Архиография

Архиография

1971

Лето. Восьмой класс за плечами, кудрявые и густые волоса, а-ля Биатлес и Лед Зеппелин, на плечах, едем с другом по детскому садику и по школе рисунка в Свердловск, посмотреть, какой он — Архитектурный институт.
    Мы тогда не увидели практически ничего и никого. Голубая пятиэтажная панелька общаги, в ней несколько странных людей. Один, выкурив сигарету, тушил её, упирая горящий табак в нежную кожу руки, а выпив водки, откусывал рюмку и жевал стекло. А если этого не хватало, брал нержавеющее лезвие «ВОСТОК» и тщательно пережевывал его тоже. Другой был чуть более понятен и приятен, он наизусть с любого места мог декларировать текст из Ильфа и Петрова — хоть из «12 стульев», хоть из «Золотого Теленка».

1973

Десятый класс за плечами, кудри немного прибранные. Директор школы встречал меня на лестнице, давал 20 копеек и не позволял подняться к знаниям, пока я не опущусь в парикмахерскую и не расстанусь с несоветской шевелюрой.
    С тем же другом детства Сашкой Строгановым едем в голубое общежитие, к голубой мечте.
    Утром появляемся в холле с большим корнем и жалкими столиками со множеством на первый взгляд одинаковых бумажек, встает вопрос: институт один, а кафедры разные, непонятные — куда заявление-то писать?!
    — Сашок, ты куда?
    — Да вот тут что-то про промархитектуру написано, наверное, сюда напишу.
    — А я?!
    — Иди почитай!
    Я почитал. «ЖОЗ» мне показался чем-то жестким, ужасным и непонятным. «Дизайн» был оцеплен золотой молодежью в туфлях на платформе, в джинсах и батниках — а у меня хоть и клеша, но из кримплена, хоть и кудри, но даже очков темных нет. Ладно, вот столик с более-менее понятным словосочетанием «Кафедра градостроительства», давайте, девушка, анкету, пишу…
    Заселившись опять в пустое покинуто-панельное — уже без любителя Ильфа Петрова и без человека, пожирающего огонь, стекло и метал — общественное житиё, мы поняли, что кружок рисунка дал нам навыки обращения с карандашом и стеркой, а рисовать-то мы толком не умеем, тем более таких вот Давидов кудрявых. Побегав по общаге, найдя нос, губы и Давида-голову, развесив и расставив все это богатство на 1–ом этаже, там где потом спортзальчик образовался (102, наверное), мы стали мусолить бумагу карандашами и стерками, поскольку ведь рисунок шел в экзаменах — первый!
    А рядом с нами были замечательные люди. Михаил, художник-оформитель из города Нижнего Тагила, был рожден как Колобок из гуаши. Нарисует спичечный коробок с этикеткой — и ты его пытаещься открывать. Ну и старший товарищ из Миасса, Николай, который, почему-то провалив именно рисунок, перекинул документы в худ-училище в том же Нижнем Тагиле и сдал там живопись на «пять», не пользуясь кисточкой и нарисовав всё — только мастихином. Смотря на ниши дергания карандаш-бумага-стерка, он сразу поставил диагноз: не пройти вам главный, начальный, этап!

Осень. Экзамены сданы и ты, наточив карандаши и купив всякие там стерки с параллельной инерционной рейсшиной «Ленинград», узнаешь, что едешь в колхоз — всем составом поступивших, в жалкой одежде типа штормовка с рюкзаком. Ну, да ладно. Алферов, мягко двигаясь и посматривая в сторону еще вчерашних школьниц в коротеньких юбчонках своими голубыми глазами, напутствует и говорит французскую поговорку, что «нет плохой походы — есть плохая одежда». Заикин машет рукой, как Ленин, в сторону вокзала — и вот мы в деревне с очень трогательным названием «Мамино». Ходим каждый день на поле и обратно мимо щита, воткнутого около мостика, где крупным кеглем набрано «ОХОТА» и мелким «запрещена». А через неделю вместо «запрещена» уже красуется совсем другое слово — «ДОМОЙ»!

1977

Все, кто учился в те времена, помнят Широкова Олега. Был у него брат — младший. Получили мы первую стипу на двоих, 50+50, в одной упаковке, рублями. Запечатанную и краской пахнущую! Солнце за окном на подоконнике, и брат младший, от нечего делать вертит ручку старинного такого арифмометра «ФЕЛИКС». А у нас крылья выросли на щиколотках, прямо как у Меркурия! Парим и витаем — и тут звон опускает нас на землю грешную. Лежат на полу Феликс и крышка нижняя отдельно, а там ролики черные, резиновые. И просит брат младший у нас пачечку купюр — чудеса, пачка ложится под ролики как родная — выставляет на шкале комбинацию цифр, «круть ручечкой» — и снизу со звоном вылетает новейший немятый купон. Погружаем мы чудо-Феликса в сумку — и в ресторан, в «Киев» (был такой в восточном крыле института, прямо под кабинетом ректора). Наевшись и напившись, спрашиваем у фартуха: «Скоко?»
    Она нам посчитала 18. Неторопливо достав из сумки Феликса, приладив его на столе, нацелив щелочку в официантку, брат младший, переспрашивает:
    — Скоко-скоко?!
    — Ну 18, я сказала я!
    — 18 так 18!
    Выставляет он цифры 18 на шкале, «круть ручечку», звоночек — и вылетает на белую салфетку рублик! И с каждым звоном вылетает отличная, новенькая купюра! Где-то на третий звон девушка упала в обморок! На 5-й — взяли нас в клещи, и ведь что странно, в облаве участвовал почти весь зал! Где-то на седьмой мы были арестованы. Брат младший тыкал в машинку пальцем, рассказывал про черный-резиновый ролик, но руки нам скрутили и отвели через дорогу в отделение. Феликс железный, как ему и положено, оказался на милицейском столе — а мы давали показанья и технические признанья.

Почти зима. По Климухину чертим параллельной рейсшиной перспективы с двумя точками схода, а по Смирнову клеим из бумаги Успенский собор. Хайрутдинова звездит на редких уроках, так что иногда кажется, сейчас зайдет еще и черненькая, и начнется концерт «АББЫ». А еще поисковые клаузуры на заданную тему, когда всю ночь режешь цветную бумагу, клеишь маленькие кусочки друг другу — и после бессонной ночи бережно выносишь из комнаты, по колено заваленной ненужными обрезками, маленькое чудо-творчество размером с яйцо… А потом обсуждение, оценки, и может быть — ФОНД!

Скоро весна. Почти сданы зачеты, и мы уже ощущаем себя избранными и уникальными. Землячка-дипломница просит тебя порабствовать на дипломе, ну типа бесплатно помочь, а ощущения такие, словно тебе к ордену представили. Защита. Ты видишь, как это будет лет через пять, сколько всякого и разного может быть посередине, и радуешься, что все-таки это очень неплохо и даже здорово — быть причастным к архитектурной-джинсовой братии!

Проходит год. Мы уже знаем, что такое Шувакиш, и с большим трудом наскребя чуть более ста рублей, катимся в переполненной электричке в чистое поле, где можно на эти деньги купить фирменную пластинку или джинсы. И вот с джинсами под мышкой, оставив рублей пять-семь-восемь на предвкушения, мы высаживаемся на Первомайке и валим в кафе «Ромашка», где есть пельмени в горшочке, заклеенные запеченным тестом — и радости нашей нет предела…

1983

Поселили в нашу боевую комнату студента-абитуриента, типа из Монголии. Черненький такой, все про уксус говорил — что он сладкий, когда типа даром. Положил он на полочку бумажку в 5 монгольских тугриков, ну типа привет с Родины. А нам за водкой ночью к таксистам — и денег не хватает! Беру я эти пять тугриков, сверху наши пять, и на трассу. Долго и внимательно смотрит на меня таксист.
    — Мент ты! — говорит.
    А я в ответ:
    — Ну и где ты видел мента с бородой!?
    — Ну ладно, бери пузырь за десятку и вали в свою общагу.
    А там типа молодежь, поступившая в институт — гуляет! Мы им сделали прописку в студенты — теперь их ответ! Ну, как всегда, бухла и денег не хватает, и пройдясь по кругу с шапкой, мы уединяемся, типа, студсоветом в комнатке председателя, пересчитываем собранную мелочь. Причем — нет ни одной бумажной купюры. Решаем идти на трассу вместе, втроем. Я машу рукой, а друзья, нагруженные мелочью, бредут по обочине. Ну вот, я остановливаю желтый Икарус — а ведь никогда не покупал водку у Икаруса! — и водитель радостно спрашивает:
    — Сколько?
    — Десять, — говорю я, насыпав ему полную горсть мелочи.
    Бредем к нашей голубой пристани.
    — Сука я! — говорю я друзьям. — Понял, что считать он не будет, ну и заныкал рубль.
    Мансур, пройдя 15 шагов, говорит:
    —  И я тогда сука! Тоже рубль прикарманил!
    Тут Леня начинает ржать и загибаться:
    — Ты тоже! — кричим мы ему.
    — Два! — отвечает Леонид Сергеевич.
    — Сука ты! — говорим ему дуплетом.

Диплом, последний год учебы, никто не ходит в школу месяца два или полтора. Кино, театры, прогулки и предвкушение скорой и полной свободы. Но шесть метров квадратных нетронутой белизны заставляют тебя ползать по ним с той же самой параллельной рейсшиной «Ленинград», вычерчивать что-то очень мелкое карандашом. А потом, набравшись смелости и хлебнув портвейна, выдувать из аэрографа 38 тюбиков лазури парижской на узоры, причудливо вырезанные в пленке «ШКОЛЬНИК», предназначенной для обертки учебников. Вот и ты уже можешь поймать на лестнице какого-нибудь первокурсника, чтобы попросить порабствовать на себя — и это уже совсем другие ощущения.

Защита, нервное напряжение, невнятная речь — речь, которую ты так и не озвучил полностью, и которая снится тебе ещё месяца три, каждую ночь, и непонятно, как отделаться от ощущения недо… и когда же начнется новое, непознанное, такое желанное — работа в дружном коллективе, без преподавателей, без руководителя Заикина, который не будет махать своей неостановимой рукой, указывая правильное направление — все это скрыто за горизонтом твоего понимания.