Индийская лиана и одинокий мужчина диалоги о любви

Она была так божественна красива, что оставалось лишь любоваться  овалом её лица, его утончёнными чертами  и длинными ресницами на зелёных глазах, в которых были капли влаги и солнечного света. В ней было столько  жизненной силы, столько не растраченной любви, что хотелось тянуться и просить о глотке этого чувства.  А когда она поворачивалась к тебе вся, раскрывалась на встречу тебе, ты был уже не земле, ты был на небе….  Она была женщиной, не требующей ничего взамен, лишь дающей свой сок, свою силу, своё тепло… И невозможно было отойти от этого источника…. Оставалось одно: умереть рядом с ним.

Именно так он и думал, глядя на зелёный лист цветка, носящего гордое латинское название Epipremnum, в простонародье индийская лиана. Она росла над его древним, покрытым пылью монитором, и листик касался его верхнего края. Жила красавица в горшке, под потолком, часть её зелёного тела уходила в пыльные недра книжного шкафа, часть  обвивала портрет владельца небольшой московской квартиры. Владельцу казалось, что на книги ей было плевать — росла она там не так уж пышно, да и листики частенько погибали, а новых отростков не было вообще. А вот его портрет она, похоже, обожала, с каждой неделей давая по новому росточку, и потому он стал карандашным наброском в раме из живых листьев.

Он печалился поначалу, что лиана не может говорить. Ведь люди придают большое значение словам. Они ждут ответа на свои реплики из уст, когда ответ в глазах, надо лишь увидеть его, но людям это сложно. Они давно перестали видеть. Однако,  житель этой двушки, в которой не было трещин разве что на его портрете,  научился понимать лиану. Впрочем, исключительно её. Процесс их взаимопонимания начался с бутылки животворящей воды, которая была приобретена Матвеем в честь какого-то отмечаемого дня, а поскольку праздники в нашей стране каждый день, то это приобретение было скорее будничным, нежели праздничным.

Матвей сидел у монитора в очередной социальной сети и изощрялся в написании нового статуса. Ему хотелось написать едко, а выходило грустно и жалобно. Потому, не мудрствуя лукаво, он нашёл песню Цоя, «Печаль» и, выдрав из неё наиболее грустные фразы, опубликовал. Ответом была тишина.  Друзья светились в онлайн, но никто не подумал о том, что ему сейчас плохо, никто не пожалел и Матвей несколько озлившись налил себе первые 50 грамм. Когда  ему стало теплей на душе, он поднял глаза на лиану, и понял, что она говорит ему не быть таким нытиком. Потому жилец этой пыльной обители, написал следующее: « Когда я умру, похороните меня вниз головой, чтобы этот мир мог поцеловать меня в зад».  Населению сети интернет это пришлось по душе, и Матвей  лицезрел, как у его статуса растёт лавина комментариев, над каждым из которых он мог поиздеваться. Он не любил людей в этот момент. Вторые или уже третьи 50 грамм были ко двору. Лиана была единственной, кто его понимал, такой же одинокой и  циничной.

Когда снадобье подошло к концу, Матвей впервые за вечер обратился к ней.

— Любимая, как я рад, что мы вместе…. Как же я счастлив… Ведь это так важно, когда есть кто-то, кто тебя понимает. А ты меня читаешь, как открытую книгу и принимаешь таким, какой я есть.

Он налил было себе ещё, но теперь это было не так важно. Он был не просто услышан, он был понят. Она вся обратилась вслух, устремив к нему остроконечные листочки. И Матвей заговорил с ней вновь…

— Дорогая моя, мы с тобою счастливы вместе, потому что прежде я не был счастлив. И всю свою жизнь я шёл к тебе. Каждая минута боли и страданий сокращала время до нашей встречи. Даже, когда я был ещё малышом, я уже жил для тебя. А знаешь какие они — глаза невинного ребёнка, в которых светится ожидание этой встречи? У меня есть снимок. Я там ещё понимаю, сколько же мне ждать ещё и радуюсь, что когда-то она всё-таки будет. Я, правда, уже тогда злился на всех из-за того, что никто не был похож на тебя. Моя мама даже боялась гладить меня по головке — я отбрасывал её руку и дулся за это проявление чувств.
Времена были тяжкие, родная. Когда я был полон надежд, рухнуло всё. Рухнул строй, при котором жил наш народ. Мне было 23 года. Я тогда работала, как весь наш народ. Думал стоит ли мне идти учиться. После армии так и не пошёл, служил в пожарной охране для чего ученая степень мне была не нужна. А тут вдруг грянула демократия. Не сразу конечно. Мы шли к ней через плюрализм мнений, через генсека, который ходил в народ, чем удивлял многих… Потом был путч, все были на защите Белого Дома. Я тоже кстати. И там я сразу понял, что вместе с путчем, закончилось то, что для меня не успело начаться. И ещё сократило мой путь к тебе.

Но как это всё было во время! Путч для меня стал выходом эмоций, которые переполняли и разрывали мою мужскую, хоть и безволосую грудь. За пару месяцев умерла моя трёхлетняя дочь. Я провёл их в прострации, но без столь желанной алкогольной комы, потому что ещё не знал, что в ней и есть моё спасение. А Белый дом принёс мне не только демократию, но и спирт «Рояль», который был дешев, а оттого доступен для простого служащего пожарной охраны. Одним словом первые годы лихих 90-х, когда бандиты мародёрствовали в оголённой для всех и каждого, а оттого беспомощной стране, я был счастлив. Я не мародёрствовал, я пил. Мне было хорошо. Я читал новости, делился своим мнением с друзьями, думал, что стану вторым Высоцким. Тот тоже пил и сердце у него болело.  Я и песню записал, только бабину потерял где-то на студии.

Милая…. Я не мог пить лишь из дитя. Я пил из-за той, что ушла от меня вместе с дочерью. Раньше, чем не стало дочери. Ещё до её рождения. Она была отчаянно красива. Тонкая, ивовый прутик. Волосы, как у твоей русалки. И бездонные глаза. Как я ревновал к ней! Ведь я работал в пожарной охране, а она была словно из сказки. И мне казалось, что она достойна лучшего, но с лучшим делить её я бы не стал, а потому был бдителен. Разве она не понимала, что я просто слишком любил её? Разве этой чёрствой девке было невдомёк, что она была для меня всем? Миром, который умещался в её глазах. Мы поженились после месяца свиданий. Я ещё посещал училище. Забеременела вскоре. Подарок судьбы, чего ещё я мог желать, как ни продолжения моей любви? А потому я должен был беречь её. Мою кралю. Я берёг. Я держал её дома. Мила не понимала, что я берёг её. Спорила за мной зачем-то. А я лишь присматривал за своими любимыми, почему же она не ценила этого?

В тот вечер я пришёл раньше и застал её за кокетливой беседой по телефону. Дальше не помню, что было, но думаю, я просто был возмущён и сказал ей, что так делать нельзя. А потом я пошёл смотреть новости. Показывали съезд. Помню лицо генсека. Потом репортаж из концертного зала имени Чайковского. Очень хорошо пели дети их школьного хора. Мне помешал смотреть дальше какой-то неприятный звук, будто куль с мукой упал. Я пошёл на кухню. Она прилегла рядом с нашим кухонным диванчиком, а рядом валялся пустой  пузырёк.  Потом я тоже плохо помню — врач приезжал, расспрашивал меня. Решил, что мы крупно повздорили, как-то странно смотрел.  В общем, её у меня забрали, но я был против. Я приехал за ней, и сказал, что со мной у неё всё будет хорошо, а она и не перечила мне, только смотрела пустыми глазами. Всё же чёрствая девка была.

С рождением дочери всё у нас стало хорошо. Дока нас соединила. Мы часто ездили к доктору  — дочурка жаловалась на сердце с рождения и на печень. Но это было наше общее, мы жили вместе ради этого. Я знал, что так и только так мы станем единым целым. Доктор, правда, говорил, что вряд ли. И прав был: она ушла от меня, как только пришла в себя после родов. Но я ждал их дома и предлагал свозить к врачу. А она отказывалась. Наверное, потому дочурка умерла.

Что было потом, ты знаешь. Был спирт «Рояль», мой верный друг. Мой единственный спаситель и утешитель. Когда перед глазами  летали чёрные клавиши рояля, я сочинял. Я мыслил, я творил. Наутро я просыпался, и мысль о том, что я творец, что я выше всего и вся, держала меня в недостижимой смертными  вышине пару долгих лет. Пока однажды в очереди в гастроном я не встретил старого школьного приятеля. Мой друг был в неплохом костюме, и шел не в гастроном, а к машине. Но не к «Жигулям». У него была «Вольво» цвета мокрого асфальта, мечта поэта и советикус обыкновеннус. Я забыл про очередь — перед моими глазами были цвета успеха.

— Что же ты Матвей Иваныч, тут делаешь? — участливо спросил Афанасий Михайлович.

Сказать было нечего. Но я сказал. Что-то о неутолённом голоде поэта….

— Ну да, художник должен быть голоден, конечно. А кто ты по образованию?

— Я в охранке работаю.

— Охранка… Интересно. А в ментуру чего не пошёл?

— Так ведь образование…

—Да, что там твоё образование в самом деле! Друзья мы или нет? — он обнял меня, похлопал по спине, повёл к машине. — Вот мне бы иметь такого друга, как ты… в ментуре…

Я тогда не совсем понял. Понял потом, когда меня взяли без разговоров и на работу и в какое-то учебное заведение, где за два года пообещали сделать юристом, а друг стал наведываться. Неудобно было отказывать — у него было много проблем по налогам.
Одним словом не буду долго здесь останавливаться – я посвятил себя другу и службе. За годы много чего поменялось — лет через семь в кризис друг исчез в сторону дяди Сэма и забыл обо мне, но я тогда уже привык. Мне нравилось. Люди легко мне всё рассказывали — я хорошо работал. Я продвинулся и сам – я всегда знал, что нужно начальнику. Достойно работать с правильными людьми. В общем, проблем не было.

Но милая моя, любимая, ведь я хотел найти тебя, а ты была так далеко… И я нашёл другую. Она была недостойна тебя… Как я мог… А мог ведь. Блондинка, волосы длинные до талии. Хороша собой. Работала парикмахером в салоне у меня рядом с домом. Приехала в столицу откуда-то из богом забытой деревни. То ли Камышево, то ли Хворостово. Но, а я ходил к ней подстригаться, и мы болтали. Её впечатляла моя служба, мои успехи, моя машина, которую я, наконец, смог себе позволить. Иномарка — народный немецкий автомобиль «Polo». Малютка такая, но новехонькая, чуть ли не с завода. Тогда мы ещё не разбирались в марках, и я казался себе, а ей особенно, крутым. В общем, после работы мы вместе  стали захаживать в местный бар наших узбекских товарищей, где был плов, караоке и крохотная танцплощадка. Лиса нравилась мне — в пьяном чаду она была привлекательна, распущенна и выгодно отличалась от первой моей любви, ведь та была слишком уж хрупкой… А эта сильная чертовка могла горы свернуть. В общем, я взял её в жены.

Расписались по-тихому. Гулять решили потом. И отгуляли кстати на славу, только жёнушка моя выпила не меньше моего и спали мы в разных углах. Так началась наша совместная жизнь. Странная то была жизнь… Поначалу меня возбуждала её распущенность, ведь мечта многих  — поиметь шлюху. А она чего только не творила… Мы даже приглашали в гости её знакомых, и сначала мне это нравилось. А её было не остановить при том, что она была на годик-другой старше меня. Я помню эти ночи в клубах, помню каких-то людей у меня в квартире, помню, как она ползала под столом на каком-то корпоративе, и приставала к человеку, дело которого было в моих руках. Правда, начало было угарное, но я-то хотел чего-то традиционного, меня так воспитывали. Она будто бы не нагулялась в свои сорок лет. Одним словом, шло время. Я не спал с ней, она спала с другими. Я вновь искал свою любовь среди многих единственных.

Сколько их было… Две Машуни и три Олюни. Одна — не поверишь – Джейн. Причем – мечта того, кто не учился в РУДН  — она была темнокожей. Помню ещё мою Елену Прекрасную. Я ее так прозвал, потому что она мнила себя Прекрасной и всегда ходила с высоко поднятой головой, а немного скромности ей не повредило бы. Отношения с ней закончились холодным зимнем вечером — третьим в нашей с ней короткой истории. Она согласилась прийти ко мне. Сидела на кухню, на углу дивана, надменная в своей красоте. Тонкие пальцы с ярко-красными ногтями касались иногда то моего колена, то чашки с чаем. Она очень нравилась мне, и я уже думал о том, как, наконец, дать ей понять, что с чайной паузой мы давно закончили, но тут она спросила, что я понимаю в брильянтах. Я не мог поддержать этот разговор, ибо не хотел в них ничего понимать. Я сказал ей много всего — и о том, что лучшие брильянты для меня  — это озера у дома моего спившегося друга, и что все женщины  — потребительницы, и что все, что им надо — это использовать нас, мужчин. Коварные они. Так ещё моя мама говорила… Все, кроме тебя дорогая.

Матвей замолчал. Лиана слушала его, чуть прикрыв глаза длинными зелеными ресницами. Он любил её. Любил безумно. Он хотел её. Потому что она была та самая, которая понимает. Та самая…  Он прервал свой рассказ и стал снимать её на видео —  ему казалось, что листья её вздымаются от волнения, будто бы она вся раскрывается и тянется к нему. Потом он лег спать  на ковре, подложив под голову старый том сочинений В.И. Ленина, и спал крепким, но кратким сном алкоголика до рассвета.

Утро. Серое. Когда хочется пить, а на кухню специальное снадобье, проверенное годами — бадья охлажденного чая с лимоном и сахаром. Утром плохо, особенно если выпить уже нечего, а ноги еще не слушаются, что снести их обладателя к ларьку, а потому надо сидеть в кресле, стряхивая пепел в руку и ждать. Это вечером он стряхивал пепел на ковер, но утром становится немножко, но не смертельно стыдно за это. Утром он обычно мало что помнит. Потому его удивила видеокамера и сделанная им запись. Лиану надо было полить — ведь она слушала его бредни весь вечер и ночь. Но для этого надо встать. И так проходили рассветные часы Матвея, пока он не набирался сил для того, чтобы натянуть на себя майку с надписью: « Смерть либерасту из Гондураса!» с флагом США, и  накинув поверх куртку-аляску, ни спускался к ларьку у дома. А там его ждало пиво. Холодное, или не очень, легкое чешское и наше, но тоже ничего… Он покупал один и тот же сорт и всех продавцов радовал анекдотам: « Я ел сыр President, но президентом не стал, я курил сигареты Parliament, но в парламент меня  не взяли, я покупал одеколон Hugo Boss, однако босса из меня не вышло, и только пиво Kozel оказало нужное действие!»

Дома он прибрался, приготовил себе закуску, почувствовал себя аристократом и пришел с пивом к ней. Кажется, она посмотрела неодобрительно.

— А что тебе не нравится? Я такой, да. Пьяный почти всегда. Добро пожаловать в ад, если ты не поняла ещё. Что молчишь?  Укоряешь, да?

Он запустил в горшок кальмаром. Пиво оказывало воздействие — ему были смешны его вчерашние признания ей.

—Что листья развесила? Думаешь, я тебя только люблю, да? Да таких, как ты на каждом углу, мне только свистнуть. Сейчас подожди, позвоню.

И он позвонил. Позвонил ещё одной. Потом второй, третьей. Потом он звонил и орал в трубку сразу, не выслушав, о том, что та с которой он имеет честь говорить   — представительница древнейшей профессии. Потом он поставил музыку и танцевал танго — сначала один, а потом он, наконец, пригласил её на танец. Она не отказала ему. Она молча слушала его, и сначала ему это даже нравилось. Но после шестой бутылки стало раздражать. Чего-то не хватало. Она со всем соглашалась, и готова была ему отдаться. Это не правильно. Он вынужден был покрепить свой мозг горячительным из ларька в виде огненной уже воды. Он даже ударил её по горшку. Но она продолжала оплетать его нежно и беззащитно своими зелеными листьями. Назойливая она. Какая назойливая дура!

От водки было что-то не хорошо — не так как обычно. А это дура всё оплетала его и оплетала, будто душила. Воздуха не хватало. В глазах темнело….

***


Прошла неделя-другая, пока в квартиру не пришли соседи. Он так и лежал в ее объятьях на полу. Она была все ещё жива. Зажав носы, они вызвали полицию. Объятья Матвея и его последней любви разъединила жёсткая волосатая рука. Ее выкинули на помойку у дома. Они живучи  — эти лианы. Так в России пустила корни индийская лиана. Ботаники часто приезжают к его дому, чтобы взглянуть на плоды последней любви Матвея — Эпипремнум, в простонародье индийская лиана,  растущая  на этой суровой земле.

2 сентября 2012


Рецензии