Глава 3. Что-то начинается

Солнце над озером
Плавало в тумане свежей кровью
Среди синего молока.
Прозрачный холод этот, твои глаза. Их можно вспоминать, когда очень жарко. Вспоминать лед и прищур. Только теперь мне почему то вспоминается как этот лед таял, и тек по щекам талой чистой водой, которую хотелось пить, потому что божьи слезы ведь.
Отрываю от руки здоровую присосавшуюся блоху и пытаюсь нормально дышать. Приступы какой то странной астмы, которыми я мучился лет в 15 внезапно накрыли теперь. Они на нервной почве и лечить их как обычное заболевание бессмысленно. Это даже не астма толком. Просто горло перекрывает что то неосязаемое, и не вдохнуть. Не пропускается кислород, стоишь схватившись за какую ни будь стену, разрывая на себе душащий воротник и пытаешься сделать вдох. Это не долго. Минуты 3, может 4 но со стороны выглядит пугающе. Хотя мне не страшно. Я знаю, что приступ закончиться я вспомню какой это кайф, просто дышать.
Он колдун, он ведун, он шаман, он проклят
Сам собою в трех мирах.
Под его ногою танцуют камни
Странно, я забыл то слово, с которого хоте начать, теперь буду маяться. Экран прыгает перед глазами, потому что несемся по какой то чуть ли не степной местности и даже комфортабельный салон каким то диким мэджиком пропускает в себя запахи навоза и буйной, мокрой от ливней зелени и насекомых. Работа и плохие условия всегда помогали отвлечься. Например от этого душащего ощущения конца, накрывшего меня утром. Я ведь так ждал этого, перестать муздыкаться, упасть туда, глубоко вниз и сто бы больше не было. Совсем не осталось этого сгустка чистой боли в человеческом теле, всего этого груза памяти и моральных долгов, надуманных проблем и сжирающего, поглощающего, выворачивающего одиночества. Такого лютого, давящего своей массой, что нельзя молчать, а только выть, кидаясь на стены, ломая об голые кирпичи ногти и радоваться этой глупой приятельнице – боли телесной, которая хоть ненадолго способна заткнуть боль внутреннюю, выскребающую наголо тонкие беззащитные потроха. Да. Я собирался нажраться таблеток, задохнуться, вскрыть себе вены, но меня точно некому было спасать, а так хотелось вцепиться слабеющими руками в его рубашку, повиснуть на ней и рыдать от наступающего облегчения. Но не на ком висеть. Есть только по кому слезы проливать. И зря получается я на службе бросаюсь в самую гущу этого темного, с трудом объяснимого, этих пуль насквозь и лезвий вендетты, саперской всей этой работы. В которую то ли сбегаешь от себя, толи ищешь в которой те самые рецепты воскрешения и очищения от горючей тоски по несбывшемуся.
Ой, режь, да гляди
А теперь еще хуже. Теперь умирать не хочется. Вдруг так, да. А время. Время вот оно, утекло, уебалось, усыпалось сквозь талию песочных часов, таких же нелепых и всемогущих как клизма. Все. Конечная станция самых прекрасных из рейсов, к которой мы едем через эти маковые поля по бездорожью, подпрыгивая на сточных люках, из которых тянуться опухшие пальцы заточенных там русалок, и меня душит астма, потому что мне есть же ради чего жить. Ради чего быть. Ради кого ****ь существовать и действовать. И не вырвать это, не заглушить, потому что мозг поражен этой идеей этим человеком и тем, что все же *****, может быть хорошо. Правда может. Правда? Правда? Правда? Но механизм запущенный уде давно мной же самим, такой стыдный и паскудный, в который я поверил настолько, что он стал осязаемым вот вот дойдет до точки перекрытия кислорода так исправно работает что полюбому дойдет до финала. И все. Это оглушающее тиканье прекратиться и меня не станет. То, что я так давно хотел случиться уже. А я не хочу. Глупый зайка. Тупая скотина не способная справиться со своими чувствами и определиться уже.
Она сидит на полу в шкурах, лайки в ногах, у стены арфа с кудрями оборванных струн и рабочие наушники, схватывающие любой гипноз не способны поглотить этого темного колдовства ее слов. Женщины сильнее. Ведьмы. Древние и уродливые, со скрюченными от испарений зелей над котлами руками и гладкими обведенными лицами.
Забудешь первый закат,
За ним забудешь второй,
Собаки рыбу съедят,
Смешают кости с золой.
И дни короче ночей,
И отрастает коса,
А лайки рвутся с цепей,
А в их глазах - небеса.
Лайки чувствуют след,
Кровавый, как бересклет,
Иснова дикий олень
Несется в алый рассвет.
Она говорит – «садись», не размыкая губ, поет, заливается прямо в моей голове, не открывая глаз, потому что если откроет я увижу то что нельзя и ослепну неподготовленным.
Только вспомнить имя бы его запретное-
Станет вновь шаман собой,
Меж семи рогов имя то запрятано -
Станет вновь передо мной
Женщины. Глубинные, мифологические, темные, с прорезями варикозных вен и путанными волосами из которых торчат перья и змеи. Мне никогда их не понять, никогда не распутать этот ариадновский клубок потому что он меняется постоянно. Я не знаю, как вообще с такой кашей в голове жить, а ей то похуй. Она раскачивается и мычит, водя ладонью в рукаве над варевом, и ты забываешь, зачем вообще ты сюда ехал. Что по работе. И во дворе ждет темный массивный железный зверь – машина в которой надо увезти эту то ли старуху, то ли девчонку в столицу. В главный закрытый город этого механизированного, кондицианированного мира будущего, так разочаровывающего своей пустотой. Просто сидишь и тупо пялишься, впадая в транс, чувствуя как набухают от давления сосуды в голове и под официальным костюмом волосы на руках становятся дыбом от этой первобытной темноты. Чарующей мерзости. Женского запаха и вкуса мокрой псиной шерсти на губах, гниющих по углам фруктов в подношениях и дыма сливовых трескучих дров.
Ведьма открывает глаза, они мутные, с желтыми белками и выцветшими блеклыми зрачками, мертвыми от знаний и курения болотных трав. Собака у ее ног поднимает костлявую морду с перепачканной пастью и смотрит на меня, начинает рассказывать, щелкая выпирающими зубами, а у меня в голове все еще звучит эта песня и наваливается шум ливня и воспоминаний, и хочется уже просто снова забить на все, как будто есть у меня время, правда, правда есть, бесконечные часы, длинные до оргазмического стона, которыми можно распоряжаться как угодно, и даже не делать ничего особенного, просто обнять любимого человека и проснуться. Но ее слова все равно крутятся в мыслях, даже когда я еду назад, даже когда я принимаю душ и забираюсь к тебе под одеяло, прижимая к себе твое такое теплое родное тело как в последний раз.
Забудешь первый закат,
За ним забудешь второй...


Где? В твоем доме. Я лежу на твоей кровати. Мне кажется, что здесь все твое. Я наверное нарочно оставляю твои вещи даже в шкафу. Мне нравится их перебирать, трогать, примерять на себя. Я ношу их, конечно, вроде как смысл выбрасывать если один размер? Хотя на самом деле они немного для другого, знаешь, даже после стирки они хранят твой запах и ощущение тела. Мне почему то так страшно возбуждающе смотреть на свое отражение в твоей одежде.. Медленно водить руками, двигая ее на теле, думая что это твои руки, твое тело, такое совершенное. И как будто живое. Самый прекрасный самообман, которому я поддавался когда либо.
Ты приучил меня. Приучал с 14 лет к своему телу, к себе. Растил для себя, показывал и рассказывал все, учил всему, что знал сам. Или почти всему. Мы часто были вместе, со временем постоянно были вместе. Вместе ели и гуляли, ездили верхом, ходили за покупками, принимали ванну, сидя друг напротив друга и мылили тела. Ты занимался моей учебой. До поступления еще я знал больше чем второкурсник университета. С твоей то библиотекой, в которой мы сидели вместе, ты читал в слух или пересказывал а я сидел, облокотившись на тебя и рисовал. У меня была своя комната, ты же еблся с кем - то пока мне было еще рано, но я часто спал с тобой, с этим твоим запахом, диким, мужским, ты позволял рассматривать тебя, потом трогать. Дотрагиваться, изучая твое тело, сидеть рядом раздетым, взбудораженным и изучать тебя, сравнивать с собой, потом, чуть позже – ласкать, прикасаться там, где другим не разрешалось, нюхать, пробовать на вкус, навсегда запоминая ощущение тебя рядом. Тебя, почти внутри. Привыкая так, что не отодрать.
Когда я подрос – были поцелуи, долгие и страстные, глубокие как обморок. Вкусные. Я даже не вспомню, когда мы все таки перешли к сексу, это было так естественно. Хотя я наверно все же ныл и сомневался, отталкивая тебя, жаль что не помню. Кажется, было темно, мы пришли после какого то праздника, и стояла глубокая, промозгла осень, за окном дождило, стучали ветки и мы качались с тобой в кровати, сплетаясь вместе. Потом так было еще очень много раз, я рос и учился там, где ты решил, там же работал, потому что ты сказал что практика – лучше теории. Когда то ты только иногда забирал меня из школы а потом переехал к тебе.
Я улыбаюсь этим пронизанным шелковыми лесками среди мин в голове воспоминаниями. Как перья, состриженные с ангелов опускается память лоскутами на раны от любви и глаза сами закрываются, ненадолго перенося в то время усталое тело.
Сейчас такой желтый равномерный свет из окон, в занавески вваливается ветер, играя кистями, и так тихо в этом предсумеречном состоянии. Я работал в ночную, совсем как ты когда то, из за этого спал с обеда и до вечера, только проснулся. И теперь все какое то иное, мне томно, я спускаю с себя нагретую простынь и глажу по согнутым коленям, разводя их в стороны, рука скользит по внутренней стороне бедра и ложиться на пах, лаская там, как будто успокаивая взметнувшиеся воспоминания. Ты любил смотреть, тебе это было важно, видеть, как я взрослею в любых проявлениях, ты даже давал изменять себе. Я вроде не особо хотел, не понимал как это, и зачем, хотеть кого то еще, быть с кем то еще, но ты считал что я должен быть лучшим во всем. Специально обижал меня своей холодностью, подталкивая в чужие постели, так появилось много случайных и несколько постоянных любовников и любовниц с которыми я общаюсь до сих пор. Может это стратегический ход? Ты знал, что рано или поздно из нас двоих останусь только я, и мне нужна будет опора? Кажется это уже было.. Шумно вздыхаю и смотрю на свое тело в этом золотом освещении, глажу по груди, приминая волоски, поднимаясь одной рукой к губам и раздвигая их трогаю пальцем язык, играя с ним, закрывая глаза и запрокидывая голову, думая, что ты стоишь как всегда где то рядом.. мне уже почти хорошо, но в этом столько безумного отчаяния, столько тоски что я одергиваю руки и сажусь на кровати, глотая слезы. Сколько можно то, милый? Знаешь ли, это противно, то, что ты навсегда останешься мне самым близким, даже после стольких лет твоей тусы где то в околоадовой шангри – ла. Подло.
Я спускаюсь, натянув штаны, на первый этаж, не оборачиваясь у твоего портрета но чувствуя твой взгляд и улыбку, думаю перед сменой попить кофе на улице, пройтись, но не дают.
Хорошо что спал днем, к вечеру из административного центра, огромного, расстроенного какой то немыслимой пентаграммой здания опять вызвали, нашли старую нелегальную лабораторию с дюжиной замороженных до лучших времен тел. Год охлаждения – 2012 – 2054, внезапное возвращение к жизни что бы ликвидировать – наш 2132. Доброе утро, ребята.
- И куда их? – спрашиваю я у Кости, сверкающего синяками под глазами. Ему, видимо днем поспать не удалось и теперь он сжимал в руке стаканчик кофе, запивая им свои обычные жмени колес, разноображенные в этот раз кислотного цвета стимуляторами.
- да сейчас вкатим н5 и кремируем. Они незаконные все.
- поименно проверяли? - открываю уже примерно сведенные отчеты, щуря усталые глаза. – может родственники ищут кого то.
- нет, просто ликвидируем точку. Куда их? Можем адаптировать, перевоспитать. Но думаешь они счастливы будут? Уснули в своем ласковом и дурацком, свободном, а проснулись в империи.
- вопрос дня. Айхалов, не ожидал от тебя таких рассуждений.
Я закрываю списки и смотрю по нашитым на рукавах номерам сотрудников, похожих на обглоданные кости скелетов, сверяясь с данными. Без номеров только я и Костя. Нефритовые, злотоокие и с всесильными серебренными руками. Он руководитель оперативников, я из секретариата. Где то по середине кастовой цепочки власти, близко к верхам.
- ну может кризис среднего возраста? Вот ты счастлив? Наследник известного рода, член ордена, при деньгах, при любовниках, счастлив?
Костя выпускает дым в сторону еще не пришедших в себя, ничего не понимающих, только размороженных человеческих особей. Белесая кожа, припухшая, с растянутыми дырками от катетеров и игл, поддерживающих жизнедеятельность. У них сейчас даже запаха нет. Жалкие, реально вызывают жалость, но только внешне, внутренне я все так же по рабочему холоден. Хотя есть что вспомнить конечно, когда то такой же мокрый от питательной плазмы, в драной белой одежде с наспех оторванными знаками отличия саиста был приведен в чувства я. Тоже на нелегальной точке. Правда отправил меня туда вполне осознанно тот же, кто и вытащил. Хранил для себя, зная, что всех саистов ждет расправа, а так есть вариант мне уцелеть. Когда я «вернулся» меня уже ждала форма нынешнего правящего ордена и место в нем.
На меня сквозняком сносит дым от прикурившего коллеги. Он знает что я был саистом, а я знаю что он маньяк который сидит на таблетках что бы не срываться и не насиловать первого встречного, а потом не потрошить его. И вопрос про счастье в контексте этой информации приобретает глубину и отчетливый запах дерьма.
Счастлив? Нет. Сам недавно задумался над этим. Дело как раз в том, что я, кажется, уже давно умер, вместе с ним, или когда меня заморозили, или убил где то зимой, в лесах, на охоте, отравили враги, разорвал на куски кто то типа Айхалова, расстреляли как государственного преступника. Или все вместе, и теперь ощущаю жизнь только тогда когда он просыпается во мне. Я не отвечаю на вопрос, а указываю на одного из очереди, которую проверяют по спискам оперативники.
- я возьму вон того.
Айхалов удивленно смотрит на того, кого я выбрал, прочищает горло и спрашивает – нахуя?.
Логичный вопрос.
Я рассматриваю парня который все это время с каким то диким вызовом смотрел на меня. Как будто знакомый, или я ему должен. Так непривычно видеть такой взгляд. Взгляд из прошлого, сейчас так не смотрят, тем более на таких как мы.
Костя качает головой
- Слава будет недоволен.
- Славен ни о чем не узнает, так ведь? – я поворачиваюсь к Косте, повторяя – так ведь?
Айхалов усмехается и кивает, а я забираю из очереди, уже на входе в кабинет, в котором только ожившим делают навсегда успокоительные инъекции, того парня и увожу его домой. Опера спрашивают только упаковать ли мне его – накачать тормозящим снотворным что бы не брыкался, и никаких других вопросов. Все строго дисциплинированно. И тут наверное, что то начинается.