Крик-4. Провалы российской истории

1.

Несколько вступительных слов

Не всегда нужна стена.
Иногда достаточно шлагбаума, или даже буфера.
«Он объявил о моем участии, чтобы мое имя, тогда еще уважаемое партийным официозом, стало буфером против возможного запрета» (Медведев, с.63). Время слов – закат Перестройки. Автор слов – Роже Гароди, сказаны еще советскому журналисту. Да, имя человека превращается в инструмент, очень мощный инструмент. Не только инструмент для пробивания стен. Иногда для объяснения причин событий.
Тот же Гароди был на приеме в советском посольстве.
Позволил себе небольшую провокацию, вторжение в Прагу, зачем. Но все сошло, на выходе, одеваясь, обнаружил в кармане записку: «…будет определена и степень ответственности всех, кто его подготовил: гольдштюккеры и гароди, которые подготовили своей пропагандой Кафки нашу молодежь к разложению» (Там же). Как реагировать? Гароди воскликнул: «Оказывается, я отравил целое поколение!» (Там же).

Гароди = французский философ.
Гольдштюккер = специалист по Кафке, в Пражском университете.
Вдвоем они разорвали прочно сбитый круг, сложившийся вокруг Кафки, один организовал лекции, другой читал эти лекции. Гароди пробовал кричать? Не однажды, достаточно было проявить вольнодумство. Бросал вызов? Много раз, может быть, он и не сделал открытия, но он показал философское открытие: «…я показал настоящее философское открытие – поступок» (Там же). Показал переход человека от созерцания – к действию, к философии поступка, поведения, старые философы, должно быть, корчились и кричали.
Иногда крик – это и есть философия действия, поступок.
Многие нашли себя в действии, Маркс, Ленин, Троцкий, Хрущев.
Потом пришло новое время. Время, когда надо было совершить обратный переход, когда надо было возвращаться от действия к созерцанию, к философии человеческого существа. Не только философам, всему миру, но философы должны были быть первыми. Гароди остался верен себе, предложил новое действие, новую программу для партии (= французская компартия). Оказалось, он предложил новую программу для старой партии. Понятно, его тут же вышибли из Политбюро, затем из партии.

Дальше – больше. Последовал «Реализм без берегов» (на деле, «О реализме без берегов»).
«Она стала первой моей стычкой по проблемам искусства с советскими официальными лицами» (Там же). Фактически, полный разрыв «с официальной линией». Понятно, исключили из числа друзей Советского Союза, ренегат, о чем тут говорить.

Почти сорок лет в партии.
Остаться вне партии, изоляция, стена, нужно ли ее пробивать: «Я даже хотел покончить с собой» (Там же, с.32). Но потом Гароди решил обратиться к миру с призывом. Потребовалось десять лет, появилась книга: «Она о том, как нам снова завоевать надежду. Это был призыв к людям» (Там же). И снова чувство свободы, я могу открыть себя, открыть свои взгляды, мысли, проекты. Для Гароди чувство свободы – работа над будущим. А работа над будущим предполагает инициативу, житейскую, историческую.
Здесь главная черта его философии – завоевать надежду.
Не ждать, не просить, не надеяться, а завоевать, нужен поступок. Забраться на броневик или сказать всем прочим, взяли. Где-то там, в глубине человеческих отношений сливаются крик и поступок. Ближе к дневному свету они разделяются, можно просто обратиться с призывом, напротив, можно взять в руки что-нибудь тяжелое, не обязательно булыжник.
Марк Порций Катон: «Карфаген должен быть разрушен».
И тогда вскакивал другой человек: «Карфаген должен существовать» (Никонов, с.142). Ни первый, ни второй еще не знали слова «инквизиция». Но оба римских оратора хорошо понимали значение, я бы сказал, инструментальное значение, термина «абсолютная истина». И первый хотел стать «служителем абсолюта» (Гароди, с.68), понятно, на службе Рима, второй яростно возражал против его абсолютизации.

1.
Ирония истории: «В этой исторической перспективе разрушение стены является символом и сигналом новых отношений между двумя мирами» (Гароди, с.69). Люди живут за стеной, очень долго, еще мечтают ее разрушить, наконец, разрушают. И куда же они вылезают? Если бы они знали, им надо было выйти за стену.
Просто выйти за стену, точнее, уйти.
Там-то, должно быть все иначе, не так как у нас.

Примерно так и обстояло дело в 1930-м.
Точнее, в марте-мае 1930-го. Некий студент направлен на практику, куда-то в деревню. И вдруг жизнь являет ему нечто, волю к переменам. И кто же олицетворяет волю? В избу «...вошел человек выше среднего роста, лет 40 – 45 на вид, с военной выправкой, в кожаном пальто и такой же фуражке» (Фролов, с.26). Кто он? Профессия – учитель, биография – Гражданская, призвание – уполномоченный, от райкома.
Держится уверенно, демонстрирует превосходство.
Понятно, студент смущается.
Сообщил волю райкома (и колхоза): «…я поступаю в его распоряжение на время коллективизации крестьян ближайших деревень» (Там же, с.27). Дальше начался инструктаж новичка, юнцу надо разъяснить предстоящую ему работу.

Общая диспозиция на завтра, следующая.
У бедняка «энтузиазм к коллективной жизни вполне может оказаться» (Там же), терять-то нечего. Но не всегда, бывают упертые. Иное дело середняки, «чураются колхоза, не хотят идти в него» (Там же). А вот нужны именно середняки, потому как «люди с орудиями производства, с лошадью, коровой», а еще потому, что «люди работящие и ответственные». Но в массе своей упираются, не идут. А Москва, дай ускорение, «и никаких гвоздей». На что студент неопытен, и то понял, трудно придется. Выход один, и чисто российский, «мы за ценой не постоим» (Окуджава). Уполномоченный продолжает,
крестьян созываем в клуб, сами «явимся за полчаса до собрания» (Там же).
Ты – за председателя, но говорить тебе не придется, молод. Мне, наоборот, сидеть не придется, «буду говорить с залом». Главное, рядом с «тобой заранее положу мой наган» (Там же), накрою его, чтобы из зала было не видно. И вот начну я «просвещать мужиков», дам картину успехов, потом сельский совет вступит в дело. Мужики – эмоции, «мы их – фактами». Мужики снова эмоции, мы снова фактами, баталия, но это не страшно. Ты следи за мной: «Как только крикуны перекроют глотками мою речь, я поверну голову вправо» (Там же). Это сигнал, ты «медленно отодвинь мою военную сумку с нагана» (Там же).

Далее начинается твое действие, твоя роль.
«…начинаешь правой рукой потихонечку играть с наганом, как с карандашом» (Там же). Не левой, а именно правой, не перепутай студент, еще уронишь, полный конфуз будет. Играть? «ставь его поочередно с рукояти на ствол и опять на рукоять» (Там же). Бестолковые, они орут, ничего не заметят, и шум перейдет в крик. Но есть и другие, молчуны, их молчание – золото, они «вскоре засекут твое баловство», и начнет сосед соседа локтем подталкивать, один другого, так и пойдет волна по всему собранию.
эх, отмолчаться бы, отсидеться бы, да где такое золотое место!
Где он, град Китеж, до сих пор на дне.
«И вот уже весь зал сосредоточится взорами на тебе» (Там же). Тут не до выступлений, не до криков. «Все разом смолкнут, и будет слышно, как над залом пролетает ангел согласия» (Там же).

ангел пролетел, согласие есть, записывай?
Не так быстро, пуглив и робок ангел согласия. Едва «я вновь заговорю увещевательно», они тотчас же начнут галдеть. Не страшно, повторим. Я – сигнал, ты – игру. С помощью такого «наглядного пособия» мы и дожмем их. Должны дожать, должны добиться. И под конец выдал формулу, от Москвы: путь может быть трудным, но не может быть долгим. Путь коллективизации, понятно, путь в колхоз.

Спектакль удался на славу.
Мужики «не смогли преодолеть страх» (Там же), а кто бы смог. Тот же студент вспоминал: «Не сумел – что-то мешало мне в горле» (Там же, с.26). Деревенские крикуны, что у них было? Глотки. А у агитаторов самый резкий и злой крик – револьверный лай. Когда-то русский классик твердил об ангеле скорби (у Блока – ангел скорбящий), теперь ангел согласия, прогресс. Крикуны кричали, агитаторы намекали.
Страдание – подвиг во имя детей, страны, социализма?
Кто бы спорил, сама обстановка в стране, жестокое давление Москвы, требования райкома (все вместе взятое = военная логика), без этих общих условий процесс не пошел бы. Все так, но и режиссура, в отдельно взятой деревне, оказалась на высоте. Опытный режиссер не подкачал, нашел нужный инструмент, нужный подход, играл тонко, вдохновенно, то угрожал, то манил, свершилось.

А при чем же тут Китеж?
Техникум, в котором обучался студент, располагался «в селе Борисоглебе». Михаил, пора назвать имя того студента, был «счастлив, полон сил, бодрого и жизнерадостного мироощущения» (Там же). Жить бы да жить, постигать тайны зоологии и ветеринарии. Не получилось, чудному селу этому «еще до войны суждено было, подобно сказочному граду Китежу, опуститься на дно морское, в Рыбинское водохранилище» (Там же, с.27). Рукотворное море, сколько там утонуло судеб, деревень и даже городов, во имя чего?
Чем не символ, в одном ряду с глотками, криками, наганом.
А Михаилу повезло, дожил до Перестройки.

2.
«Я думаю – заключает Достоевский – самая коренная духовная потребность русского народа – есть потребность страдания, всегдашнего и неутолимого. Этою жаждою страдания он, кажется, заражен искони веков…» (Мережковский, с.206). Есть ли такая потребность, у нас, у русских, на самом деле? Неужели этой «жаждою» можно наслаждаться? Должны быть два полюса, даже и в таком оригинальном характере, каким считается характер русского народа.
Иначе невозможна инверсия (= переворачивание).
То есть, само действие, понятое, как движение к цели. А уж переворачивать (переворачиваться?) мы научились. Учителя были хорошие, на редкость непреклонные. Не отсюда ли преобладание железа в наших характеристиках – железные скулы, железная воля, железный характер. Не говоря уже о батальонах, полках и дивизиях, соблазнявших будущих пионеров железной поступью.

И вспомнилась клятва: «до конца дней не забыть…» (Спешнев, с.216).
В гостиной дома кинематографистов стоят три человека – режиссер, еще режиссер и еще сценарист. Знаменитые режиссеры, Сергей Юткевич, Марк Донской. Друзья, на «ты», короче, идиллия. Но сценарист вспоминает, сначала сам, затем напоминает, не слишком тактично, остальным, о предательстве. Режиссеры вспоминают, сразу же. И сразу же начинается странное действие: «Донской зажмуривается, закинув голову, и валится нам в ноги. И, ударяя кулаком себя в грудь, стонет:
– Ну, был, был подлецом. Но один раз!
– Заблуждение, Марк Семенович – саркастически кидает Юткевич.
– Другие всю жизнь, а я один… один раз…» (Там же).

Все атрибуты страдания, кулаком в грудь, стон, тягостные признания, предательство, но любопытные лишь посмеиваются, эксцентриада, бутафория. А когда-то им, режиссерам, было не до бутафории, речь шла о жизни и смерти. Не призрак страдания, настоящая опасность, настоящее страдание. И тогда Юткевич  дал клятву: до конца дней (= своих) не забыть предательство Донского.
Вот здесь в гостиной, что делает Донской? – переворачивает страдание, имитация.
А Юткевич? Фактически тоже, клятва стала той самой «страшной клятвой», которая в ходу у детей.

Донской, немного милый, немного добрый, немного сумасшедший, собственные слова.
Сценарист, Алексей Спешнев, вспоминает.
«Актив кинематографистов громит космополитов» (Там же). Погром, переходящий в разгром, значит жертвы. «Обвинители и жертвы заранее отобраны и назначены» (Там же). Отбор произведен «заместителем министра кинематографии по кадрам», должность обязывает. Выступающие, сменяют друг друга. Одни из них «стараются порицать явление, не называя имен». Такой тактики придерживается Михаил Ромм. Другие «клеймят своих друзей и товарищей страстно, с подъемом…» (Там же), такое ценится.
Здесь, особенно по части подъема, впереди Донской.

«За трибуной, как за дзотом, он кричит, размахивая руками» (Там же).
Основные элементы картины = Малый рост + Крупная голова + Сбивчивая речь. Если, конечно, не считать трибуны, очень важный элемент нашей общественной жизни. Но в центре, конечно, его речь: «Вот они… сидят среди нас… все такие умные… все на свете знают… низкопоклонники… антипатриоты» (Там же). Собственно говоря, это уже не речь, косноязычие упирается в некий предел, оборачивается настоящим сумасшествием. Неужели там, силой приказа, он останавливается на крике, переходит в крик, в нем самом не остается ничего, кроме крика. Неужели такое возможно?

И, наконец, последний аккорд: «Отдай докторский диплом» (Там же).
Это в адрес Юткевича: «Эй ты, Юткевич, космополит, положи на стол свой докторский диплом» (Там же). Именно этот выкрик Юткевич не мог простить Донскому, именно данный поступок счел самой черной изменой. Действительно, даже если ты назначен громить, даже если на подъеме, хлещи, полосуй, но причем, причем здесь диплом?
Хорошо ему, он на трибуне, можно громить, просто кричать, заходиться злобой.
Можно почти все, по части подлости и злобы. Там, на трибуне ему можно быть кем угодно, когда он уйдет с трибуны, он снова станет собой, немного милым, немного добрым. А на самом деле, какой он, Марк Донской, «режиссер с мировым именем», постановщик «Детства», «В людях», «Моих университетов»?

«Ведь, в сущности, он добрый, отзывчивый, даже сентиментальный человек. Чужая беда, несчастье способны заставить его плакать, разрыдаться» (Там же). Иначе поведение человека и не может строиться, от одного полюса – к другому. От слезной сентиментальности – к столь же резким нападкам. Для этого нужна решительность? Не занимать: «...когда ухаживал за будущей своей женой Ириной, сбивал из пистолета яблоки с ее макушки» (Там же), боксер и дипломированный стрелок.
рука не дрогнула, но как же будущая супруга выдержала?
Она же: «Вот он кричит, дергается … а между прочим, нервная система железная» (Там же).
Он может сделать то, на что другие не способны. Попробуйте, испытайте, и вот он идет на риск, пусть даже под угрозой жизнь будущей жены или жизнь его друзей. Он просто не может быть жертвой, послушно сидеть и обреченно слушать, как его поносят. Нет, он сам должен громить, хлестать.
Он должен действовать, совершать поступки, а не оставаться наедине с самим собой. Кого ему тогда громить, самого себя? Он и так, не жалея, абсолютно не щадя самого себя, «наносил тяжеловесные удары и целил по своим» (Там же, с.217). Может ли быть ноша тяжелее? Как не согнуться под такой ношей, отсюда его выкрики, дерганье головы, бессвязное бормотание.
Крик и слезы, уйти в крик, чтобы потом свалиться в слезы.
Чтобы порывы страстной души летели на кого-то другого, а сама душа молчала бы.

3.
Снова забытый классик, которому мы вернули его классические одежды.
Время слов – июнь 1918-го: «В мире и в человеке существуют два полюса, два начала: страдательное и действенное…» (Мережковский, с.206). Простая метафизическая схема, возможно, поэтому она позволяет погружаться в долгие рассуждения. «В совершенном человеке – Богочеловеке – эти два начала соединяются. Когда Сын обращен к Отцу, то Он страдателен…» (Там же). Второе начало: «Когда Он обращен к миру, то действенен…» (Там же). С чего началась история русских, первый поступок?
Этот поступок – «отказ от своего мужества» (Там же).
Нет мужества, нет воли, заодно и власти, но главное, нет порядка.

Многие ли решатся.
Мужество валяется на дороге (как власть в 17-м), кто подберет?
Бремя слов: «Недавно я сравнивал портреты обоих – того, царского, и этого, народного. Тот – мужик, этот – интеллигент; тот блудник и пьяница; этот – аскет. Как несхожи, а все-таки сходство есть. В глазах или даже не в глазах, а во взоре, или еще вернее, в возможности взора – один и тот же русский хмель» (Там же, с.208). Мужик = Распутин, интеллигент = Ленин. За этими фигурами – мужик + интеллигент – два вечных символа нашей жизни, хлеб и власть. Накорми и властвуй: «Кто бы ты ни был – Ленин, Вильгельм, Николай или сам диавол – только приди, властвуй и накорми! – вот реальнейший вопль наших голодных чрев» (Там же, с.212).

Если уж забродил хмель…
Донской как будто сыт. Но возможно боится голода, в нем живет этот вечный страх «голода». В этом смысле крик Донского – тоже вопль «голодного чрева», вопль одного человека. Напротив, у Мережковского кричит весь народ. О чем эти два крика, вернее, схожи ли они? Может ли вообще кричать весь народ?
Возможно ли состояние, когда кричит весь или почти весь народ?

«Представим себе, что чувствовали люди после 1953 года» (Гозман/Эткинд, с.165).
Вождя больше нет, значит, «он не бессмертен». Вскоре расстреляли Берию, значит, «он не всесилен». На трибуне – новый вождь, с этой трибуны он «осуждает старого» вождя. Значит, он осуждает прежнюю власть. Выходит, что это власть «самая страшная».
Вместе с уходом Вождя начала формироваться новая реальность.
И первой новой реальностью стало новое сознание. Вернее, стало распадаться прежнее тоталитарное сознание, на его обломках возникало какое-то новое сознание: «Похоронив вождя, люди впервые осознали свой страх» (Там же). Впервые, значит, до этого сознавали другое, что? «А до этого – страх перед властью, вытесняясь в бессознательное, превращался в любовь к ней» (Там же). Мы, но может быть, над всеми нами, совершили инверсию, при нашем явном или неявном участии (соучастии?).
Страх – переворачивание – любовь, в конце – культ власти.

Первый признак нового сознания – новое поведение.
Любовь бессмысленна, и тут же взрыв эмоций. «Людям стал весело, они непрерывно общались, пели песни и сочиняли стихи и, кажется, все время женились и разводились» (Там же). Чувства, смех, понимание страха и освобождение от страха, все вырвалось наружу, выплеснулось, по сути, мгновенно. «Возникающие при этом чувства нуждаются в отреагировании – многократном проговаривании, бурных поведенческих реакциях, объединении с другими людьми со сходной судьбой» (Там же).
Видимо, не случайно Донской и Юткевич остались друзьями.
Режиссеры, как и все прочие, осознали свой страх, этот страх нужно преодолеть. Преодолевать проще всего среди людей «со сходной судьбой». Иначе говоря, среди своих, среди травмированных.

Прозрение, обретение реальности, эмоциональный взрыв.
Этот эмоциональный эффект «называется катарсисом», без него нет выздоровления, его надо пройти. Но требуется время, немалое. И все это время люди возвращаются к тому, что они вдруг осознали, к своему страху, который, наконец-то! – не властен над ними. Поэтому «…человек смеется и плачет, в фантазиях он убивает своего врага и уничтожает его смехом и презрением» (Там же, с.166). Чувства его сильны, резки, он не может просто говорить, речь срывается, перескакивает, кажется, бессвязной. А еще ему «нужно кричать и делать резкие движения» (Там же). Всюду крик и всюду движения, руками, головой, телом.

Что-то очень знакомое: он кричит, размахивает руками, обрывки речи.
Ну да, поведение Донского на трибуне, во время борьбы с космополитами. Донской не просто громит, что-то выплескивает, да столь бурно, яростно, самоотверженно. Он, словно прозрел и теперь весь во власти сильнейшего эмоционального переживания. Он не может остановиться в рамках обвинительной речи, надо вырваться, выйти за эти рамки. Таким образом, в случае с Донским ситуация была обратная, был переход от страха к любви. Вытеснить страх, заменить любовью, точнее, преданностью к власти.
Если угодно, это был катарсис наоборот.
Он хочет от страха перейти к любви. А кучка каких-то презренных людишек, каких-то негодяев стоит у него на пути. Нужно было выплеснуть эмоции, убить врагов, или хотя бы космополитов. Если не убить, то заклеймить. Поэтому нужно кричать, делать резкие движения. И как мы помним, подобным образом и вел себя Донской, в сущности смелый и решительный человек. Добрый, отзывчивый, сентиментальный.

Наша история, от страха – до любви, любви к власти, к Вождю.
И от любви к власти – до презрения к этой власти. Я свободен в любви, я выбираю сам. И мне не надо спрашивать разрешения в парткоме, в райкоме или в сельсовете.
Я буду смеяться, буду плясать, я иду на карнавал.
А в конце?

4.
Оттепель войдет в нашу историю, а вдруг? – как самое радостное время.
Бурно радовались, но ведь не будешь же постоянно кричать, махать руками, плясать.
Постепенно жизнь успокаивалась, на место яростной критики пришли пошлые анекдоты. На место кампаний – бытовые эксцессы. А где рядовые эксцессы, там крики, но это снова крики отдельных людей, индивидов, в крайнем случае, крики ничтожной кучки обывателей.

Как-то раз известный драматург (= Погодин) вышел на колхозное поле.
Вечер. Кругом капуста, и вот он бродит среди «неубранной капусты». Настроение мерзкое, в голове пусто, работать, желания нет, даже жить не хочется. «И вдруг хруст и дикая боль в ноге, и с тихим воплем Погодин падает на землю между жестких кочанов» (Спешнев, с.222). Как ни странно, Погодин успокоился: «Лежу и, как идиот, улыбаюсь и радуюсь» (Там же). Надо бы выбираться, но боль дикая, не встать.

Судьба, должно быть, подарок, посылает ему поэта (= Пастернак).
Жизнь самого поэта далека от благополучия. Еще бы, «исключен из Союза писателей». Со стороны журналистов, особенно иностранных, назойливое любопытство. «Они кружат вокруг его дома и его жизни» (Там же). Дошло до того, что пытались залезти к нему в кабинет, ночью, по садовой лестнице: "Он их гонит, кричит в темноте: «Господа, я не желаю вас видеть, оставьте меня в покое…»" (Там же).
Уйдите, оставьте, мне нужен покой, необходим.

Итак, гонимый поэт приближается к преуспевающему драматургу.
Поэт на краю поля. Драматург в капусте, со сломанной ногой. Конечно, поэт поможет драматургу. И тут неожиданное: «Не подходите ко мне!» (Там же, с.223). Поэт останавливается, в полной растерянности, как так: «Ничего не понимаю, мой друг» (Там же). И тогда Погодин срывается: «Я не нуждаюсь в вашей помощи. Умоляю вас, идите отсюда прочь, Борис Леонидович!» (Там же).

Вы хотели покоя. Так пойдите прочь. Прочь, прочь!
Поэт скрылся «за пыльными кустами». Драматург долго полз, но дополз до дороги, там его подобрал знакомый шофер. Снова темнота, снова тишина. Если бы этот крик (и тихие вопли) стал последним криком, знаком уходящего времени. Увы, новое время начало выбрасывать на свет дневной свежие крики, да еще в немалом количестве. Первый секретарь ЦК КПСС, резко сменивший Генерального секретаря ВКП (б), как и полагается в нашем отечестве, возвестил наступление новой эпохи.
Иногда нас тянет к добрым лицам.
А уж если доброе лицо еще и простое, да еще открытое.

Никита Сергеевич Хрущев.
Возвестил в своем стиле, заполошным криком. Решительно и смело, ибо уже стоял за стеной, по эту сторону. Ибо начал свое восхождение Никита все же не с крика, а с окрика, с сооружения Стены. А те, кто остались за стеной, его оппоненты (= сталинские соратники) не заметили, просто не ожидали. А когда все же сподобились, рассчитывали выдернуть как редиску, давай, шагай в министры сельского хозяйства, вот тогда и уперлись они в Стену: Никита, что будет с нами.

Любой из нас воплощает (носит?) в себе и собой – границу, между прошлым и будущим.
Точнее, граница + фильтр. Часто используемый пример, "естественная цепочка поколений «отец – я – сын»" (Боровская, с.26). И в этом смысле, каждый из нас стоит (или бродит) около стены. На какой стороне стоять, приходится выбирать. На практике, наше обычное (= нормальное) поведение – мы занимаем эти стороны, место относительно стены, поочередно. Скажем, Хрущев то громит Сталина, то берет его под защиту. Но если сопоставить эти две фигуры исторически, какие маски им подойдут? Как Трагедия и Фарс, история повторяется дважды. И здесь у Хрущева, видимо, выбора не было.

Хрущев взмок, еще бы, полчаса истошного крика.
Вот он вскочил, кулаки над головой, лицо искажено, определенно "зал хотел крови…"
«И тут в перекошенном лице Главы я увидел некую пробивающуюся мысль, догадку, будто его задело что-то, пробудило сознание, что-то стало раздражать – или это мне показалось? – будто он увидел в ревущей торжествующей толпе свою будущую гибель…» (Вознесенский, с.129).


Литература:

1. Боровская Т., Северилов В., Шепетько Е. Много ли индивиду надо // Знание-сила, 1990, № 1.
2. Вознесенский А. Н.С. Хрущев: «В вопросах искусства  я сталинист» – В кн.: Никита Сергеевич Хрущев: Материалы к биографии. – М.: Политиздат, 1989.
3. Гароди Р. «Моя гонка по веку в одиночку». Советский опыт (1953 – 1968) // Родина, 1990, № 11.
4. Гозман Л.Я., Эткинд А.М. Метафоры или реальность? Психологический анализ советской истории // Вопросы философии, 1991, № 3.
5. Медведев Ф. Роже Гароди, отставной коммунист // Родина, 1990, № 11.
6. Мережковский Д. Россия будет // Дружба народов, 1991, № 4.
7. Никонов А. Судьба цивилизатора. – М.: Изд-во НЦ ЭНАС, 2006.
8. Спешнев А. Портреты без ретуши // Дружба народов, 1991, № 4.
9. Фролов М. Как я загонял крестьян в колхоз // Родина, 1989, № 4.