Две точки

Ирочка

        Сижу четвертый час у ординаторской. Треплюсь с молоденькой медсестрой на посту, вяло отвечаю на ее заигрывания. Очень устал. Неимоверно. Начиная с первых чисел чудного апреля, я нахожусь в каком-то жутком круговороте событий и действий, который засасывает меня. И все это время у меня все еще есть возможность выскочить наружу, все послать, заняться тем, чем, по идее, я и должен заниматься. Но нет сил вырваться, судорожное движение рывок за рывком – это все что у меня есть. Не спасает. Страх ушел, остались злые психи, сильная обида, понимание неправильности собственной линии поведения.
        Выхожу покурить. Внизу ругаются бомжи. Тут у них что-то типа хостела. Взвыв на последнем издыхании, подкатывается скорая. Я смотрю на небо. Очень красивое, чистейшее небо с первыми звездами. Выдыхаю дым, бросаю окурок. Возле санпропускника обращаю внимание на кровь на полу. Просто капли. Вишневые капли. Венозная. Дойдя до лестницы на второй этаж, вижу несколько человек на сиденьях у дверей кабинета, где принимают по скорой. Фактически – у дверей приемного отделения. Один мужик сидит весь в крови, голова разбита, кровавая маска на лице. С него и текло. Сквозь загустевающую кровь проглядывают абсолютно безразличные, усталые глаза, от носа отрываются и падают тяжелые капли. Женщина рядом кипятится: «Где эти уроды? Скоты! Я их всех засажу! Он же кровью истечет!». Третий – молодой парень, безучастно смотрит на нее и кивает. Поднимаюсь по лестнице.
        Снова в отделении хирургии. Сколько я тут провел времени за последний десяток лет, часов ожидания и надежды. Не сосчитать. Теперь я просто жду товарища, чтобы поболтать и проконсультироваться заодно. Сижу на скамеечке, затянутой серым дерматином, на часах 21.30. Подходит перепуганная девочка лет 25, чернявая, хорошенькая, с кульком в одной руке и мобильником в другой.
        - Скажите, а вы не видели хирурга?
        - Которого?
        - Ну, такой невысокий, по-моему, Петренко.
        - Я тут его и жду. А что вы хотели?
        - Да он маму оперирует мою. Аппендицит. И что-то их все нет и нет.
        - Вы не переживайте, все будет в порядке. Вот увидите. Это же не простое дело – там сорок минут приготовить, потом резать, потом еще и шить. Пару часов как минимум.
        - Так уже три с половиной прошло!
        Она отвечает с вызовом, в глазах слезы, руки дрожат.
        - Девушка, вы погуляйте, на воздух сходите. Ну, или со мной садитесь. От нервничанья нет никакого проку. Вы уж поверьте. Вы так себе только нервы совсем испортите.
        Она внимательно смотрит на меня. Разворачивается и уходит. Я сижу. Приходит медсестра. Спрашиваю:
        - Где там Костя застрял? Он же на аппендиците?
        - А хрен их разберет. Только Валя была там, рядом, он сказал, что раньше чем через час не выйдет. Флегмона там или еще что-то. Короче, у тетки не все хорошо. Ты б ее видел! Как они такое шьют! Туша! Такое сало попробуй зашей!
        Она ржет, потом ей становится неудобно и, подхватив какие-то шприцы и бумажки, он убегает в манипуляцию. Я сижу. Появляется несколько послеоперационных дедушек в халатах и тапках на босу ногу. Спрашивают медсестру: «Еще не закрыли? Так мы пройдем пройтись».
        - Только не долго, а то потом вас ищи-свищи!
        - Да ты что внучка, мы тут только до урны и обратно. Времена уж не те…
        И шаркают к двери отделения. В конце коридора скользнула тень. И через минуту у поста появляется девочка. Девушка. В синем спортивном костюме под халатом, в розовых меховых тапках. Короткая стрижка, почти ежик на затылке. И голова, почти свесившаяся на грудь. Немного раскоординированные движения, покачивания из стороны в сторону. Ладони сцеплены, как будто она здоровается сама с собой. Она поворачивает свесившуюся голову на бок и смотрит на меня. Сильно косоглазит. Выходит медсестра из манипуляционной, и девочка, шаркая розовыми тапками, идет к ней. Она маленькая, сутулая, сгорбленная, с провисшей головой. Но она настолько нежно обнимает медсестру, что я замираю на мгновенье. Девочка гладит ее, обнимает, шепчет что-то ласковое, жмурится от удовольствия, не отпускает. Медсестра начинает ругать ее:
        - Ирочка, что ты тут делаешь! Уже поздно, иди спать!
        - Ой как я тебя люблю! Не пойду я спать. Я буду плакать. Всю ночь проплакала, только утром уснула. И живот будет болеть. Не усну я.
        - Иди, я тебе говорю! Сейчас придет доктор, будет тебя ругать! А ну-ка быстро иди!
        - Доктор? Где доктор?
        Она испуганно оглядывается и смотрит на меня. Понимает, что я без халата, значит не доктор, отворачивается к медсестре и продолжает:
        - Не пойду я в палату. Буду плакать, всех разбужу. А у тебя сладкого чая нет? Как я тебя люблю…
        - Нет у меня чая, Ирочка. Иди в палату. Уже поздно, пора спать.
        Я поднимаюсь и иду курить. Окровавленный мужик от приемного отделения уже пропал. В коридорах пусто и гулко, немного пахнет дезинфекцией и кофе. Кровь на полу уже вытерли. На выходе курит бригада скорой. Иду в супермаркет через дорогу, покупаю продукты - курицу, пирожки, пиво, хлеб, сигареты и еще что-то. Возвращаюсь. На посту сидит толстая санитарка, необъятная тетка возрастом около 60. Девочка обнимает ее, ласково что-то шепчет. Санитарка спрашивает ее:
        - И откуда же ты у нас, деточка?
        - Из интерната
        - А ты там давно живешь?
        - Всегда живу.
        - А родители у тебя, детонька, есть?
        - Есть. Есть мама. Есть папа.
        - А они к тебе приезжают?
        - Нет. Зачем. Я сама домой езжу. И кушаю там. Так люблю домашненькое… И картошку. И кефир.
        Ее лицо озаряется изнутри, она жмурится, загибает пальцы.
        - И суп я люблю. Но, только красный. Не желтый. Желтый не люблю. Кефир еще, сметану…
        - А сколько тебе лет, деточка?
        - Двадцать один. Уже было двадцать один.
        Я встаю, иду по коридору и встречаю дочку той тетки, что в операционной лежит. Она побелела, осунулась, глаза дерганные. Смотрит на меня умоляюще, как будто я что-то могу изменить.
        - Девушка, не волнуйтесь. Хотите кофе?
Она мотает головой.
        - Пойдите на воздух, перекурите. Все будет нормально. Скоро врачи вернутся.
Она разворачивается, идет по коридору в сторону выхода, но сворачивает в сторону другого крыла хирургии. Я подбегаю к дверям:
        - Не туда. Выход не туда.
Она поворачивается и смотрит совершенно бессмысленно в мою сторону. Потом спохватывается:
        - Как отсюда выйти?
Я показываю. И возвращаюсь назад. Теперь медсестра и санитарка на пару ругают Ирочку и просят ее идти спать. Он хихикает, трясется, что-то им говорит, но – не идет никуда. В конце концов обе медработницы уходят, оставляя на посту меня и Ирочку. Я сижу. Рядом на лавочке лежат два пирожка с мясом в пленке и какие-то мои бумаги. Ирочка стоит и смотрит в сторону. Хотя, я чувствую, что она решает непростую задачу – поговорить с чужим или нет? Она немного скашивает голову в мою сторону, я вижу это и хлопаю по лавочке.
        - Садись, посиди.
Она присаживается рядом. И мною овладевает легкое онемение. Как если первый раз погладил лошадь. Не так. Как если в зоопарке шимпанзе просунула палец в решетку, и ты коснулся его. Странно, не могу поймать или придумать метафору. Скорее, это как будто тебя кто-то обнял. Неожиданно и очень нежно. Да. Похоже, что так. Очень странное чувство. И я вдруг понимаю: она – человек. Не такой как все, сумасшедший, больной, генетический калека, но – человек. Который чище меня, хоть и пахнет немытым телом. Который проще меня, который легче меня. Которому тяжелее, чем мне. Говорю:
        - Привет
        - Привет. А ты из какой палаты? Я тут тебя не видела раньше
        - Я тут не лежу. Не болею. Я пришел к доктору в гости.
        - Не ври. Ты тут лежишь. Чем болеешь?
        - Когда-то давно болел. А сейчас – не болею. Пришел в гости к доктору. А его еще нет. Он – в операционной. А чем ты болеешь, солнышко?
Я не могу удержаться, мне очень нужно ей сказать какие-то добрые слова, похвалить ее, сделать что-то приятное. Чувствую, что у нее так мало всего. Протягиваю ей пирожки.
        - Вот пирожки доктору принес. Он устал, а я ему – пирожки. А если ты пойдешь в палату и поспишь – хочешь, я дам тебе пирожок? Вкусный. С мясом.
Она борется с собой. Свесив голову, искоса смотрит на меня. Потом начинает улыбаться.
        - Нет, пирожки я не люблю. Я бы чаю сладкого… А в палату я не пойду. Буду плакать. Всю ночь плакала. Очень устала. И живот будет болеть. Сейчас не болит. А будет болеть.
        - А чем болеешь, солнышко?
        - Панкреатит. Поджелудочная. Вот так (она показывает от горла до паха) все болит, а доктор не помогает. Ночью болит. А сейчас не болит.
        - Ты не переживай, милая. Тут хорошие доктора, они мне помогли, многим помогли. И тебе помогут. Ты только позови медсестру. И она с доктором придет, тебе поможет. Таблетку даст. Или укол. Ты боишься уколов?
        - А чего их боятся. Вот посплю утром и пойду в душ. А то надо в интернат завтра ехать. Ты не знаешь где тут душ?
        - Вот (показываю дверь) тут он. А ты бы попросила медсестру, и она бы тебе дала ключ. Помылась бы пока ночь и людей нет.
        - Я боюсь мыться ночью. И шампуня нет. У тебя есть шампунь?
        - Пирожки есть. Шампуня – нет.
Она красива. По-своему. Очень интересный нос. Карие глаза, иссиня-черные волосы. Очень бледная кожа. И некрасивые руки с короткими пальцами, неправильными ногтями, маленькими ладонями. Больного человека можно узнать по глазам и по рукам. Да, она – больна. При этом, очень чистая речь, логичная, немного упрощенная, но – она не идиотка! Она начинает жаловаться, что ей надо много есть, а она не может. А все в интернате называют ее «дробыной (лестницей-стремянкой)», ведь она такая худая. Я пытаюсь ее переубедить, что нисколечко не худая. Даже немного толстоватая. И никакая не «дробына». Ей нравится, она улыбается, раскачиваясь сидя вперед и назад, сжав кулаки между ног. Спина у нее изогнута как лук, голова – как острие стрелы. Она мягко смотрит на меня одним скошенным глазом. Потом поворачивает голову, чтобы увидеть меня двумя. И беззвучно смеется. Потом толкает меня кулачком в плечо:
        - Ты хороший. У меня есть две конфеты. Хочешь принесу?
        - Солнышко, ты съешь сама конфеты. За себя и за меня. Так же вкуснее?
        - Вкуснее, - мечтательно отвечает она.
        - Скажи, а что вы делаете в интернате? Вы учитесь? Читать? Писать?
        - Учимся. Буквы писать. И читать. Рисовать. И телевизор иногда смотрим. В воскресенье.
        - А тяжело учиться?
        - Да… Буквы (вздыхает) – они такие сложные…
Она замирает. Напряженно смотрит в дальний конец коридора, в сторону выхода.
        - Врач!
Она вздрагивает всем телом. Я смотрю, пытаясь увидеть кто там идет.
        - Не переживай, детка, это мой врач. Я пришел к нему. А ты иди в палату, поспи. Сегодня ты не будешь плакать. Пока.
Она шепчет что-то неразборчивое и лукаво снизу смотрит на меня. Я поднимаюсь, треплю ее по волосам и иду навстречу Косте.
 
Костя

        Костя в бешенстве. На нем белая роба с надписью йодом «Хир 1». Кровь на штанине. Шлепанцы. О да, он в бешенстве.
        - Шоломушки хозяевам зажимов и ланцетов! Что, отросток не тот попался?
Он сверкает глазами, матерится.
        - Кость, я тебе пирожки принес. Съешь. Еще теплые
Он вскидывается, что-то вспомнив:
        - Твою мать, я свои банки в холодильник не поставил! Секунд!
Скрывается в раздевалке и выскакивает оттуда уже с портфелем в руках. Тянет меня в ординаторскую:
        - Идем
        - Думал тебе еще и пива прихватить. Потом передумал.
        - Это ты правильно. Мне еще 4 операции отстоять. Сука, всю ночь. И прошлое дежурство такое же было.
        - А, ты рассказывал. Перфоративка.
        - Да нет, на прошлом тоже аппендицит. Только он оказался раком прямой кишки. Сука…
        - А сейчас что?
        - Аппендицит. Раскрыл я ее, отросток нашли. А он – как огурец. В порядке. Ну и решил копнуть глубже. Черт… А там… Короче, сгнившие яичники, все сгнило. Не меньше литра гноя откачали. Мыли, все такое. Твою мать. За что мне такие аппендициты! В реанимации она. Дня три – и конем скакать будет.
        - Тут ее дочка ходила, я ее немного успокаивал.
        - Видел я ее. Домой отправил. Все равно тут нефиг ей ловить.
Он проглатывает пирожки, запивает водой из бутылки. Поднимается со скамейки и идет к холодильнику. Я смотрю в черное окно. В стекло ударяется пакет и падает на подоконник.
        - Скоты! Ненавижу!
Второй пакет пролетает в форточку. Костя беснуется.
        - Суки! Полный холодильник их дерьма! Сука! Неделю назад дежурили – все оставили, гниет эта дрянь тут, воняет, а мне некуда жратву поставить!
Третий пакет улетает под стол. Костя возвращается ко мне. Садится, закидывает ноги на диван.
        - А в прошлое дежурство! Вот прикинь, какие суки! Привозят мужика – аппендицит. Открываю его – чистый. Нет воспаления! А анализы сделали – перитонит! Чуть глубже захожу, а у него вся прямая кишка – ну дурдом! Говорю – у него рак. Они мне, четверо еще – начмед даже не помылся, мордой щелкнул и сдрыснул, говорят – ты отросток отрезай, а мы зашьем. Все равно ему уже пару дней осталось. Они, гады, отвернулись – а я лапаротомию* полную – оп-па и сделал! Они поворачиваются, а он открыт как чемодан! Какие они злые такие были! Но уже все – не зашьешь обратно! Так что, порезал я мужичка. Только потом смотрю, не получается. Чуть не обделался. Веришь? Не хватает квалификации. Я ж онкологию не часто делаю. Мы их тут редко берем. Тут тренировка нужна. Слава Богу, Евгеньевич проходил. Ну, я ему объяснил, что и как. Он глянул, помылся и стал рядом. Вместе – починили мы его. Смотрю – и радуюсь. Мужик должен был еще в понедельник ногами вперед отсюда уехать. А сейчас, сам – хоть и по стеночке, но сам… И сам уйдет. И проживет еще. Вот сколько Бог дал – столько и проживет.
        Костя аппетитно хрустит огурцом. Я думаю – молодец он. Сука он страшная, зверь, но ведь чудеса делает. Не боится никого, даже черта. Умница, Костенька, умница.
        - Слушай, ну ты молодец! Слов нет, какой молодец. Знал бы – еще бы пирожков принес.
Ржет.
        - Помнишь, ты говорил, что сегодня еще кардиолог будет дежурить? Может он еще есть?
        - Ой, забыл. Извини. Сейчас гляну.
Сижу, смотрю в черное окно. Вспомнил детский стишок:
        Посижу я у окошка
        Подожду еще немножко

* Лапаротомия – хирургическое вскрытие брюшной полости с помощью разреза передней брюшной стенки; обычно проводится под местным или общим наркозом