Наденька

Нина Степановна поднималась по бетонным ступеням на пятый этаж. Она шла медленно из-за тяжелых и неудобных сумок. В левой руке она несла большой белый торт с крупными вишнями в качестве украшения, несла для своей шестилетней дочери Наденьки. Наденька была маленьким ангелом со своими русыми кудряшками, светло-голубыми большими глазами и маленьким востреньким носиком. Любимая дочка, настоящий ангелочек.
Нина Степановна открыла ключом входную дверь, сняла уличную обувь и верхнюю одежду,  и прошла в комнату дочери. Эта единственная комната из трех, в которой ремонт был доделан. Сама Нина Степановна покупала и клеила ярко-голубые обои на стены и выбирала рельефное белое покрытие на потолок так напоминающее облака. Детская кроватка, столик, большое настенное зеркало для маленькой принцессы, мягкие игрушки и дорогие куклы с богатым гардеробом – все это принадлежало маленькой Наденьке.
--Наденька, смотри, что я для тебя купила, – сказала Нина Степановна, разворачивая на кровати один из громоздких пакетов. Ее дочка подбежала к матери и с огромным интересом стала заглядывать через плечо. Когда пакет был развернут, девочка увидела легкое розовое платьице с кружевом.
--Мама, это мне? – девочке безумно хотелось взять в руки тонкую ткань.
--Да, Наденька, это я тебе купила, надень, давай посмотрим, как это на тебе смотрится, а я пока пойду на кухню чай сделаю, я и торт купила твой любимый.
--Спасибо мамочка ты у меня самая лучшая…-- Наденька кинулась в объятье мамы и, подтянувшись, поцеловала в подставленную щеку.
Нина Степановна поставила чайник, выложила торт на фарфоровое блюдо. Поставив на стол две чайные чашечки и два блюдечка, она села на деревянный стул и стала ждать Наденьку, которая, скорее всего уже надела платье и сейчас крутится возле зеркала. Отец Наденьки полный мужчина сорока лет, который любил выпить пиво с друзьями и посмотреть любимый футбол, ушел из дома еще тогда, когда Наденька была совсем маленькой. И она не видела, как он разбрасывает по всей квартире свои грязные вещи, оставляет зубную пасту  и крышку унитаза открытой, приносит домой неприятно пахнущие запчасти от не менее любимой, чем пиво и футбол машины и многое другое, чего маленькому ангелу лучше не видеть, так решила Нина Степановна и выдворила своего мужа сначала за железную дверь его же квартиры, а потом совсем и из жизни  своей Наденьки. Так они остались вдвоем. И жили счастливо, Нина Степановна работала воспитательницей в детском саду, в который ходила ее дочка, там она могла быть с ней все свое время и тщательно следить, чтобы с ее любимой Наденькой ничего не случилось. Если собака подойдет, отогнать собаку подальше, ребенок другой обидит наказать обидчика, и лучше построже, особенно мальчиков. Ее Наденька должна жить только в лучших условиях, ведь она же настоящий ангел, сошедший с небес.
«--Нина Степановна, а вы не слышали про то, что объявлена война, говорят скоро начнутся боевые действия, и ладно бы боевые действия, так ведь эти же изверги не поскупятся и на бомбу ядерную или вообще по нам какой-нибудь химией вдарят, там уж будем помирать, - проговорила соседка Нины Степановны пожилая женщина, сидящая на лавочке возле блочного соседского дома.
--Вы за дочку-то не боитесь, а? А-то нам-то старикам все равно когда помирать, а ей-то еще жить и жить, она у вас вон какая красавица! Прям загляденье!
--Вы правы, Виктория Александровна, за дочку я тоже боюсь и вот думаю отвезти ее к бабушке в деревню, подальше от нашего города, если наш город далеко от столицы, то деревня так вообще у черта на куличиках.
--Это хорошо, что вы увозите ребенка, нечего малюткам войну видеть, рано им еще. Дай вам Бог.
--Спасибо Виктория Александровна, - попрощалась Нина Степановна и пошла к дому, неся в двух руках тяжелые сумки и белый торт…
И сейчас, нарезая белое сладкое лакомство на множество маленьких кусочков, Нина Степановна прокручивала в голове один и тот же эпизод из детства. Тогда она была просто Ниночка, шестилетняя девочка, которую мать оставила в деревне с бабушкой и дедушкой на все лето. Одна ночь стала для нее самым страшным впечатлением на всю жизнь.
Ниночке тогда не спалось, пить хотелось, душно было под тяжелым шерстяным одеялом, бабушка спала рядом на кровати, но девочке не хотелось ее тревожить. Ее лицо было сморщено, и рот слегка подрагивал, она казалась такой усталой. Спустив ноги на холодный пол, девочка пошла на кухню.
Дед пил в темной кухне, пахло водкой и потом. Как только увидел внучку в ночной рубашечке, так сразу подозвал, поманил пальцем.
- Иди сюда. Ниночка, я тебе сказку расскажу.
Ниночке страшно стало от дедушкиного голоска, вроде все такой же ласковый, но Ниночка помнила мальчишек, во дворе избивающих щеночка, они точно такими голосками звали его, когда он, поскуливая от боли, спрятался в узкую щелочку подвала.
- Иди сюда, ну что ты дедушку своего боишься глупенькая?
 Ниночка подошла к дедушке, медленно, осторожно, словно готовясь в любую минуту убежать обратно в кровать, забиться под одеяло. Дедушка поднял внучку и усадил себе на колено.
- Маленькая, такая маленькая, как те детки. – Старик взял ладошку внучки в руки, стал поглаживать, прощуповать косточки. – мне было тогда всего двадцать лет, я был молодым, нет, мы были молодые, весь наш отряд, а уже воробьи стреляные, пороху понюхали, смерть уже видели да пару раз принимали, но все же уходила от нас она, старая, недовольная, выживали. Гордились этим, груди вздымали, плечами широкими вели, как будто все уже в орденах. Ни черта, ни смерти не боялись… нам было всего-то двадцать лет. – Дед налил стакан и проглотил залпом, сморщился и продолжил:
- Война – дело страшное, говорят, но тогда это было скорее приключением, так мы понимали и не ломались. А все же подстерегла она нас нежданно-негаданно.
Ниночка оцепенела и слушала деда, а тот говорил и говорил, словно пытался изжить в себе что-то, что-то темное, девочка видела блестящие глаза деда, его румяные щеки, его искривленный рот, нервные движения тела. Она чувствовала его дрожь, этого гиганта, именно таким представлялся ей дед, огромный, с широкими плечами и сильными руками, с седой бородкой, как богатырь с картины сошедший. Его дрожь передавалась ей.
- Мы освобождали еще один город от немцев, маленький такой городишко, захолустный, пару домов вот и все, что осталось. Мы шли как освободители по сожженной земле, уничтожая проклятую погань, мы верили, что мы все можем, ведь боремся за правое дело, верили, пока не дошли до домика одного, бывшего интерната для таких вот маленьких деток. – Дед скривился и налил еще стакан. – Таких же маленьких ангелят. Я помню, как вырвало моего однополчанина прям там, на грязный кровавый пол, его Петькой звали, и его дома ждали таких же двое… кто-то ругался, кто-то блевал, кто-то просто окаменел. Они лежали там штабелями, расстрелянные, замученные маленькие детки. Я навсегда запомнил их ангельские лица и развороченные тела, их били, дробили им косточки, рвали кожицу. Нет, я много видел смертей, нас много тогда погибало, но мы были уже взрослые, нам было уже двадцать и больше, а тем сколько… пять-десять? И вонь стояла такая… Я, помню, еще подумал, что это все так неправильно, ангелы не могут тлеть, их плоть не должна разлагаться, их не могут пожирать черви. А они разлагались, их ели… - Дед крепко стиснул запястья девочки, до боли. – Там была девочка, такая же, как и ты, кудряшки, платьице, маленькое тельце, она еще была жива. Она забилась в угол и выла, по-звериному, на охоте так же выли подстреленные волчата. У нее весь живот был раскурочен, а в волосах седина, от нее пахло мочой и смертью, и именно тогда я увидел старую, в ее глазах, именно ту смерть, мучительную, страшную, темную,  как ночь. В ее глазах я увидел войну. И я испугался, сломался, посмотрев на нее без возраста, без удали, со всей правдою.
Дед допил бутылку последним  стаканом, и разом будто сдулся, как воздушный шарик, превратившись из богатыря в седого немощного старика.
Даже его голос стал тихим и дребезжащим.
- Зачем такие страдания, зачем столько боли им, маленьким, перепало? Лучше бы умерли тихо, во сне, я-то так и умру, а им на долю выпало другое. Я бы и сам им помог: отравил бы чем-нибудь лишь бы не так… только не так. Мы бежали потом из этого городка, я даже и названия не запомнил, я не мог смотреть на лица счастливых жителей, мне так и хотелось самих их также покромсать, за то, что позволили, за то, что сами ничего не сделали.
Дед говорил все тише и тише, потом опустил окаменевшую внучку на пол и пошаркал в комнату спать. А Ниночка долго потом во снах видела сломанных ангелочков и воющую маленькую девочку с развороченным животом.   
 --Мама, смотри как мне идет! – на кухню влетело маленькое существо окруженное розовым облаком. Наденька крутилась перед Ниной Степановной, чтобы она разглядела каждую деталь замечательного наряда, девочка  смеялась.
-- Ты у меня красавица, - Нина Степановна подняла на руки дочку и аккуратно закружила по кухне, стараясь не упасть и ничего не уронить. – А теперь пойдем есть торт.
Наденька захлопала в ладошки от радости. Она села, поправив платье, чтобы не помялось и, взяв самый большой кусок торта, стала его жевать, запивая горячим сладким чаем.
--Ешь аккуратнее, не подавись и не кроши на платье, - деланно строгим тоном приказала Нина Степановна, отложив свой кусочек торта и чашечку чая.
--Да мама!
Через некоторое время торт был почти съеден, и Наденька, поблагодарив маму, встала из-за стола. Она с мамой прошла в гостиную.
--Наденька, иди ко мне милая, - Нина Степановна развела руки для объятий. Наденька с удовольствием уткнулась носиком в мамину теплую зеленую кофту. Они стояли, прижавшись друг к другу, очень долго. Девочка даже начала ерзать, а Нина Степановна словно на собиралась с силами, решаясь на что-то. Она смотрела в зеркало и вспоминала лицо деда, она видела сейчас, что у нее такие же темные блестящие глаза, и румянец горит на щеках, а рот также искривлен, как и той ночью, у того могучего богатыря.
--Извини, Наденька, что так получилось, но, к сожалению, я не могу допустить, чтобы ты увидела войну. Дедушка мне рассказывал, что с такими ангелами бывает. Я лучше сама дам тебе заснуть, тихо. Без боли. Ангелы не должны быть с развороченными телами.  - Нина Степановна положила теплые ладони на шею дочери. Она стала сжимать ладони.
 Я бы и сам им помог: отравил бы чем-нибудь лишь бы не так… только не так.
--Я защищала тебя от всего, и буду защищать, чего бы это мне не стоило, как дед защищал тогда в сорок пятом, да и они не смогли уберечь вас, маленьких ангелочков, - все сильнее и сильнее сжимаются руки, Наденька пытается вырваться, но руки у мамы словно стальные.
Мы бежали потом из этого городка, я даже и названия не запомнил, я не мог смотреть на лица счастливых жителей, мне так и хотелось самих их также покромсать, за то, что позволили, за то, что сами ничего не сделали.
--Ты не знаешь, что такое война, это кровь и смерть… - Наденька хрипит, она не может вздохнуть, тело ее бьется.
--Все вокруг будут умирать, они будут кричать, везде будет лишь боль… - Наденьке тоже больно, но мать ее не отпускает.
-- Я сама все сделаю, я не позволю сделать это ей, старой, косастой…- Наденька уже не хрипит, доступ воздуха надежно перекрыт, но потемневшие от боли и страха до синего глаза еще не закрылись.
--И ты умрешь у меня на руках…нет, я не могу, я не дам… нет, я защищу тебя, даже если и так. - Тело Наденьки резко расслабляется, губы синие, глаза закрываются.
Нина Степановна несет Наденьку на руках в комнату, кладет на мягкую детскую кровать и накрывает пуховым одеялом, на котором розовые цветочки перетянуты голубой лентой и Нине Степановне первый раз кажется, что голубая лента слишком сильно стягивает слабенькие стебельки полевых цветов, и от этого те кажутся мертвыми…
Она поет спящей девочке чуть слышным голосом:
«Спи Наденька, спи моя милая доченька,
Пусть тебе приснится голубое небо…».
- Спи мой ангелочек.
Мать целует Наденьку в лобик, выходит из детской комнаты, не забыв выключить за собой свет.
А за окном алым как кровь горит закат.