Сломанные души

Писателю:
- Каждое Ваше произведение - это суд над самим собой!
- Нет, я бы сказал, что это - извращенная форма самолюбования.

Москва. Июль. Голубое  небо, подернутое проседью городских, металлических облаков. Время от времени неласковыми, палящими лучами-стрелами проглядывает солнце.
Тихий, не по-столичному заброшенный пустырь в идеально прибранном, вылизанном вплоть до каждой травинки парке. Мы с подругой сидим на траве. Болтаем о чепухе. Лениво перебираем ничего не значащие темы-пустышки.
На пустырь выходит женщина непонятного, этакого вечно среднего возраста. Усталая, нетвердая походка. Грубо, по-мужски слепленная, полная фигура. Копна черных волос, коротко, как попало обкромсанных. Серая, местами заляпанная джинсовка. Черные брюки, на ногах ботфорты.   
Резко, как будто разом обессилев, она усаживается невдалеке от нас. Она даже не садится, падает на землю, словно ее ноги разом ослабли, и ей пришлось подчиниться гравитации. Не спеша она натягивает большие наушники и остается наедине со своими мыслями.
Мы продолжаем разговаривать. На тон тише, тем самым невольно выдавая, что ее неожиданное появление неприятно нам. Думается: «Вот досада! Сидит тут, музон слушает, точно и не замечает своей бестактности».  Постепенно беседа гаснет сама самой, задушенная ее навязчивым соседством.
Вдруг раздается надсадный вздох. Оборачиваюсь: женщина сидит к нам спиной, разделась до бюстгальтера, видимо, чтобы позагорать. Ее плечи ходят ходуном. Она громко, не сдерживаясь, рыдает. Судорожные вздохи перемежаются  неразборчивыми причитаниями.
Первая реакция – неловкость. Парадоксально, но я не испытываю ни грамма сочувствия. Неприятно становиться свидетелем чужого горя – это как будто уличить человека в его слабости и тем самым унизить. Люди в городах, подобно животным, не прощают проявлений слабости. Довлеющий над всем живым миром естественный отбор не делает исключений для Homo Sapiens.  Чувствую, что подруга тоже смущена таким странным поведением.
Желания подойти, утешить, поинтересоваться, в чем дело нет. Инстинкты подталкивают позорно сбежать от чужого горя, чужой беды. Разум услужливо подкидывает оправдание: «Может, какая местная сумасшедшая? Ну, хобби такое, ходить и плакать на улице. Мало ли».
Москва – жестокий город.
- Девки, слыхали, какая-то пьяная баба на машине ребенка сбила. Девочке и двенадцати нет. Только что прочитала в ленте новостей. Не знали об этом? – и, не сдержавшись, выплевывает, - Сука!
Я вздрагиваю.
- Да вы что! Кошмар  какой, бедный ребенок… – тупее реакции не придумаешь. – Девочка хоть выжила?
А внутренний голос комментирует: «Да у нас на дорогах сотни детей в месяц по всей России калечатся из-за безответственных водителей! И что, всем теперь в плакальщицы строем записываться?!»
Раздражение - реакция стерилизованного ежедневными инъекциями насилия разума. Воистину, урбанизация калечит наши души.
- А не известно ни хера…- она кивает на телефон. - Только что сообщение появилось… Неее, ну вы подумайте, - протяжно всхлипывает она, - да у меня самой дочурка такого же возраста… Да что же это делается то, а? Да это ж не люди… Тьфу, сволочи! – и женщина отворачивается от нас, и продолжает рыдать, так горько, безнадежно, словно родное дитя оплакивает.
Мне становится стыдно.
- И правда, ужас! -  искренне кидает фразу подруга. Я киваю. Продолжать эту тему не хочется. Просто сидим, уставившись на какой-то обдерганный куст.
Чуть погодя женщина с трудом поднимается. Подходит к нам.
- Девчонки, вы сами-то чего делаете? Работаете тут, поди? – неопределенно кивает она головой в сторону многоэтажек, сиротливо торчащих из-за зелени парка. Вдалеке яркая, сочная зелень деревьев сталкивается с пыльным и серым городским пейзажем. Напор города, здесь, в парке, ослабевает. С нашего места кажется, что деревья сдерживают угнетающую московскую суету, и эта немая борьба рождает ощущение отчужденности.
- Да нет, учимся еще… А сами не отсюда… - неопределенно тянет подруга. Ни я, ни она не желаем вступать в беседу с этой странной женщиной.
Но она, словно не замечая нашей нарочитой сухости и отстраненности, присаживается рядом.
- Да вы не думайте, я никакая-то ****ушка… - доверительно шепчет она наклоняясь ближе, так что я чувствую запах перегара. – На душе уж больно тяжко… – и женщина пристально смотрит мне в глаза. Я ловлю  мутный, больной алкоголем, печальный взгляд.
- Вот и сама я приезжая, с дальнего востока. Папка-то нас бросил, когда я маленькой еще была. Поехал в Москву на заработки и семью новую завел. Да я не в обиде, - добавляет она. – А вообще, девки, счастливая я, ведь папка ж написал-таки, позвал в Москву. Приезжай, грит, зарабатывать будешь, заживешь как человек. Помогу тебе материально. Виноватым, видно, себя почувствовал. А ведь много мне здесь всякого выпало…
Мы синхронно киваем в знак сочувствия.
- Да только не на ту напали, - она как-то задорно подмигнула. – Я-то, девки, пробивная оказалась. Такого шухера навела…
Прервавшись на многозначительную паузу, не весть что означающую в этом контексте, она продолжила:
- Сколько живу в Москве, одного не могу понять, что ж всякая сволота тут в люди выбивается! Как они с нами, народом-то, поступают?! – Она сбивчиво продолжила: Я тут одного хера выследила… Да на даче, на казенные деньги построенной… Показала, где раки зимуют!  Да только вам этого знать не надо, - вдруг сменила тему она. – А вообще, я ведь сюда часто хожу, над судьбою подумать. С другом вот давеча всю ночь задушу здесь проговорили.  Да только щас мне домой идти нельзя… - она как-то затравленно начала озираться – на хате у папки, я ведь с ним и этой его живу, менты щас. Мне переждать надо, вот тут и кукую.
Ее откровенность можно было списать на алкоголь, а может ей просто давно нужно было выговориться. Порой, незнакомцам открыться проще. Их незнание всей подноготной, как своеобразная бритва Оккама, становится залогом непредвзятости.
 - А дочка у меня какая растет, спортсменка – продолжает она свою исповедь.  - В летнем лагере щас, специализированном. У них так чинно все, и кормят их вкусно, она не нарадуется… Как такая у меня? Я то, ведь, девки, непутевая, курю, пью, матюгаюсь вон…
- А вы крестики-то носите? Веруете? – она снова неожиданно сменила тему. Я, в легком ступоре, кивнула. – Друг у меня… вот случилось с ним горе, не говорю какое, не в праве, и как внутри сломалось все. Запойный стал, а ведь такой мужик был! Ну, я его и решила вытащить. Тут, под  Москвой, оказывается, монастырь есть мужской и икона там целебная. Не знаете?
Мы отрицательно замотали головой.
- Ну да ладно… Вот и потащила я его туда. Он все упирался, а я его за руку крепко так схватила и привезла, на электричке вон, недалеко совсем. А в тот день старец там был, из скита пришел, народ благословлять. А я-то, дура, пива банку в электричке выпила. И так стыдно стало, думаю, не пойду,  не гоже подшофе к старцу идти, да мне бабки говорят, иди, такой случай редко кому выпадает. Ну я платочек в храме взяла, тихонько подошла к нему,  смиренно так склонилась. Он за столом сидит, ему угощения приносят, мед, бублики, все в благодарность. Он просящих и угощает, и выслушивает, и совет дает, а потом знамением крестным одаривает. На выходе-то из храма стою, платочек вернуть хочу, а мне говорят, оставь себе, пусть с тобой благодать через платочек-то пребывает.
Она задумчиво замолчала.
- Вы в монастырь-то съездите, обязательно, коли к старцу не успеете, там, все равно, красота такая… На сердце легко становится! – и она как-то смущенно улыбнулась.
- А знаете что – женщина энергично встала и направилась к рюкзаку, лежащему неподалеку. - Платочек-то с собой у меня, давайте я с вами благодатью поделюсь. Вы за уголки подержитесь, - женщина протянула нам тонкий капроновый платок зеленого цвета.
Мы не могли отказать ей. Втроем мы взялись за уголочки этого платка. 
По моему сознанию в тот момент кубарем прокатились разные мысли. Думалось  как-то сумбурно, неотчетливо, смято. О том, в какой странной ситуации, сами того не ожидая, мы оказались. О том, как жаль эту  своеобразную, вызывающую столь противоречивые чувства, женщину с ее поломанной переездом в столицу жизнью. О том, что по одежке не судят. Некстати всплыл в сознании публичный скандал с патриархом.
Печально, но я не осознала самого главного: какой подарок сделала нам эта странная женщина. У меня не было ощущения религиозного причастия, но в тот момент совершилось причастие человеческое.
- Ну все, засиделась я, ментяры уж точно свалили…Да и достала я вас разговорами, наверное… - начала она суетливо собираться.  - Вы, девки, хорошие. Счастья вам женского, любви… и секс только предохраняясь! – опять подмигнув закончила она нашу встречу напутствием – пускай банальным и нетактичным, но искренним и простецки, по-бабски жизненным.
Из парка мы уходили молча. Только лишь под конец пути разговорились о религии и степени обращенности в веру. И глубоко внутри каждая из нас почувствовала какую-то духовную ущербность, на фоне этой странной женщины, верующей не словом, не соблюдением канонов, не приверженностью социальным нормам и этике, но делом. 
Малодушие - вот рак, беспощадно убивающий человечество. 
А в тот монастырь мы так и не съездили.