Своевременники

   
    История Удоканской экспедиции.

 Помбур должен быть тупым и сильным. Ганеев соответствовал, встраивая в геологию безграмотную голову: суровую не испытаниями, грубую и без ремесла, напитанную брани, но без нахальства.   

Чёртова школа оставила в памяти шишку на лбу, желая стремительно снести порог, энергично возвращаясь с обследования кочегарки и её громоотвода – таков успех образования. Не подкупил мальчишку и бензиновый запах гаража с двумя грузовиками для автодела. Чувствительный крен в мозгах преуспевал. Ни в розницу, ни оптом в голове живым не пахло у одержимого романтика. Рвался вкалывать. На войне оказывались юнцы, а работать – законодательство. Во снах гремел крышкой парты и стрелой из лука Одиссея, пускался на заработки хороших советских денег. Учительский совет действительным единством одобрял практический выбор аутсайдера, слушая тоскливое безмолвие у доски. Еле дующие обстоятельства не захватывали лёгкой головы директора. Его опора, на их беду, закоренела в циркулярах – даёшь восьмилетку!

Сговор состоялся в шестнадцать. Запашистым сиреневым туманом и увесистым счастьем шелестела в неуклюжих руках пятиклассника с трудом прочитанная выгодная справка за семь классов с безукоризненной печатью. Окрылённые заочники похожими ладонями лелеют диплом, щедро обмыв, безгранично умнее себя чувствуют. Легко представить ощущение и твёрдость ног круглого второгодника при всемогущем документе у сердца. Такого стиля рекомендательное письмо взмыло в АН-24 на Север, обеспечивая ценной профессией и уютной общагой Ганеева. Почувствовались и долгожданные рубли: их хруст рождался от верениц разгруженных грузовиков с «Большой Земли». Туго забивали опустошённые стеллажи вдохновлённых вдруг складов до будущего в декабре зимника. Не дал Бог тяги к учёбе – мышцами улучшал жизнь людей.
 
С детства к труду усердный грузчик в своей среде притёрт и вровень. За надёжное место боготворил аттестацию – пылинки сдувал. Этот клочок с печатью и неиссякаемую силушку благодарил в ближайших переворотах – путь в ИТР. Труд оправдан: шум рынка найдёт рынок. Восторг откровенен, хотя белого как полотно и с ошалелым видом водрузили на место главы снабжения, да столь успешно, что привычно пульсирующая вакансия укротилась. Переход обмыли миром, пристойно и крепко, без нарушения торжественных условий, но не от души. Грандиозная попойка осталась в мечте разочарованной бригады. До того ли? 

Могучему в ограде склада универсалу назойливо стучались и шныряли вразнобой ужасы блаженства от пут ответственности. Радужный блеск достижения сверкнул, как искры после контакта с порогом в начале учёбы, и разлетелся на звёздочки, где под каждой таился вопрос без ответа. Звезда сомнений пилила, каков он со стороны? Чуть очки не напялил кривоногий.  Светило культуры сверлило, ладно ли в столовой ложкой котлету? Но вилка гнётся. Пламя стыда в себе сгорало от привычки детства, голову одевать на указательный палец, а искры одежды не сочетали энцефалитку и престол – не доска почёта. Пятиконечная врождённого страха давнула и на явный ущерб – подпись. Вот горе где! Да и звездопад оберегал, что сильно-то и не за кем гнаться. Внимательный ум увидит причину выкорчёвки. 

  В переустройстве всё спуталось: он состоялся, так справка конфузит. В минуты сенсации писулька прискорбно утратила силу, обрела истинную фактичность и, как якорная цепь, тянула к чёрту. У новой метлы  ни мыслишки, но казалось, каждый ход взвешен. Оплакивал:
– Чего не окончил институт вовремя?

Надели диадему заслуженно. Это Вам не уйма обаятельных кулей, узнаваемых докой по милым лицам, а не маркировкой. Жаль разбирался Ганеев в этих мешках очень тонко и только. Тара, теснившая пот из могучей спины на лоб, к рекомендации не причастна. Протекцию на должность по ведомству поставок дала стойкость, осёдлость и преданность к экспедиции с колоссальной текучкой, где неприкаянный бич, отбурлачивший сезонку и зазимовавший в кочегарке – ветеран.   

Скудно, скупо, однобоко, но настойчиво, и весьма лирически, убеждал Ганеев. Мол, в тебе от улыбки до пят, а о чёлке – и говорить завидно. Краткость – сестра блестящих способностей. Избранница, как вся есть без богатства мыслей, поддалась такому ласковому определению с удовольствием необходимым для её душевного спокойствия. И соединившись, они не рыскали по бескрайним просторам Севера в поисках элегантных комаров и холодов, а добротно трудились плечи к плечу: он во главе, она – зам; его плечо снабжало, плечики зама заведовали лентяйкой и точно укладывались в размеры их быта. Упорство, упрямство, усидчивость, кропотливость и гладкость работы в цитадели заслужили расположение и не одна подпись повинна ночному скрипу пера, а от бессменности поста всё ожило. Ему мягкий стул службы по сердцу и плавно размышляющий увалень исправно обеспечивал Удоканскую экспедицию. Вот бы помощнице – рождено  главнокомандовать лучшее человеческое изделие! Головушка, как колокол, непрошибаема и трезвонна, известна на местности сведениями и соком красноречия, до всего носом коснуться. Куда умствованиям главкома до той прыти? Пока вздохнёт, наморщит, переварит, выдохнет и откроет – жена проворно верховодила, восполняя диспропорцию и совершенно не пользуясь жестикуляцией.   

Дипломированные коллеги конторы напоминали школьные страдания, уж очень похоже, безжалостно тыча труженика в невысыхаемом поту «инженер без образования». Виною высота или ширина лба, где просвечивалась подсказка кончины обучения и чтения. В курилке с дымом висело, что по нему всё видно. Сей муж имел серьёзную физиономию – ни тебе затруднительной улыбки, ни вам хмельной. Он мог, конечно, в ответ горько пошутить на слабость, но был слишком силён.

Как на выданье высокообразованные насмешники слабой кости редко задерживались до отпуска, расторгая трёхлетний договор, с начатой выплатой на автомобиль. Многие улетучивались. Ганеев врабатывался. Особенно оживлённо и соблазнительно муссировались неизведанные партии с заманчивыми надбавками и скопищем счастья. Ганеев втирался. Стоило одному лоботрясу перемножить ставку на коэффициент, то ротозей укладывал чаемое в распахнутый карман, и спешил, чуть не сбив в рвении Ганеева, до отдела кадров, куда сам прибыл прельщённый рыбалкой, дескать, рыбы тьма, не попьёшь. Высокомерно уносился и тем, якобы, придавал себе весу, чтобы возникнуть в гостеприимной стороне Заполярья, где аналогично гундосят трясущиеся лбы. Всё окнутовано в каждом раю. Воочию же с каждым перелётом не только честь и достоинство гасли. Ганеев чувствовал прилив удобства и причастности. Очертания выдающихся хватов, без былой опрятности и духа соперничества, нежданно приветствовали пробегавшего уверенного Ганеева реверансом у сокровенного порога кадров. Давно не робкий, освоившийся и без всяких ломаний инженер, скоро отвыкший обматывать препятствия и упаковки, учтиво отбил удар:

 – Вы, как не уезжали! Разбросали молодость  в богатой жатве, а сила Вас бросила? Николай, если не ошибаюсь? Да мы тут без Вас! – подсказывал Ганеев.
– Начинаю с пустых карманов. Мне бы тогда… Если б кто сказал… О, времена бедственные! – взмолился скиталец. 
– Жертва заблуждений. Cкажите на милость! Маловато баснословных повестей? Словом мы, по-вашему, а Вам известно кто вы по-нашему? С кем поведёшься, с тем и насидишься.
– Это яростный вой души! Сам дурак.
– Во-именно-во. Но подразумевается иное? Встаёшь-то во главе шеренги избранных? Прослыть хорошим, глядись дурачком. Север оберегает хозяев слова, а ты своему товарищ.
– Вы-то как тут?
– По мне же видно, что не в курсе. Трудно без Вас, имея успех и неудачи, но старого хрыча с хрычовкой не изнурить. Мой второстепенный лоб расколол и подмял, наконец, этот непроходимый гранит бумаг и чисел ревизорам на зависть. А там что холодно, не платят, или худые люди опять обжали? Последний раз дипломировано гнул спину? – Ганееву их речи не излучали новизны и сам перетолмачивал подсобранные крупицы, но в повадках летуна прочувствовал родство: тем сильнее злил его.
– Грузчиком.
– Образованные значительные лица скребли на дорогу?
– Это просто бедствие, долго сетовать, печалиться, друзья подвели.
– Мне везло на людей. Слишком верил в дружбу. Предавали столь быстро, что в памяти фамилия и отчество не отпечатывалось. Так раздосадованный и уткнулся в семью, а дети не заставят долго ожидать любви к себе, с теми же, суть, капризами.

Перевес ветерана – не блеснёт и не подведёт, как мягкий знак: ни гласности, ни согласия. Пока знающие себе хлёсткую цену отыскивали верные места, те от их десанта, как по злу, портились, а питомец геологии сменил возраст, о чём охотно судачили морщины. Благодаря усердным трудовым этапам подчёркивались опыт, навык, живот, уверенность. Заслуг – в «ВУЗ» да и только, но заочников и после школы не отчисляют. Со стажем почётные грамоты разбухли в кипу и умножились до неприличия прочие награды, поощрения, премии и диоптрии очков для созерцания торжественного хлама. От многолетней степенности и наследственной медлительности навязались спокойные, как пасьянс, сражения за каждую прядь, но отнюдь не завелось мудрости. Талантливый автор замысловатой подписи и владелец абсурдной бумажонки съютил гнёздышко и, как кустик, обрастал и укоренялся, чеканил шаг в точности, не переча – куда велели. Весь не бесполезный опыт состоял в том, что с едкого, меткого и постыдного намёка странного сослуживца (сначала думал и высказывался), стал сдерживать откровенный дрейф в сторону невообразимых денег, но цель жизни к ним и вальсировала, а ненужная в сугробах машина мёрзла под навесом. Коллега посоветовал дело, или дельно подгадил?

Среди сорока и полустолетия, в разгар трескучей зимы подвергся начснаб очередному стихийному воздействию. Все годы, как завернут холода, разок-другой барахлили его вдыхательные органы, но набайкалит граненый стакан с перцем перед ужином и кувырк в постель. Утречком на плантацию не как после болезни, а как после стакана. В этот холодрыгун кровожадный вирус свирепствовал. Жена всполошилась и рассматривала происхождение, свойство и наружные знаки язвы настороженно:
– Температура – ужас, в носу оттепель, глаза с обидой, знобит, кашель и чих, а возраст – гренадер в отставке: осложнение скуёт; минуло сорок, всякий может испустить дух. – её же авангардная теория. – А пот-то, пот какой, едва не забыла?
Она знала по какой-то рискованной версии, хотя версий было множество, кроме правильной, что алчная смерть ищет добычи и запивалась слезами. Самому – насморк, без оригинальности, как насморк, но с тревогой сжился и насторожился, а на счёт своей смерти деланно помалкивал, с ним-то как-то обойдётся.
 
Утром второпях, но толково избавился от привычных распоряжений:   
 – Прощайте, – покорно и обречённо отдал себя черти кому Ганеев, не знающий, куда в грип(п в степени n)ункте скрипят двери. Уборщица пробудилась и аж воскликнула вести, верный веник заикнулся и замер на полпути, а короткий день расшевеливался. Жена в докторах души не чаяла, а супруг – мужик, есть мужик. Пользуясь его нечаянностью, стервятник уже щебетал, будто с вечера, и трескотня разгоралась: 

– Это дело. Прямо сейчас мы тебя и благословляем, шоферу скажу (тот сидит, как родной пёс, подле шефа), он свезёт, – больной съязвил ей: – «Ша! В эфире Одесса», – и с крашеных губ скатилось подробное руководство о поведении в больничном коридоре. – Придешь в регистратуру, там запевала Валька, она тебя, это не ты её, знает, скажешь: – «К  терапевту», – она заведет на тебя карточку и присмотром пошлёт в нужный кабинет, пятый или шестой, по-моему. У кабинета свои правила, это здесь мои (сорвалось или подчеркнулось?), всегда кто-нибудь сидит, пригоже спросишь крайнего, тебе ответят, ты вежливо, что буду за вами, и ждешь. Но это не все лечение, явятся ещё застуженные с той же целью: – «Кто крайний?» – Вот почему ты не знаешь и молчишь?...
 
 На основательном в работе, размеренном, но содрогающемся от чуть нового больном показался ещё и безжалостный пот. Не себя он теперь чувствовал и добавил некоторого терпения. При зачатках труда ума выказалась и толщина крепкого лба. Его затрясло и плавно покачнуло от неслыханных, кудреватых до умопомрачения указаний и существующих ему не знакомых, но его знающих знакомых. Вообще говоря, наставления глубже ужасали, нежели ободряли. Благоразумно убрать треск любимой не удалось, не в то стукнулся. Он отслушал распорядок действий и приподнялся. 

– А основное? Искрутился. Смирись пред знающими.

…И тогда ты пригласительно подтвердишь очерёдность, а они примут, что за тобой. Понял? – километровые отношения не пособили изведать душевные качества мужа. Болтовня закрывает и мудрому путь к пониманию.  А инструкция нашпиговала о лазарете больше ужаса и трепета, чем познаний к решительности. Ганеев клятвенно готовился не осквернить коридорный этикет. Он со скрипом поддавался смене жизненных укладов и про болезнь забыл. – Да не груби там, – беззащитная оборона молчуна пытливо метнула взором вопрос толмачу, – молчишь в глаза – не хамство? Неужто взаправду не интересно, крайний за кем, когда у кого поднялась температура, кто, чем лечится, да и мало ли любопытного? Что особого? Посетуй. Прислушайся. – и написанный на лице восторг отобразил: – «Спасибо нам, что вам понравилось».

Заснеженная, поросшая мхом деревянная крыша учреждения, только коротким летом казала нехватку новых досок. В больницах тех широт не скитаются соискатели интересных болезней. Стулья бездельничают. К терапевту во времена простудных эпидемий четверо – аншлаг и толпучка. В густонаселённых поликлиниками городах по их квадратурам неизменно видны слоняющиеся то от, то к, у других вынужденные стёжки в или из. Не для мужичины коридоры ожиданий.

Выпроставшись от предписаний, они уехали с шофёром добросовестно домой и, ритмично наливаясь дозами и с перцем, и без, лечились. Беспокойство уменьшилось. Вкусовые и обязательные качества чудодейственного напитка располагали вразвалку наблюдать приток сил и гибель бацилл: у одного призван шкурой курс лечения, у  соучастника – профилактический.

– Пятый или шестой, кто крайний, точно, у нищего котомку выпросит, – уже любезно-придирчиво, без раздражения, но с горчинкой рокотал инфицированный, уверенно держа рукой сосуд особенный с очередной порцией микстуры. Предлог непослушания.

Зам же не подумала, что можно подумать, приступила к своим прямым обязанностям, ухватив веник и проникнутая стойким чувством беззаветной веры в Валюшкиных коллег, не сообразив о событии раньше, чем оно состоялось.

Водочка или самодельная перцовая на высоте и обожаема в гранёном стакане. Народ не даст перцовки в обиду – она от сорока болезней.

 
                Ну и  хорошо!

 
  Если ехать по улице Арбузова от центра вторым маршрутом, слева по ходу автобуса, за магазином «Юность», виделся самопроизвольный рынок торговок в торце перпендикулярно стоящего следующего дома с хлебным магазинчиком, слегка углублённого во дворы, отчего и образовалось удобное место для уютного торжища. Дальше, в таком же пятиэтажном доме, в створе с «Юностью», кафе «Агата» и одноимённый универсам. На противоположной стороне автобусная остановка.

Водитель «скотовоза» (народное звание модели автобуса) от привычности уверенно подкатывал к остановке. Вдруг резко затормозил, привлекая скрипом вездесущих зевак и свидетелей, но пуще спрессованное содержание автобуса. С перепугу открыл двери посреди улицы, и из них повалили две схожие толпы на проезжую часть, а из-под автобуса третья, всего из двух миниатюрных и красивых школьниц. Незнакомки бежали навстречу друг другу, и шофёр их видел, но мысли не было, что они сунутся под махину. Так в дальнейшем оправдывался бедняга, объясняя ничего не понявшим, но притворно допрашивающим его пассажирам.

Одна из участниц инцидента без единой царапины и испуга мгновенно исчезла, а вторая надёжно скрылась в руках матери и, боясь просьбы объясниться, не замечая того, скорёхонько оправдывалась:
– Мама, но откуда мне знать, что ты в этом автобусе едешь? 
   
Что произошло, мать поняла, без убеждений и причитаний автобусника.
На девочке солидарно ссадины отсутствовали, но белело пятно во всё лицо матери. Она цепко удерживала сжатыми губами слёзы.



Уникальность

 Водители подогнали на выгрузку два КАМАЗа-полуприцепа с минватой и, открыв с грохотом боковые борта, тишайшей походкой отправились в контору подписывать путёвки.

 Михайло при фамилии Драглайн, единственный и поразительный грузчик на участке, так и в среде существующих евреев, прежде чем заняться пустяковой разгрузкой, не преминул посему взбодриться – пригубить несколько глотков стимулирующего чая. Минутное дело на его самоваре, диковинном и с родословной – прокопчённая кружка, хранившая тайны натуральной расцветки, на двух кирпичах посреди удобного закутка складского двора. В темпераментных и превелико отлаженных хлопотах его отвлёк проходивший мимо начальник, нормальный мужик, простой и по совести справедливый.

– Ты что тут ворожишь, машины стоят, – по долгу службы, нетребовательно, мимоходом бросил он.

– Идешь и иди своей дорогой, – тоже дружелюбно и обыденно ответил кашевар. Это перевод. На его языке без мата лишь инициалы отскакивали, срок и статья. 

Постыдно костеря себя последними словами за перепалку с подчинённым, начальник невольно уходил по маршруту, начертанному рабочим. Особенно обидело начало фразы резко и выразительно подгоняло к пункту назначения. Как руководителю ему немыслимо и мучительно слышать в обращении вольности панибратства. Обозначенное место следования склоняло отмыться через невиновного мастера и попутно ославить того, кто принял этого хама. В очередной раз не замечая бревно в глазу, ведь лично одобрил, когда из отдела кадров позвонили насчёт колоритного персонажа. Милиция просила приткнуть на работу не совсем пропащего парня, недавно искупившего вину и шагнувшего на неогороженную землю. 

– Все они, как на подбор! Куда же мастер запропастился? – уже вслух шаманило руководство. 

Второй участник события буквально накалялся, когда стояли несведущие люди над его прочифирённой, чуть не копия кружки, душой. Грузаль не постигал, что терпеливо и сердечно провожал взглядом чрезвычайно оскорблённую спину. В предвкушении присел на корточки, налил полстаканчика горячей, кажущейся тягучей, почти чёрной жидкости и с удовольствием сделал несколько глотков. Затем с сигаретой допил остатки стакана, нет, душевнее – под чаёк выкурил сигарету, разделся по пояс, в майку замотал матерно мыслящую часть головы, и, удовлетворённый чудесностью обстановки, юнцом прыгнул в кузов.

Постепенно мастер был пойман. Проклиная всё МВД, кадровичку и себя, разъярённый мститель выдавил:
– Ты новенькому накажи, чтоб начальство узнавал, во всяком случае, пристойнее активировал мысли.

– А Мишаня Вас знает, он трудолюб и не артачлив, его врождённый лексикон нам не по шерсти, и ему обычные слова, других разят изысканностью. Он простой, как непонятный текст. Если ему указать  опускать меткость искренности, даже не поймёт, где опростоволосился.

Они проходили мимо пустых машин, начальник уважительно анализировал, что недотёсанный работяга за тридцать пять минут управился. Результативность – дай Бог каждому.

– Он что там, чай парит? – совал теперь нос мастера в ту же щель шеф.

– Эй, – крикнул тот для приличия, дескать, в неведении, – ты что, чифиришь?

– Нет, густенький, начальник, густенький, не посуху же, – с сигаретой во рту ответил негодник, не вытянувшись по струнке и намереваясь искусно слить в стакан драгоценных несколько глотков, так называемую пяточку, пропорционально оставленную на потом.

Шофера радостно закрыли борта. Дольше обычного, но ритуально поровну попинали кормящие колёса, удовлетворённые быстротой развязки.



Служба

 – Вы не боитесь рыхлого льда? – начал кокетливо агитатор запрета весенней рыбалки.

– Нет, как будто. А вы? – огрызнулся истошно ближний к майору милиции и телеоператору рыболов.

– Нам не к лицу страх, мы же на службе, так сказать, а вы…

– Колоссально. Так служите. Чего тут околачиваетесь?

Рыбак в курсе нудных, штампованных, из года в год одно да потому: – «Поступило постановление, мы должны отреагировать, у нас приказ…».– Кампания. Надувают и в этой форме. С лиманов уносит отчаянных рыбаков на льдинах в море, и здесь туда же, на стометровом в поперечнике притоке. Дай срок и волю – с берега турнут. И поёжился, вспомнив, как ещё перед армией в деревне поставили сетёнки после работы, а попозже подкатила гопкомпания в штатском – по всему видно представителей закона. Махнули по стаканчику – пятница. Пока опутывали гладь сетями, перезнакомились с плавающими аборигенами и продолжили свистопляску. В процессе пиршества перетрясли никудышное начальство и отсутствующих друзей. Водка тюкала темя, что рыбные угодья – их собственность и убедила оккупантов прогнать с водоёма местных служебными призывами: – «Просьба посторонних покинуть помещение».

Утром выяснилась и ответная любезность – снимать, разумеется, было нечего, а искать, естественно, некого. К мерзкому, и без сетей, состоянию, конвоирующий стадо приятный пастух, дружелюбно предложил: – «Мужики, рыбки не купите?!»

С этими мыслями любитель наблюдал за снастью безразличным взглядом, но в боковом зрении мелькнуло, что на месте майора, слабо закреплённого, одна фуражка и руки, сцепившие край нестандартной лунки. Тут же показался истерический крик, и послышалась голова, расталкивающая обломки льда. Произошло скандальное, не санкционированное, экстренное погружение тела. Так будет в отчёте. Мнимый нарушитель новых правил весенней ловли  с ловкостью, какой после бура вылавливает снег из лунки, коротко, без кудахтанья выхватил из проломоины исполнительного блюстителя и борца за здоровье хищников (так весёлые обитатели автобуса, приветствуют входивших на остановке рыбаков). Оператора, заснявшего крещение новоиспечённого моржа, рыбник для равновесия взял за шиворот и сопровождал обоих провинившихся к берегу. Он мог по трое и порознь, ввечеру и поутру, крылато и лучезарно, крикливо и клятвенно, кучно и льготно, вполне критически и приблизительно, кстати, постольку, поскольку изыскивал разлуку с указами. И это правильно.

На суше их поджидали выпорхнувшие из машины шофёр и ещё один уполномоченный, не пожелавшие сниматься. Возможно в розыске? Интервьюер рыбаков выглядел конфузно-утомлённым и с подмоченным рабочим днём. Надо упомянуть в донесении, что выловленная рыба ведёт себя так же рассеянно и удивлённо. Кривая его основательности пала до невзрачности. То ли дело утром у зеркала, ладно примеряя в несколько вариантов фуражку, балаболя с женой о съёмках для новостей и необходимости указа.


 Давно нет скидки на происхождение.
 
 Маем далёкого и голодного 1947 года в акватории порта Ванино Николай Можайский, он же Можай, уникальным чутьём обнаружил посудину с легкой промышленностью, тоскующую на рейде. Замешкаешься – Божий Дар улизнёт. Дерзость, как голос воинских труб. Лишь долгожданная ночь, пусть и лунная, разулыбалась в окно, дело пошло.

Везучий грешник грёб шёпотом, но скороговоркой, а христианские облака хранили его коварство от торчащего прожектора. Кары рока громили совсем пропащих проходимцев. А наш прохиндей не вымышлял способов, он точно знал из истории лома, что изобретен безотказный задолго до уязвимого замка. Всё было учтено. Ловкач по оборышам не ползал. По-хозяйски, но украдкой, через иллюминатор затоварил просторную лодку различными тканями, добавил в ассортименте меховой рухляди – и восвояси. Успех бесшабашной авантюры самому нравился.

В чреве рынка нарасхват обновки и продукты, они котировались, не глядя на дух спекуляции. В бедном краю порусья чудо-ярмарка владела и мистическим источником самовозрастания цен. Всё к одному. Базар прожорлив, но и щедр бойко отлаженной торговлей. У заблудшей души накладными на добришко не интересовались. Очнулся господинчиком.

Деньги завязли и кисли в карманах Можая. Весёлая жизнь купца куражила. Ком друзей и знакомств разрастался от бездны денег. Роскошествовали. От расточительной горсти разодетые мурки разгоняли скуку. Благоговейные деньки мелькали, вмуровывая рассмешительно надежду: может, они вечны? Глазам шествовала изящная картина пиршества: скоро явится иная. Золотая куколка уменьшалась, как лужа в жару. Деньжата изнашивались. В кружении головы пили и говорили без всякой умеренности. Цена событиям – свобода. И Коленька почувствовал запах верёвки.

  У русских самые законные законы. Куда ветер направился. Срока раздают налево и направо так щедро, просто расточительно, а кому скупо и прижимисто. 

Как были пятаки прогуляны Гуталинщик в судебнике заменил расстрел на четвертаки и с упоением швырял их сговорчивому народу. Можайке снова повезло: двадцать – больше прожитых лет, но сыграл в кошки-мышки с вышаком. Шею спас, а иго хомута повисло. Николай приговор выслушал стоя и стойко, без единого знака трепетания, уже ощущая пронизывающий прожектор, выхватывающий с вышки непорядки, ибо покорным не был. Мясорубка с уймой радикалов всех мастей, доносчиков и палачей, где холодные вихри, голод и мор, свела Колю на «командировке» с одним горемыкой последнего военного этапа (служивых шла прорва). Он алчностью увеличил сонмище ГУЛАГа и один заменял безмолвных каторжан. Червивый узник каждого, с кем чуть разговорится, от бессилья зазывал к участию на выскользнувшее счастье и мямлил в их слух: 
– Представь, только с женой жить начали, шестьдесят рублей на книжку положили, – однородные слушатели выказывали мало братских чувств к его неустройству: своего хоть откуда мерь.

Слюни поражённого необъятным сроком и терзающего попусту бригаду хлюпика добрались до Николая, вжившегося шустро в уставы порядка, а стандартные морозы и рудокопни объегорил. Деятельный к грабежу и мало терзаем отсидкой, смышлёный токарь угадывал следствия, весело болтая с угнетённым мужиком, искренно насторожился… 

Колька-непоседа и на сейнере токарил. Благонамеренно припрятал на чёрный день каракулевую шубку, легко обратимую в деньги. Тошных и ночей у трудяги чересчур. Теперь, за дополнительную пайку гнал 1,5 нормы под Магаданом во благо государству, удовлетворённо уповал на денежное «пособие» в первое время свободы. Это убедительно поддерживало неунывающего  урку с малым и чрезвычайно эластичным аппетитом. 
 За период отсутствия токаря на судёнышке сделали ремонт. Работяга, так удачно открутивший в его каюте шурупы обшивки, обомлел вдоволь от послания неба. Пришло одно вместо другого. Забвение поглотило ещё одного абордажного плута дамского шика. От вулканического удивления его шевелюра достигла прямоты и стойкости. За можайскую предусмотрительность особо опасный покинул предками согретый дом на два десятка лет аналогично расхитителю. В те былинные времена в унылых местах беспощадного мрака с декашкой неприлично было кукситься – малосрочник.

…Каракулевая заначка – ни себе ни людям. Профан продолжал роптать, тужить и плакаться, но среди всеобщего уныния раздался громкий, чистый, ясный и задорный смех Можая. Токарь решил пресечь поползновения навсегда, не мстя за дополнительные известия, а наоборот добавить для ясности своих и с распущенными вожжами радости, словно двадцатку располовинили,  изрёк цап-царапу:
– Каешься, бес попутал.  Здесь все ни за что сидят, кроме меня. Корыстовался. За мою шубку попал на кило двести. В зубах дрожь – мозги вытряс, а тащишь.

– Ты кому это? Не понимаю, – как  обычно, мало думая, отмахнулся колодник.

– Жаргон выкурить сложно, а отовариться – доле рёву. Жульё и обстоятельства исправно действуют на порожнюю голову, они её руководствуют и упорядочивают, в какую сторону гнётся,  а математика того проще – четыреста грамм хлеба, восемьсот замок. Тайничок-то мой надломил. Крепись, медвежатник, – хлопнув хлюпика по плечу, едва держащему шею ненадёжной головы. – За одну шмотку сорок годков, ну камунисты внимательны, – ещё хлеще расхохотался – меня вдруг тоже ни за что стерегут?

Ополоумевший и невинный мужик хорошо заметил виновника за кого его опечатали. И откровенно плакал.
 

Менталитет? Широта души? Национальная гордость?

  Измученный ожиданием открытия бедовый рабочий, войдя в магазин, овладел двумя бутылками «Московской» водки по 2р. 87коп. Несмотря на попытки нестандартными руками расселить по карманам телогрейки горячительный и спасительный для тех же рук напиток, поллитровка встала не в отведённый схрон, а злодейски приземлилась на кафельный пол с самым предательским звуком:
 – Вот тебе.

Мужик в ярости, но не очень выказывая её, мгновенно ухватил вторую поперёк туловища за несуществующую талию и не осатанело, но дееспособно бабахнул невинную и недавно обожаемую рядом с первым побоищем:
– А это тебе, – как бы ответила равнозначным звуком мелодичная тара. Настороженной от стеклобойни продавщице сказал, ещё гораздо удивив, подавая деньги:
 – Четыре. 
1964 год.

В купе поезда люди интеллектуального ориентирования осушили две бутылки «Столичной» по 100р. Подаваясь в ресторан за последней рюмкой, физик-теоретик практично произнёс попутчику:
– Внутренне что-то регулировало дома: не смеши, бери четыре, бери четыре. 
2002 год.

     И вот летят к чертям все идеалы.

Ребёнок трёх лет от роду уверенно играл молотком, притом ловко наяривая, долбил портативный советский магнитофон. Виталик Кварацхелия созерцал кощунство, варварство, бесчинство и беспечность благополучной семьи. Родители гостю, хорошему знакомому:
– Возьми на запчасти, ты же в удовольствие потрошишь радиотехнику и орудуешь паяльником.

  Через полгода кто-то из них навестил радиолюбителя и увидел давно ушедший из памяти, но родной магнитофон. И он работал. Музыка ускользнувшего имущества втаскивала в голову чувство  обделения и расточительности. Сквозь злобу терзала зависть.  От качества души тут же узнала о прямом убытке вторая половина образцовой семьи: и ну задыхаться обидой, вроде одурачены. Что за щедрость? Мощь их логики уместна и рациональна. Решено было как-то незаметно сказать, намекнуть:
– А то привыкли здесь. 

 В отсутствии бесследно исчезнувшей совести или в присутствии чего-то, удачно заменявшего её, чета тонко затребовала магнитофон обещанным намёком. Чрез ту политкорректность кроме бесчестия и позора любитель-кустарь ничего не испытывал:
– Вот впутался!

Обыватель

Состояние покоя двери класса автошколы было открытым. В аудитории обучающихся курсантов стояла терпимая духота. Занятия проходили вечерним режимом.

   Нынче они привлекли внимание одного пьяненького, болтающегося по коридору, полного желаний показаться, покрасоваться, да и подучить. С преподавателем он был знаком, стало ясно при первом его проходе мимо проёма. Они приветствовались, но конец пустого коридора не добавил впечатлений у молодого парня в рабочей или охотничьей одежде, судя по загнутым пополам резиновым сапогам. Уже при повторной демонстрации себя соискатель собеседника спросил разрешения провести время в компании обучающихся. Педагог, приятный и добрый дедушка, так же дружелюбно и открыто позволил, как курсантам откровенно просто сообщал, что этот знак означает «Кемпинг», но вы уж сами узнаете, кто это, мне не довелось. Паренек, умилённый согласием, воссел за третий стол среднего ряда и к чему-то покраснел. Искомая компания созерцала незваного гостя.

 Новичок оказался дважды коллегой учителя: временно прозябал инструктором на тренажёре, и тот шофёр в отставке по возрасту, а этот бывший – лишённый прав. В нужном месте примером подтверждал назидательно начинающим автолюбителям, что пить и в коридоре скверно, не то как за рулём. Случай был, лучше некуда, согласиться с истиной: на работе – о бутылке, выпил – о работе. По виду беспечности гостя он не сожалел за непростительное пьянство в тяжёлом грузовике, от чьего соприкосновения с препятствием должны быть деформация и обрушение с пострадавшими, в зависимости, куда его раскисшие мозги целили, а горевал за не тот маршрут тем роковым вечером, наткнувшись на ГАИ. Не соблюдая законы, он мечтал их ещё и объезжать.

 Ветеран шоферства; методично, сосредоточившись, продолжал впрыскивать правила движения в головы курсантов. Манера исполнения от привычных рассказов отличалась делением наиважнейшего слова надвое. Хитросплетения преподавателя пьянчуга мгновенно раскусил. Произнося первую часть вместе с предложением, после паузы завершал:
– Итак, от невнимания, рассеяности и поспешности возникает аварийная  ситу – «Ация», – на лету подхватил смышлёный гость, зардевшись, услужливо глядя по сторонам на улыбки, одобряющие скорость его мысли.

– Но на пути может возникнуть равнозначный пере – «Крёсток», – так же лихо завершил отличник, окрылённый поддержкой неопытных чад, большинство из которых постарше его. Тогда автомобили покупались скрупулёзным накоплением и ещё большим выжиданием очереди к ним.
   
– Прежде всего нужно помнить, что пешеход – это тоже участник дви – «Жения», – здесь он окончил на грани аплодисментов, народ смеялся откровенно, новое поощряется. А бывший шофер  от славы за смекалку и эрудицию был подобен свёкле и крутил неполноценной головкой, как дворник ветрового стекла в непрерывном режиме, невольно извинялся, что он это проходил раньше, и вы так же усвоите и постигнете трудности материала. И ничего особенного он не сказал, а всего лишь помог.
 
 Нравоучение

 – Если твоя Родина окажется вне мусора и брани, ты её возненавидишь? У тебя полная каша в голове. Возможно когда операцию де…
– Мне же не мозги, а кишки на полтора метра обрезали.
 
– У Вас там прель, а не мышление, она в клубок не мотается, и тем паче такой длины не наберётся.
– Насколько паче?
– Да до чёртовой…, похоже, и каша кусочками. Ты уверенно утверждаешь, что маты тверды, монолитны и нерушимы? Чепуха, вот лично ты – наследник и продолжатель исконно русского приобретения, борец за сохранность многовековой ценности. Одарю бутылкой, если в течение часа не ругнёшься. Пренеприятнейшая сделка, но это сделка. 
– Точно?

 – Как под копирку. Брань исчезнет от развития сознания, потребности высокого, когда откроется стремление к красоте языка и изяществу болтовни. Но это не завтра, не остолбеней. Дабы изнурительно не корёжиться в ожидании, нужно применить изведанный способ, приструнить агитационно-принудительно. То и то знакомо. В машине за рулём едет: рот открыл, раскуражившись от безнаказанности, не с тем подбором слов – двигатель зачихал, не унялся – заглох. На перекрёстках образцово станет, уж ты мне поверь. По телефону непристойную ноту взял – отключение. И так далее, и тому разнообразнее. Масса вариантов. На работу приходит устраиваться или в банк за кредитом – улыбается,  и слова на загляденье выстраиваются, невзрачный словарик, но терпимо. Познакомившись с барышней, что льётся? Какое усердие! Тут вдруг простодушно про небылицы находчиво заявляет – для связки. Не пройдёт! Потерпит без мата, свыкнется, окружающие способны, как-нибудь смонтируют несуразность. Дома изощряйся, отыгрывайся и связывай, хоть в пучки, любо – в беремя, но причём население? За бутылку яда ты ничего не спутывал и прекрасно понят. Грязь матюгов – орудие  выделиться, с дырявой стороны, но всё-таки блаженство.

Дикость сквернословия – это одно, а вернёмся к чистоте языка, правильности, сам выбор слов и смысл упрощается, включая лучший образец и пропагандиста – телевидение. Движение происходит не в сторону «мы по жизни пойдём рядом-рядом», а «ты классный по жизни». Не «по ходу спектакля», а они там, «походу, пробухали», но  уповать нужно, что победителем станет приятный и образцовый язык.

Раз плюнуть.

 Пирогов или Творогов, чаще бородатый Карл Маркс, болтая со знакомым и снимая этим мировые шероховатости с ошибок  политиков, двигались на праворукой «ванне» со скоростью километров шестьдесят-семьдесят по не обруганной ещё дороге.  Их обошла тонированная отечественная семёрка и помешала яростному ходу мыслей в глубинах политических событий.

– Подрезал, проходимец, – ударили в набат ухари, – обгони, сейчас рожу наколотим – разбаловались селяне.

 Дряхлая автованна, по скорости ещё прыткая, устремилась. Корыто без труда миновало идущую сотню обидчицу. Азарт захватывал, теперь пройдохи воинственно и сознательно подрезали, тормозя, воедино слившись с расправой. Сидевший слева бородатый Карл Маркс в раскрытое окно указывал большим пальцем левой руки прижаться к обочине, точно лётчик-ас, садивший не огрызающийся вражеский самолёт без боеприпасов.

Приговорённый неистово тормозил. Он прекрасно видел обитателей дребезжащей черепушки, каких гуртом можно на водопой водить и, смеясь, ждал агрессоров пощипать бороду.

 Мечта сбылась – наступило время осуществить искренние намерения и продемонстрировать выдающееся мастерство боя. Тонировка укрывала владельца, а агрессор терялся, терялся. Оба забияки представляли исключительно трезвых себя, без своры и вожака, наступила эпоха неясности, трепетно надеялись друг на друга и даже растерялись, что сказать? Да и кто будет говорить? И окончательно растерялись. Хотя смекалка подсказывала своевременникам, что уже пора это делать, а ранее мятые рёбра от той же вспыльчивости просительно призывали к резону. Как при зачистке во время войны, нужно войти в дом… и умереть. А их не подрезали, горько принизили высокомерие внутри «японки» – тем и руководствовались. Ботва, она и есть ботва.

Семёрка тщетно ждала от противника решительности. Затем тронулась победительно без боя. Клаксон длинным сигналом добивал и спасал насмерть  перепуганных хунхузов:
– Что, мракобесы, сильно страшно? Эх вы! Пехота. Отрада – бороду сберегли.