Фотохроника моей жизни. Гл. 9. Койра

Мемуары
********
  Мой двоюродный брат Василий смастерил для меня деревянный пистолетик. До войны такие детские «игрухи» стреляли зеленым горошком, но летом 1942 года пистолетик мог пулять только маленькими камушками, ибо в  нашем концлагере номер восемь – в цепи Ильинских финских концлагерей для русских гражданских жителей Карелии, что расположился вдоль красивой речки Олонки, - не было ни гороха, ни хлеба, а была лишь жухлая подснежная крапива, сморщенная морозами гнилая картошка, да свекольная бурда голодного лагерного пайка. Финны  предполагали, что после стремительной гитлеровской победы над СССР, Карелия автоматически перейдёт в лоно земель «Великой Финляндии».
  Все "рюсси", согласно финско-германскому договору, будут отправлены в тундру Сибири - на остаточные территории "Рюссляндии " для естественного окончательного вымирания.
  С первых дней войны началась «финнизация» старинных славянских земель под лозунгом: "Финляндия - для финнов". Русских жителей Карелии оптом загоняли за колючую проволоку концлагерей.
  Для нас прошлая мирная жизнь казалась далёкой, но реальной сказкой довоенного мирного времени. Не прошёл ещё один год плена, а всем представлялось, что «советский рай» простой мирной жизни был "сто лет" тому назад. Большое православное потомственное семейство Ганиных, вольготно, тихо, мирно, счастливо обитало в родной деревушке  Осиевщина. Деревенька эта - ещё в допетровские времена  естественным образом улеглась на холме широкого изгиба сказочной реки Матушки - Свири. Восемь срубов – с резными белыми наличниками - смиренно смотрели чистыми окнами на пароходы и баржи, степенно плывущие из стольного града Питера через Ладогу в Онегу и обратно. Хотелось верить, что в этой, забытой Богом и остальным миром, деревеньке навсегда поселилась скромная северная благодать. Гуторят, что в ней гостил поэт Есенин. На другом берегу Свири была совершенно иная жизнь. Там бурно шумело село Важины: работал сельсовет, служила церковь, учила деток школа, плодила директивы управа, торговал магазин, шумел базар. По вечерам бабы, рядком сидящие на пригретых солнышком завалинках, пели протяжные северные песни.  «Дролята» орали частушки под гармошку, дробно подыгрывая деревянными ложками.  «Дролечки» колотили траву широкими каблучками, бросая жгучие взгляды в сторону дролей,  а те - рьяно дрались на пустыре за девичьи симпатии подобно бойцовским петухам, но ножи, колья в ход не шли. Вёснами  парочки «кувыркались» на сеновалах, а по осени справляли свадьбы. То было в селе Важины, а в Усланке - всегда царила тихая красота, в которой без шума беспрерывно плодились светловолосые ребятишки. В половодье ученики переправлялись в школу на лодках, а зимой – по льду, укрытые тулупами, спешили на конных санях в Важины: «Вгрызаться в гранит науки!". Летом «хором» ходили в усланский дикий лес по грибы да по ягоды. Сдирая задницы до кровей, малые огольцы гоняли по полям на лошадях без седла. Кормили с рук ворон.  Играли в городки,  в лапту, в скалки и, конечно,  стоя по колено в прозрачной и быстрой холодной Свири, рыбачили до посинения,  до звонкой дроби зубовной. Незаметно малышня вырастала и уезжала в Питер. Выходили в люди без возврата в крестьянскую жизнь. Укатил в Ленинград и мой отец.
  В центре деревеньки - на вершине приречного холма – величественно стояла двухэтажная изба нашего  семейства - настоящая крестьянская усадьба со светлицей о четырёх окнах; с накатом на второй этаж для сеновала; с сухими погребами и чуланами; с цветочным палисадником; с запахами сена, свежего хлеба, жареных грибов и всяких разных варений моей бабушки Татьяны. Для тех времён семество Ганиных считалось богатым. Древнить речной путь из варяг в греки кормил сдавян все века исправно. В карелии не было крепостного правав. Трезвые работащие люди работали, главным образом, лоцманами или лесопромышленниками. Большинство русских мужиков женилось на шведках. Наш род тоже породнился, во время Северной войны  императора Петра со шведами, со шведкой Ханной Карловой. Она вышла за муж за шкипера Петра Паршина и, приняв православие, своим детям дала фамилию "Ганины" (Ханины) С 19 века усланский покой дополнял далёкий перезвон глухих колокольчиков коровьего стада, да райское пение птиц.  За домом чернел красивый карельский лес с обилием кукушек, белок и глухарей. Загадочные тропинки, неизвестно кем проложенные, принуждали городских дачников плутать в лесу вокруг да около. Зверьё непуганое наполняло округу таинственными шорохами, уханьем филинов, стуками дятлов,  обязательным вечерним кукованием. У кромки леса – среди высокой осоки - живописно блестело озерцо. Окутанная осокой, на бережку притулилась старинная парильная банька. Извиваясь серпантином, в просвет берёзовой рощи уползала таинственная конная колея. В этом лесу никто, никогда, ни с кем не воевал. Баюкали, что там проживают Леший и сказочная Сивка-Бурка – Вещая Каурка.
******
В деревню Осиевщина 41 года война опоздала на одни сутки.Скромная деревушка столетиями жила при лучинах. При советской власти ровно ничего не изменилось, но жизнь стала скудной и страшной.  Электричество и телефоны отсутствовали. Газеты привозили с недельным опозданием.  Просто так за Свирь обычно никто не плавал — только по делам. В деревне целые сутки не знали, что война уже катила по земле России. Где-то взрывались мосты; горели города; кровь лилась ручьями, а в  деревушке ещё дремал добрый довоенный мир, покой, тишь, благодать. Лишь  в понедельник, 23 июня 1941 года,  дядя Дима  раненько, с восходом  солнца, переправился на лодочке на ту сторону в Важины в «Правление колхоза», чтобы получить наряды на сенокос, но сразу же быстро вернулся до дому. Озабоченный, туманный,  как карельская осень, минуя свою избу, напрямки побежал  к пожарному колоколу - железному колесу от старого трактора, подвешенному на подворье.  Над деревней застучал тревожный набат, собирая народ на деревенский сход:
   - Что случилось, Дмитрич?
   - Где пожар? Что горит?
   - Хуже, чем пожар. Война! Опять немец полез на нас! – хмуро сообщил
Дмитрий Иванович притихшему народу.
   
   Через неделю - 29 июня 1941 года - вдоль реки с ревом промчались два  остроклювых самолёта. Летели нахально над самой водой, никого не пужаясь.   На крыльях, на осином корпусе воздушных истребителей чётко красовались свастики и тевтонские кресты. Головы пилотов, обтянутые черными шлемофонами, как на шарнирах, крутились во все стороны. Мы, мальчишки высыпали на гористый бережок. Ещё бы! - мы впервые видели так близко настоящие боевые самолёты! Игрушки войны были нашими игрушками!  Страха не было. Любопытные глаза сверкали восторгом. Крестоносцы взвились свечкой в небо, Перевернулись через крыло и, сделав горку, помчались вдоль реки. Ведущий пилот помахал мальчикам рукой. Над заливным лугом Усланки истребители противно завыли сиренами; заложили крутой вираж и коршунами устремились к важинскому тракту. По прибрежной дороге, поднимая густой шлейф пыли, ошалело неслась зеленая военная полуторка. Под крыльями истребителей заплясали озорные огоньки выстрелов.  «Та-та-та-та-та...»  Огненная трасса, выскользнув из-под крыльев, вонзилась в полуторку. Зелёный грузовичок завилял и, не вписавшись в поворот, перелетел через дренажную канаву. Вероятно решил перепрыгнуть через Свирь, но мотор потянул авто к земле. Машина чиркнула капотом о склон обрыва; крутанулась в воздухе и камнем свалилась в прибрежную воду. Колеса ещё неистово вертелись, разбрасывая брызги, когда из кабины выскочил раненый красноармеец и быстро, суетливо, как песочная черепашка, полез по склону Свири наверх. Загребая неистово руками и ногами сыпучий песок, он  - однако - оставался на одном месте. Кто-то из мальчиков засмеялся. Первый истребитель  плавно развернулся; аккуратно зашел со стороны леса: под крыльями вновь заплясали огоньки пулемётов. Трассер разрезал тело шофёра пополам. Окровавленные обрубки человеческого тела покатились вниз к опрокинутой машине. Из подполья дома выскочил Дмитрий Иванович и свирепо заорал на остолбеневших мальчишек:
  - А ну пошли быстрей в погреб, дурачье безмозглое!  Войне  радуетесь, над смертью смеётесь?? Бегом! Давай, давай! Спасайтесь! Быстро, быстро! Война не цирк!
Нас  словно ветром сдуло с пригорка. Дядьку Диму они боялись больше чем немецких воздушных убийц.

   Под заботу отеческого крыла  дяди Димы поместились двенадцать душ: семь несовершеннолетних сыновей; одна грудная доченька Люсенька: бабушка Таня, жена Катерина, невестка Харитина из Ленинграда  с пятилетним Женей, то есть со мной. На скором деревенском сходе постановили: «Срочно эвакуироваться с последним пароходом».
   Погрузили на лодки скарб, одежду, продукты и,  усевшись на, выброшенные на берег топляки, стали терпеливо ждать пассажирский колёсный пароход. На другой день рано утром послышалось далёкое шлёпанье колёсных лопастей по воде. Старорежимный пароход,белый царский красавец  с каютами из красного дерева, с шикарным рестораном на верхней палубе  - служил на Свири более пятидесяти лет.  Усланцы  стремительно расселись по лодкам. Пароход даже не сбавил хода. Паровая машина работала на предельной мощности. На капитанский мостик вышел капитан с мегафоном в руке:
  - Не могу вас взять на борт. Перегружен! Мест нет!
Ресторанная палуба была покрыта человеческими головами. Люди стояли, держась друг за друга. Много было детей. На крыше капитанского мостика рядами лежали носилки с ранеными.
Пассажиры кучно сидели в висячих спасательных шлюпках.
   - Не подходите близко к борту! Ваши лодки перевернёт моя волна! – хрипло прокричал в мегафон капитан. - Перегружен! Не могу вас подобрать!
    Заплакал Дмитрий Иванович, заголосили бабы, заревели дети. Лодки причалили к Свирскому берегу. День был нежным, чистым, ласковым, тёплым, солнечным. Мама, прижимая меня к животу вытирая тыльной стороной ладони слёзы, с отчаянием вглядываясь в надежду на спасение. Колёсный белый пароход,  прогудев на прощание,  громко зашлёпал по воде колёсами вниз по течению. Преодолевая водовороты на излучине реки, пытался обойти кругляши воронок, танцующие возле  зелёного  мыса заливного луга. Неожиданно на низкой высоте из-за леса вновь выскочила знакомая пара немецких самолётиков. На этот раз, на пароход полетели бомбы. На пароходе не было ни пушек, ни пулемётов. Пилотам никто не мешал бомбить прицельно. Одна «блямба» угодила точно в пароходную трубу. «Красавца» подбросило и раскололо пополам.  Повалил чёрный дым. Вода закипела. Корма и нос вознеслись к небу и стремительно сгинули под водой. Всё произошло в несколько секунд. Был пароход, и нет парохода. Вроде бы его никогда и не было. Плыли какие-то узлы, скамейки, чемоданы, спасательные круги, щепки, но только головы пассажиров на поверхности не появлялись.  Водовороты кружили и затягивали пароходный скарб на дно реки. Из глубины поднимались маслянистые пузыри, бурлил донный седой  ил, вертелись щепы, ненужные спасательные круги, нагрудники, белела брюшками мёртвая рыба. Немецкие  бомбовозы  коршунами сделали победный круг над водяной могилой и, покачивая крыльями, улетели в сторону Финляндии. Свирь стремительно уносила следы военного преступления. А были ли люди на пароходе? Может быть, их там никогда не было?
    Мгновенная смерть сотен людей перекрасила яркую красоту природы в монотонный цвет всеобщего горя. Христину знобило. Бабушка Татьяна неистово крестилась. Деревня присмирела, затихла. Один Дмитрий Иванович отдавал командирским голосом распоряжения:
   - Срочно уходим в тайгу, в контору лесоповала. Там переждём. На сборы даю один час! У нас - одна кобыла. Маленьких детей – на телегу! Продукты, куры в корзинах, тёплую одежду – рядом с ними! Коров связать одной верёвкой за рога и прицепить к возу. Брать с собой только необходимое... Отсидимся на лесоповале. Когда стрельба малость утихнет – тогда и возвратимся домой. Может быть, к тому времени Красная Армия прогонит финнов и немчуру, да наддаст им крепких тумаков. Нельзя нам здесь никак оставаться. Разбомбят нас... Поклонимся капитану, Павлу Федоровичу Непряхину за то, что на борт свой нас не взял. Жизнь нашу спас. Вся Свирь его любила. Золотой человек был! Все его знали. Он и был единственной ниточкой, которая связывала нашу глухомань с большим миром, с Питером. Вот она и оборвалась… Мир праху капитану! Мир всем невинно убиенным! Помолимся за души загубленные!
   Помолились. Помолчали.
   - А далее куды мы двинемся? - встрепенулись бабы.   - А ежели наши не вернутся? Что тогда? Партизанить с детками на руках будем?
   - Помолчите, бабы! Не Бог я вам! Не знаю. Знамо только, что выживать надобно! Ребятишек любой ценой спасать надобно! Сколько у нас ребят?  Аж сорок одна душа! Пять грудничков, десять дошколят, а остальные сорванцы - проказники. Да за всеми глаз да глаз нужен. А взрослых сколько осталось?  Пятнадцать особ и один мужик, не пригодный к войне.  За каждым  из вас смерть будет гоняться по земле, по воде, по воздуху днём и ночью, ночью и днём. Покой не скоро вернётся к нам. Детей надо спасать! Они умрут - кто из пепла Россию поднимать будет?
   Через час деревня обезлюдела. Сельский поезд в одну лошадиную силу спешно потянулся в узкий берёзовый просвет лесной просеки. Уплывал в неизвестность караван, состоящий из одной телеги, шести коров, связанных за рога единой верёвкой. Уходила в неизвестность цепочка женщин с детьми на руках. Спешили спрятаться от большой беды под кронами родного леса. Но родной лес нас не защитил. Дорога в рабство привела нас в концлагерь  в устье реки Олонка. В первую лагерную зиму только наше большое семейство не посетила голодная смерть. Весна 42 года принесла надежду на дальнейшее выживание. Все надеялись, что земля и воды Олонки прокормят нас. Как то в последний месяц весны  моя мама  вышла под вечер из барака - подышать свежим воздухом. Белые ночи Севера раздвинули время дня за пределы комендантского часа. По приказу начальника лагеря капитана Лааксо все часы у заключённых были конфискованы, Инне казалось, что до запретного часа осталось довольно много времени.
   Прогуливаясь вдоль берега Олонки, она с грустью вспоминала далёкую сказку  -  счастливое довоенное время. Возвращаясь в барак, не увидела, что в её спину с ухмылкой смотрит сержант лагерной охраны Лоури Виртанен, прозванный за свою ненависть ко
всем «роюссям» Койрой. («Койра» - в переводе на русский – «собака»)
   Ещё в зимнюю кампанию он был контужен русским снарядом. По состоянию здоровья его из 13-го пехотного полка перевели в тыловое охранное подразделение. В тридцать девятом году его невеста погибла в Хельсинки под обломками дома, разрушенного бомбой советского бомбовоза. Вступил в  фашистскую военную организацию «Шюцкор» и добровольцем ушёл на войну. Был убеждён, что во всех его личных бедах виноваты только одни «русси».
   На свою презрительную  кличку «Койра» он не обижался. Даже гордился, объясняя всем,
что он «настоящий сторожевой пёс Финляндии и готов умереть за Родину в любой момент». В концлагере Койра щеголял в персональной униформе шюцкоровца. С гордостью носил на рукаве мундира эмблему «S» финского националиста, а на его офицерской портупее красовался особый отличительный значок Финской Карелии. Сержант был пропитан такой ненавистью ко всем русским, что в любой момент он мог с улыбкой пристрелить хладнокровно первого встречного «рюсся» любого возраста и пола. Любимой забавой контуженого боевика сторожевых отрядов  была охота на русских женщин - нарушительниц комендантского часа. Ему доставляло сексуальное удовольствие неожиданно подкрадываться к молодым «кралям» и щекотать острием штыка женскую грудь. На мою городскую маму он уже давно смотрел с  нескрываемым вожделением.
    Взглянув на часы, установил, что "мадам рюсся" уже десять минут как грубо нарушает комендантский час! Лицо его засияло удовольствием:
   - Отлично! - размышлял сержант. - Мадам нахально попирает лагерные
приказы!
    Койра прикоснулся штыком к спине Инны:
   - Стой! Рукки вверх! Ти наруссила прикказ! Сейчас я будду тебя немносько накказывать, рюсь баба.
    Мама спокойно подняла руки вверх и медленно повернулась лицом к Койре. Сержант, криво ухмыляясь, штыком попытался расстегнуть верхнюю пуговицу её кофточки.
Неожиданно мама ухватилась двумя руками за острое лезвие штыка и отвела карабин в сторону. Койра опешил от  такого нахальства молодой красивой женщины. Привычным движением бывалого солдата он выдернул нож-штык из ладоней Инны: на землю закапала кровь.  Койра сделал на шаг назад и, как учили, развернув карабин, прикладом винтовки, ударил мою мамочку по голове. Удар был не сильным, но Инна, свалившись на землю, потеряла сознание.  Койра тупо смотрел на приклад. Потом, отойдя к стене барака, долго мочился на стенку, нервно  потряхивая свой член. Дмитрий Иванович, с искаженным от ненависти лицом, бессильно смотрел на происходящие через окно барака. Койра постучал в стекло и махнул ему несколько раз рукой, приглашая выйти на улицу. Дядя Дмитрий и Катерина стремглав выскочили из барака. Осторожно подняли Харитину и внесли в помещение.
Я метался вокруг бесчувственной мамы, заглядывая в глаза к дяде Дмитрию:
   - Дядя Дима, дядя Дима! Мама не умерла? нет? она поправится? Мама, мамуля! Не умирай, прошу тебя! Ты хорошая! Не умирай! Мама Инна! Что с тобой! Как я буду жить без тебя, моя мама-мамочка...
    Моей маме тогда было лишь тридцать лет. Молодая, сильная, красивая, плясунья, певунья, хохотунья, озорница. Мне показалась, что она умерла. Но через неделю  мама пришла в себя. Я не отходил от мамы ни на шаг. Смешил её и постоянно гладил её по голове, а про себя обдумывал убийство Койры. С этой целью сговорил старшего двоюродного брата Василия сделать для кровной мести деревянный пистолетик. Василию было шестнадцать лет. Умелец, золотые руки. Вырезал из дерева голубей, ложки, рюмки, стаканчики, тарелочки; мастерил чудные шкатулки с секретными запорами; делал дудочки, свистульки и даже изготовил для совсем маленькой сестры Людмилы стульчик для ночного горшка. Смастерить деревянный пистолетик ему было пустячным удовольствием.
     Через три дня игрушечный пистоль для Евгения был готов. Всё было, как положено: пистолетик  стреляла мелкими камушками силой натянутой резины. Я был доволен. Каменная пулька летела на три-четыре метра. План мести Женя решил осуществить в очередное летнее воскресение. В это день - группе детей из лагеря номер восемь разрешали посещать лагерь номер девять, в котором содержались гражданские заключённые родственников и знакомых. Охранять несовершеннолетних визитёров приказали шюцкоровцу. Койра тщательно пересчитал пленных детей, закинул карабин за плёчо и дал команду к движению. Впереди детской колонны шла моя бабушка Таня . Рядом с Койрой шагал я.  Моя ладошка крепко сжимала рукоятку деревянного пистолетика, спрятанного в кармане детских штанишек. Отошли от лагерных ворот метров на двести, когда Койра приказал детям остановиться: ему захотелось выпить несколько глотков водки из походной фляжки.  Для меня наступил момент мщения.
     Койра отвинтил пробку фляги и, запрокинув голову, залил порцию хмеля в горло. Я достал из кармана деревянный пистолетик, натянул резиновый пуск, в ствол положил маленький камушек. Прицелился  прямо в  сердце финского сержанта. Койра опустил голову, завинчивая горлышко фляги. И тут он заметил, что я, русский, почти семилетний мальчик, закрыв левый глаз, целится ему в сердце. Опьяневший Койра сразу ничего не понял. Я спустил большим пальчиком резиновый боёк и громко крикнул:
   - Пух!..
    Каменная пулька вылетела из ствола и угодила в мундир сержанта.
Койра побледнел:
   - Этот русский пацан не играет в войну. Он воюет! Он решил убить его по-настоящему! Маленький рюсся, рано или поздно, всё равно убьёт его! На одной земле им не жить вместе! Этот малыш был, есть и будет всегда его кровным врагом. Он  - будущий  русский солдат!
    
   Водка, смешенная с кровью, атаковала мозг Койры. Дрожа от ненависти, он подошёл ко  мне. Вырвал из его рук  моё деревянное оружие; швырнул на землю;  растоптал игрушку кованым солдатским сапогом. Сдернув с плеча карабин, передёрнул затвор, послав патрон в казённую часть. Приложил приклад к плечу. Прицелился мне в лоб. Я понял, что  сейчас  меня  будут убивать. Повернувшись, я бросился бежать в сторону лагеря: там мама Инна. Она меня защитит!
   Со слов бабушки Тани – Койра тщательно прицелился в спину убегающего внука. Бабушка Таня фурией бросилась к Койре; повисла на карабине, стараясь отвести ствол карабина в сторону от внука:
   - Не стреляй, сволочь! Убей меня! Побойся Бога! - кричала она высоким пронзительным голосом,  мешая русские, шведские, финские слова:
   - Не бери грех на свою душу, детоубийца! Не убивай невинное дитя!
    Койра пытался лягнуть её ногой, но Татьяна продолжала цепляться за его сапоги, хватала за портупею, всячески мешая ему прицелиться:
   - Остановись, изверг! Ты уже убил моего сына Петра. Теперь хочешь убить моего внука. За что? За игрушечный пистолетик? Не дам! Убей меня! Я своё - отжила! Пощади мальчика! Побойся Бога, Койра,  проклят будешь!»
    Я споткнулся, упал. Койра опустил карабин. Хмель прошёл моментально. Не так просто шуцкоровцу, даже на войне, убить ребёнка. Перепуганные дети сгрудились в молчаливую кучку. Сержант опять приложился к фляге и полностью  её опустошил. Анна бросилась ко мне. Повернула лицом вверх.  Я  лежал без сознания. Глаза закатились. Из глазницы страшно смотрело два бельма. Штаны были мокрыми спереди и сзади. Причитая молитвы, старенькая  Татьяна подняла меня на руки и бегом, как могла, ковыляя, пытаясь бежать, понесла родного любимого внука в сторону лагеря. Сержант махнул детям рукой, и колонна «пленных» маленьких «рюссей» начала возвращаться домой – в стойло бараков.Койра спотыкался, а за ним гуськом, как утята за уткой, плелись пленные русские дети. Шли, молча без слёз, без плача.Мама поседела. Бабушка стала заговариваться. Часто гладила меня по голове и называла  «Мой Петя»
********
    Через два года  Василий подкараулил Койру при поспешном бегстве лагерной охраны. Русское «ура» уже гремело за лесом. Все концлагерные годы Василий тайно  собирал боевой настоящий наган, стреляющий настоящими пулями.
    Койра, по большой нужде,  заскочил в лесную рощицу на берегу Олонки. Снял штаны, присел на корточки под сосной, и тут же получил пулю в затылок: «За тётю Инну! За Женю маленького! За издевательства над всеми «рюссями».
     Василий плюнул на труп «Койры», выругался по-русски, и  ногами столкнул его с речного обрыва в чистые воды Олонки. Так сержант Койра  навсегда исчез из человеческой жизни.  Собаке "Койра"  - собачья смерть!