Меч триединства. Глава19

             19.   О ЖИЗНИ, СМЕРТИ, ЛЮБВИ И ПУНКТУАЛЬНОСТИ.
Отбить Бигхарбор. Это было пари, которое стоило выиграть, и Лионкис его выиграл. Великий и не думал отказываться от своих слов, потому всего за день после того, как вернулись в город-гавань жители, а его самого несколько подчистили, большая часть маршунгарской армии – два отряда пятисоттысячников была собрана в столицу из ближайших к ней областей плюс по пути к Дезжеру расчет был собрать ещё отряд пятисоттысячников. Вкупе с армией Полиса и остатками армии Республики получалось довольно внушительно. Все те три дня, что огромное скопище солдат распирало Бигхарбор, прошли в хлопотах, в бесконечных хлопотах, связанных с дальним походом: готовили палатки, опоры для шатров, полевые кухни, переносные госпитали, и кругом теперь были морпехи да лошади, лошади да морпехи. За день до назначенной даты выхода армии из города Лионкис проснулся необычайно рано. Тому две причины было, первая – волнение, абсолютно нормальное перед таким предприятием, которое они затеяли; вторая – неусмиримая ноющая боль в пробитом плече. Хоть рану перевязали, смазали вяжущей мазью и прочими снадобьями-гадостями, лучше не стало. Пытались даже подключить Аксорса, но лекарь из того оказался никудышный, даже при наличии теперь двух камней Силы. Старый спир рассказал о том, что укоротил Ивелхарда на голову, рассказал о том, что взял его перстень, объяснив это тем, что его сила понадобится для перековки Меча. Рассказал он и о том, что выследил хозяина Красного меча и о судьбе Колла. Теперь он решил использовать время, оставшееся до начала их похода с максимальной пользой – запирался каждый день в своей комнате и прослеживал год за годом, день за днём судьбу Троена, чтобы узнать, где же сейчас находится Редкол. И сейчас дверь закрыта на замок – даже проверять не надо. Лионкис и не стал. Он поднялся с постели и приступил к поискам чего-нибудь, в чём можно было бы показаться на улице. Вскоре нашлась под кроватью льняная рубаха (на этот раз белая), откуда-то из-под шкафа были извлечены чёрные штаны, сапоги сиротливо как-то валялись у двери. Рыжий несколько поморщился, когда сухая ткань коснулась повязки и, кажется, немного зацепила рану. Вот теперь можно и ну улицу выйти. Но только открыл Лионкис дверь  и сделал первый шаг по камню, как тут же нырнул обратно в дом, подперев своим телом дверь с таким лицом, словно за порогом стоял маршунгар с оглоблей, и как только показалась голова Лионкиса, опустил её прямо на рыжую макушку. После ранения Лионкис начал пить. Нет, пить он начал ещё чуть ли не сразу после рождения, но тут было несколько другое. Пиво, вино, тарги – всё это оказалось не только неплохим успокоительным, о чём Лионкис знал, но и не менее хорошим обезболивающим, о чём Лионкис не знал. И теперь каждый день, дабы заглушить боль,  приговаривал он по бутылочке такого «лекарства» на свой выбор. Сначала открыто, потом тайно – друзей начало настораживать то, что рыжий пьёт каждый день. После бутылки он был абсолютно неотличим от трезвого, разве что бледность, отпечатавшаяся на лице его после битвы, становилась слабее, а потому никто и не догадывался, что Лионкис выпил – он с абсолютно невозмутимым видом, стройными мыслями и железной логикой мог рассуждать о политике, о медицине….да о чём угодно. Единственный минус такого лечения – похмелье, которое не забывало наваливаться на гвардейца с несколько пугающей регулярностью. Вот и теперь оно стучалось в стенки черепа Лионкиса изнутри, как будто пыталось их пробить. Благо, рыжий гвардеец знал средство от этого непрошенного гостя – нужно было найти где-нибудь стопочку тарги…или ледяной воды, на худой конец. Где-нибудь, но только не здесь, не в доме, где сейчас разместилась миссия, поэтому воин собрал волю и силы в кулак, глубоко резко выдохнул, раскрыл рывком двери и нырнул в мир.
                ****
Мир оказался достаточно благосклонен к рыжему – тарги он конечно не разжился, но кружечку, пусть и небольшую, тёмного пива он раздобыл, раздобыл и приговорил. Теперь лучше – барабанщик в голове получил своё и успокоился, в глазах несколько прояснилось, комок в горле провалился. Полегчало, словом. Вышел Лионкис из небольшого паба, где его «лекарством от лекарства» снабдили, и пошёл. Просто пошёл: без цели, без какого-то смысла, постоянно меняя направление. Врачи вроде говорили, что ему надо ходить, мол, это для его лёгких теперь полезно. Ну полезно, так полезно, к чему их, врачей, расстраивать. Они ведь очень не любят, если их рекомендации не соблюдать, советам не следовать, мазями не мазаться. Даже если толку от этих мазей никакого нет совершенно. Вот и шёл теперь Лионкис по разворошённому бойней Бигхарбору, просто так, для себя на деле, для того, что бы «следовать рекомендациям» по виду. Теперь многое поменялось с тех пор, как их, «гостей желанных», сопроводили в уютнейшую гостиницу города, тюрьмой именуемую. Теперь нету никаких косых взглядов, женщины не торопятся прятать от него своих детей, морпехи не горят желанием начистить бледное лицо, обрамлённое рыжими усами. Даже напротив: все теперь кивают, все улыбаются, все здороваются, руку пожимают, дорогу уступают. Всего-то и надо было: отбить для них город. Лионкис прошёлся мимо кучки камней, которые ещё несколько дней назад были чьим-то домом, пока их не «пригладило» снарядом с Минкенда. Невольно остановился рыжий у этой кучи праха, бывшей некогда обитаемым жилищем, где радовались и грустили, плакали и смеялись живые люди. А теперь вот оно, лежит, ждёт своей очереди под расчистку, а после на этом месте снова будут жить, снова будут плакать, смеяться... ну и прочее. Это натолкнуло Лионкиса на странную и немного дикую мысль, что не только это здание, но и всё, вообще всё, что сгорело, и что сгорит ещё в огне этой войны, что всё это, так же как и вот эти развалины, подлежит потом расчистке. Что погибнут ещё сотни…тысячи… сотни тысяч, а люди после того будут в новоотстроенном мире, как в новоотстроенном доме, снова радоваться и грустить, плакать и смеяться…ну и так далее. Рыжий улыбнулся. Умные мысли заимели одну вредную привычку – последнее время они всё реже и реже наведывались в его голову. А тут такая гостья. Правда не лучшее время она выбрала, эта гостья, - по голове снова ударили как по гонгу изнутри – такое длительное и интенсивное шевеление мозгами было уже не под силу Лионкису, по крайней мере, не в таком состоянии. Поэтому эту сложную мысль вскоре вытеснила другая – попроще. «Куда бы пойти»? В поисках ответа на этот вопрос рыжий повёл взглядом по сторонам. Вот она. Мраморная пирамида – храм Верховным. Негоже, конечно, являться к ним с похмелья, но надо ведь хоть раз в жизни там показаться. И почему-то Лионкису показалось, что сегодня именно тот день, когда «надо». От обелиска Верховным, стоявшего у входа в храм, отделяло его шагов двадцать, не более, и пока эти шаги мерно покорялись ногам гвардейца, странный порыв обрёл под собой некую почву. Лионкис теперь шёл туда не просто так, не потому что «надо», а с конкретной целью.
Да, говорили ему, что в храмах Верховным мрачно, но не до такой же степени. Отрешённо как-то пробежался Лионкис взглядом по тёмным стенам, по лампадам с благовониями, по небольшому обелиску в центре, по деревянным кабинкам, притаившимся в углу.
-Тут кто-нибудь есть?- решился, наконец, произнести вслух Лионкис, как голос его гулко разнёсся по всему храму, казалось, заполнил каждую щель.
-Есть,- отозвался голос слишком сильный и слишком хриплый, чтобы оказаться эхом.
На него-то и решился следовать рыжий гвардеец. От обелиска поднимался с колен смотритель – эдак, лет под пятьдесят достаточно плотный и несколько даже полноватый мужичок, коротко стриженный – похоже, он брился когда-то наголо, а теперь чёрная поросль уже заметно прибавила в высоту. Глубоко посаженные глаза, в которых пропечатано было спокойствие, крупный, мятый не раз и не два, нос, губы-лепёшки – всё это вселяло к смотрителю доверие, крепкое доверие, которое разбить было очень сложно.
-Добрый день, Лионкис, - промолвил смотритель тем же твёрдым, но каким-то тёплым, приятным голосом.
-Знаешь меня?
-В Бигхарборе тебя теперь каждая собака знает, - улыбнулся мужичок, отряхивая чёрный балахон для повседневных молитв, в который был закутан, от пыли, осевшей на нём серо-бурыми пятнами. – Ты не против, если я испью? Жажда, знаешь ли, так приставуча. Да ещё и так душно от этих благовоний – никакого спасу нет.
-Нет, конечно не против,- кивнул головой Лионкис, продолжая окидывать храм взглядом, полным удивления.
Чем больше он осматривал он теперь стены пирамиды, тем менее мрачной она теперь ему казалась. Может причиной тому была позитивная, живая волна, испускаемая смотрителем, может то, что похмелье почти отпустило, но теперь всё действительно казалось не столь тёмным и тяжёлым. Мужичок, между тем, подошел к столу, где стоял самый простой деревянный кувшин, от которого так и веяло прохладой и свежестью – ключевая вода, даже можно и не проверять. В этот момент только рыжий гвардеец осознал, как сильно ему хочется пить – комок превратился в винную пробку, закупорившую горло. Как кстати оказался тут смотритель, поравнявшийся с Лионкисом – в руках у него в таких же простых деревянных чашах были теперь тем самые маленькие кусочки прохлады, которой так веяло от кувшина. Комок отступил после первого же глотка, но Лионкис не отнимал чаши от губ, пусть от ледяной воды и начало сводить зубы. Смотритель закончил пить вместе с гвардейцем, и тот отметил, что как-то странно провёл мужичок ладонью по губам, оторвавшись от деревянного края.
-Тебе кабинку надобно, я так понимаю,- промолвил он, приняв чашу Лионкиса, и направился при этом снова к столу, за которым и остался, восседая теперь на простом, наспех сколоченном стуле.
-Я,- Лионкис несколько запнулся – сказать, что он первый раз в храме, казалось ему чем-то постыдным, а если молчать, так он и вовсе не знал, что делать. Но негоже ведь стоять вот так просто без единого слова, потому рыжий собрал волю в кулак и промолвил наконец хрипловатым после воды голосом. – Я тут, если уж совсем честно, вообще в первый раз. Я поговорить пришёл.
-Говорить?- смотритель усмехнулся. – Немного странное место ты решил выбрать для разговоров. На улице, готов поспорить, много больше сейчас собеседников, которые захотели бы пообщаться со Спасителем Бигхарбора.
Всё это сказано было таким тоном, что на миг Лионкису показалось, что мужичок сейчас погонит его из храма, но тот, некоторое время побуравив его своими глубоко посаженными глазами, указал на стул с другой от него стороны стола: «Ну садись, разговорчивый ты мой».
Лионкис сел. Тема для разговора у него была, уже была – сложилась она, пока тот преодолевал те двадцать шагов, отделявшие его от храма. Но ведь его ещё начать-то надо, разговор этот. А этого Лионкис не умел, точнее умел, но совсем плохо – он был много лучшим слушателем, нежели рассказчиком. Ладно, паз уж собрался говорить, так давай говорить.
-Я хотел о самоубийстве поговорить,- несколько неуверенно промолвил рыжий, опасаясь, что после этих слов смотритель его точно выгонит в шею, но тот только кинул на него такой же удивлённый взгляд, после на лице его вдруг заиграла непонятная улыбка, в которой смешано было удивление со взгляда, лукавство и ещё что-то неуловимое, чего Лионкис понять никак не мог, наконец, смотритель заговорил.
-Ну это совсем никуда не годится. Ведь даже маленьким детям известно, что самоубийство - самый тяжёлый грех, который спиры не прощают. Если ты рождён был на этот свет, значит, рождён ты был с какой-то конкретной целью, а как же ты эту цель выполнишь, если сам лишаешь себя жизни раньше положенного? – при этих словах тон у мужичка был как у учителя, пятый раз объяснявшего ученику азы сложения, а тот, хоть и старался, абсолютно ничего не понимал.
-Нет, это я знаю,- изрёк Лионкис, когда смотритель закончил.- Я про другое,- тут он снова сделал паузу, чтобы оформить мысль в слова, и очень скоро это у него получилось. – Я в том плане, что можно считать самоубийством?
Похоже, оформление получилось неважным – мужичок ещё ярче заискрился той самой улыбкой учителя, но раз уж взялся просвещать, то идти придётся до конца.
-Совсем глупые вопросы задаёшь, Лионкис. Из названия же понятно, что самоубийство – это когда…,- начал, было, он, но рыжий его оборвал.
-Ты меня не понял,- он снова начал рыться в голове в поисках чего-нибудь, с помощью чего можно было бы объяснить, чего он от смотрителя хочет.
Поиски несколько затянулись – отвык уже Лионкис от такого долгого шевеления мозгами за годы службы в Олдастане, где самой сложной проблемой, которую ему приходилось решать, была проблема добычи дров для гарнизона. Ещё бы годика три тому назад встань он перед такой проблемой, вмиг сыскалось бы и решение, и нужные слова, а теперь только голова разболелась. Но мозг просыпался. Словно корабль, который отталкивали от пристани, он сначала медленно и со скрипом начинал соображать, потом всё быстрее, быстрее и быстрее, и вот он – заветный ответ, ради которого Лионкис растормошил спящий разум.
-Вот тебе пример – двадцать воинов идут в лобовую атаку на тысячу, что это, по-твоему, разве не самоубийство? – выдал, наконец, Лионкис, подойдя уже совсем вплотную к тому, о чём он хотел поговорить.
Перемену в улыбке смотрителя нельзя было не заметить – вместо лукавой улыбки учителя утвердилась теперь на лице его улыбка понимания. Смотритель осознал, что Лионкис далеко не так глуп, как показался на первый взгляд, а всё первое впечатление от него – результат его совершенного неумения выражать мысли стройно, меж тем, они есть в его рыжей голове, есть, причём весьма недурные.
-Тут ты несколько ошибаешься,- промолвил он, откидываясь на спинку стула и впиваясь в нильфийца взглядом, словно надеясь, что издалека разглядеть мысли Спасителя Бигхарбора будет проще. – У тех, кто идёт в неравный бой всё равно сохраняется то, что отделяет их от самоубийц, даже если они идут на верную смерть. Надежда. Каждый из них в глубине души, где-то совсем-совсем глубоко надеется, что останется в живых, пусть в плену, но зато живой. Надежда – пусть звучит скромно, но значит много. В ней разница между обречённостью и просто тяжёлой, но преодолимой ношей.
Лионкис был готов к этим словам. Он продумывал ответ про себя еще до того, как смотритель начал говорить, и примерно так этот ответ в его разуме и звучал, даже некоторые фразы были слово в слово похожи, а потому к следующему выпаду со своей стороны он тоже был готов.
-Значит, всё дело в  знании умрешь ты или нет?
-Это тоже не совсем верно,- попробовал поправить мужичок, но Лионкис его снова прервал.
-Нет, это совсем верно. Ты ещё не знаешь, умрёшь ты сейчас или нет. Незнание дарует надежду – в этом вся соль. Если бы ты был уверен, что отправишься к спирам, пусть не в этом бою, так после него – надежды на жизнь нет, а, стало быть, если положат тебя в этом бою, то это будет самоубийство – просто потому что ты знал, что умрешь, и уже ни на что не надеялся.
-Из твоих слов выходит, что знание губительно для души,- промолвил смотритель, всерьёз задумавшийся над словами рыжего гвардейца.
-Это выходит из твоих слов – я не добавил ничего своего,- изрёк Лионкис и резко смолк.
Молчание установилось прочное, пусть и тягостное – обычно одно противоречит другому. Всё это время смотритель не сводил глаз с Лионкиса, а Лионкис с лампады, в которой дымились благовония, наполняя зал приторным запахом.
-Ты ведь ранен, эта бледность не присуща здоровому человеку,- разбил тишину в дребезги смотритель.
Догадался. Отпираться глупо было, и рыжий это прекрасно понимал. Вместо ответа он откинул борт рубахи и немного стащил перевязочную ткань, поморщившись при этом, заставив мужичка прильнуть к столу, чтобы лучше рассмотреть рану. В правом плече его красовалась рваная дырка, покрывшаяся уже плёнкой и бурыми комками запёкшейся крови. Единственное, что отличало эту рану от обычных заживающих – синеватое пятно вокруг краёв дырки, которое, по мере удаления от неё, рассеивалось на многие и многие такие же синеватые лучи, которые извивались, как горные реки. Смотритель с первого же взгляда на рану понял, почему Лионкиса потянуло на рассуждения о жизни и смерти.
-Отравлено,- сухо промолвил он, снова откинувшись на спинку стула.
-Отравлено и уже попало в кровь,- кивнул головой Лионкис.
И снова установилось такое же тягостное молчание. Вроде и надо бы что-то сказать, а что в таких случаях говорится – поди знай.  И снова первым нарушил молчание смотритель.
-Я знавал случаи, когда организм справлялся с ядом и в больших количествах. Не спеши хоронить себя раньше времени, я уверен, Верховные не приберут тебя так рано.
-Да дело тут не в Верховных,- выдохнул Лионкис, нашедший слова смотрителя незначительными  и глупыми, собственно, такими, какими они и были на самом деле. – Я знаю, что это за яд. Таким пользуются тейдрейские разбойники. И я видел солдат, поражённых этим ядом. Жили они по четыре недели, не больше, причём, последняя проходила в жуткой агонии. Не самая приятная участь, согласись. Так что давай смотреть на вещи серьёзно, ведь и ты, и я – оба мы офицеры, пусть ты и бывший. Не надо меня утешать, говорить, что всё будет хорошо, потому что я знаю, что ничего хорошо не будет. Я знаю, что я умру, и потому спрашиваю тебя – спасу ли я свою душу, если сгину в каком-нибудь бою, не будет ли это расценено Верховными как непрощаемый грех. Я не хочу мучиться, не хочу этих сочувствующих лиц у своей постели, которые только и будут думать, когда же я скорее отойду, чтобы похоронить меня и зажить прежней жизнью. Я не хочу ждать своего времени для зачистки, как ждут его те развалины домов,- Лионкис указал рукой в сторону двери.
Смотритель помрачнел. Впервые ему попался человек, которые не только готов к своей смерти духовно, но ещё и делает к ней какие-то бытовые приготовления. И впервые ему задают такой путаный вопрос о двух концах, который разрешить ему было явно не под силу.
-Не знаю,- промолвил он, наконец, понимая, что рыжий нуждается сейчас в ответе. – Но если честно, то не думаю – может своего предназначения ты и не выполнил, но сделал уже немало, так что,…а хотя понятия не имею.
Лионкис быстро скрыл рану под повязкой и поправил рубаху, затем встал и с той же улыбкой промолвил.
-Ну что же, раз уж на то пошло, то ты всё равно здорово мне помог – мне нужно было выговориться, а глиняные бутыли да отражение – не самые хорошие собеседники. Спасибо,- с этими словами он развернулся и пошёл к дверям храма несколько неровной походкой – долгое пребывание под благовониями вкупе со слабостью делали своё дело – как вдруг его остановил голос смотрителя.
-Откуда ты узнал, что я был офицером?
Лионкис стал на месте. Вопрос снова разбудил в нём улыбку, и он промолвил не оборачиваясь.
-Когда ты выпил воды, ты провёл рукой у губ. Таким движением обычно вытирают усы,, но у тебя их нет, значит ты был офицером, но потом пошёл в смотрители, - и нильфиец вышел из храма, оставив обескураженного мужичка на своём месте.
                ****
-Аксорс, можно вопрос?
Старый спир только покинул свою комнату, уставший, истощённый, словно в ней его заставляли бегать многие и многие шаги – таки долгие нырки в прошлое отнимали у него порядочно Силы, хоть с двумя камнями переносить их стало проще – но отказывать Каменнорукому всё равно не стал, только обзавёлся миской мясной каши и куском ржаного хлеба, прежде чем отвечать на вопрос Бароу.
-Я хотел спросить кое-что про Чёрный меч…да и про Белый тоже,- начал Бароу, прокользив взглядом по лестнице, ведущий на верхний этаж, где обитали теперь Тасхенд и Халкгивен – ему почему-то не хотелось, чтобы они слышали этого разговора. Почему? Хороший вопрос, а хорошие вопросы не имеют обыкновения быстро раскрывать своё решение.
-И в чём твой вопрос? – пробубнил Аксорс, пережёвывая попавшийся ему кусок тушёной говядины.
-Там, на стене, я делал то, чего раньше никогда не делал. Я смог разрубить человека. Полностью. Ни один удар не нечёт такой силы, чтобы размолоть кости и разорвать плоть от плеча и до пояса. Но я сделал. Я понимая, что Чёрный меч – не просто оружие, но ведь это как-то странно…в нём я не сомневаюсь, я сомневаюсь в себе.
-Ты не мог вложить столько силы в один удар,- закончил за Бароу Аксорс, справившись с мясом. В голове его в этот момент отголоском прозвучали слова Колла в тот день, когда из горна достали Меч Триединства «ибо не ты выбрал его, а он выбрал тебя, и ежели сочтёт, что ошибся, то он от тебя отвернётся». Эти слова Аксорс повторил Бароу, вызвав на его лице неподдельное удивление – Каменнорукий ничего из этих слов не понял, пришлось пояснять.
-Так сказал Колл, когда вручал Стронгжану Меч Триединства, - объяснил спир, откусывая от ломтя хлеба. – Што швойштвенно Единому мечу, то же и пришуще евго чаштям в одвельносшти.
-То есть ты хочешь сказать, что Чёрный меч меня выбрал сам, а не потому, что я принёс ему жертву?- спросил Бароу, сумевший - таки разобрать слова спира, энергично жевавшего ржаной мякиш.
-Конечно не по этому, - промолвил Аксорс, проглотив хлеб.- Больше тебе скажу – он крайне доволен своим выбором, иначе не стал бы он тебя защищать на стене. Ты прав,- продолжил он, даже не дав Бароу рот раскрыть, хоть тот и пытался что-то сказать,- ты не смог бы вложить столько силы в удар, поэтому Блеккол тебе помог, тех даркелийцев к Верховным отправил не ты, по сути, а он. Чёрному мечу ты дорог как хозяин, поэтому он отдаёт свою Силу, чтобы защитить тебя – он не хочет менять владельца и идёт на всё для его защиты. Тебе несказанно повезло, Бароу,- при этих словах Аксорс принялся выгребать ложкой содержимое с самого дня миски, что придало даже его серьёзному тону несколько комический эффект, - очень сложно заслужить у зачарованного меча такое доверие – у любого – даже меня Уайткол не слушает так хорошо, как тебя Блеккол.
-Это значит, что я тоже могу его метать, и он вернётся?- поинтересовался Бароу, в памяти которого всплыл рассказ о том, как Аксорс расправился с Ивелхардом.
-Это самое меньшее, что ты с ним можешь делать,- улыбнулся Аксорс отставив пустую миску в сторону и растянувшийся на деревянной постели. – Но только тогда, когда жизни твоей будет угрожать смертельная опасность. Только тогда. Ты сам поймёшь, когда такой момент наступит.
-Наступит,- задумчиво повторил Бароу, вспоминая то странное ощущение, охватившее его там, в коробе Большого Рога.- Ты нашёл что-то по Красному мечу?- спросил он, чтобы восстановить прервавшуюся беседу.
Спир, кажется, ждал этого вопроса – глаза его вдруг вспыхнули, а лицо сковала довольная улыбка, какой улыбается пахарь, проведший весь день в поле, любующийся результатами труда своего в красном свете заходящего солнца. Он приподнялся с постели, чтобы говорить, но тут дверь нагло скрипнула, заставив его смолкнуть. На пороге стоял Лионкис. Но что-то было не то в рыжем, чего-то не доставало нильфийскому гвардейцу, без чего он казался совсем другим человеком, пусть, с тем же лицом, с теми же глазами. Не сразу сообразил Бароу, что рыжий остриг голову – теперь вместо огненной гривы красовался на ней такой же огненный ёж. Да и борода укоротилась с полной, захватывавшей всё лицо, до огненной полоски по контуру подбородка от висков, в которую перетекали усы.
-Нет, ну вы посмотрите на него,- нарочито громко промолвил Бароу, которого новый вид Лионкиса приятно удивил, чтобы голос его было слышно на втором этаже.
Услышали – на ступенях раздались дробные шаги – Тасхенд – и шуршащие мягкие, под которыми половицы трещали много слабее – Халкгивен. Нильфиец ещё и не проснулся толком, так что маршунгар чуть ли не стащил его с лестницы вниз, однако обновлённый Лионкис мигом вернул Халкгивена к жизни.
-Хорош, нечего сказать, - прорычал Тасхенд, еле сдерживая смешок – до того теперь не узнать было старого Лионкиса.
-А что не налысо – то? – Бароу провёл рукой по своей гладковыбритой голове, как бы показывая, как это здорово – остричься налысо.
-У меня череп неправильный,- отмахнулся Лионкис, скалясь во все свои белые зубы, прошёлся к массивному дубовому шкафу, стоявшему в самом дальнем углу комнаты, и принялся перебирать в нём вещи, провожаемый общими взглядами.- Ах да, забыл сказать,- изрёк он, не прекращая при этом своего занятия,- завтра мы уходим из города, а потому сегодня вечером будут провожать воинов в поход.
-Очередная весёлая пирушка?- усмехнулся Бароу, точно знавший, что в трезвом состоянии рыжего ему сегодня не застать.
-Не просто весёлая пирушка, - сказал Лионкис, отбрасывая в сторону какую-то тряпку, камзол, по-видимому, - а маршунгарская весёлая пирушка. Это минимум в два раза веселее.
                ****
Огни зажглись над Бигхарбором рано – ещё и солнце сесть не успело, а город уже светился, словно его жители были огненным народом из старых маршунгарских сказок. Впрочем, так оно и было – сегодня вечером в жилах горожан точно текла не кровь, но огонь. По улицам гремела бешеная музыка, по дорогам вместо экипажей катили бочки с пивом, тарги, вином, город стоял как в тумане от дыма бесчисленного количества факелов и костров, на которых, сводя с ума своим запахом, шкварчала теперь баранина, свинина. Где-то плясали, потрясая улицы своим громогласным «О-Э-Й!», где-то уже вовсе приступили к любимой маршунгарской игре – кулачный бой. Словом, жители праздновали. Праздновали победу в битве, праздновали присоединение к коалиции, провожали в поход воинов живых, а к спирам – павших. Поводов было много, и у каждого был свой – главное сегодня сбросить с себя тяжесть последних дней, утопить её в вине, музыке и плясках, а уж за это горожане взялись с радостью. После того, что Бигхарбор пережил, особенно легко было поддаться веселью, пусть назавтра и останутся похмелье и тягостное ожидание новой битвы, но сегодня город гулял. Так как из мисси Бигхарбора кроме Аксорса никто толком не знал, решили они не разбредаться, и сейчас старый спир, сменивший белое на иссиня-чёрное, вёл их к Дому Народа, где проходили, естественно, главные торжества. Да, киракийцы на праздники посвящения были просто тихонями по сравнению с маршунгарами – от шума, гула, музыки, рёва певцов, пытавшихся снова вывести пресловутую «Дай маршунгару верёвку и блок» - от всего этого, голову ломило не только у Бароу, никогда такого не любившего, но и у Лионкиса с Халкгивеном, которые словно рыбы в воде плавали в этой стихии. Правда, ломота эта была приятная, определённо. Бароу решился забыться сегодня, и не он один, поэтому течению общего веселья не сопротивлялся, и оно его очень быстро смыло и понесло вместе с собой.
-Поберегись!!!- раздался вдруг перед ними радостный рёв, но который человек способен был с огромным трудом.
Миссия только и успела расступиться, как по брущатке с диким грохотом поскакали три огромных бочонка, из которых доносился нечеловеческий хохот, а за ними неслась ревущая и смеющаяся толпа. «Гонки в бочках»,- догадался Бароу, провожая глазами странную, но ужасно весёлую процессию.
-Завидно?- раздался сбоку голос Лионкиса, которого смыло волной веселья уже давно.
-Нет, думаю тебя так прокатить,- усмехнулся Бароу в ответ, за что получил толчок в плечо, и гвардейцы, расхохотавшись, поспешили догонять уже успевших солидно вырваться вперёд Аксорса с Тасхендом и Халкгивеном.
Дом Народа в этот день полностью оправдал своё название – народа там было хоть отбавляй, а по шуму и гвалту, в нём царившему, легко мог посоперничать со всем Бигхарбором. И здесь гремела музыка – протяжные звонкие дудки, барабаны, сотрясавшие своим боем сами стены, национальные маршунгарские инструменты – трино, похожий на большой ковш, поверх которого натянули десяток струн, и ронго – трубы с особым раструбом, секреты изготовления которого были чуть ли не государственной тайной, благодаря этому раструбу ронго обладали рваным, грязным, каким-то рычащим звуком, и играли на нём так же – рвано, отрывисто – все эти инструменты гремели сейчас во всю мощь свою, встряхивая Дом Народа, словно то был лёгкая игрушка. От пылающих факелов и установленных вдоль стен в специальных площадках, мощённых булыжником, костров для еды по Дому растекался неяркий оранжево-жёлтый свет, а от дыма костров, факелов и трубок, которыми пыхтели чуть ли не все присутствовавшие, кроме, разве что тех, кто танцевал под резвые маршунгарские мотивы, от этого дыма, заполонившего почти всё от потолка до пола казалось, что свет этот – живое существо, скользящее между серых дымных камней. Даже сквозь камни городской стены было проще протиснуться, чем через ту толпу, что набилась  сейчас здесь. Действительно стена – смеющаяся, пьющая, гуляющая, танцующая, курящая, пёстрая стена. Но пробиться к небольшому столику, на котором приютились четыре пустых пивных кружки и блюдо с поросёнком без задней его части, удалось; далее решено было не двигаться. Пустые кружки тут же чьей-то невидимой рукой сменились на полные, к ним добавился поднос с пятью или шестью стопками тарги, поросёнок ещё к тому же не остыл – глупостью было бы отсюда уходить. Сначала разошелся маршунгарский напиток – одним щелчком Аксорс зажёг на всех шести огонь. Подождали немного, задули, выпили – раскалённая волна заволокла горло и осела в низе живота. Заскули, хорошо. Теперь пиво. Кружка большая, торопиться некуда, настроение хорошее, поэтому приятный, но абсолютно бессмысленный разговор не заставил себя ждать. Как пересыхающая речка, он то прерывался анекдотом, воспоминанием, шуткой, порой – весёлым уже маршунгаром с лицом, красным как свёкла, но потом снова возобновлялся, причём не всегда даже удавалось вспомнить его начальную тему. Кружки за разговором меняли раза три если не четыре, поэтому к их исходу в строю остались самые стойкие – Аксорс, который вообще не способен пьянеть, Лионкис, у которого опыт в этом деле примерно равнялся его возрасту да Бароу, потому что просто крепкий был в этом плане. Халкгивена уже окончательно повело, и Тасхенд, на котором выпитое тоже сказалось, пусть и слабее, на плечах вынес молодого нильфийца из Дома Народа и больше не возвращался – наверняка оба уже сотрясают город своим храпом. В рыжем гвардейце внезапно проснулся танцевальный гений, и тот неровно поплыл к музыкантам и скоро исчез за спинами маршунгар. Так же скоро покинул Бароу Аксорс – оттуда, куда устремился Лионкис начал раздаваться дружный задорный хохот, и старый спир не мог отказать себе в удовольствии полюбоваться зрелищем. Оставшись один, Каменнорукий осушил свою кружку, закусил кусочком жареного окорока и потянулся к поясу, где у него висела трубка и кисет. Хоть и выпил он пива порядочно, но руки всё равно действовали уверено и умело…ну относительно уверено и умело. В общем, очень скоро трубка была набита, и Бароу принялся шарить в кармашках кисета в поисках огнива. Вот незадача – его-то он, похоже, дома и оставил. Пришлось вытряхивать табак обратно  - сегодня трубка отменяется.
-И правильно, курение убивает, между прочим,- раздался со стула, на котором сидел Лионкис, ставший уже знакомым скрипучий голос.
Бароу повернул голову и ничуть не удивился, обнаружив там чёрный плащ. Пепельные руки чёрного человека казались в свете многочисленных факелов чуть светлее, и цвет их даже мог сойти за бледную-бледную кожу, которую измазали в пыли. Да и устрашающих клубов дыма, которыми он словно дышал, чёрный человек теперь не испускал – со стороны обычный гость на обычном празднике. И заметили бы в госте этом нечеловеческой природы существо, только если бы тот вдруг испарился, застлав себя чёрным облаком,…да и то не факт.
-Если так, то я пытаюсь себя убить последние лет двадцать,- усмехнулся Бароу, пододвигаясь ближе к столу, чтобы лучше разобрать слова собеседника.
-Долгое самоубийство, весьма долгое,- проскрипел черный и зашелся тем самым смехом, который в первый раз Бароу принял за кашель.
-Ты тут снова за тем, чтобы меня подтолкнуть к чему-то?- спросил гвардеец, которому хмельное несколько развязало язык.
-Язвишь,- промолвил чёрный.- Видимо, придётся с тобой повторить нашу первую встречу на Жекероке, помнишь?
Ещё бы забыть. Тогда Каменнорукому досталось по полной программе, и повторение того же явно стало бы для него не самым приятным на свете, поэтому тут же все силы самоконтроля были брошены на завязывание языка обратно в узел. Однако в этот раз чёрный явно был не настроен на конфликт, это Бароу понял по снова раздавшемуся смеху-кашлю.
-Я на самом деле пришёл выразить восхищение только и всего,- заметил гость, взявший в руки кусок поросёнка, но положивший его тут же на место.
-Угощайтесь, пожалуйста,- попробовал вымолвить Бароу, но чёрный отрицательно закачал головой.
-У меня…скажем так, особая диета,- сказал он и продолжил прерванную речь.- Вы превосходно бились в минувшие два дня, этот город было очень сложно отбить, но вам удалось – вы молодцы.
-Это мы уже слышали,- улыбнулся Бароу, вспоминая слова Аксорса про «пари, которое стоит выиграть».- Но спасибо всё равно. Похвала от существа, вытершего мной всю взлётную площадку на Жекероке, для меня очень много значит.
Гость шутку оценил – снова до слуха гвардейца долетел сухой смех-кашель, который, впрочем, тут же потонул в другом – гулком, задорном, дружном хохоте. Оба – и существо, и Бароу – разом повернули головы на эти жизнерадостные звуки. Глупо было и сомневаться – конечно Лионкис что-то чудит, потешая своей ловкостью, или, что более вероятно при его нынешнем состоянии, неловкостью веселившихся маршунгар.
-Забавно,- проскрипел голос чёрного, но Бароу не обернулся, силясь разглядеть рыжего из-за тесно сомкнутых спин,- как самозабвенно люди окунаются в жизнь, осознавая, что их дни сочтены.
Бароу понял, что чёрный говорит про всех них, про этих морпехов, которые сейчас веселятся, пьют, танцуют, едят, катаются в бочках, радуются – живут, словом, а через какую-то неделю с лишним уже будут лежать неподвижным телом с пробитой головой, или стрелой в груди. Они это тоже понимают, поэтому торопятся жить сейчас, пока такая возможность у них есть. Мрачно всё это, но такова жизнь – сегодня ты смеёшься и глотаешь тарги, а завтра ты – главное блюдо на вороньем пиршестве. Такова жизнь – такова война.
-Ты видишь смерти всех этих людей?- спросил Бароу, которому стало интересно – скольких воинов они недосчитаются в ближайшей битве, но ответа не последовало.
Каменнорукий повернулся назад – ну кто бы и сомневался. Чёрный исчез. Исчез, как исчезает всегда, оставив после себя только струйки дыма, тёкшие с сиденья стула.
«Ну вот, и сам исчез, и настроение испортил»,- подумал Бароу, дух веселья которого действительно был сломлен навалившимися мыслями о быстротечности жизни и неизбежности смерти. И в груди снова поднялась та давно забытая детская ещё зависть бессмертным спирам – не хочу умирать. Вторая мысль была уже более сторонняя: «Твоя проблема в том, Бароу, что ты слишком много думаешь, причём в любом состоянии»,- попытался подбодрить себя Каменнорукий. Не получилось. Всё в этом мире слишком относительно – пока ты понимаешь, что ты с живыми людьми, и вино само льётся в горло, и песня сама рождается в сердце. Но стоит только осознать, что, в конечном счете, все эти люди умрут – былой задор как рукой снимает. И сейчас так же. Невозможно в таком состоянии бодрствовать, а радоваться жизни - и подавно. Уснуть. Сон лучшее лекарство от этой болезни – неправильные мысли. Ты просыпаешься, и всё, что вчера казалось тебе таким страшным, сегодня уже кажется таким призрачным и незначительным. Просто потому что всё это было ВЧЕРА. А ВЧЕРА – это очень – очень давно, ещё и Великая война не началась, когда ВЧЕРА уже вовсю бушевало в нашем мире. И теперь туда, в это ВЧЕРА, как в огромный сундук, стремился скинуть все свои тяжёлые мысли Каменнорукий, покинувший уже Дом Народа, и направившийся уже к дому. Спать.
                ****
-Плохо?- раздался из-за спины Бароу голос Лионкиса, заставив того обернуться в седле.
Рыжий гвардеец, восседавший на гнедой лошади теперь, резвым шагом сблизился с Каменноруким  и протянул ему бурдюк.
-Вода?- выдавил из себя Бароу, в горле которого стоял сейчас шерстяной комок, голова гудела, словом, похмелье, уготованное самой матушкой-природой давало теперь о себе знать.
-Ну почти,- улыбнулся Лионкис в ответ.- В чувство, по крайней мере, оно тебя приведёт.
Пиво. Ну что же, так даже лучше, как говорят доктора «лечи подобное подобным». Пару глотков, третий, четвёртый. С каждым глотком всё сильнее убеждался Бароу, что доктора не всегда говорят ерунду – голову отпустило, пусть и не сразу, зато шерстяной комок провалился почти мгновенно. В чувство действительно привело достаточно быстро. Теперь только смог Бароу поднять голову, не страшась солнечного света, который до того словно огнём жёг его кожу и рассмотреть маршунгарскую армию, широкой чёрной змеёй тащившуюся по степи в сторону Дезжера. Стены Бигхарбора, который теперь приводили в порядок после праздника, что оказалось даже более сложным, чем после битвы, эти стены уже давно пропали из виду. Змея проползла тысяч десять шагов, может больше. По крайней мере, впереди был ещё путь на три дня. Аксорс оказался почти прав со сроками, только не рассчитал, что Битва за Бигхарбор, как её уже окрестили морпехи, подтолкнёт принятие решения о вступлении Маршунгара в войну на целых три дня, поэтому к Фиржану в Полис отправили Рикку с тем, чтобы он попросил Смотрителя поторопиться. Сигуре же направился вперёд маршунгарской змеи с тем, чтобы встретить республиканскую армию и других Рыцарей Неба. А морпехам ещё три дня дружно топтать землю. Сейчас Бароу ехал в первых рядах – офицеры различного чина, Мёртвые головы, артиллеристы со своими орудиями – те, на кого раздобыли лошадей. Большие трубы, которые решено было назвать огненными, успешно прошли испытание реальным боем, и теперь вместо громоздких требушетов и катапульт лошади тащили блестящие на солнце стволы и телеги, полные мешками со снарядами и песком. Вот сейчас как раз мимо тянут одну, до того начищенную, что можно было полюбоваться своим отражением, пусть и мутным. Но любоваться Бароу не стал – сначала он бросил взгляд вперёд, где народу было больше обычного. Там ехал Великий. Король Маршунгар  оказался далеко не неженкой и экипажу предпочёл боевого коня, но свита в лице Воронов и старших офицеров сопровождает его всегда – вне зависимости от того на экипаже он, на коне или же вообще пешком. И Аксорс теперь тоже был там с Халкгивеном, которого почему-то продолжал держать как своего помощника. А позади тысячи и тысячи солдат, шагающих на своих двоих, однако достаточно бодро – разрыва с конными не было абсолютно никакого, даже напротив – подчас морпехи вклинивались меж лошадей, и всадникам приходилось набирать ход.
-Никогда больше не буду мешать пиво с тарги,- сказал Бароу, которому стало смертельно скучно наблюдать за этим бесконечным потоком людей, в котором он сам был лишь крошечной песчинкой.
Рыжий на эти слова улыбнулся. Похоже, скука точно так же одолела и его.
-Ну а кто ж тебя заставлял,- промолвил он.- Со мной всё ясно – у меня организм к такому подготовлен, а ты куда полез?
-Поперёк старшего в пекло?- закончил за него Бароу старую поговорку.
-Поперёк старшего в пекло,- кивнул головой Лионкис. Затем немного помолчал и вдруг спросил резко, без каких-нибудь витиеватых вступлений.- Нервничаешь?
Бароу сразу понял, про что говорил его друг – конечно про Бьюсем.
-Глупые вопросы задаёшь, сам ведь знаешь ответ,- сказал он без каких-нибудь негативных эмоций, которых следовало бы ожидать.
Да, он нервничал. Да что там нервничал, он просто-напросто боялся. Он боялся этой встречи, но одновременно страстно желал её, почти как с Шестиокой в Морравии. Но сомнения всё равно закрадывались в его душу – а нужен ли он ей ещё? Была ли это на самом деле любовь? Если да, то ещё нужен. А если нет? Ответ не замедлили с явлением (значит, вопрос был плохой)– если нет, рядом есть Фиржан. Фиржан. Он не вызвал в Бароу такой жгучей неприязни, какую гвардеец возбуждал в молодом Смотрителе, но стоило только Каменнорукому представить его рядом с Бьюсем, ревность вскипала в нём, начинала бить ключом, и неизвестно было, кто кому больше неприятен. Так же и сейчас этот неприятный источник пробился и начал стремительно заполнять Бароу изнутри, настолько быстро, что это, кажется, даже на лице гвардейца как-то отразилось, потому что Лионкис тут же поспешил сменить тему.
-И когда у нас привал намечается, ты не знаешь?
Уловка сработала – ключ ревности пересох, уступив место попыткам вспомнить, слышал ли Бароу что-нибудь про привал. Вроде слышал, а вроде и не слышал…. Но в любом случае, на ночлег они должны остановиться – когда с Великого спал контроль Ивелхарда, оказалось, что Король на деле души не чает в своих солдатах, только раньше молодой спир умело давил в нём это чувство, как и многие другие. Такими темпами Бароу, который старался никогда не судить о людях лишь по рассказам, даже Бароу был рад, что прохвост мёртв. Потом от спира мысль перекинулась в другое русло, но достаточно близкое – мечи-братья. Аксорс ведь нашёл что-то про Красный меч, нашёл, да не успел сказать. Надо бы у него про это спросить, ведь что-то это было действительно важным – не был бы Аксорс так сильно рад пустяковой находке. Заметку в голове Бароу оставил, но прямо сейчас со спиром поговорить не получится – не подойдёшь просто так к Великому со  словами «Эй, Великий, мне надо поговорить с Аксорсом, ты ведь не против»? Просто так этого не сделаешь, конечно, придётся подождать до ночного привала. Благо, ждать теперь не долго осталось – день тёк уже к своему завершению, солнце уже покраснело и медленно валилось теперь к горизонту. Часа три, может четыре всего оставалось до того, как оно зачерпнут своим краем землю. Это время можно и подождать. С такими мыслями Бароу несколько успокоил бушевавший в поисках работы разум и снова отдался разговору с рыжим, преимущественно состоявшему из военных воспоминаний, навеянных тем, что сейчас оба гвардейца снова в строю. За этим делом и четыре часа легко скоротать. Ночь упала тяжеленным грузом на маршировавшую армию, заставив её остановиться. Вмиг широкая река лошадей и орудий осела на землю – все были крайне измотаны, и остановка на ночёвку была для них настоящим праздником, из которого каждый старался выжать всё, что только было возможно. Почти сразу после того, как морпехи прекратили марш, степь, где они стали, заалела тысячами костров, смотревшимися звёздами на ночном небе. Настолько много было этих крошечных ярких огоньков, что казалось, это настоящее огненное озеро.
Бароу отдал свою лошадь коневоду и твёрдо решился поговорить этой ночью с Аксорсом о Красном мече. Не останавливаясь ни у полевой кухни, у которой уже выстроилась очередь, ни у костра, у которого уже заседали Тасхенд, Лионкис и Халкгивен, он направился прямиком к шатру Великого, черневшему в оранжевом свете у переднего края войска. Но беседе не суждено было состояться – в шатре помимо Аксорса и Великого Бароу застал ещё десятерых человек, из которых в память ему забились только двое – сорокалетний мужчина, абсолютно лысый, только пепельно-серый хвост на его затылке говорил о том, что когда-то и у него были волосы, да девушка семнадцати лет со светлыми, казавшимися при свете факелов золотистыми, волосами. Когда Каменнорукий вошёл, девушка обернулась, и Бароу увидел её глаза – два крошечных неба, но тут же оторвался от них – раз уж ворвался так резко, то хотя бы поздороваться надо. Гвардеец поклонился в пояс, вытянув руки по швам, и хотел уже сказать, что извиняется и зайдёт позже, но Аксорс остановил его жестом и обратился к тем десятерым, среди которых были девушка и «пучок», как мысленно окрестил Бароу мужчину с пепельными волосами.
-Друзья мои,- мягким, по обыкновению своему, голосом говорил спир,- этот человек и есть тот самый Бароу, хранитель Чёрного меча, о котором я вам рассказывал.
В этот момент двадцать глаз пронзили гвардейца острыми любопытными взглядами, заставив  того опустить голову – не привык он к такому обилию внимания. Затем сначала девушка, потом «пучок», а потом и все остальные – все поклонились, приветствуя его, простого гвардейца…ну не совсем, конечно, простого, но всё-таки.
-А это,- теперь старый спир обращался к Бароу,- мои сторонники по Силе – спиры.
Бароу это уже понял – почти у каждого он сумел рассмотреть посох, или перстень, или кулон, как у девушки, например, в котором чуть сверкал голубой, зелёный, фиолетовый, золотистый камень Силы. Аксорс наверняка пытался убедить их отдать свою Силу на перековку мечей. Мешать ему сейчас точно не стоит, поэтому Бароу поскорее поклонился и вышел из шатра. Только на улице он понял, как же внутри было душно – лёгкий зимний ветерок приятной волной прошелся по лицу. В конце концов, поймал себя Бароу на мысли, что всё далеко не так уж и плохо, по крайней мере, могло быть много хуже.
-Бароу!- раздался вдруг крик Лионкиса, заставивший гвардейца обернуться на голос.- Там Сигуре с новостями прилетел из Полиса.
-И что?- спросил Каменнорукий, не понимавший, какой реакции рыжий ожидал от этих слов.
-Угадай с трёх раз, с кем он прилетел,- улыбнулся Лионкис, уже предвкушая, какой эффект его слова произведут на друга.
Трёх раз не потребовалось – Бароу понял всё сразу. А как понял в один рывок поравнялся с рыжим: «Где она»? Да, примерно такой реакции Лионкис и ожидал.
-Пошли, герой-любовник,- усмехнулся он и повёл Бароу к ней.
Они прошли немного – шагов пятьдесят, но и эти шаги казались Каменнорукому бесконечными, очень длинными, а тут ещё морпехи как назло так и норовят кинуться под ноги, остановить, помешать, и рыжий идёт медленно – издевается. Но вот он, вот он, шатёр, Бароу сразу понял, что она там, и даже не дожидаясь слов Лионкиса, о том, что они пришли, влетел в него, запутавшись в занавеси на дверной створе, от которой оказалось трудно избавиться, но когда избавился…. Глаза. Те самые родные, мягкие карие глаза, по которым Бароу уже так истосковался. Он уже думал броситься к Бьюсем навстречу, но остановился – а вдруг она не поймёт? Будет смеяться или ещё хуже – начнёт избегать. Но нет, нильфийка и не думала смеяться или шарахаться от Бароу – всего миг, и она сама бросилась к нему, завязнув в его объятьях. Слова их прозвучали одновременно и слились в единое целое.
-Я должен тебе сказать.
-Я должна тебе сказать.
Удивлённые таким внезапным порывом, они смолкли и снова превратились в один только взгляд, как вдруг засмеялись. Засмеялись простым радостным, счастливым смехом, потому что они поняли. Поняли всё.
                ****
 -Что, мелкий, ревнуешь?- с улыбкой спросил Лионкис, когда голова Халкгивена снова повернулась в сторону шатра Бьюсем. В восьмой раз уже. И с одинаковой тревогой.
-Да нет, - попытался отбиться тот, но в голосе чувствовалось явное «Да да».
-Чем он тебе так не нравится?- пробубнил Тасхенд, постукивая деревянной ложкой по дну миски в поисках остатков каши.
-Да не в этом дело, Бароу хороший и против я ничего не имею,- начал, было, снова отбиваться Халкгивен, но Сигуре, сидевший теперь с ними у костра, его быстро оборвал.
-Нет имеешь, не имел бы, не смотрел бы с такой тревогой.
-Да правда, Бароу хороший, и он мне нравится,- Халкгивен немного помолчал, подбирая слова, но так и не подобрал и решил сказать прямо. – Но ведь староват он для неё!
-А Фиржан, по-твоему, лучше?- не без издёвки спросил Лионкис.
-Лучше,- решительно заявил Халкгивен, бросая ещё один взгляд на шатёр. Ей ведь с ним хорошо было. Она ведь улыбалась с ним, он её расшевелить смог, скажи, я не прав?
Ночь уже была в середине своей, поэтому бодрствовали теперь только самые стойкие – остальные уже отошли в царство снов, поэтому тишина стояла необычайная. Как вдруг раздались где-то шагах в тридцати от костра, за которым теперь спорила компания, однообразные звуки трино, однообразные, но складывавшиеся в стройную красивую, пусть и печальную мелодию. За трино раздался плавный грустный рожок, и два инструмента сплелись в один, такие разные, но вместе музыка была прекрасна, а затем раздался и голос. Хрипловатый, словно надтреснутый, но всё ещё мощный и мелодичный голос пел старую маршунгарскую песню про девушку, которую томили в неволе, и она мечтала стать ласточкой и вырваться из плена стен.
-Фиржан, если разобраться постарше Бароу – то будет,- промолвил Лионкис, когда Сигуре вдруг поднялся и пошёл на звуки музыки, чтобы послушать песню до конца.
-Да разве в этом дело?- спросил Халкгивен, косясь на Тасхенда в поисках хоть какой-то опоры в споре с более опытным оппонентом, но маршунгар нарочито сосредоточенно копошился в миске – на опору рассчитывать не приходилось. А Лионкис меж тем продолжал атаковать.
-Видишь, ты и сам говоришь, что не в возрасте дело. Возраст ведь это что по сути своей – количество дней, что ты шляешься под этим небом, количество ночей, что ты топчешь эту землю, не больше. Это только количество. Цифра. Цифра никогда не передаст душу. А ведь истинный возраст – это не цифра, которая показывает количество дней, это опыт души и сердца…и разума. Ребёнок, лежащий в госпитале при смерти намного старше семидесятилетнего мельника, прожившего хорошую безбедную и счастливую жизнь. И не в цифре тут дело – дитё душевно старше. Настоящий возраст, который значит и стоит, он здесь,- Лионкис коснулся рукой у сердца, - и здесь, - палец ткнулся в лоб. – Остальное цифры, которые не значат, потому что это только цифры.
Это было весомо, что и говорить. Халкгивен был повержен, и сомнений в этом не отсавалось, но молодой нильфиец не хотел сдаваться, поэтому прибёг к последнему средству, чтобы хоть как-то отыграться.
-Да ты пьян просто, тебе теперь легко судить,- и с этими словами вскочил он с места и решительно направился в сторону Сигуре, где песня всё сильнее и сильнее распалялась.
Действительно, Лионкис уже приговорил бутылочку «лекарства», но был в том состоянии, когда выпитое только развязывало узел на его мозге и языке, преващая Лионкиса в философа, причём далеко не самого плохого. Так что замечание Халкгивена, хоть и было отчасти справедливо, но в болшей своей части оставалось просто попыткой скрыть злость поражения. Рыжий это понял и не ста обижаться.
-Я пойду за ним,- пробасил Тасхенд, отставив, наконец, миску в сторону.- Одни Верховные знают, что взбредёт в его пустую голову.
-Иди,- кивнул головой Лионкис.
Тасхенд тяжело поднялся с места и вразвалочку – ноги затекли – поплёлся к неунимавшися трино и рожку, как замер на месте и сказал как-то вскользь.
-Зря ты с ним так жёстко. Он ведь всё же ещё ребёнок, хоть и большой.
-Пусть привыкает, что в этой жизни не всегда ему будут кивать да поддакивать,- задумчиво сказал Лионкис, всматриваяст в плясавшее пламя костра.- Я был прав, и ты это прекрасно понимаешь.
Маршунгар немного помолчал, а затем так же вразвалочку зашагал дальше, бормоча под нос что-то вроде «Конечно прав, но ведь так жёстко». Рыжий остался один...ну почти один. Неизменная компания в лице глиняного бутыля с вином тут же нашла его. Лионкис сделал пару глотков кисловатой густой жидкости, потёр разболевшееся плечо, от дырки в котором, медленно убивая его, струился теперь по жилам Лионкиса яд, и снова уставился в огонь. Песня уже заканчивалась. Лионкис её помнил, ещё с Тинайской мясорубки помнил. Красивая, но печальная.
-Ласточка, ты возми меня с собою,- пробормотал в такт последним переборам на трино гвардеец, вдруг осознавший неожиданно для самого себя, что он дико хочет спать.- Ласточка, ты возьми меня на волю. На волю.
Это были последние слова Лионкиса перед тем, как он окончательно не уснул.
                ****
Утро снова принесло похмелье. На этот раз тяжелее – похоже, тарги и пиво – действительно не самые лучшие соседи. Тем не менее, тело слушается, сознание работает, хоть и отвратительно. Лионкис поднялся с какого-то тюка, в котором прошлой ночью признал подушку и окатил взглядом равнину, где стояла армия. Он был далеко не первый, кто уже стоял на ногах, хоть труб, возвещавших об общем подъёме, ещё не было дано, но меж сизых струек вчера вечером ещё могучих костров вовсю сновали силуэты маршунгар, подскочивших ещё раньше, чем Лионкис. Рыжий знал, что ему сейчас надо, знал он, где это можно достать. Но до этого «где» ещё надо дойти, а это представлялось при его нынешнем состоянии серьёзной проблемой. Несколько неровным слабым шагом заковылял он вдоль спящих и просыпавшихся морпехов, закутанных пледы из плотно сжатой шерсти, мимо полуразвалившихся шалашей из палашей и гоплонов, которые сооружали солдаты, мимо пары огненных труб, от которых отпрягли теперь лошадей, и те мерно качали теперь косматыми головами из-за телег с орудиями. Но за труды всегда воздаётся, так и Лионкису воздалось за его титанические усилия сполна – главный повар в полевой кухне, типичный «мужичок», как тот смотритель, с которым Лионкис беседовал ещё в Бигхарборе, сначала долго отказывал Спасителю Бигхарбора (хмельное в походах было запрещено вообще, но рыжий умудрился провезти с собой несколько бурдюков, которые поручил на хранение этому самому повару), но когда убедился, что их никто не видит, украдкой, словно это не пиво было, а ворованные драгоценности, протянул рыжему кожаный мешок, в котором захлюпало «лекарство». Эволюция из ожившего трупа в человека заняла немного – всего глотков восемь, не больше. Вот теперь и думать проще и смотреть на весь этот мир, затянутый дымом от костров легче. Словом, теперь душа вернулась в своё пристанище и готова была к действиям. До труб ещё оставалось времени прилично, и Лионкис просто шёл теперь снова вдоль тех же шалашей, пепелищ, морпехов, спящих и нет, снова «как бы следуя рекомендациям докторов», но теперь всё это было намного более чётким, осязаемым и не таким раздражающим.
-Пьянствуешь?- раздался из-за спины голос Бароу, заставивший рыжего обернуться.
-Могу себе позволить,- изрёк он, поравнявшись с Каменноруким, прямо-таки сиявшим от радости этим утром.
-Как всё прошло?- скорее для виду спросил Лионкис, поскольку по лицу Бароу и так было видно, что прошло всё вчера как нельзя лучше. Бароу это понял, поэтому решил и не отвечать.
-Ну и что она ответила?- снова только для виду спросил Лионкис. Бароу снова ответил лишь радостным молчанием.
-Так вы теперь вместе?
И снова никакого ответа, но ведь и так всё понятно. Когда в сердце поселяется такое чувство, как любовь, то всё ясно становится и без слов. К чему что-то объяснять, когда и так видно крылья, вырастающие в этот момент у человека за спиной. Вот таких же два огромных белых крыла сейчас были и за спиной Бароу – и не надо было ничего говорить. Лионкис похлопал друга по спине в качестве поздравления…или одобрения…рыжий сам не разобрал, похоже, этим он выразил то, что радость Бароу разделяет полностью, как вдруг такую счастливую сцену прервал рокот труб, разнёсшийся по долине, ударившийся в металл огненных труб, в медь гоплонов и отразившийся от них дребезжащим эхом. Лицо Бароу резко помрачнело, крылья вдруг вросли в спину обратно, чувство разделенной радости тоже сдуло с Лионкиса в одно мгновение. Это был не сигнал к подъёму. Так трубили, призывая солдат к оружию. Одновременно, словно по какой-то невидимой команде, понеслись гвардейцы в сторону шатра Великого, а за спинами их уже вздымалось море -  морпехи вскакивали со своих «постелей» хватали оружие, заковывали себя в кирасы, готовились к бою, словом. Всего в несколько мгновений прошли Бароу с Лионкисом то расстояние, которое отделяло их от шатра, у входа которого теперь было и яблоку некуда упасть. Тут и спиры, и Вороны, и несколько старших офицеров, а впереди их всех  - Аксорс и Великий, державший смотрительную трубу.
-Что случилось?- спросил Бароу у ближайшего офицера, но тот так сосредоточенно всматривался в степную даль, что даже не ответил.
Каменнорукий сам кинул туда взгляд и тут же ринулся на поиски смотрительной трубы – там, у самого горизонта, вилась приличных размеров пыльная змея – это армия. Это точно шла армия, но весь вопрос – чья? С республиканской должны были они встретиться в Дезжере, а до него ещё день пути. А если это была даркелийская, то, что же погода произошло с республиканской? Эти вопросы сейчас стучались в головы всем, и Бароу в том числе. Тщетно он пытался разобрать из-за клубов пыли хоть что-нибудь, пока под руку ему вдруг не подвернулась труба, которую, правда, пришлось вырвать у Ворона. Теперь всё стало много лучше и чётче, спасибо трубе. Теперь Бароу мог разглядеть солдат, маршировавших нестройными рядами, уставшую конницу, но самое главное – знамёна. И это были республиканские знамёна. То шёл союзник, о чём Бароу тут же поспешил сообщить Великому, и сигнал «к оружию» отменили, пустив по рядам маршунгарской армии ещё одну волну рокота из того же рога. Хотя принадлежность армии и определилась, но вопросов от этого не убавилось. Решать их теперь сейчас было бесполезно, поэтому решено было дождаться союзной армии, чтобы у неё всё и выспросить. Война серьёзно покосила ряды Республики, особенно это стало заметно, когда союзники уже встретились. Мало того, что в том строю топал всего отряд пятисоттысячников, так ещё около половины из них оказалось на деле бойцами народного ополчения, а, стало быть, профессиональных солдат осталось ещё меньше. Это не утешало. Как не утешала, впрочем, и экипировка этих профессиональных солдат. Нужно было пройти все ряды трижды, прежде чем среди них сыщется боец при полном доспехе – то шлема нет, то поножей нет, а то и вовсе – рубаха на голое тело вместо кирасы – хороша армия. Да ещё и раненых тьма – повязки, повязки, повязки. Грязные, свалявшиеся, окровавленные, они, казалось, заменяли нильфийцам доспехи. Да и сами воины были не в лучшем виде – измождённые, уставшие лица, все в саже, грязи и крови перепачкавшиеся. Это и были теперь все остатки великой некогда республиканской армии. Однако даже  в таком сложном положении сохраняли нильфийцы представления о субординации – когда их строю навстречу вышел Великий в сопровождении Бароу, Аксорса, Лионкиса и Бьюсем с Халкгивеном, уже успевшие присоединиться к Королю, тогда бойцы, пусть и нестройно, но отдали честь. А как только показался их командир, так и вовсе попытались протянуть «Айлио!», но получилось у них это не лучше, чем отдача чести. Алекто изменился с тех пор, как миссия покинула Астингтон. Сенатор, на плечи которого теперь легла оборона Республики, ещё сильнее похудел, вытянулся, отчего массивная кираса на его теле смотрелась как панцирь на черепахе, загорел. Но самое разительное и самое неприятное новшество заключалось в чёрной повязке, которой теперь был перетянут его правый глаз – последствие неудачной попытки отбить Астингтон, который даркелийцы взяли чуть ли не сразу после смерти Бигжана и передачи командования Алекто. Шёл он достаточно твёрдо, хоть и прихрамывал на правую ногу, но теперь уже совершенно невозможно было узнать в нём старого степенного сенатора. Теперь это был закалённый в бою воин, который любил солдат своих как детей, а те уважали и слушали его как отца. Только успел он сделать пару шагов, отделявших его от Великого со свитой, как Бьюсем с Халкгивеном разом сорвались с места, и приветствие Королю Маршунгара Алекто отдавал уже держа сына и дочь в крепких объятьях.
Бароу с Лионкисом, которых тут же оттеснили назад, не слышали, о чём шёл разговор между Алекто и Великим, но разговор был явно оживлённым, судя по тому, как последний размахивал руками, указывая в сторону Дезжера. Так продолжалось  сравнительно недолго, а после оба командующих развернулись и пошли в противоположные стороны, Алекто при этом так и не выпустил Бьюсем и Халкгивена. Ясность внёс Аксорс, при самом разговоре присутствовавший, и теперь пояснявший гвардейцам его суть.
-Их оттуда даркелийцы выбили,- каким-то странным тоном сказал Аксорс. Новость, которая, по идее, должна была расстроить его, к такому эффекту не привела, скорее напротив, спир словно рад этому событию был.
-Но как они узнали, что войска коалиции соберутся в Дезжере?- спросил Лионкис, не замечавший похоже странного отношения к произошедшему Аксорса.
-Это не важно, - поспешил заверить спир в ответ.- Важно вот что, сейчас же нужно отправить Сигуре к Фиржану, чтобы поторопить их. Я уговорю Великого, чтобы мы приняли бой…
Приняли бой? Бароу ничего не понимал, неужели это сейчас занимало голову Аксорса больше всего. Это, а не то, что их план, план коалиции, летит прямиком в бездну. А у Аксорса на уме только то, как бы им ввязаться в очередную драку, в которой положат они уйму народа?
-Ты не понимаешь?- не выдержал он, наконец.- Даркелийцы наверняка уже заняли Дезжер и развернули свои войска в полную силу. Если мы пойдём на них с боем, то выбить их будет крайне сложно…
-Это ты не понимаешь,- пробормотал Аксорс, которого теперь было совершенно не узнать. – Помнишь, там, в Бигхарборе, я говорил о том, что знаю, где красный меч?
Бароу с Лионкисом разом кивнули головой, хотя последний этих слов и не слышал вовсе.
-Он там,- лукаво улыбнулся спир, указывая туда, где стояла сейчас даркелийская армия, на Дезжер.
-Потрудись объяснить, начал было Бароу, но Аксорс его уже не слушал.
Он летел теперь следом за Великим, чтобы убедить того в необходимости боя. А Лионкис и Бароу остались теперь одни меж двумя армиями, совершенно не представляя, что могли означать такие путанные слова Аксорса и что им теперь делать.
-Ну что же,- выдохнул, наконец, рыжий, пробегаясь взглядом по рядам нильфийцев и маршунгар.- пошли, Бароу, к бою готовиться. Видимо, придётся преподнести даркелийцам пару уроков пунктуальности.