***

               





               
                А. Кюзам-хан    
               


                СТАРИК и КЕНАРЬ

(Старик и кенарь в черноморском поселке, и брат его близнец с канарейкой во французском          Конкарно, что на Бискайском заливе)

                Апокриф №56




                Мне в жизни не довелось слышать о преступлении,
                которого я не мог бы совершить.
 
                Гёте.


                1. Феня
                (полуостров Крым)


И заходит солнце. Звучит «Великая Месса» Баха.            

Он всегда ставит эту пластинку, и не потому, что у него других нет; других у него действительно нет; он очень любит звуки органа.

И заходит солнце. И он,  уткнувшись лбом в оконную фрамугу, и сегодня жадно (со стороны — безрассудно) смотрит, как заходит солнце над морем.
       
И звучит «Великая Месса».
       
Вот жаркий оранжевый поплыл двинулся к ультрамарину... Первый блин комом.
      
- Куда ты, псира?! Грязно-серый получится! - кричит в окно Старик.
       
И точно — грязно-серый, темный. Но — на него наваливается кадмий желтый, почти лимонный, и сразу же красный. Красный и желтый успевают схлестнуться и образуют новую оранжевую лагуну. А грязно-серый дымеет...
      
- Еще немного стронцию, ну... и лазоревой! - кричит Старик.
       
И звучит Бах. Стаккато! Нет! Форшлаг! По-немецки, по-баховски... органно.
       
Может быть, когда-нибудь Старик напишет трактат по теории смешения цветов? Как Гёте.
       
(Эту пластинку Баха он украл у библиотекаря. В тюрьме.)
       
Ну вот — как заказывал — не стронциевая, но желтая, желтее золота с лазоревым подбрюшьем (берлинская лазурь!) растягивается над морем... но — в нее врезаются фиолетовый и красный одновременно...
      
- Что ты делаешь, сквалыга?! - чуть не плачет Старик.
       
Он ведь не просто любуется закатом, он изучает закат, исследует... Это вам не подбор в пикуле. Пикуль — на фене, блатной музыке — карточная игра, где картежник-шулер подкладывает карты в нужном ему порядке... Здесь закат. Орган. Тут честная игра. Тут краски смешивает Бах...               
       
Закат гаснет. И крымская ночь шерстью черного барана осыпается на море. Через миг темно.
Никак Старик не может привыкнуть а такому спешному затемнению («затеминить» - на фене — убить, расстрелять).


...Его отправили на пенсию по нужде. Он десять лет ничего не делал. Ел, пил, шатался по тюрьме, по городу, акварелью   стал писать. Давно бы мог стать пенсионером. Страшился.    Его держали из жалости. А тут — профессию отменили, точнее змораторили, - и в услугах его больше не нуждались. Такие наступили времена...

В трудовой книжке было записано - «Исполнитель».

Его никто не ждал, и ехать ему было — куда хочешь. Через всю страну он добрался, то есть, «прихрял», до этого черноморского поселка, и наудачу сразу же купил крохотный домик в две комнаты и садом в три сотки. Слава Богу, денег хватило. Еле-еле.

В один из первых  дней проживания он пошел на рынок за провиантом и увидел мужика с клеткой. В клетке на жердочке пританцовывала яркая желто-сине-зеленая птичка. Со спины мухортая будто. С цветом было не разобраться. Она попискивала, покрикивала, пела, наверное.
      
- Что за зверь? - спросил он мужика.
      
- Кенарь! Поет, как по душам разговаривает. Почти за так отдаю. Трубы горят...
      
- Что горит?
      
- Душа!- мужик постучал себя в грудь.- Купи, браток, не пожалеешь. Собеседник — лучше тещи...

Он купил Кенаря. Купил гречихи, проса, молока. И дома сразу же стал с Кенарем беседовать.
      
- Пенсию я получу здесь не сразу. Пока переоформление, перевод сюда... Так что будем экономить. Это нам на двоих куплено. Понимаешь?
      
Кенарь молчал, ворочал своей цветной головкой, разглядвая узкогрудого старика — нового хозяина.
      
- Так вот я и говорю. Слама мне не давали...
       
Кенарь присвистнул. Старик опомнился.
      
- Ну… Слам — это взятка по-тюремному, ну, на фене, по-музыке, понимаешь? Как у вас, у штатских — дать барашка в бумажке. «Слам на фараона» - это взятка очень большому начальнику, очень большая взятка. А я, - какой я фараон? Дослужился до прапорщика. Я даже не менталь, не милиционер, в смысле. У меня звание военное... Не понимаешь? Мы с тобой будем изучать наш язык! Вот смотри — гречишка, молочишко — вкуснятина? Как похлебка по-музыке называется? О! Подъебуриха. Или — шулюм. Но это не то. Вот я тебе сейчас гречневой подъебуришки сделаю. И себе тоже. Дер аппетит мит ком дем ессен — аппетит приходит во время еды. Хотел выучить немецкий зачем-то. Но — не вельми... Вот так-то... Этот домик, да ты, да «феня» - курсаю по фене, петряю по-свойски  — это все, что я заработал. А за что мне давать взятки? Барашка в бумажке? Ну вот пенсию скоро начнут... Ты зенки-то не таращи, хавай пайку! Мой лопатник пуст... или почти пуст. Будем экономить...

Так они и начали жить вместе. Старик и Кенарь. Начали давно, лет тринадцать тому назад.

Теперь, тринадцать лет спустя, они друг без друга жизни не помнят, а не то, что не мыслят.
Кенарь гойсает по домику где хочет, а хочет — садится на плечо старику и насвистывает ему в ухо то, о чем думает.

А об чем думал Старик, в эти годы, как задружились? Ни о чем таком не думал Старик, он просто беседовал с Кенарем. Вот образчик беседы:
      
- Давай, давай, изучай язык... Плинта — это тюрьма. Можно - цынта. Но через «ы» - нет, плинта лучше. Еще можно сказать — колымажня, тоже тюрьма. Деревней называют. Город Катаев — тоже тюрьма. Там срок отбывают. У меня плинтовали особые люди. Они не отбывали - ожидали срока. Срока -  пук!.. Ты думаешь, это просто — пук? И — есть налево! То есть — исполнено! - на нашем языке. И что, пошел ужинать? Укосал человека и забыл? Думаешь, так просто?.. А ему, кто бы он ни был, просто было ожидать этого «срока пук»? Приговор, конечно, приговор, но ведь душу измотают ожиданием, пока приведут этот  «пук» в исполнение...
       
Кенарь не перебивал Старика писклями, слушал внимательно, раскачивался на жердочке, как  будто понимал.
      
- Какие попадались мне люди!
       
В этом месте Старик брал паузу, подходил к Кенарю и долго смотрел на него мокрыми глазами. Потом спрашивал:
      
- Ты мне друг?
      
- И-и-рк! - отвечал Кенарь.
      
- Свой в доску?.. Значит, урок продолжается... Что такое «доска» на нашем языке?.. Доска — это смерть, гроб. Из этого следует, что мы с тобой друзья до гроба. Согласен?
      
- И-и-рк! - отвечал Кенарь.
      
- А знаешь какая у меня была кукла? Ну, пушка... Кольт-Смит-Вессон! Двенадцатый калибр, револьвер военного образца. Надежный. Ну, понятно, у ответственного, в сейфе про запас был еще один револьвер, шведской системы — наган. Не знаю какой он в деле, кольт меня не подводил... И... их тоже... Учи язык, двоечник! Помру, пропадешь без меня...
       
Старик возвращался на прежнее место и, вздохнув, продолжал:
      
- Какие люди! Какие попадались люди... Ну, мокрятники, лейгеры, кровь людскую проливавшие, меня волновали, но не до падучей. Деляги-хозяйственники тоже. Насильники подлые совсем не трогали... Мне даже больше въедались в сердце шнифера. Это взломщики сейфов, шкафов несгораемых. С немыслимыми деньжищами! Их еще кассирами кличут — шниферов. За один скок они смогли бы купить сто таких домиков, как наш с тобой... Но попадались... Понял?

Кенарь дробно заклекотал, потягивая клювик кверху. Значит, понял.
      
- Был, правда,.. никогда не забуду, один цирлих. Убийца. Редкий случай. Не гайменник, а убил, да еще кого!.. Цирлихи промышляют в гостиницах. Подковывают постояльцев. Но на мокрый грант — им это ни к чему. А этот убил  -  иностранца. Пришел он с поддужным, помощником, значит, а у иностранца телохранитель. Телохранитель выстрелил в поддужного и убил его. А мой словчился, вырвал пушку и завалил и телохранителя, и немчуру,.. или кто он там был... Вола крутить не пришлось, погорел-то на петрушке, купили теплого на месте преступления. Обвенчали быстро — судили, то бишь. Припояли - «пук». Припояли и ко мне...
       
Кенарь заверещал от ужаса и перелетел с жердочки на шкаф, и тут же на жердочку обратно, и снова заверещал...
      
- Ну, дай допетюкать! - крикнул Старик. - Лучше язык учи, запоминай... Так вот я о том цирлихе. Даже на плинте ходил красивый такой, ухоженный — принц, или прыц, по-музыке. Хорошо одет , чистенький, ни одной регалки на руках, ну, то есть не было на руках татуировок. Берегся. Для дела. В гостиницу рвань с регалками не пустят на доброе утро. Так утренние кражи в гостиницах называются - «Доброе утро»... Видишь грабки, руки мои, есть у меня наколки? Нету. Я — не цирлих. Я брезгливый... Меня после цирлиха трясло на шконке в апартаменте много хуже прежних трясок. Нутро выворачивалось... А ты думаешь — пук! - и пошел ужинать? Есть налево — исполнено! Ты так думаешь?! Думаешь?!
       
Кенарь виновато молчал. Хотя, наверняка, так и не думал.
       
Старик почти не переставая плакал. Не плакал-плакал, у него давно уже стали сильно слезиться глаза. Со стороны казалось — плачет. Даже в магазине, когда он улыбался пухленькой тугодумке — продавщице пайки для Кенаря (она никак не могла взять в толк: просо это — крупа?), на его улыбку стекали слезы. И откуда бралось столько слез в столь тщедушной физиологии?..
      
- Ты спросишь, почему это делал именно я?
       
Кенарь присвистнул и как будто кивнул, качаясь на жердочке.
      
- Ты уже спрашивал... С этим вопросом я живу всю жизнь. Задаю его кому-то постоянно. Кому? Почему я? Может, потому что я был самый хилый в роте и в конвоиры не годился? А ведь некоторым конвоирам слам переподал. За послабления. И некоторые из них ходили полнокровными, мохнатыми, почти как фараоны... А в этом, мне выпашем деле, крепышом быть не обязательно. Приказали мне. Почему мне?! Что же — мне подвячило, повезло что ли? Может мне спасибо сказать тому «кому-то»? Кто он, вершитель моей судьбы?.. О, если бы... Это был бы первый и единственный мой выстрел в затылок — с удовольствием! Я бы выстрелил этому «кому-то» так, чтобы у него зубы вылетели... Нет... Потемненные мной мне не снятся. На фене «потемненные», ну, ты понимаешь... Все! Спать, свистун! Спать! Держать ким, кунять, кимарить. Завтра суббота, идем на скалу. Я уж и тележку собрал. Я хочу на скалу...
       
Засыпая, Старик с теплом и жалостью думал о Кенаре, о своем родном беседователе, петюкале...




                2. Ерикан
                (полуостров Бретань)


Ерикан - на фене — старик. Просто старик. Можно, конечно, еще — деряк, или — плешка, но Ерикан лучше. И чтобы не путать этого с  нашим Стариком черноморским, конкарнского мы будем называть Ериканом. По-музыке. Да, к тюрьме он не имеет никакого отношения... (А впрочем, что есть тюрьма?)

Но —
барабанная дробь! -
сальто-мортале мистическое: 
этот в Конкарно пукнул, а у того на Черном море в саду персик упал. Почему? Какая академия может разобраться в этом феномене?

Они близнецы!

О, как близнецы чувствуют друг друга! Провиденциально. А этот прафеномен относится уже к разделу -  «Паталогия».
       
Один расстреливал, а другой хочет, чтобы его расстреляли. Что это?
Надо мортовать, думать, то бишь, и танцевать от печки...


...Ерикан на кухоньке в Конкарно готовил овсяный шулюм (подъебуришку) для канарейки; а себе рыбный супчик из тунца. (Нет, не уху. Уха — это когда с рюмочкой водки, а если без... — супчик. Он пил коньяк. В Конкарно нет хорошей русской водки, а коньяки хорошие есть...)

 Из окна кухни виден был только соседский двор. Неделю назад соседом его стал индус. Купил дом. Настоящий ортодоксальный индус, в тюрбане. Он поселился в доме с огромным черным корноухим догом. Канарейка Ерикана уже несколько раз летала  к ним — пела, заигрывала. Дог позволял ей даже на голову себе садиться, промеж ушей; и она сидела промеж его наполовину отстриженных ушей, как промеж рогов молодого бычка — и пела. Пела как никогда! Жуткий черный бык-дог слушал окаменело, не шевелился, пока она не замолкала.

Ерикан и с прежними соседями не был знаком. Кивал здороваясь, но не приближался.

Вот и индус лодочкой ладони сложил, кивает ему — увидел в окне. В ответ старик поднял руку с черпаком.

А может, индуса приставили следить за ним? Горячо? Холодно? А как проверить?

Франция это или не Франция?! Живут кому захочется.

Канарейка вернулась и уже сидела у него на левом плече, - ошуюю.

Стоит ли покупать дом, не приглядевшись к соседям? Или  им индусам все равно?
Какая у них религия? Во что они верят? И правда ли, что все перед Богом равны? Ой-ли... Что же так не равно солнце греет Землю? И цвет кожи... А на каком языке он говорит -
 бенгальском? Хинди? Пенджабском? А может, на цыгынском? Язык ведь тамошний... Тут надо думать...

Он налил себе коньяку и сделал большой глоток...

                               
    
...Ерикан дважды оказывался в плену.
       
Первый раз у немцев под Пинском. Их отряд — человек сорок — прижали к болотам; большинство перебили; остальных взяли в плен. В плену он согласился стать власовцем, воевать против своих... И воевал. Но, считает — бескровно: в живых остался, и сам никого не убил...
       
Второй раз под Эссеном попал к американцам. От американцев он сумел сбежать во Францию. А по Франции бежал, как заяц, зигзагами. Туда-сюда, туда-сюда и, наконец сюда - в Конкарно. Затаился, осел. Когда все успокоилось, купил домик, канарейку и совсем затаился. На долгие годы...
       
Деньжата были -  всю войну он мородёрил только камушки; в жопнике — тайном заднем кармане, по-музыке, — поместилось у него бриллиантов, рубинов, изумрудов много больше, чем на миллион...


...Конкарно — копия рая! Белокаменный городок — греется под солнышком — на холме-изумруде — у девственно голубой воды.

Но какие здесь бывают штормы! Жестокие... Правда. Правда и то, что, когда ураган утихает, совсем утихает - в Бискайском заливе нарождается послештормовая зыбь — аттракцион!

Ослепительное зеркало абсолютного штиля начинает раскачивать на себе солнце, облака, полчища чаек, суденышки на рейде. Раскачивает, укачивает... Кого хочешь укачает. И Ерикана укачивало. От красоты. Или сама красота. Он так думал...

Залив называют морем. Это самое глубокое море Европы. Есть места: 200 метров от берега и глубина — 5 тысяч! Кладбище кораблей. Очень красивое кладбище...
Про Конкарно известно всем (а может, не всем) только то, что в нем  сохранился осколок старинной Партии бонапартистов. (А может и нет уже этого осколка — Ерикан точно не знал)... Но тем, кто бывал в Конкарно известно еще и то, что здесь обитают необыкновенные юные женщины. Кентаврессы. Точнее, по- современному, скутерессы. Они гоняют вдоль Биская на скутерах. В белых штанах! С развевающимися длинными волосами!.. Восторгает, как послештормовая зыбь...


...Он действительно никого не убил за всю войну. Он был в «арестной команде». Простым исполнителем. Они приходили в дом, делали обыск, забирали хозяина и уводили. Куда? Куда следует. Но сам он — никого.
      
- Правда?! - утвердительно спрашивал он у Канарейки.

Канарейка запевала.

Он был талантливым ревизионером (по-польски), обыскивателем. Придурки из его команды тащили всякий хлам, вплоть до пеньюаров и кальсон.

Он — нет! Только камушки. Придурки считали его за придурка, потому что он возвращался с виду пустым.

Один случай все-таки не дает ему покоя. Хотя — нет, он об этом старается не думать... Это когда в польской семье он забирал ожерелье из шуфляды, а женщина вцепилась в него... А он сильно толкнул ее, и она упала, и ударилась головой об угол  кровати... Да, на виске появилась кровь, но она осталась жива, он это точно знает. Он даже потом пытался выяснить, жива ли она? Жива, жива...

- Правда?!

Канарейка умолкала.

Их команда так много работала в Польше, что он успел выучить польский язык. Это большой плюс. Здесь во Франции он иногда представлялся поляком...
А тот другой случай с девочкой, это — несчастный случай, и о нем не стоит упоминать.
      
- Правда?!

Канарейка снова запевала.

...Что вы знаете о нем, господа-панове-месье?! Пережили бы вы столько, повидали бы все его виды, что бы от вас осталось?!

А он — ящер!

Наступили на хвост — откинул хвост и уполз... Но — не умирать. Отращивать новый... На сколько миллионов растырбенили у него «начальники» камушек на разного рода «командных» шмонах?!

...Но вот он — конкарнский счастливчик! Любит писать акварелью, читать книги и любоваться Заливом-Морем-Океаном... Послештормовой зыбью...
 

Уже совсем седым, на книжном развале в Руане (он путешествовал иногда на своем «Пежо») увидел шестьдесят пять томов Большой Советской Энциклопедии. 65 томов!
       
Продавец-араб осклабился жемчужной челюстью и зашептал: «Контрабанда... Дешево... Очень-очень...» Контрабанда? Может быть... На каком-нибудь советском пароходе — в Руан их заходило не мало — морякам не на что было выпить, вот они и разорили судовую библиотеку.
Араб помог ему перетащить все книги в машину и на прощание сделал реверанс (по-немецки — книксон). Наверное, благодарил Ерикана за двойную цену. Ерикан никогда так не делал, но сейчас заплатил от восторга.

65 томов! 1926 и т.д., годы. Под общей редакцией Бухарина, Куйбышева... Какие фамилии! Главный редактор — О. Ю. Шмидт.

Год, целый год конкарнский везунчик почти не выходил из дома, спал полуодетым и редко мылся. Читал энциклопедию...

...Когда он очухался, то пошел прогуляться в порт. Там датчане выгружали огромных тунцов. Зачем везти в Данию — далеко. Конкарно ближе к зоне промысла.

Тунцы, привязанные за хвосты, висели на стрелах лебедок, похожие на перевернутые кипарисы. Такие они были огромные и зеленые. (Зеленый цвет на них дрожал, он возникал как рефлекс от голубой воды и заката солнца.)


В тот день он и написал первое письмо в Советское посольство в Париже. Твердо написал: Я — предатель Родины. Арестуйте меня, судите и расстреляйте даже... Но только на Родине. Далее подробности...

Он не знал, что Родина отменила смертную казнь. Не знал, где и кем работал его брат- близнец, тем более не знал, что брат давно уже на пенсии и больше не «Исполнитель». Не знал, забыл, поди, Ерикан-везунчик, что и он уже не «Исполнитель в арестной команде». Исполнители больше не нужны...

Ему не ответили, и никто не пришел его арестовывать. Спустя месяц, он написал еще одно письмо - «Копия в КГБ СССР». Потом еще и еще писал. Но за ним никто не приходил. «Придут, - думал он. - Я знаю, как работает «арестная команда».

Гуляя в порту, он не оглядывался. Если придут брать сюда, пусть берут со спины. Главное, когда, наконец?

У него с войны, да и здесь, конечно, выработалось особое зрение: будто глаз на затылке и широкоформатное боковое. Он все видел, не поворачивая зрачков.Пусть берут со спины, захватом, он не станет сопротивляться...
«А они придут. Просто волынят... Славяне!» 
         
- Правда?! - спрашивал он у Канарейки.

- Кр-рр! - по-вороньи отвечала ему на это Канарейка...
 

Но ведь был же, был и счастливый день!

Один раз он чуть не остолбенел в порту. У причала увидел советское судно. Небольшой такой сухогруз... Но название странное, почему-то венгерское - «Пешт»...Но порт приписки - «Санкт-Петербург»! Мистика!.. Но флаг не советский — старый русский бело-сине-красный. Мистика...

Но он почувствовал! Это, как при обыске почувствовать — где камушки?!

С Канарейкой на плече Ерикан с полчаса фланировал по причалу от кормы до бака, от бака до кормы, разглядывал негаданного гостя. Прислушивался.

На суденышке говорили по-русски...

... Это был не просто счастливый день. Это был самый большой, самый крупнокаратный бриллиант в его никчемной бессмысленной жизни! Будь это взаправду бриллиант, он бы полжопника занял...

В тот день, впервые за жизнь-никчемуху он, наконец-то, по-настоящему напился. Надрался! С морячком с «Пешта» познакомился, и в припортовом баре с морячком они и надрались...

Вернее будет сказать — это морячок познакомился с Ериканом. Мама его живет в Крыму, в маленьком поселке. А в поселке том живет человек — похожий на нашего Ерикана, как один тунец похож на другого тунца. И тоже с птичкой на плече ходит...

Вот он — бриллиант многокаратный!

...Домой Ерикан шел, выписывая «мыслете». Именно: рисовал по мостовой приличных размеров букву «М».

Канарейка не сидела на плече, она летела рядом, сопровождала Хозяина по всему его Маршруту...

На следующий день Ерикан отправил с морячком письмо брату-близнецу. В черноморский поселок. В Крым...


...Закаты над Бискайским заливом угнетают своей театральностью. Сильно впечатлительный человек может даже не поверить в реальность происходящего. Но нет! Солнце садится... Закатывается...
      
Шикарное кладбище кораблей! Неужели корабли сюда стремятся также отчаянно, как наш Ерикан на Родину? Чтобы умереть?

Кто знает...

Кто знает — отчего персик падает в саду черноморского поселка?! Что, в Конкарно теперь и пукнуть нельзя?

Кто разгадает этот прафеномен?

Может быть тот, - кто знает...



                3. Скала-1
                (полуостров Крым)


На скалу они приходили дважды в неделю. В субботу и воскресенье, к девяти утра. Старик разбирал тележку, расставлял треножник и устраивал столик перед ним. На столике раскладывал кисти, краски. Акварельные краски - французские, голландские, даже марокканские, и даже чашечки «Нева». (Он любил ленинградскую акварель — медовую, настоящую, хотя и не такую яркую, как заморская; он начинал с «Невы»; а теперь скупал все — что попадалось на рынке.)

Кенарь чистил перья. Желтовато-зеленые, с буровинкой. Он ждал, когда Старик начнет мокрить бумагу широкой колонковой кистью.
      
- Сейчас, сейчас...- кивал ему Старик, прикнопляя лист ватмана к самодельному фанерному мольберту. (Бумага для акварели нужна  особенная. Лучшая, конечно, чистая льняная, без всяких примесей. А еще лучше бристольский картон — но где это все возьмешь?! Вот Старик и мокрит свой ватман, добавив в воду несколько капель нашатырного спирта. Зачем нашатырь? А почему Кенарь уююкает, когда хозяин начинает мокрить бумагу?)
       
Старик и кенарь научились понимать друг друга, как камень
понимает камня.
       
Экскурсии начинались в половине десятого. К этому времени у Старика уже все готово. И даже коробка (из-под ботинок) была
выставлена поближе к тропе, в метре за спиной, но поближе к тропе, с радписью: «ДЛЯ КЕНАРЯ — НА ПАЙКУ».
       
(В субботу он находил в коробке две своих пенсии. Туристы не жмотничали. В воскресенье одну, или чуть больше.)
       
Кенарь вылетал из клетки (клетка никогда и не закрывалсь) и садился на правое плечо Старика. Одесную. И не пел, вскрикивал — привечал.
       
У туристов млели ноги от созерцания Старика и Кенаря. А Старик никого не видел и не слышал. Всякий раз, перед выходом на скалу, он ставил себе цветовую задачу. Сегодня была: столкнуть крапп-лаки красный и пурпуровый со  стронциевой лимонной и тут же с фиолетовым кобальтом и — подбодрить это все ультрамарином, индиго, а может церулеумом... Еле-еле. Так он чувствовал...
       
Он взял беличью кисть, намешал в фарфоровом блюдце краску и лимонный мазок положил чуть правее горизонтального центра, но точно по вертикальному. Мазок хорошо подразбух и поплыл по мокрой бумаге. Он тряпицей обсушил кисть и подхватил стекающую краску. Мазок был чудный.
       
Долго выбирая между синими, он обнаружил совсем забытый им тюбик итальянского ультрамарина. Вымыв кисть, он бросил  синь в правый верхний угол. А рядом прямо из тюбика выдавил берлинской лазури. И она поплыла по мокроте к стронцию, и стронций вспыхнул. Попал! Или не попал? А если сюда еще чуть-чуть — полоской — фиолетового кобальта...А?!
       
Старик гордо бросил взгляд на Кенаря, искоса, ведь Кенарь сидел на правом плече. Кенарь уююкнул в ответ. Они понимали друг друга.
       
Туристы дивились и называли старика абстракционистом. Потому что, он малевал не то, что было перед ним. Перед ним было море, невдалеке от берега из воды торчали две кривых скалы, а на горизонте застыл корабль. Военный, сторожевик.
       
Один турист так и сказал:
      
- Да вы абстракционист, товарищ художник!
       
Слово «абстракционист» Старик потом вспомнит. Задело другое: тринадцать лет он не слышал слова «товарищ»... «Товарищ, прапорщик, на задание!» И он шел на задание, исполнял, что должен... А после на ужин...

       
Произошло чудо! За бессмысленно-бесчисленное количество лет он получил первое за жизнь письмо от брата. Близнеца... Он всегда о нем помнил, и думал о нем. И чувствовал, что он жив. Близнец...
       
А ведь и жив, слава Богу. Пишет, что живет во Франции, на
полуострове Бретань, в городе Конкарно.
               
Старик купил трехтомную энциклопедию и выяснил, что смог, про места проживания брата-близнеца. В энциклопедии он прочитал, что Бискайский залив самое глубокое море Европы, но почему-то «кладбище кораблей». Есть места: 200 метров от берега и сразу глубина — 5000! Может поэтому  «кладбище»? Черное море куда как мельче, две тысячи с небольшим. Но таких морей как Черное в мире больше нет. Жизнь в нем наличествует только до глубины в 200 метров. Дальше кислород заканчивается и начинается — сероводород. Огромная котловина с сероводородом находится ближе к турецкому берегу, но... если рванет, хорошо коли по берегам останется в живых человек шесть... Ну, может еще каждой твари по паре. Для разводу... А так море, как море. И  гавани есть удобные...  Одна из лучших гаваней в Бискайском море-заливе — Конкарнская. Вот на ее берегу, в городе Конкарно и живет его брат-близнец. «После американского плена...» Живет, глупец, и отсылает письма в посольство СССР в Париж, в КГБ СССР в Москву. В письмах просит арестовать его, судить, но только на Родине, и расстрелять. Он называет себя предателем Родины, каллоборационистом (язык сломаешь). Был приспешником, винится, но, пишет, за всю жизнь никого не убивал. Такой вины на нем нет...
       
Брат случайно в порту познакомился с русским моряком, мать которого живет в этом черноморском поселке. Сам моряк живет где-то на Балтике, но навещает мать, и в приезды, конечно, слышал о Старике с Кенарем на плече. Может Канарейка тоже сидит у брата на плече? Это веселое место в письме: брат пишет что у него уже много лет живет Канарейка. Ну, не чудо, ли?!
       
Вот так, через третьи руки, от матушки балтийского моряка
черноморский Старик получил это письмо. От брата-глупца! На каком он свете живет?!
       
Почему бы ему не отправлять письма в посольство Римской Империи? Или испанским Инквизиторам? На худой конец, белорусскому Батьке... В каком он веке? Идиот, живущий у корабельного кладбища.
       
Письмо получено полгода назад. Может уже и умер брат. Годы, болезни. Нет, Старик бы почувствовал. А про вину брата, что думать, нет смысла …
       
Вот бы породнить Кенаря с братовой Канарейкой! Всеобщая выгода...
       
Эта глупая мысль отвлекала Старика от главных вопросов. И первый сегодня — а есть ли вина на нем самом?..
    
    
...Никакой он не абстракционист. Он писал закат. Всегда — закат. Ему повезло: из окна его домика было видно море. Рассветы он пропускал. Он засыпал перед рассветом, потому что в самую ночь — не спал. Думал. О чем? Об одном и том же. Русский язык, кажется, недостаточно богат, чтобы легко сформулировать это «одно и то же». Впрочем, другие языки в таких случаях — не богаче...

А рассветы с другой стороны дома. Это надо встать, перейти в  комнату напротив, а там сад - айва, орех, персик — заслоняют, все равно, мало увидишь. А закаты, в окне его комнаты, где он жил, спал, ел, как рыба на блюдечке! И море...
      
(Старик очень любил рыбу. Мяса совсем не ел. По будням внизу, у этой скалы они ловили бычков. Попадались и ерши, но очень часто и зеленухи. Старик зеленух выбрасывал, как не съедобных. Ловили — это перебор. Кенарь сидел на правом плече, молчал, терпел. Ему это занятие хозяина не нравилось. Подъебуриха из рыбы ему не подходила, он ее не употреблял. Понимал хозяина, почти великодушничал, но когда тот жадно удовольствовал себя за обедом рыбой, кенарь не весело думал: «Жри, палач...» И никогда не пел под рыбную трапезу. Чай, не ресторан...)


...Перед ним было море, две кривые, прижавшиеся друг к дружке, скалы и корабль у горизонта. А он сочинял закат.
       
Кенарю было не все равно, что происходит со Стариком, и как относятся к нему люди. Он не пел, визжал, покрикивал, отвлекал внимание на себя, чтобы не мешали художнику слушать свои внутренние цветовые позывы, орган заката. Им восхищались. И в коробку из-под обуви летели купюры.
       
Старик богател, тратить было особенно не на что. Промотать, проюрдонить, на фене, в поселке особенно было негде, да он и не умел юрдонить... А Кенарь имел свои дивиденды: в виде роскошных паек из разнообразнейших круп. С молочком, или даже cо сливками. И, конечно, каменной любви старика. Чем не дивиденд?! Когда они бедствовали, Старик даже покрикивал на него...
      
- Ну, ты, не разнуздывай звякало! - любимый его окрик.
       
Теперь никогда. А и то, - чего будет старик на старика кричать? Они ведь спина к спине, как камни, или вон, как те две скалы в море...

       
В три по полудни, по самой жаре, они уходили домой. Старик толкал перед собой тележку, а Кенарь, в такт шагам Старика, качался на жердочке в клетке. Клетка была открыта, но он не вылетал. Качаться было приятнее. И не так жарко. Все-таки крыша над головой...
       
И всегда: море ныло внизу, ластясь к берегу. Плюхали волны (по-белорусски). Со скалы это было слышно и видно. Видно, если подойти к самому краю скалы... Плюхали волны...


                4. Скала- 2
                (полуостров Бретань)
       
Он вельми любил рисовать, писать акварелью. «Вельми» - почти  на всех славянских языках — «очень, радостно»,  на некоторых — «вдруг, неожиданно». В нем текла, хоть сколько-то, белорусская кровь. Он гордо говорил французам - «Я белый русский». Гордиться особенно было нечем, но он козырял - «Я белый русский». Правда, мы помним, из корысти иногда он представлялся поляком.
       
Акварелист он был так себе. Но полюбил акварель, и у него получалось. Но только дома. Здесь на скале он выдавливал немножко красочек, разгонял их мокрой кистью по маленькой палитре и сидел перед этюдником с чистым листом бристольского картона. В ожидании заката.
       
Он писал Бискай, только Бискай. Но только дома, по будням. А сюда на этот скальный берег, он приходил во второй половине дня в субботу и воскресенье. Чтобы надышаться Бискаем, насмотреться и дождаться заката. Сюда много людей приходило дождаться заката. Туристы больше.
       
Чистый лист акварельной бумаги (бристольского картона!) на его этюднике, наверное, раздражал многих. А один турист задел его сильно. С минуту, дольше, согнувшись стоял перед этюдником, с ухмылочкой разглядывая чистый лист. Потом повернул лицо к хозяину листа и, без улыбки, сказал: «Вы гений, месье!» Выпрямился, заухмылялся снова, и бросил на палитру двадцать евро. Прямо в краску. Хорошо, что акварель. (Потом он отмоет эти двадцать евро и оставит себе на память. Или себе в укор. Доподлинно не известно.)
       
Но у него дома было 65 томов энциклопедии. В 15-м томе, изданном в 1929 году, в 209-м столбце он прочитал, что «гений» (лат. Genius) — божество. В римской религии. Представление о гении, писалось далее, двойственно: с одной стороны, гений — олицетворение жизненной и производительной силы мужчины. Женщины не имеют гения. (На этом месте он как будто обрадовался, что женщины не имеют гения. Он ведь был девственником. Так вышло..) С другой стороны, под влиянием греческой религии, на гения перешло представление о демоне. То божество, то демон. Вельзевул? А Вельзевул, он выяснил, обретается на планете Венера. Как это — Дьявол и Любовь? Божество и демон?..

Зачем же этот праздный французишко-турист назвал его гением? Глядя на чистый лист. Зачем бросил вонючие двадцать евро на палитру? Он мог бы, обозвавшего его франта, вместе с его семьей кормить двадцать лет. Раз уж двадцать евро! И без всяких  обязательств с их стороны. В его жопнике еще оставались камушки, и штаны с этим потайным карманом он сберег. Их — точно на память.

А, впрочем, подайте прейскурант, назовите вашу цену.
 
...Сегодня он решил уйти раньше, не дожидаясь заката. Сердце
заболело.

Он не спеша стал собирать свой шикарный этюдник (купил в Мадриде, а в каком магазине уже не помнит — там еще зонт шикарный продавался, а он не купил почему-то). Канарейка сидела у него на левом плече и молчала. В этот день она ни разу даже не пискнула. До заката еще было долго, далеко. Они с Канарейкой двинулись домой.

С Моря-Залива дул теплый ветер, чуть сыроватый, он пах рыбой. Тунцом, Ерикан был уверен... Дней двадцать назад в порту его окликнул датчанин. Повар, раверное, на этом суденышке (он как будто видел его раньше, часто гулял здесь). Датчанин крикнул ему «Э-эх!» и кивнул вверх головой, призывая. «Презент» — сказал повар по-французски. Он подошел и получил прозрачный полиэтиленовый пакет с хвостом тунца. Килограммов эдак на семь-десять.
       
Ах, что это была за подъебуриха, что за шулюм! Он не знал этих слов, но они идут к его образу, пусть,- называем же мы его Ериканом. А шулюм — это тоже похлебка (по-музыке), только послабее, для язвенников. И сегодня он помнил, что унего еще оставался приличный кусочек тунца. Спустя двадцать дней. Он подумал, что сегодня сварит этот последний кус. Он не жарил, жареное — вредно. Не ел жирного и яичных желтков. Закон трех «ж» - первейшее дело для печени и желудка. Этому его еще в «арестной команде» научили. Среди проводивших обыски и аресты был доктор. Но он не лечил. Он обыскивал. И учил их пацанов уму-разуму...
       
Ерикан каждый день ел этого датского тунца. Очень любил рыбу. Покупал в магазине. Под его скалой нельзя было рыбалить. Скала отвесно уходила в воду, в немыслимую глубину, и была высока для рыбалки.
       
В порту он видел много людей с удочками, но сам не хотел обретаться среди них. Нелюдимость была его перманентным состоянием. Стратегическим одиночеством. Да и что он им
скажет или, может, поведет домой показывать камушки?
       
Что за замечательная рыба — тунец!
       
Канарейке было противно смотреть, как хозяин обжирается тунцом. Вот и сегодня он пришел и поставил варить рыбу. Последний, не такой уж и крупный кусок.
       
Канарейка пискнула и улетела в индуский дворик к черному догу. Огромному, как годовалый бычок. Ерикан не провожал ее взглядом, она всегда была в поле его бокового
широкого формата.
    
...Сегодня, он подумал: «Не придут!».
       
Часы ходят, как хотят. Все думают — точно, а они — как хотят. Бывает, конечно, и точно у кого-нибудь. Но вовсе не потому, что это имеет значение.
       
Помешивая рыбу, он вельми услышал в тишине визгливое «а-ав!». И — щелк! Старик навел резкость на двор индуса. Индус тащил дога за поводок на себя и яростно хлестал поясом от халата по сверкающей на солнце черной спине. Рядом в зеленой траве лежала Канарейка. Дог повизгивал и упирался, а индус хлестал и хлестал, тащил и тащил.
       
Старик снял рыбу с огня, выключил огонь и, выйдя из дома, подошел к забору индуса. Он еще с минуту наблюдал избиение пса. Наконец индус его заметил, отпустил дога. Перепоясал свой халат, поднял с травы Канарейку и в недоумении, разводя руками и дергая остренькими плечиками, пошел к забору, к Ерикану. Передал ему Канарейку и запричитал, и заохал на французском извинительные слова.
       
Канарейка еще была теплая, но уже бездыханная. У индуса из-под белого тюрбана тек пот. Он лепетал, лепетал, разводил руками, складывал их лодочкой, то как будто плывущей, то лодочкой на-попа, и снова разводил руки и визгливо, как его дог, причитал.
       
Ерикан не ответил ему даже одним словом. Повернулся и пошел с мертвой Канарейкой в дом.
       
В доме он достал из шкафа белое полотенце, завернул птицу; в подсобке нашел лопату и — похоронил Канарейку меж корней огромного кипариса. Кипарис рос прямо у входа в дом Ерикана. «Может, крестик поставить? Нет — нельзя. Она вряд ли верила в Него. И вряд ли знала, что Он правда — есть... Пухом тебе землица, моя верная несчастная подружка.» И сам перкрестился и пошел в дом.
       
Он достал и поставил на стол в спальне початую бутылку коньяку. Налил себе полстакана и залпом выпил.
    
– Вот и все, - сказал он вслух, - придут за тобой, не придут... какое теперь это имеет значение... Секунда! А-ав! ...Уже пришли... Вот и все...
       
Он налил себе еще полстакана и выпил залпом. Посидел немного, прошел на кухню и принес в спальню тунцовый суп. Прямо в кастрюльке, с ложкой, а хлеба не принес. Он присел, попробовал ложку, вторую. Вкусно. И больше есть не стал. Налил еще коньяку, отхлебнул немного и поставил стакан на тумбочку у кровати. И сам прилег. Не раздеваясь, в туфлях. Черных и блестящих, как шкура дога-убийцы.
       
Он думал о времени. Вот будильник гвоздит секунды, новая секунда убивает предыдущую, становится настоящей, чтобы через секунду же уйти в прошлое. Вот он подумал сейчас, и это усилие уже в прошлом. Настоящего нет. Жизнь бессмысленна...
       
А может, это Он злорадствует? Подарил право выбора и смотрит сверху. Как тут в муках детей рожают, добывают хлеб насущный в поте лица?..
       
Нет, это не Он.
       
Слово «злорадство» - человеческое слово... Слишком человеческое.
       
А ведь он никогда не был с женщиной. За всю свою жизнь. Ни одна  женщина не мучилась, чтобы родить ему сына или дочь. Теперь уже все... Никогда.
       
Он ведь сам выбрал себе такую жизнь. Бессмысленную. Он отхлебнул коньяку, повернулся набок и как будто задремал. Этим «как будто» - были бесформенные бессмысленные видения. Так
он провалялся до трех часов ночи.
       
В Конкарно было три. Значит в черноморском поселке у брата-близнеца — час. Ночь и там, и там. И там, и здесь будильник гвоздит секунды, того и гляди заговорит по-человечески: «Ваше время истекло!»
       
Ерикан взял с тумбочки часы и запустил их с силой, неяростной, но твердой - в дверь. Звук вышел громким. Стекло разбилось. Это было понятно по звуку. Будильник лежал у порога спальни и молчал. Вроде, тишина...
       
Он встал, включил свет, допил коньяк и поставил пустой стакан на стол. Достал из тумбочки чистый лист бумаги и, ненадолго задумавшись, стал писать. И писал он недолго. Полез под подушку и достал «револьвер». Это пистолет. Хороший пистолет системы Веблей, английский вариант кольта. С полной обоймой, ни разу не пользованный. Он купил его по случаю, хранил незаконно, он это знал, но держал его под подушкой на всякий случай.
       
Он бросил револьвер на кровать и снова полез под подушку. Долго рылся, наверное, уже в матрасе, потому что рылся как-то вниз. Когда он вытащил руку, в ней оказался мешочек. Синий фланелевый, перевязанный кожаной тесьмой. Он подошел к столу и высыпал содержимое мешочка на исписанный лист. Это были камушки. Драгоценные камни. Их было немало...
    
– Вот. Вся жизнь, - сказал Ерикан вслух. - Весь смысл... По-французски — форс-мажор... непреодолимое препятствие.
       
Он равнодушно взирал на это богатство и, конечно, не знал, что в тех местах, где служил его брат-близнец (и где служил — он тоже не знал) камушки называют - «шелуха». По-музыке. Или «галыши», но это только бриллианты..
       
Он перебирал камни, формируя кучку в центре листа. В свете электрической лампы «шелуха» играла, сверкала, когда он двигал ее.
       
Возможно, он и не знал, что на свете давно двадцать первый век? Возможно, он все еще мародёрил в сороковых прошлого века?
       
Он зачем то завернул манжету на левом рукаве — ошуюю — револьвер взял в правую руку, резко повернулся к стене, на которой не было фотографий. Ничего не было. Пусто. «Duren» — подумал он по-польски. — «Wielka szkoda...». Перекрестился. Сунул дуло в рот и — выстрелил!
       
Все, что называется затылочной частью черепа влепилось в стенку, на которой были прикноплены его акварельные листы с видами Биская. (Одинаковыми, разве что по цвету чуть разными.) Один лист был совсем заляпан...
       
Этот «пук» среди ночи может быть кто-то и услышал, но вряд ли придал ему значение. В Конкарно никогда не стреляют, тем более из «веблея» себе в рот.

    
...Когда рассвело, индус вышел из дома, стал лицом в сторону окна кухни соседа, сложил ладони лодочкой и поклонился.

Уже никому, поколнился...

На столе в спальне под кучкой «шелухи» на листе было написано: « Я Вас прошу, кто бы Вы ни были, отправьте мое тело на Родину (далее следовал адрес). Там есть кладбище, на котором лежат отец мой и мать, мне надо к ним.
       
Этих драгоценностей, думаю, хватит, чтобы выполнить мою просьбу.
       
Кто бы Вы ни были — прошу Вас!»
       
Письмо было написано по-русски. Подписи не было.

    
...В Бискайском заливе играла послештормовая зыбь. Кораблики на рейде мотало, как ванек-встанек. А море было зеркальным, ярким, голубым.
        Всходило солнце...



                5.Чистый четверг
                (полуостров Крым)

       
Мылся он нечасто. Часто спал не раздеваясь. В этот четверг, позавтракав, они пошли с Кенарем в ванную комнату. Он поставил стул на исцарапанное замызганное дно ванны, разделся донага и, как будто даже улыбаясь, начал поливать себя теплой водой сверху, от темечка до копчика. Кенарь сидел рядом на раковине и молча раскачивался. Он смотрел на изможденное тело Старика и, может быть, тоже улыбался, слушая, как фыркает, отплевывается его хозяин под потоком душа. Потом наступила его очередь. Старик налил теплой воды в медный помятый таз, Кенарь начал плескаться и как будто тоже фыркать. Его желтые и синезеленые с отливом перья так хорошо сочетались с неярким блеском помятой меди. Старик любовался им, стоя над ванной и обтирая свое утлое тело вафельным полотенцем...
       
Чистый четверг отмечался чаепитием. Старик и Кенарю наливал сладкого чаю.
       
Разговоры между ними никогда не прекращались. Правда, Кенарь только попискивал, покрикивал, даже запевать пытался в ответ. А Старик все говорил, говорил:
    
– Там я в баню один ходил. Со мной было не положено... А после баньки, знаешь, накатишь...

А что?! Старик вскочил, побежал на кухню и вернулся с початой бутылкой водки и тарелкой с закуской. На тарелке лежали жареные бычки и душистые перышки зеленого лука.
    
– Хлеба забыл! Ну и не пойду больше. Обойдусь... Правда, и пить приходилось тоже одному. А так я жил вольно, у меня был магнитофон, библиотекарь мне давал пленки, все больше Высоцкого. Нигде их не было, а у нас — были. Везде было нельзя, а у нас — можно...
       
И вдруг Старик захрипел, заорал:
      
… Вот  кончается время моё: Тот, которому я предназначен,
улыбнулся — и поднял ружьё... Я всегда плакал, когда слушал эту песню. Да и на других плакал. ...Ты, Зин, на грубость нарываешься, все, Зин, обидеть норовишь... Вот чего нельзя было, так это какую-нибудь Зину привести себе в апартамент. Нет, комната у меня была хорошая, с унитазом, с раковиной. Да, из бывшей камеры переделанная, но выбеленная, чистенькая... Ну и что, что решетка на окне... Это же тюрьма. Когда выходил гулять по городу, редко выходил, самому не хотелось, я мог познакомиться с какой-нибудь Зиной. Но не знакомился. Ходил в кино, ел мороженое... Так и умру девственником. Может, зачтется? А?.. Ауф ир Вольф! — за ваше здоровье! — сказал он по-немецки.

Старик выпил и смачно закусил, хрустя и причмокивая.
    
- А вот ты?! Брат пишет, что у него Канарейка. Хотел бы ты
познакомиться с этой Зиной? А? То-то... Странно только, почему он пишет, что его скоро будут судить. На Родине. Как-то радостно пишет. И ведь не отпишешь, обратного адреса нет. Единственное письмо за всю жизнь. Глупый, глупый родной брат, с которым мы не виделись пятьдесят,.. шестьдесят, — я уже и не знаю, сколько лет.
       
Старик тряхнул головой.
    
– Пишет, что будут судить и расстреляют... А вот если бы перед
моим стволом оказался затылок моего брата? Э-э!
       
Он не то икнул, не то вскрикнул.
    
– Фу, прочь, глупости, прочь, мне и без того достает мыслей...
       
Он налил себе еще четверть стакана и залпом выпил. Закусывать не стал.
    
– Моих кормили за три часа до... этого. Кусок чурка — черного
хлеба — и миску шулюма. Похрястает, отдохнет и ко мне. Приводят... А если это брат? Фу! Фу! Фу! Наваждение...
       
Старик размахивал руками, как будто на него пчелы налетели, много пчел. А может, и правда, пчелы. Лето ведь. («Пчелы» на его языке — пули.)

— Кре-ре! — по-петушиному вскрикнул Кенарь и потянул клювиком кверху. Старик увидел как с кончика клюва сорвалась бусинка крови. И полетела вниз, в сладкий чай.

— Ты что?! Что надумал?!

Кенарь на жердочке съежился и молчал.

Старик достал из-под скатерти письмо брата-близнеца, разгладил, вознамерился перечитать. Но он плакал. Нет, когда у него слезятся глаза, то это только кажется, что он плачет. А сейчас он плакал по-настоящему. Носом пошмыгивал, и у него мелко-мелко дрожала нижняя губа.
       
Чистый четверг был испорчен.
    
– Почему я?! -крикнул он Кенарю. - Потому что в конвоиры не
годился? Почему меня не взяли винтовым?
       
Кенарь молчал.
    
– Вот я и говорю: почему?..- на выдохе просипел Старик; и тут же громко и резко Кенарю: - Ну-ка, ты,- сделай «пук»! Или «бах!»
       
Он часто так говорил и поворачивался к клетке затылком.
    
– Ну, давай!
       
Он стоял так с минуту, разгдядывая мокрыми глазами свою желтую подушку. Однажды он увидел на подушке желто-бурое жирное пятнышко, повернулся к Кенарю и гордо сказал: 
      
- Еще не все потеряно, если в моих ушах столько серы... Что,
тяжело сделать «пук»?
       
В этот чистый четверг он не заметил пятнышка на подушке. Он протянул руку и погладил двустволку. Она висела на стене над кроватью.
       
Кенарь молчал.
       
Старик пошел и открыл зачем-то форточку. Может продуха не было?.. Вернулся, поставил перед кроватью на пол тарелку с закуской и налил себе водки. Снял ружье и сел на кровать. 
      
- Нет, потемненные мной мне не снятся. Я ведь их лиц почти не видел. Затылки, бритые затылки. У одного, правда, была на затылке огромная черно-красная родинка. Прямо перед дулом.
       
Кенарь молчал.
       
Старик отпил водки и закусил двумя бычками и перышком зеленого лука.Закуски больше на тарелке не оставалось. Он еще отпил водки без закуски.
      
- Данке, ихь виль нихт мер... Я больше не хочу... Так вот... Я выстрелил ниже. Ниже родинки... У него вылетели зубы... Вот только этот затылок с родинкой мне иногда мерещится.
       
Кенарь печально смотрел на старика и как будто говорил:
      
- Мы умираем.
       
И правда, он как-то качнулся нелепо на жердочке и — упал прямо в блюдце со сладким чаем.
       
Старик долго молча смотрел в клетку, сидя с ружьем на кровати.
       
Кенарь лежал в блюдце и уже не дышал.
      
- Послезавтра суббота, — сказал Старик. Пошел с двустволкой и
зачем-то закрыл форточку. Вернулся, сел. — Значит, на нашу скалу не пойдем...
       
Старик разул правую ногу, сунул два ствола в рот и большим пальцем правой ноги нажал на спусковой крючок.
       
Выстрела не было. Щелк! И только...
       
На второй крючок — резко!
       
Не последовало никакого выстрела. Осечка.
       
«Отсырели», — с тупой покорностью подумал Старик-исполнитель, и бросил ружье на кровать.
       
Сердце... Он ощутил, как сжалось оно за грудиной, как гуттаперчивое, до размеров голубиного яйца. И заклекотало, зароптало, как голубка на оконном отливе. Больно!.. Он потянулся взять водку, чтобы отхлебнуть, но вздрогнул неожиданно всем телом и стал клониться вперед, невольно. Медленно сполз на колени, вздрогнул еще раз и упал лицом вниз. Лицом в тарелку из-под бычков. Затих... И сразу — судорожно вытянул одну ногу, другую, руки по швам и — совсем затих. Умер...

       
...В клетке в блюдце со сладким чаем лежала мертвая птичка. Кенарь по кличке — Тимофей (его Хозяин знал толк в кличках, «Тимофей» на страшном тюремном жаргоне значит — палач).
       
На полу лежал Старик, вытянувшись в струнку, руки по швам - «Есть налево!» - говорила его поза, то есть «Исполнено»...
       
На столе лежало неперечитанное письмо брата-близнеца из Конкарно.
      
 В окне играл солнечный день. До захода солнца еще было очень далеко...




                6. Адвокат
                (Москва. Вид из окна на Кремль.)



История написалась жестокая...

...«Когда мы думаем о Боге, — признаемся честно — в действительности мы думаем о самих себе...

Так это, или кажется, но все люди — преступники. От рассвета до заката. Мы все преступаем. Вольно или не вольно, талантливо или бездарно, с покаянием или без...

Зачерпните пригоршней из своей души, взгляните в эту лужицу как в зеркало. Вы содрогнетесь! А если не содрогнетесь — выплесните эту мерзость себе под ноги: вы человек конченый. Вы отличаетесь от святого только тем единственным, что у святого есть прошлое, а у вас же — будущее. Вельми не вельми...

Как часто мы любим людей за то, что они виноваты. Так искренне любим, как будто они спасли нас на пожаре. Мы ведь только мыслили грех, но не совершили. А они — вот какие молодцы. Забывать ли о том, что намерение совершить грех осквернительно, даже небудучи исполненным?

Но — мысль преступница- рецедивистка. Не стоит об этом забывать. Ее не удержишь, она не знает страха, не боится наказания, будучи уверенной, что никто в тварном мире никогда не сможет уличить ее в преступлении. Ведь она только мысль...

Сколько раз за свою жизнь мысленно человек совершает прелюбодеяние?!

А часто даже убивает! Мысленно. Не говоря уже о таких мелочах, как гордыня, зависть, ненависть, предательство, кражи (по-крупному, — мысль не мелочится).

Наяву совершить преступление труднее. Страх — это ведь тоже мысль. Способные быстро думать всегда трусы. Но бывает и они идут на явный грех, только не просто, а с бесовской изобретательностью и жестокосердием. Сознательно. Трусы бывают очень жестоки...»

...Все вот это закавыченное, от первого слова «когда» и до последнего «жестоки» наговорил мне мой друг, когда я пришел к нему с «Феней», «Ериканом», «Скалами», «Чистым четвергом» - и дал почитать.

Мой друг очень хороший адвокат. Так все говорят. Мы с ним почти что близнецы. Так хорошо мы чувствуем друг друга. Я, например, всегда чувствую — выиграл он процесс или проиграл. Правда, пока что он никогда не проигрывал, но я всегда звоню ему и говорю - «Поздравляю!». «Откуда знаешь?». «Чувствую», -  говорю я. Привираю? Да, привираю. Но я ведь зачем звоню ему? Чтобы заранее  подставить плечо. Поддержать. А вдруг он проиграл процесс? И сейчас рыдает, горькую пьет. Застрелиться хочет. Пока что, слава Богу, обходилось и обходится; и многобутылочный бар в его доме опустошается нашими общими жизнерадостными усилиями. У меня такого бара нет.

Вот! Друг прав! Зависть. «У меня такого бара нет...»

Нет, я не завидую другу. Мы с ним как братья и почти как близнецы похожи. У него бородка, у меня бородка; он высок и я высок; он широк,.. вот тут я поуже. А в остальном...


...Но — вернемся к моей жестокости. Сочинение получилось жестоким.
;
- Ну, и к чему ты все это мне натрындел? - спросил я друга.
;
- О! Это блестящее начало речи в защиту Старика и Ерикана.
;
- Ты даже имена запомнил? А читал ведь, небось, по диагонали. Когда ты успел разобраться, адвокат?
;
- Напоминаю мелодию увертюры. Ты пришел, мы выпили по полстакана виски — виски ты пить не умеешь, редко пьешь хорошие напитки, гонорар не позволяет — и прилег вон на ту кушетку. Бессонные ночи за письменным столом и полстаканчика виски сделали свое дело. Во сколько ты пришел ко мне?
;
- Я не помню. В часов  10 утра.
;
- Будем точны, господа! В девять ноль пять. В девять ко мне приходит домработница. Она может засвидетельствовать. Сколько сейчас на твоих часах?
;
- Не знаю...
;
- Ах, пордон, ты же не носишь часов, не пользуешься мобильным телефоном, отрицаешь компьютер, пишешь от руки... Не человек — атавизм. Сейчас двадцать три часа... семь минут. Сколько у меня было времени для ознакомлением с делом? Я даже выписки навыписывал, «рыбу» речи набросал... Вот так мой друг, - сказал мне друг.
;
- Это апперцепция. Можно сказать трансцендентальная, кантовская. Я все это сочинил, - ответил я ему.
;
- Э, нет, я тебя знаю. Зачем ты назвал это апокрифом?
;
- Потому что — тайно, неканонично, недостоверно, сомнительно, не подтверждено, маловероятно, вообщем, полная апория. Мало?
;
- Мало. Мы ведь знаем друг друга всю жизнь. И я, как адвокат, могу доказать,  что в 1976 году ты был в Конкарно.
;    
- Что из этого? Ну, был...
;
-А в конце 2010 - ты был в Крыму. Где тебе рассказали эту историю? На полуострове Бретань, или на полуострове Крым?
;
- Ни там, ни там... Ты узнаешь.  Осталось дописать одну главку.
;
- Да! А почему № 56?
;
- Не знаю, красиво... 5 и 6 — одинадцать. Ах, не очко меня сгубило, а на одиннадцати туз... — пропел я, как умел.
;
- И все-таки?
;
- Ладно. Тебе скажу. Адвокату, как священнику и врачу...
;
- Им можно врать. Но ты ведь не один, за тобой люди. Ну?
;
- Ты забыл, друг, сколько нам в этом году стукнуло?
;
- Ой-ё! Какой же я тупой. Это же элементарно.
;
- Вот кончается время мое... - пропел я, как мог.
;
- И ты решил, что надо готовиться к закату...
;
- В следующем году наши суммы с тобой будут — двенадцать. Хорошо если девятка придет, восьмерка... тоже не плохо. А если Блинов-господин? Если туз? Если десятка? Перебор. Надо приуготовиться...
;
- А что это за прафеномен с падающим «персиком» и «пуком»?
;
- Разрядка напряженности... Однажды Рабиндранат Тагор сказал мне: «Старик, если б у меня не было чувства юмора, я бы давно покончил с собой».
;
- То есть, жизнь — безсмысленна?
;
- Мы-гы...
;
- Ты же христианин.
;
- Мы-гы. Ортодокс.
;
- И как же это понимать?
;
- Ответь, ты — дамский угодник?
;
- Х-мы! Да, я гетерофил.
;
- Я тоже. Но у меня нет столько денег, чтобы назначать 8 марта днем разорения.
;
- В каком смысле, разорения?
;
- В этот день ты посылаешь цветы во все части света. Так ли это?
;
- Хе-хе! Ты начинаешь строить софизм...
;
- А послал ли ты хоть один цветок на могилу Клары Цеткин? Она похоронена в Москве, вон там, на Красной площади.
;
- Да? Я не знал. А причем тут Клара Цеткин?
;
- Так ведь это она предложила праздновать 8 марта, как международный женский день... Она была страшной женщиной. И никогда не знала мужчин. Убивала безжалостно. Сталин дал ей два ордена Ленина...
;
- Ты меня запутал, апокрифист... Причем тут два ордена, Сталин, Цеткин, 8 марта?! Я спросил тебя о бессмысленности жизни, о христианстве... Господин, ортодокс...
;
- Увертюру надо внимательно слушать. Она — ключ ко всему. 8 марта было объявлено в 1910 году в Дании, Копенгагене. Я о Дании. Досви-Дания. Или Досви-Швеция... Там, в Швеции тоже была женщина, Бригитта шведская, она написала апокриф — о дествте Христовом. Евангелие...  Христос, оказывается, был в детсве жесток... Но вернемся в Данию. Там не только принцы бывали, и Клары мужененавистничали, там жил мудрец, можно сказать датский Сократ. Так он сказал — дословно: «Задача не в том, чтобы понять христианство, а в том, чтобы понять, что понять не возможно».
;
- Верую, ибо абсурдно? Это гениальная формула мне всегда казалась тупиком. Тупик?
;
- Ы-ы! Напротив. Надежда... Помнишь ты меня корил за мою приверженность к блаженному Августину. Аврелию Августину. Помнишь?.. Все философы отрицают время и называют жизнь бессмысленной. А мне больше подходит — помру, наверно, скоро — концепция времени Августина.
;
- Мы с тобой не говорили об этом.
;
- Но ведь ты не всегда  даешь договорить даже своему подзащитному, адвокат!
;
- Ха! Я понял, наконец. Старик, Ерикан и ты — вы трое мои подзащитные?.. Впрочем, как ты любишь говорить — об этом потом, что там с концепцией времени Августина?
;
- У тебя болит рука?
;
- Нет. Какая рука?
;
- Так наливай.

И друг налил. И мы выпили. Виски. Ничего себе самогон. Мне стало грустно. Пора домой...
;
- Ну, и? - спросил он.
;
- Что «и»? Повтори.

И он повторил. И мы снова выпили шотландского самогона.

Чудны дела твои, Господи! Передо мной сидит мой друг. Самый близкий мне человек. Мы понимаем с ним друг друга, как камень понимает камня. Как близнецы...
;
- Так что с августиновской концепцией времени?
;
- «Времени», сказал ты — и это уже в прошлом. «В прошлом», сказал я и это тоже уже в прошлом. Настоящего нет... А будущего еще нет. Времени нет... А блаженный Августин говорит: есть настоящее прошлое, настоящее настоящее и настоящее будущее... Время существует. Настояще прошлое — это наша память. Настоящее настоящее — это созерцание, здесь и сейчас. Настоящее будущее — это наши чаяния, надежды...
;
- Я налью? - спросил мой друг.
;
- Наливай...
;
- Кстати,.. я проиграл сегодня процесс...
;
- Как?! Ты?! А почему я ничего не почувствовал?
;
- Ты был занят своими близнецами. А процесс... Это не страшно, нельзя же рассчитывать на сплошные победы. Глупо и скушно. А поражение бодрит, я уже это чувствую. Бодрость... Как ты насчет взбодриться?

И мой старый, мой верный, мой неподкуный друг опять раскрыл дверцу своего шикарного бара. А я ведь хотел идти домой, поработать. Тем более, выспался. Но друг! Что возьмешь с адвоката?! Или, точнее, чем возмешь с адвоката? Только спиртным...

И я остался...




                7. Крест


       
Соглашусь. Не вельми. Сочинение получилось жестоким. Но, видит Бог, я не писал жестокость.
       
Пощады не прошу, ведь люди беспощадны. Я знаю. Я проверял...
       
Я исследовал закаты. Вид, цвет, свет, чувственность, правду, кривду...
       
Очевидел: как лазурь подплывает к желтой, как оранжевая вторгается к ним, образуя в их анклаве лагуны. Яркие — помельче, мутные — глубокие; как свекольность крапп-лака столкнувшись с ультрамарином, и задев одну из позеленевших анклавных лагун, перерождается в пурпур — цвет запекшейся крови. И — отчеркивает этим цветом линию горизонта...
       
Смешение цвета света и цвета красок — рутинное занятие Бога.
       
Когда Он смешивает цвета света, то прибавляет. Три главные краски — красную, зеленую, синюю. Каким чудом из трех красок Ему удается получить в световые потоки все оттенки?! До белого! Белый — у Него сумма этих трех цветов...
       
Другое дело — краски смешивать, а не цвета света. Тут необходимо вычитать. Белый никогда не возникнет. Но все же... При смешении красной-синей-зеленой (чувствовать пропорции!) все же возникнет пурпурный цвет.
         
Цвет запекшейся крови...

Правда?
         
Или только правдоподобно?
         
Правда-правда. Я проверял.             

Индиго с черной - театральным занавесом, сотканным из шерсти черного барана, опадают на краски заката, на свет его. Мутят,  темнят, заталкивают закат в глубину моря, за море, за горизонт. Совсем потемнело — ночь...
       
«Солнце за морскую линию удаляется, дурачась...Своей нижней половиною появляясь в Гондурасе...» Так сказал поэт. Значит, в Гондурасе рассветает... Но — не факт, что для всех гондурасцев...
       
А закаты для всех. А рассветы... В контексте отсутствуют слова «для всех». Да, что слова! Слова — солдаты. Смысл — генерал.
       
Ночь.
       
Все и вся готовятся спать. (Почему люди желают друг другу спокойной ночи?)
       
Ко сну отходят разнообразно: кто-то сосет сосуд горький, неизбывный; кто-то уже приступил к сотворению себе подобного (или правдоподобного), или близнецов, быть может...
       
Правдоподобие — апокриф ночи.
       
А кто-то уже безмятежно спит, не слышит, как за стеной тоже «кто-то» - стонет, а может даже «галстух» налаживает, к смертному греху готовится...
       
Но все, будем верить — все: питые и битые, нагишом или в кальсонах, с чистой совестью или не очень — засыпают под сурдину, втихомолочку.
       
Им снятся сны.
       
Кому-то снится обнаженная маха, но не Гойи, просто голая, сладко-бесстыжая... Кому-то снится коза, с копытами попом на заборе, объедает дички с соседской груши. Пусть. Коза родственница спящему, а сосед сквалыга...
        А кому-то во сне нелегкая фунт лиха подносит, а может и миску шулюма, да мало ли... А кому-то ничего не снится, совсем ничего, разве только мерещится, без-образно. Может день был пустой? Или совесть чиста?.. Эти чаще всех вскрикивают во сне.
       
И все же - почему люди желают друг другу спокойной ночи?
       
Спокойной ночи... Даст Бог рассветет...
       

Нет, я не стану объявлять себя человеком, нашедшим иголку в стогу сена. Меня интересовала смальта, я - исполнитель мозаик.
       
Смальта! Отсутствие канона! Непрозрачные цветные пластинки, так органно играющие со светом!
       
Я собирал смальту всю жизнь. Смальту опыта, зрения, слуха чувств. Смальту радостей и разочарований, просто горя и могильного горя. Я хотел сложить мозаику. Я исполняю мозаики. Эта называется «Апокриф №56». Получился жестокий апокриф.

Каюсь. Но пощады не прошу.

Зовите своего Исполнителя...

         
Господи! Это ты?
         
Они сидят в окопах и ждут, кто первым пойдет. Чтобы первым выстрелить. И убить. Или быть убитым. Какое неразумение! Даже пошлость. Вульгарите… Эгалите… Фратерните… etc…
         
Нет бы построить стол от Конкарно в Бретани до Шикотана…
         
И заставить его выпивкой и яствами. От коньяка до саке. От лягушачьих лапок до крабовых клешней. А шотландцы пусть присоединяются, выкатывают Виски. А что, тоже Евроазия, островная, конечно, но пусть передадут морем, или по тоннелю под Ла-Маншем, виски не помешает. А чехи, венгры, поляки, белорусы, а сало украинское… Все, что есть в печи, все на стол мечи…
       
Будем сидеть от Конкарно до Шикотана, передавать друг другу закуски, выпивку…
         
И радоваться…
         
Мы на одном континенте…
         
Планете…
         
Во Вселенной одни…
         
Пока...


       
Р.S. Когда-нибудь — после — может быть — я рискну рассказать, как мне все-таки удалось отыскать иголку в стогу сена. Но это будет совсем другой апокриф. С другим номером... Или может без...
       
Где иголка?
       
В яйце.
       
Яйцо в утке.
       
А утка улетела на север.
       
У нас она только зимует...
       
Зовите Исполнителя...
       
Закаты неизбежны. И обязательны. В том числе и мой. Это я про себя, Кюзам-хана...


                КОНЕЦ («крест» - по-музыке).


 

февраль 1976 — декабрь 2010
Бретань — Крым