***

Плотогоны
Мишка
Мишка заехал во двор, привязал лошадь к коновязи, с черного хода вошел в здание почты. Был обеденный перерыв. Дверь из сортировки приоткрылась, и он увидел рыжеволосую Нюрку, почтальонку.
 – Это Мишка прискакал, – сказала она женщинам и обратилась к Мишке: – Мишка, а Миш, когда тебя волки съедят? Слыхал, как они в Сухом логу на бабку Арину напали?
 – Хватит врать-то, чего не было. У нас до Кыласово дорога чистая. Был звон, да не знаешь, где он. На Екатерининском тракту это было. И не с бабкой, а с мужиком из Никулино… А где Пелагея Федоровна?
 – Начальством все интересуешься? Нету ее, в командировке. Зачем она тебе?
 – Сказать, что последнюю неделю вожу почту. Первого апреля поеду в Молотов. Летом буду робить на Каме плотогоном.
 – Мишенька, какой же ты форсистый, удачливый! – затараторила Нюрка. – Сытый все лето будешь и денег кучу заработаешь. Я, пожалуй, передумаю и Алешке Родионову откажу. Скажу, женишок богатый объявился, за него замуж пойду. Буду ждать Вас, Михаил Макарович, а там свадебку сыграем.
 – Тьфу ты, колючка рыжая! Гремишь, как бочка пустая!
Мишка забрал почту, зло хлопнул дверью, сплюнул, отвязал лошадь. Проехал Сталинской улицей вверх два квартала и свернул на Трудовую. В логу, в небольшой избушке с двумя окнами на улицу, жила тетка Анисья, родная сестра матери Михаила. Парень постучал кнутовищем в ставень. В окошке показалось приветливое женское лицо.
 – Иду, иду, – раздался голос, и в дверях появилась старушка лет шестидесяти, в белом платье и старом заношенном полушубке.
 – Здравствуй, племяш! Как живешь-здравствуешь?
 – Нормально, тетка Анисья! Маманя наказывала, чтоб ты к нам на Пасху пришла. Что передать-то?
 – Приеду или приду, так и скажи матери. Непременно буду.
Мишка помахал рукой тетке Анисье, завалился в сани и двинулся в обратный путь. Проехал кладбище, лес. Слева белой пеленой протянулись поля, справа надвигалась темно-зеленая громада леса Батиного лога. Парень привязал вожжи к саням, улегся на сено. Лошадь хорошо знала свое дело, ходко бежала рысью по дороге, помахивая хвостом. Мишку стало клонить ко сну. Чтобы не уснуть, вновь уселся, укутавшись в мохнатый тулуп.
Дорога была длинная, и он предался воспоминаниям и размышлениям. Мишке шестнадцать лет. Живет он с матерью в селе Кыласово. Мать, сколько он помнит, все время работает дояркой. Отца нет. Две сестры его, Алена и Зинаида, уже взрослые, вышли замуж и завели свое хозяйство. В пятилетнем возрасте Мишка узнал, что он приблудный ребенок, отец его пришлый, и о нем знает только мать. А с матерью заговорить на эту тему было невозможно.
Прошлым летом закончил Мишка семилетку. Учителя советовали учиться дальше, но парень страстно любил лошадей. Три лета подряд пробыл он помощником конюха дяди Авдея: пас лошадей, работал на них… Вспомнился и сентябрь сорок второго года. Вызвал его к себе в кабинет председатель колхоза Иван Николаевич.
 – Вот что, парень, – неожиданно начал он, – учиться ты не захотел, остался в колхозе. Слушай мой приказ: быть тебе сельским почтальоном. Дадим лошадь, телегу, а зимой сани. Станешь три раза в неделю ездить в Чермоз за почтой, и три дня будешь разносить ее по деревням Шированово, Бородино, Туръямор и другим. – И не дожидаясь Мишкиного согласия, предупредил: – Смотри у меня! Береги почту и лошадь! Завтра начинай!
Так Мишка стал почтальоном.
А на днях … Когда это было? Неделю назад вызвал его к себе председатель.
 – Ну, как дела? – не дожидаясь ответа, продолжил: – Хвалят тебя и завпочтой, и колхозники. Ответственный, мол, парнишка и работящий. И я так же думаю. Вот что, решил я тебе, Миша, новую работу предложить. Работа ответственная и тяжелая, но интересная. Ты путешествовать любишь? А впрочем, откуда тебе знать, если все время прожил на одном месте. Пришла разнарядка с района: три человека отправить на сплав плотов по Каме. Сам понимаешь, не маленький, время сейчас военное, лес ох как нужен в местах, где немец побывал. Поедут Зина Спирина из Бородино, ты, а с третьим еще не определились. Посоветуйся с матерью, и завтра дашь ответ. И смотри, ответ только положительный!
Мать, узнав о предложении председателя, сказала:
 – Соглашайся, сынок, и сытый будешь, и денег малость заработаешь. А в колхозе одни лишь трудодни.
По секрету поведал о своей будущей работе Мишка дружку своему, Володьке Якину. Друзья-товарищи они были, не разлей вода! Познакомились ребята в первом классе, когда учительница Зинаида Ивановна посадила их за одну парту. Так и просидели все семь лет мальчишки вместе, сдружились. Последний год встречались редко, один раз в неделю, по воскресеньям. Володька учился в девятом классе в Чермозской средней школе и приходил в Кыласово на выходной.
Володька одобрил решение Мишки и позавидовал:
 – Эх, жаль, что учебные занятия до первого июня! А то бы я стал третьим в списке председателя и подался с тобой в плотогоны.
Дорога пошла лесным волоком. Снег тихо поскрипывал под санями. Загадочная и таинственная тишина стояла в лесу. Могучие ели-красавцы, прижавшись к дороге, о чем-то задумались, раскинув привольно изумрудные шапки. Среди глубоких сугробов затерялись заячьи следы.
 – Стой! Руки вверх!
Мишка вздрогнул и посмотрел вдоль дороги. Посреди наезженной колеи стоял парень лет шестнадцати, в серой фуфайке и серых валенках.
 – Вовка, это ты? Почему здесь? Твое место за партой.
 – Все, Мишка, оставил я школу. Иду домой.
 – Ну ты даешь! Так рвался учиться, а теперь конец! В чем дело?
 – Оставляю я школу временно, до осени. Понимаешь, зашел я утром к директору школы Галине Ивановне и рассказал про все житье-бытье, о мамке. И просил экзамен за девятый класс перенести на сентябрь. О тебе речь шла: хочу, мол, с другом Мишкой работать летом на Каме, сплавлять плоты. Галина Ивановна согласилась, но строго наказала: «Летом учебники не забывай, учи! Надеюсь, что сдашь, ты способный». Вот такой у меня сегодня был разговор.
 – Значит, ты со мной собрался на Каму? – не веря Володьке, удивился Мишка. – Сколько дней молчал, хранил тайну! А еще друг. А как мамка твоя? Одну оставляешь?
Мать Володьки Якина очень сильно болела: ревматизм скрутил ее крепко, когда-то очень здоровую и сильную женщину.
 – Вовка, сможет мамка твоя прожить без тебя лето?
 – Бабка Ульяна поможет. А мать мне то и дело твердит: «Поезжай, сынок! Ты молодой. Перед тобой широкая дорога. Не сидеть же тебе весь век возле матери. Дома справлюсь потихоньку сама, а в огороде соседи помогут. Заработаешь деньги, пригодятся для учебы в десятом классе».
 – Ну ты, Вовка, молоток! Как я рад, что вместе будем. Садись! Но, залетная! Пошла, Машка!
Вовка уселся на сено у облучка, и Машка потрусила домой. Через час мальчики подъезжали к селу.
Феня
Мишка убрал навоз из конюшни, набросал сено в ясли, сходил несколько раз за водой на колодец и зашел в дом.
 – Вовка прибегал, – сказала мать. – Говорю ему: – Подожди Мишку, сейчас придет, а он будто с цепи сорвался: «Некогда! Жду его у колодца».
Ужинали молча. Мишка торопливо глотал кашу-заваруху, запивая парным молоком. Мать с любовью и со скрытой грустью смотрела на сына: «Как он быстро вырос! Весь в отца Макара Тиунова. Завтра она расстанется с ним на всю весну и лето. Как-то у него дела пойдут? Молод еще, ох молод! Несмышленый, жизни не знает, трудностей настоящих не видал. Как-никак, а приходится отпускать».
 – Ну, мама, я пошел.
 – С Богом, сынок! Смотри, Феню не обижай!
У сельского клуба около десятка парней-подростков смолили махру, раздавался смех, шутки, пересыпанные густым матом. Подбежал Володя:
 – Айда в клуб. Девки кадриль затеяли. Фенька в паре с Петькой Трофимовым. Хари Бородулина еще нет.
Зашли в клуб. На сцене Иван Бондаренко, избач и завклуб, притопывая ногами, наигрывал на баяне залихватскую мелодию. Шесть пар танцующих, потные и веселые, дружно отплясывали кадриль. Бондаренко появился на селе полгода назад, на костылях. Война для него закончилась в 1942-м году под Волховым. Семь месяцев провалялся в госпиталях. Последний госпиталь был в Чермозе. Оттуда и привез Ивана в Кыласово председатель Иван Николаевич. Сначала Бондаренко работал водовозом, а потом сельсовет назначил его завклубом за умение играть на баяне. Говорят, он до войны окончил музыкальное училище в Полтаве. Гармонисты на селе есть, а баянистов нет.
Феня, стройная, черноглазая девушка, с большой косой, танцевала в первой паре. Петька Трофимов, двоюродный брат Мишки, бойко подпрыгивая перед Феней, картинно выставил правую руку, приглашая девушку перейти к следующей фигуре. К мальчикам подошла Анюта Смолина, первая подруга Фени:
 – Здравствуй, Миша. Феня просила передать привет и подождать окончания кадрили.
Вдруг дверь клуба широко распахнулась, и в танцующий зал ввалилась группа незнакомых парней. Впереди всех выступал подбоченясь долговязый парень лет семнадцати, в овчинном полушубке, с гармошкой через плечо на ремне. Это был знаменитый драчун и хулиган Харитон Бородулин из Усть-Иньвы, по кличке Харя. С ним шли его товарищи. Замыкал эту группу здоровый мужик лет двадцати с лишним, ростом за два метра, в новой зеленой фуфайке, в синих галифе, на ногах новые хромовые сапоги.
 – Филя пришел, – тихо сказал кто-то из кыласовских парней. – Драки не будет.
Филимон Бородулин, родной брат Хари Бородулина, работал десятником в Иньвенском рейде. Не воевал. Говорят, у него была броня, а может, хороший заступник в райвоенкомате? Рейдовские парни выглядели щеголевато, да и одежка получше. Не удивительно, в Иньвенском рейде и пайка была хорошая, и копейка с рублем всегда проворачивалась. Гордились рейдовские, что они работные люди, а не рвань деревенская, беспаспортная. Нередко на этой почве завязывались стычки, переходящие в жестокие драки. Часто рейдовские уходили из клуба битыми, так как Филю Бородулина трудно разозлить и подвинуть на защиту земляков. Но если все же случалось, то победу праздновала Усть-Иньва. От могучих кулаков Фили парни-подростки разлетались, как мухи. А когда же Филя был в спокойном состоянии, то больше всех доставалось Харе Бородулину, который «лез», «заедал» на каждого. А силенок у него было еще мало, поэтому он вечно ходил в синяках, с фонарем под глазом.
Филя приходил на танцы в клуб к своей зазнобе Алене Баканиной. Алена, как начиналась драка, уходила домой, что вызывало глубокое недовольство ее кавалера: «Опять, холера, весь вечер один». Чтобы Алена была с ним, Филя принимал превентивные меры. Зная задиристый норов своего братца, Филя постоянно следил за ним и в случае возникновения драки разбирался быстро и просто. Подходил, раскидывал драчунов, поднимал за шиворот брата и произносил всегда одну и ту же фразу: «Будя, Харя!» Подхватывал другой рукой гармошку и уносил ее и брата куда-нибудь в уголок, что-то ему говорил, помахивая перед носом пудовым кулаком, и после этой процедуры Харя становился шелковым, тихим, мирным. И вечер катился дальше без шума и происшествий.
По разговору и внешнему виду Хари и его товарищей было ясно, что они приняли на грудь, заправились емкой хмельной бражкой и драки не миновать. Танцующие кадриль остановились, девушки сбились в кучу в дальнем углу, наблюдая за рейдовскими.
 – Эй, артист! – обратился Харя к избачу. – Сыграй «Брызги шампанского», будем танцевать! Девки, не бойтесь, драки не будет! Фенька, иди ко мне! – и он двинулся к ней. Мишка взял Феню за локоть:
 – Опоздал, Харя! Она танцует со мной!
Бородулин презрительно перекинул окурок папиросы во рту и процедил:
 – Ты, сморчок, притихни, а то соплей зашибу!
Анютка выступила вперед:
 – Харитоша, уймись! Что тебе, девок мало? На нас и не смотришь. А чем мы хуже других? Давай танцевать будем, а не драться!
Харя неожиданно согласился:
 – А ты права, недотрога! Приглашаю тебя! Пойдем!
И назревающая драка так неожиданно закончилась.
Начались танцы, а с ними забыты нынешние и прошлые разногласия. Во время танца Феня вдруг прижалась всем телом к Мишке и прошептала:
 – Миня, пойдем на улицу, погуляем. Боюсь я Харю, да и проститься надо, так надолго расстаемся.
Лунная ночь была морозной и светлой. Огромная желтая луна устало повисла над селом, разбросав над землей прозрачные невидимые лучи. Яркие звезды равнодушно смотрели на землю. Мартовский наст поскрипывал под ногами и переливался янтарно-серыми тонами. Узкая тропинка, слегка пересыпанная снегом, привела их к дому. Феня расстегнула телогрейку парня и, подрагивая не то от холода, не то от волнения, прижалась горячим телом к Мишке, стала целовать его в губы, щеки, шею:
 – Родненький мой, люблю тебя, и только тебя! Как я буду без тебя? Ты уезжаешь, а я остаюсь!
 – Фенечка, Фенечка… – шептал Миша, уткнувшись лицом в шею девушки. – Потерпи, осенью вернусь домой, поженимся. Я с мамой поговорил, она не против. Будешь ждать? Никому повода не давай!
 – Что ты, миленочек мой! Наяву и во сне вижу только тебя! Люб ты мне, люб. Буду ждать, никого к себе не подпущу! Волнует меня только Харитон. Замечаю я, что он последний месяц преследует меня. Взгляд такой масленый и наглый, и пристает, когда тебя со мной нет. Нехорошее у него на уме. Мы с Анютой от него два раза убегали.
 – Что ты мне раньше не говорила, я бы его сразу укоротил!
 – Нет, Мишенька, ты один, ну Вовка еще, а у него целая шайка друзей-товарищей. Не думай плохо и не бойся. Пристанет – от ворот поворот.
В соседнем доме у Назаровых тихонько тявкнула собака, в конюшне прокукарекал голосистый петух, напоминая всем, что ночь уже на исходе. Феня вздрогнула:
 – Пора мне, Мишутка, давай прощаться, в пять часов надо уже вставать и бежать на ферму к своим буренкам. Прощай, любимый. Люблю, жду, надеюсь!
Девушка забежала на крыльцо, помахала рукой. Скрипнула дверь, и Феня ушла в дом. Долго стоял Мишка, охваченный сердечными чувствами, сердце бешено колотилось, мысли рвались наружу.
Где-то у клуба заиграла гармошка. Молодежь расходилась по домам. Звучный и сочный баритон пропел:
Ты, Подгорна, ты, Подгорна,
Широкая улица.
По ней нынче не пройдет
Ни петух, ни курица.
Звонкий девичий голос задорно ответил:
У меня миленка два:
В том конце и в этом.
Одного люблю зимой,
А другого летом.
 – Все, Феня больше не выйдет, – подумал Мишка, повернулся и пошел быстрым шагом домой.
Дорога
Утро зарождалось хмурое и серое. Три подводы с возчиками и пассажирами отъехали от конторы Чермозского заводоуправления. Дорога шла вдоль высокого закопченного забора, за которым монотонно и глухо шумели станки механического цеха. В темноте спустились на пойменные луга. За рекой рабочая Подгора приветливо мигала огоньками в окнах домов: люди готовились к новому трудовому дню. Остались позади лавы через реку Чермоз. На луга легкий ветерок принес запахи соснового бора. Приближалась Кама. На первой подводе ехали Володя с Мишкой, на второй Галя Спирина с девушкой Аней из Ивановского, на последней разместились Николай Петров и Федя Коняев из Чермоза.
Старшим группы был назначен Николай. Он из деревни Бурган, что вблизи Чермоза. Ему двадцать два года, воевал, ранен, комиссован. Первый день войны Николай встретил на западной границе, недалеко от Бреста. Ожесточенные бои, отступление, окружение и плен. Но ему повезло – удалось бежать. Снова блуждания по белорусским лесам, выход к своим, затем бой под Одессой, тяжелое ранение. Потерял левый глаз, больше года не заживают раны на ногах. Николай все еще припадает на одну ногу. Шесть будущих плотогонов направляются к месту работы в деревню Бор. До деревни двадцать два километра. Чтобы до нее добраться, нужно проехать село Усть-Косьву, пересечь Каму, закамские луга, леса.
 – Долго нам ехать? – спросил вдруг Володя.
Один из возчиков, Николай Семенов, ответил:
 – Дорога длинная, можно не один сон увидеть. Дрыхните, ребятки, пока не на работе. Там будет не до сна. Через час светать начнет, солнышко покажется, будем за Камой, а там лесом и лугами и до места доберемся.
Парни улеглись поудобнее на сено и незаметно погрузились в сон. Вышли они из этого состояния, когда подвода неожиданно остановилась. Навстречу двигались две лошади, запряженные в сани. На санях стояли фляги с молоком. Две девушки, одетые в длинные тулупы, в шалях, с любопытством разглядывали проезжающих:
 – Галка, смотри, сколько парней к нам в деревню едет. Вот это подарок! Будет с кем танцевать.
 – До вечера, – сказала вторая девушка. – Приглашаю на танцы в избу-читальню. Прошу не опаздывать, у нас это очень строго. Можем и наказать.
Девушки отъехали, но долго еще был слышен веселый смех с удаляющихся подвод.
 – Ох и бойки девки! – усмехнулся Николай Симонов. – Опасайтесь их, хлопцы! Не заметите, как быстро охомутают и на себе женят. В деревне ноне мужик в очень большой цене. Война.
К обеду въехали в деревню Бор. На площади у колхозной конторы привязали лошадей к забору. Бор, маленькая деревушка, дворов восемнадцать-двадцать, в центре деревни часовенка, срубленная мастерски одним топором. Вокруг деревни, укрытой сугробами, стоял задумчиво и строго сосновый бор, на севере, под крутым обрывом, протекала таежная река Косьва. Дальше за рекой луга, перелески, а затем снова молчаливый, могучий сосняк.
На ступенях крыльца конторы встретил их мужчина лет шестидесяти, низкого роста, одетый в форму речника, с черной бородой. Строгим взглядом осмотрел он приезжих и сказал приветливо:
 – Давайте знакомиться. Моя фамилия Мелехин, звать Василий Тихонович. Можете звать дядей Васей. Я набираю команду на первый плот, который пойдет до Сталинграда. Официально должность моя – агент КРП (Камского речного пароходства), а вы – мои подчиненные. Наша главная задача – доставить в срок плот. Навигация начнется через месяц. До нее нам необходимо заготовить дрова для буксира, который потянет наш плот. Сейчас со мной семеро, надо десять. Троих наберем в ближних деревнях. Жить будем в трех домах: девушки у тетки Татьяны, Николай, Федя со мной, а Володя и Михаил у деда Еремея. Деньги и карточки на хлеб и продукты я на вас получил. Сегодня обустраиваемся, отдыхаем, а завтра на работу: валить лес, свозить на берег Камы, пилить на чурки. На сегодня все!

Еремей Козлов
Еремей осторожно слез с печки и опираясь на костыль подошел к окну. На улице бушевала весна. По дороге, среди бегущих ручьев, деловито ходили грачи, выискивая корм. На большой березе у сарая воробьи учинили радостный хоровод. Яркое солнце, поднимаясь в синюю лазурь, бросало пучки лучей на оживающую природу. Правильно говорят в народе: грач на горе – весна на дворе.
Весна – это множество разных дел на дворе и по дому. Дел напревает куча, а он третью неделю не может связать мережу-тридцатку. Наступит время, и тронется лед на Косьве и Каме, и мережа на этот случай ой как пригодится!
Тяжелый ревматизм сковал Еремея по рукам и ногам. По дому он еще кое-что делает, а на двор и на улицу ни ногой! А ведь совсем недавно он был силен и крепок, и многие даже завидовали его здоровью. Когда ж это было? Пять лет назад – значит, в тридцать седьмом году. Жил он в это время в деревне Сосновке, что неподалеку от деревни Палкино, Усть-Косвинского сельсовета. Мать, Пелагея Федоровна, еще жива была. Жена же, горячо любимая Мария, умерла в одночасье в 1925 году при родах. Родила ему дочь Галинку, а сама, милая, на второй день занемогла и скрутилась быстро, оставив Еремея вдовцом. Повивальная бабка Семениха, оправдываясь за неудачные роды, прошамкала беззубым ртом: «Бог дал, Бог взял». «Что ты, старая карга, мне тут лепишь», – подумал со злобой Еремей. Хотел ее осадить грубым словом, но потом махнул рукой и заплакал горькими слезами.
 – Поплачь, милый сын, – прошептала маманя, – ин легче будет, таперя ее не воротишь, а дочку подымать надо.
Так и жили втроем в деревне Сосновке, старый да малый, и вдовец Еремей Козлов. Вдовец-то вдовец, но еще о-го-го какой молодец! Здоровый, высокий, самостоятельный хозяин, знаменитый охотник и рыбак. Многие молодушки мечтали за него выйти замуж, но напрасно. К женщинам похаживал, любил и был любим, но женой так и не обзавелся.
С детства Еремей любил лошадей, а потому выбрал себе работу по душе: был конюхом на бригаде. Все свободное время посвятил охоте и рыбалке. И неудивительно. Три большие таежные реки – Кама, Иньва и Косьва – слились в одном месте, объединились и раскинули на огромных пространствах живописные пойменные луга, богатые всевозможной дичью, рыбой в озерах, ягодой. Только лентяй, лежебока не мог этого не заметить. Во всех прикамских деревнях не переводились отличные рыбаки и охотники, грибники и ягодники. Не исключением был и Еремей – охотник и рыбак отменный, равных ему в этом деле трудно сыскать по всей округе. Так и звали его на деревне Еремей-охотник.
Как-то на исходе октября, когда уже по ночам на луга ложился иней, а на Каме стоял густой туман, Еремей с соседом Иваном Палкиным поехал на Каму, на Черное озеро дичь пострелять, клюкву набрать. Обратно возвращались вечером. Солнце, медленно угасая и бросая последние лучи, закатилось за лес. На Каме буйствовал свирепый северный ветер, поднимая волны до белых барашков.
 – Давай не поедем, – предложил Иван. – На берегу у костра заночуем.
 – Не бойся, Ваня, Каму переплывем. А потом, кто знает, сколько дней этот северяк свистеть будет?
Жаль, что тогда не послушался Ивана, его и себя загубил. На середине реки лодку перевернуло, и охотники оказались в пучине волн. Пока могли, держались за лодку. Но вот налетел сильный порывистый ветер, и лодка вырвалась из рук тонущих людей. Холодная вода сковывала руки и ноги, болотные сапоги, фуфайки и плащи тянули на дно.
Первым сдался Иван. Очередная волна подхватила его и бросила вниз, и он исчез из виду. Ерема сбросил с себя фуфайку с плащом, затем освободился от болотников. Пришлось ему несколько раз опуститься на дно, и там, в условиях острого дефицита воздуха, стягивать сапоги. Первый сапог он снял за пять погружений, второй за три. Такое раздевание отняло у Еремы много сил, и он, подгоняемый ветром и волнами, плыл, сжав зубы и собрав последние силы, к родному камскому берегу. Вынесло его на берег, на луга, в двух верстах от Палкино. Долго лежал, отдыхая на песке и собираясь с силами. Теперь врагом номер один для него стал пронизывающий ветер и ночной холод. Не помнит охотник, сколько времени шел до ближайшего дома, как открыл дверь во двор, постучал в окно и упал, потеряв сознание. Очнулся уже лежа на горячей русской печи. И хотя там было жарко, но, по словам хозяина дома Никиты Гусева, Еремея трясло, как в лихорадке. Он все время дрожал и не мог согреться.
Прошел месяц. Люди справили ноябрьские праздники. Ивана так и не нашли. И только в мае рыбаки обнаружили его труп в маленьком заливчике. Похоронили несчастного на кладбище в Усть-Косьве. А к этому времени, к весне 1938 года, Еремей уже не вставал с постели: летучий суставной ревматизм, начавшийся в декабре, терзал могучий организм. Ни доктора, ни лекарства, ни народные средства – ничто не смогло выгнать хворь.
Прошло лето, а затем и осень. Еремей уже смирился со своей участью и с тем, что он не жилец на этом свете и скоро умрет. Мысль о скорой смерти часто приходила ему в голову и не казалась кощунственной. «Чему быть, тому и быть», – повторял он, успокаивая себя.
И вдруг жизнь преподнесла ему очередной, но теперь уже радостный сюрприз. В начале марта мать Еремея зазвала старушку-знахарку из Баканят поглядеть сына. Бабушка Фима, так звали знахарку, осмотрела больного и сказала:
 – Экой молодец, а жить не хочет. Грех это и малодушие. Помогу я тебе, но и ты мне тоже. Верь, горячо верь, что будешь жить, и долго жить.
 – А ходить буду? – прохрипел с кровати Еремей.
 – Будешь, милок, ежели все будешь делать, что я велю.
Три месяца лечила Еремея искусная знахарка отваром трав, мазями, натирками и раз в неделю паром от огромного двухведерного самовара. Голый, одна голова торчит над одеялом, Еремей прогревался паром по нескольку часов, который шел по трубе под одеяло, согревая и обжигая ноги и руки. Не семь потов, а все семьдесят сходило с него. Крепкий организм и крепкое сердце выдержали эти процедуры.
В июне Еремей встал на костыли, учился заново ходить, а в самый разгар лета уже выползал на крыльцо дома. Качаясь, передвигался осторожно по двору и улице. К осени он отбросил один костыль и снова учился ходить.
И стал Еремей инвалидом и безработным. Конюшня была за речкой, в лесу, на границе с лугами, а дорога до нее была неровная и тяжелая. Пришлось отказаться от работы конюхом. Зимой, чтобы не завыть от тоски и бессилия, начал бывший охотник вязать мережи для колхоза и рыбаков-частников.
Однажды к нему заехал бывший его дружок молодости Никифор Лаптев из Селезней. Вместе учились в школе, на танцы и вечерки ходили, даже в одно время призывались в царскую армию. А потом как-то их пути-дороги разошлись. Узнал Никифор о несчастье и заехал проведать и поговорить.
 – Хватит сидеть бирюком и на весь белый свет злиться, – зашумел Никифор. – Что было, прошло, мхом дремучим заросло. Мы еще с тобой на гребне жизни будем. Давай собирайся, поедем ко мне. Я председатель колхоза «Красный партизан». Жить будешь в деревне Бор, работу подыщу по здоровью. Нужен нам пчеловод, пасека прямо в огороде. Дочка твоя семилетку окончила?
 – Да, – подтвердил Еремей. – В этом году, на «хорошо» и «отлично».
 – Ну и ладно! Устроим ее дояркой, пойдет на молочно-товарную ферму, а там подумаем, куда ее определить на учебу.
Так в 1940-м году Еремей с дочерью и матерью поселился в таежной деревне Бор. Мать Еремея перед самой войной с немцем умерла на восемьдесят первом году жизни: поболела с неделю и отдала Богу душу. Когда же это было? Как раз на Троицу. И остались они с Галинкой. Дочка в том году думала поступить в техникум, но смерть бабушки, а затем война перечеркнули все планы девушки. Мужиков всех мобилизовали во главе с председателем, и остались командовать колхозом и ворочать всю тяжелую мужицкую работу одни бабы и подростки.
Еремей первые два года войны работал не только пчеловодом, но и бригадиром рыбацкого звена. А кто в звене? Одни женщины. Вот и пришлось ему вспомнить любимое когда-то занятие. И стал он учить женщин этому ремеслу.
Летом рыбачить легче и сподручнее. Сам, бывало, до берега добирался, точнее, до лодки. А там, в лодке, он король и сам себе хозяин. Зимой по льду было сложнее. Но и тут он вывернулся: приспособил санки легкие. До льда его Галинка довозила, на льду уж сам палками отталкивался и передвигался. И снова он в звене, и снова он при деле.
Еремей посмотрел на часы-ходики: два часа. Что-то Галинки долго нет. Дочка всегда в это время прибегала с фермы на обед. А вот и она. Легка на помине.
 – Папаня, новость-то какая, – заговорила Галина, едва ступив на порог. – К нам из Чермоза парней и девушек нагнали, будут жить в деревне и работать в наших лесах, дрова для парохода готовить. Ничего парнишки. Особенно один из них, чернявый, а глаза синие, как васильки.
 – У вас, девок, одно на уме: как парней завлечь, – заворчал добродушно отец. – Ну да что сетовать, сами когда-то такие были.
 – Лукерья-бухгалтерша сказывала, – продолжала Галинка, – к нам на постой определили двух парней. Они скоро придут.
 – Ну вот, дочка, – засмеялся Еремей, – женихов искать не надо, сами объявятся.
 – Напрасно шутить надумал, папаня! А вот и они идут! Батюшки! С узлами какими-то и мешками. Как они только с ними управляются? Побегу их встречать.
Мишка и Вовка зашли в дом, поздоровались.
 – Здравствуйте, хлопчики, – ответил Еремей. – Откуда вы?
 – С чермозской стороны, из Кыласово.
 – Сиз Кыласово? – обрадовался старик. – Земляки, стало быть, будете.
 – Мы из Сосновки, это недалече от Усть-Иньвы.
 – А чьи вы будете по отцу? Тиунов? Этого я не знал… Якин? Не Семен ли?
 – Да.
 – Мы с твоим батей, – объявил Еремей, – вместе на ерманскую призывались.
 – Правильно, – подтвердил Якин, – у него медали есть.
 – А у моего папани два Георгия за германскую войну, – вмешалась Галина.
 – Ну это ты зря, доченька, с тобой кашу не сваришь, – вздохнул Еремей. – Тайны надо хранить, а не разбалтывать. Проходите, ребятишки, располагайтесь, харчи – ваши, а по субботам и праздникам баня и чай – наши. Галинка, спроворь-ка для наших гостей кваску хлебного, ядреного, а вечером чайком побалуемся.

Володя
Володя со всеми приезжими выехал на лошадях валить лес. Легкий морозец сковал местами чернеющую дорогу, и сани катились свободно, скользя по снегу, как на коньках. Место работы находилось в метрах трехстах от дороги. Оттуда видна вся деревня, Косьва и луга. Василий Тихонович расставил пары по-своему: Мишка работал с Федей Коняевым, Вовка с Николаем Петровым, девчата с возчиками, которых, оказывается, тоже командировали на время заготовки дров. Первые две недели валили лес, выбирали сушняк, грузили на сани, и возчики увозили груз к устью Косьвы на плотбище. Весна наступала широким фронтом, солнце пригревало, как в мае, дороги осели, провалились, источенные вешними водами. Возчики-чермозяне заволновались:
 – Останемся здесь, и не выедем до осенних белых мух. Василий Тихонович, надо быстрее ехать домой. На Каме лед наверняка прохудился, не проехать, стало быть.
 – Все! – махнул рукой Мелехин. – Сегодня валим до обеда. Везем последние дрова и после этого вертаемся домой. Последний воз повезут Вовка и Николай Петров. На плотбище и встретимся.
Вовка с Николаем навалили в сани три сухих сосны и вместе с возчиком пошли вслед за лошадью.
 – Ну и дорога, – ворчал Симонов, – ни в лаптях, ни в валенках не пройти. А что дале будет?
Вовка пытался идти по леденистой бровке дороги, чтобы не замочить ноги. У Николая Петрова на ногах были добротные кожаные сапоги, и он шел напролом, не обходя лужи. А у Симонова и Вовки лапти нагрузли, в них уже хлюпала вода.
 – Эх, в баньку бы сейчас, – мечтательно произнес Николай Симонов. – Как приду домой, сразу затоплю баню, отогрею свои ноженьки, косточки попарю. А то определили к тетке Ульяне, у нее ни кола, ни двора, ни бани. Живет старушка на птичьих правах, мысли неземные. Все молится Богу, чтобы забрал ее к себе. Пока жили, крышу на дому починили, ограду отремонтировали. Говорим: «Бабка, а может, баню тебе срубить? В один момент организуем. Вари бражку крепкую, зови помочь, за один день дело сладим». «Не надо, – отвечает, – мне, орелики мои, энту баньку. Ни к чему она мне. Вы уедете, останусь я опять одна. Баню топить – надо воду носить, дрова сухие готовить. Не справиться мне со своим здоровьем. Ну ее к чомору!». Так мы с ней и не сладились.
Симонов достал кисет с махоркой и принялся мастерить цигарку. Показалось плотбище. На лугах лежали в ряд многочисленные пучки древесины, готовые к сплаву. На берегу Косьвы возвышался деревянный барак. Кумачовый плакат, протянутый через все здание, призывал: «Все для фронта, все для победы!»
У барака на бревнах сидели несколько мужчин. Они окружили грубо сколоченный стол из досок и что-то внимательно рассматривали.
 – Кто это? – спросил Вовка.
 – Рабочие здешние, из Луховского леспромхоза, – ответил Симонов. – Ни одного путного, шантрапа воровская, зеки-самозванцы.
Мужчины встретили Симонова, как хорошего знакомого, поздоровались, а на Вовку и Петрова смотрели изучающе. Симонов ушел в барак погреться, Петров искать Мелехина, а Вовка уселся на чурку, снял лапти, отжал носки и портянки.
 – Эй, малый, – услышал он за своей спиной, – хочешь, фокус покажу.
К нему подбежал парень лет двадцати, в рваной, грязной телогрейке, брезентовых штанах, без шапки.
 – Смотри! – он откинул грязной пятерней рыжий чуб от лица, вынул из кармана три самодельные карты, – гали и запоминай! Шестерки, пиковая дама, трефовый туз. Сечешь? Вот я их положил, перебросил. Где тепереча туз?
Вовка пальцем указал на карту.
 – Правильно! Туз! Глазастый, мужики, парень! А сейчас?.. И опять в точку! Вот дает! А может, сыграем на интерес? Давай, ты везучий! Деньги есть? Можно и на курево… Скорее, не телись!
У Вовки в заднем кармане на черный день лежал червонец. Жалко его выбросить на кон. А вдруг повезет? Была не была!
 – Вот мой червонец! – взволнованно произнес Вовка.
 – На ваш червонец будет наш червонец, – гордо заявил рыжий незнакомец и выбросил две замасленные пятерки.
 – Где? Эта! Правильно указал. Получай десятку.
Играющих окружила толпа рабочих.
 – Гришка, смотри, штаны не проиграй!
 – А малец смелый! Смотри, как игру ведет!
 – Молодец, корешок! Отмажь эту рыжую лахудру!
Вовка еще выиграл два раза, один раз ошибся, собрал деньги и хотел уйти, закончить игру.
 – Э, так у нас не играют, – закричали в толпе. – Играй до победного конца.
 – Гришка, что ты выставишь на кон? Одна рвань на тебе, – засмеялся кто-то.
Гришка посмотрел на свою замасленную телагу, на штаны, пропитанные краской и мазутом. Решительно снял сапоги и поставил их на чурку.
 – Вот моя взятка! Согласен? Мужики, сколько такие сапоги на базаре стоят? – и сам себе ответил: – Тыща!
Сапоги у соперника Вовки были действительно отличные, крепкие солдатские сапоги с подковками, надеванные несколько раз.
 – Предлагаю, – сказал Гришка, закуривая чинарик, который хранился у него за ухом, – мои сапоги против двух твоих червонцев и телаги в придачу!
 – Правильно, Гришка! Справедливый обмен!
 – Так ли? – засомневался Вовка.
 – Ты, парень, не кочевряжься, – выступил черный мужик, одетый в демисезонное пальто, в кепке. – Я подтверждаю: на кону равенство сторон.
 – Идешь на банк? – потребовал Гришка, прищурясь.
 – Иду, – глухо выдавил из себя Володя.
 – Где-ка туз? Покажи.
 – Вот эта карта.
Гришка приоткрыл грязным пальцем карту: на Вовку смотрела равнодушная пиковая дама. «Продулся, и как нелепо и обидно!» – мелькнула мысль, и Вовка грязно выругался.
 – Деньги и вещи были ваши, теперь стали наши. Может, еще на шапку сыграем? А то мне башку сильно солнце греет, могу и в обморок упасть, – и он залился язвительным смехом.
 – Раздел мальчишку, да еще издевается, – заступился кто-то из окружающих. – Сволочь ты, Гришка; редкая!
 – А кто его толкал на игру? – возразил Гришка. – Сам съел, сам и обедню отпел.
 – Кто кого здесь обижает? – протиснулся к играющим Коля Петров.
 – Вовка, это тебя здесь раздели? – удивился Петров. – Не успел я тебя предупредить. Ну да еще можно поправить.
Петров обратился к Гришке:
 – Ты, сказывают, востер в игре на три мухи?
 – Ну я, – осклабился Гришка.
 – Давай банкуй.
 – На что? Покажи свои козыри!
Николай бросил полный кисет, набитый табаком:
 – Здесь восемь стаканов. Сколько оценишь?
Гришка замялся, оценивая предложение Петрова.
 – Сотнягу даю.
 – Бери больше!
 – Играю на телагу и два червонца.
Гришка медленно потряс обеими руками, словно проверяя, на что они у него способны, и разбросал три карты.
 – Который туз? – процедил он и сплюнул сквозь зубы.
 – Здесь его на кону нет!
 – Как это нет? – злобно взвился Гришка. – Ты что туфту, падла, гонишь?
 – Сам дерьмо ешь, – сказал Николай, – и меня дерьмом хочешь накормить?
Он схватил левую руку Гришки, вывернул рукав, и из него упал на чурку трефовый туз.
 – Вот он, – поморщился Николай. – Ваша карта бита, а за обман следует морду набить.
 – Эта ты, жук навозный, мне, честному фраеру, – прорычал оскорбленный верзила. – Сейчас ты у меня схлопочешь!
И он двинулся, размахивая руками, на Петрова. Никто не успел заметить, как это могло быть: Гришка барахтался на снегу между бревнами, а Николай спокойно забрал деньги, телогрейку, бросил их Володе и отправился к бараку навстречу Мелехину.
 – Берегись, Коля! – закричал непроизвольно Володя.
Гришка с финкой в руке бросился вдогонку за Петровым. И снова никто ничего не запомнил: финка Гришки упала безвольно на снег, сам он, покрутившись волчком на месте, рухнул на колени и потерял сознание.
 – Да что же ты, падла, над нами изгаляешься? – завопил высокий парень, видимо, из окружения Гришки. – Сейчас мы тебе бока нагреем!
Коля повернулся и сказал:
 – Ничего у вас не выйдет! Не таких ломал! Смотрите: это Гришкин нож, а это мой, – и он вынул из ножен солдатский фронтовой тесак. – Кто так же, как я, засадит финку, с тем я еще поговорю, – и он, не целясь, швырнул финку в столб, на котором висела доска объявлений. Стальное лезвие со звоном ушло в дерево. Озадаченные урки недоуменно смотрели на Николая.
 – Вы шестерки, и я с вами не хочу связываться.
 – Что за шум, а драки нет? – спросил, вступая в круг, здоровый мужик в новой синей фуфайке, галифе, кирзовых сапогах, на голове каракулевая папаха. – Что за толковище без моего разрешения.
 – Осадил я тут одну шестерку, выдает себя за честного фраера, а карту передернуть как надо не умеет, – вступил в разговор Николай.
 – Кто же это? – насупился детина.
 – Гришка Зерцалов, – промолвил кто-то из толпы.
 – Все путем, Михалыч! Гришка зарвался и получил свое. А этот парень наш в доску.
 – Сгинь, Гришка, с моих глаз! Не карту тебе козырную держать, а ведро параши. Будем знакомы! Михалыч – для них, для тебя Иван Михалыч Коновалов, десятник ихний. Ты что в натуре фраер или красишься под него?
 – Нет, – засмеялся Николай. – Отставной сержант штрафной роты. Фраеров и авторитетов там было не счесть. Взводом командовал полгода, такие ухари были под моим началом. Кому расскажи, не поверят. Там всему от них и научился.
 – А туда как попал?
 – Подзалетел маленько, но это длинная история… Будем знакомы, Петров Николай.
 – Вот что, братва, – обратился Михалыч к рабочим. – Их не задевать! Кто их заденет, со мной дело будет иметь! Пошли, дружбан, в барак, там поговорим и покурим.
Возвращался Вовка с Николаем вечером. Солнце еще не собиралось уйти за горизонт. Шли сосновым бором, который опьянял запахом набухающих почек.
 – Где ты, Коля, так драться научился, аж дух захватывает?
 – Я ведь не только в штрафной роте воевал, был пограничником на западной границе. Там войну встретил. А драться, точнее, применять приемы борьбы, меня научил капитан Пирогов, мастер спорта. Знаю дзюдо, боевое самбо. По самбо большие успехи имел, второе место в личном первенстве Белорусского военного округа. В Москве на чемпионате России взял третье место. Тренеры меня окружили после такого ошеломительного успеха, пригласили служить и тренироваться в Центральном клубе Красной Армии. Но началась война, о спорте пришлось забыть. Но на войне это мне пригодилось: и на границе, и в разведке, и особенно у штрафников. В штрафной роте только с помощью самбо отстоял я свою независимость: повалил двух бугаев на землю – зауважали. Зеки, они сильных боятся и уважают.

Галя Козлова
Галя сидела в комнате на кровати и разглядывала в зеркало свое лицо. «Ты мне, зеркальце, скажи и всю правду расскажи», – пропела она, лукаво подмигивая, и высунула язык.
 – Ты что там запела? – услышала она голос отца. – Опоздаешь в клуб на репетицию!
 – Сейчас, папаня.
«И почему все мне говорят, что я красивая? Волосы русые, коса редкая, прямо козий хвостик – она всегда мечтала о кудряшках. Девушка огорченно вздохнула и прикусила губу. – Брови черти по ночам выщипали. Нос прямо страшилище какое-то, длинный и с горбинкой… На щеках ямочки. Это еще ничего. Губы какие-то смешные, детские, неспелые, как я улыбнусь, сразу видно, зеленая наивная девчонка, ребенок!»
А Гале уже восемнадцать лет – и не девчонка уже, и не девушка! Так себе, половинка на серединке. В школе училась, семилетку окончила. Девчонки ею восхищались, и в деревне тоже считается первой красавицей. Подруга ее, Томка Томилина, авторитетно говорит:
 – Ты, Галка, у нас самая первая!
А толку, что красивая? Женихов путевых нет. Кому пятнадцать-шестнадцать лет, те же не ее ухажеры, а ровни или постарше парней нет. Война чистехонько всех кавалеров вымела из деревни, остались одни бабы и девки со своими горькими думами. Правильно бабка Пелагея ей, сопливой девчонке, внушала:
 – Не гордись красотой, от нее у нас, баб, только одни несчастья. Не будь красивой, а будь счастливой.
Из приезжих лесорубов пригляделся Гале Мишка Тиунов. Славный он такой, глазастый, смешливый, не робкий, а глядит недотрогой. Надо с ним поговорить, испытать его.
Девушка захватила бумаги с программой вечера, оделась и прокричала отцу в сенях:
 – Я ушла, приду поздно!
Галя – секретарь комсомольской организации. На днях пришло из райкома ВЛКСМ письмо от инструктора Васи Попова. Он писал: «Приеду 17 апреля, подготовьте вечер молодежи, пригласите всех, кто может передвигаться. Я прочитаю доклад о текущем моменте. Приедет со мной киномеханик, привезет документальный фильм о Сталинградской победе. За комсомольцами – художественная самодеятельность».
В красном уголке за столом сидели Тома Томилина, Петя Земякин, Ева Рычагова, Миша Тиунов, Володя Якин, Федя Коняев. Шло обсуждение программы будущего концерта.
 – Давайте предлагайте, ребята, – сказала Тома, – что мы сможем приготовить к вечеру.
 – Частушки, – предложил Федя. – Я подыграю. Найдется в деревне стоящая гармошка?
 – Я принесу, – вмешалась в разговор Ева. – Дедова гармошка на полатях лежит, пылью покрывается.
 – У меня есть смешные сценки из фронтовой жизни, – подзадорила Галя. – Веселые похождения храброго разведчика Рыбкина и смекалистого повара Печенкина. Дадим мальчикам текст, пусть сыграют русских и немцев.
 – Пойдет! – загорелся Мишка. – У нас с Вовкой получится, Коля Петров, Федя Коняев помогут.
 – Тебе, Тома, – скомандовала Галя, – частушки деревенские сочинить, прорепетировать музыкальные номера! Остался всего один день. Не есть, не спать, а все приготовить!
На следующий день задолго до начала вечера в клуб набилось много народу. По деревне прошел слух, что будет кино, покажут битву под Сталинградом.
 – Ой, бабоньки, – не унималась Авдотья Дурова, мать пятерых детей. – Мой-то под Сталинградом был, в последнем письме писал. Вдруг его покажут. Буду смотреть в оба… Кто это с нашей председательшей по левую руку сидит? Паренек невзрачный такой и при очках. Пошто я его не знаю?
 – А где тебе, подруженька, его знать. На танцы не бегаешь, дети за подол держат, не пускают. Сказывали девки-комсомолки, их вожак партейный, в райкоме работает.
 – Такой молоденький и ужо партейный. Далеко пойдет!
У мужиков, старых дедов иной разговор:
 – Однако, Петрович, немец ишшо силен. По радио передают, как злая собака на наши войска бросается. Обидно Гитлеру, что такой конфуз получился.
 – Немец, Никодимыч, он натурально немец. Я с ним столкнулся в окопах в первую германскую. Вояка он первоклассный, и обучен хорошо. А что под Сталинградом его поперли знатно – это заслуга русского мужика, солдата и начальников его.
 – Поглядим, как немца утюжат наши, – проговорил девяностолетний дед Ефим.
В президиуме вместе с женщиной, председателем колхоза, и инструктором Поповым сидели Галя Козлова, Николай Петров и Еремей Козлов. Последние на вечере были почетными гостями. Еремей сидел прямо, смотрел строго в зал, а на груди у него ярко выделялись два Георгиевских креста.
 – Тише, бабы! – строго сказала Александра Воронина, председатель колхоза. – Мужики, смолить табак прекратите, дыму напустили, хоть топор вешай! А вы, мальцы, притихните, будет вам кино. Слово Попову Василию, инструктору райкома ВЛКСМ.
Вася вышел на трибуну, развернул листочки и бросил в зал:
 – Товарищи! Славные труженики колхоза «Красный партизан», наши ветераны и школьная молодежь! Пришел на нашу улицу праздник! Фашистские полчища под Сталинградом были взяты в кольцо, окружено и уничтожено прославленное войско фельдмаршала Паулюса. Гитлер всегда хвалился, что лучший его полководец Паулюс. Военная операция, начатая девятнадцатого ноября сорок второго года, завершилась второго февраля этого года. Триста тысяч немецких солдат, офицеров и генералов полегло под Сталинградом. Остатки их, подняв руки, сдались нашим солдатам с криками: «Гитлер капут!». Последний фельдмаршал Паулюс тоже поднял руки вверх. Наша Красная Армия, развивая успех, гонит фрицев на запад. Сбылись пророческие слова русского полководца Александра Невского: «Кто с мечом на Русь придет, от меча и погибнет!» В блестящей военной победе под Сталинградом есть и наша заслуга. Это вы, труженики тыла, одели, обули, накормили, дали в руки советскому воину первоклассное оружие. Но враг еще не побежден. Он остервенело отбивается и, возможно, готовится к новым наступлениям, а значит, надо нам быть начеку, всегда готовыми дать отпор зарвавшимся фашистам. В тылу на своих рабочих местах: на ферме, в поле, у станка, в лесу – нужно самоотверженно трудиться, ковать ратную нашу победу! Дадим фронту все необходимое, и враг будет побежден и изгнан с нашей территории. Дорогие мои товарищи! Поздравляю вас с великим праздником победы. Враг будет разбит, победа будет за нами! Да здравствует наша Красная Армия! Да здравствует товарищ Сталин, вдохновитель и организатор наших побед! Ура!
Зал оживился, заговорил. Люди дружно и долго аплодировали докладчику. Но вот погасили свет, и изумленные, восхищенные жители деревни Бор увидели документальные кадры битвы под Сталинградом. В клубе установилась удивительная тишина: никто не говорил, не курил, не ходил – все уставились только на экран. Когда фильм кончился, с передней скамейки поднялся дед Ефим и попросил киномеханика Кешу:
 – Милый внучек, повтори еще эту фильму, не все я в ней запомнил и разобрался. Что расскажу своей старухе, когда приду домой? Уважь, Кеша!
Деда Ефима многие поддержали. И снова тишина, только мерно стрекочет аппарат кинопередвижки.
Концерт открыла Галя Козлова. Она объявила, что программа вечера подготовлена комсомольцами и молодежью деревни Бор и Чермоза. Прозвучавшая новость вызвала шквал аплодисментов. Все уселись поближе к сцене, расположились поудобнее и стали ждать, что там комсомолята напридумывали. Хор девушек и парней исполнил песни военной поры: «Шумел сурово Брянский лес», «Ой, туманы мои, растуманы».
На бис вызвали Еву Рычагову, которая задушевно и мило спела популярную песню «Огонек», и Федю Коняева, под гармошку рассказавшего о судьбе лихого моряка одессита Мишки. Особенно понравились всем слова: «Ведь ты моряк, Мишка, моряк не плачет». Какое-то непонятное, щемящее чувство вызвала у Мишки Тиунова песня «Синий платочек». Галя Козлова, стройная, красивая, бледная от волнения, какая-то вся воздушная в своем летнем платье-сарафане, походила на молоденькую березку, страстно тянущуюся своими нежными ветвями к солнцу. Она пропела текст песни на одном дыхании, поклонилась публике и убежала. Зал заворожено молчал.
 – Ой, девчонки, как стыдно, – прошептала Галя, – как я провалилась!
Зрители ждали продолжения. И вдруг все разом зашумели, засвистели, требовали Галю и не отпускали ее до тех пор, пока она не исполнила последний куплет. Успех был потрясающий.
А потом прозвучали фронтовые частушки. В густом лесу оборванные и обмороженные фрицы грелись у костра. Гитлер (его изображал Миша) сидел на дереве с перевязанной щекой, на ногах лапти, смотрел в бинокль и плачущим голоском исполнял:
Гитлер хнычет, Гитлер плачет:
 – Ох, болит мое сердечко,
Потерял на русской Волге
Золотое я колечко!
А колечко было триста тысяч фрицев!
И у всех было такое ощущение, что они находятся не здесь, в деревне Бор, в глубоком тылу, а на передней линии фронта и видят, и слышат этих поганых вояк.
Зазвенели девичьи голоса:
На закате у костра
Немцы жарили кота.
Только съели в темноте,
Замяукал в животе.
Сидит Гитлер на заборе,
Плетет лапти языком,
Чтобы вшивая команда
Не ходила босиком.
Фронтовые похождения друзей, разведчика Рыбкина и повара Печёнкина, были отмечены буйным хохотом, остротами и криком.
На сцену снова вышла Галя:
 – Заключительный номер нашей самодеятельности «Косьвинские страдания».
Вызвали оглушительный смех частушки про Колю Петрова и Володю Якина. На слуху у всех были их приключения на берегах Косьвы.
Чермозские все баские,
И ребята хоть куда.
Тратят силы молодые
На сомнительны дела.
Коля плотбищем идет,
Воробьи чирикают,
Зеки бедные дрожат,
Только зубы чикают.
Захотел размяться Коля –
Среди урок слышен стон.
Это Коля расходился:
Знайте воинский закон!
Наш Володя видит сон:
Миллионщиком рожден!
Как проснулся, с печки встал –
Телогрейку проиграл!
Возвращались поздно вечером вчетвером: Галя, Миша с Володей и инструктор Вася Попов. Галя, задержав Мишку у дома, спросила:
 – Понравился концерт?
 – Да, очень! И не только мне, но и всем колхозникам!
 – Жаль, что скоро от нас уедете. Когда еще встретимся?.. Давай дружить! – предложила Галя.
 – Давай, я не против.
 – А в знак нашей дружбы ты должен поцеловать меня.
Мишка наклонился и неловко поцеловал в щеку девушку.
 – Не так, мой миленький дружочек!
Галя прижалась к Мишке и страстно поцеловала юношу в губы:
 – Вот так надо!
Шагнула за порог и скрылась в темных сенях.

Феня
Девушка шла по широкой дороге. Мать послала купить соль: «Вскроется Иньва, мужики предлагать рыбу начнут, а у нас солить нечем».
Вчера пришло письмо от Миши. Сообщает, что в работе целые дни, устает очень, от Вовки привет. Когда увидимся, не знает. После первого мая, по окончании ледохода, будут уже на плоту, очень скучает.
Три недели прошло, как уехал Мишка. А что изменилось в ее жизни? Все по-прежнему: работа – дом, дом – работа. На танцы ни ногой. Анютка Смолина, та бегает по танцулькам, вечеркам. Ухажер ее, Леонид Васёв, догуливал последние денечки. Скоро его в армию возьмут и еще несколько парней. Харитона не видела, но Анютка подтвердила новость, что его тоже мобилизуют. Сегодня у Васевых прощальный вечер.
 – Пойдешь со мной? – спросила подруга у Фени. – Хари не будет, его не приглашали.
 – А вдруг припрется?
 – Не будет его, подруженька, не бойся! И Ленька не чужой тебе, родня.
 – Троюродный брат, родня на седьмом киселе. Ладно, приду. Я побежала.
 – Жду.
Феня пришла к Васевым, когда все гости сидели за столом, и председатель колхоза Иван Николаевич, подняв стакан самогонки, произнес тост:
 – Бей, Леня, немца крепко, а здесь в тылу мы не подведем!
Анюта Смолина сидела рядом с Леонидом торжественная и веселая. Феня, хорошо знавшая свою подругу, чувствовала, как ей трудно дается ее веселое и радостное настроение. Прижалась плечом к ней и прошептала на ухо:
 – Держись, подруга, не расстраивай Леню.
 – Угу. Спасибо, Фенечка, ты у меня понятливая.
Застолье продолжалось до позднего вечера. Затем молодежь засобиралась в клуб на танцы. Феня весь вечер сидела хмурая и напряженная и ничего не пробовала из спиртного. Это не в ее правилах. Перед уходом домой попросила у Анюты что-нибудь попить. Анюта толкнула в бок Леню:
 – Принеси квасу, поухаживай за моей подругой!
Леня сходил на кухню и поставил перед девушкой литровую кружку пенного кваса. Феня с жадностью опорожнила ее. Через полчаса, когда все уже расходились, у нее закружилась голова, потянуло ко сну, и она опустила голову на стол.
 – Что с ней делать? – забеспокоилась Анюта. – Спать улеглась ни раньше, ни позже! Как ее домой такую отпускать? Пусть поспит, пока мы сходим в клуб. Во второй половине дома тепло, бабка днем истопила печку. Постели ей кровать, пускай до нас отдохнет.
Проснулась Феня от сильного храпа, пахло перегаром самогона, махоркой. Лежала она на кровати, рядом, прижавшись к ней спиной, сопел какой-то мужик.
 – Где я? Что со мной? Почему я раздета, кофточка вся изорвана, острая боль в низу живота?
Феня откинула одеяло и резко сползла с кровати.
 – Куда ты, недотрога, заторопилась? – прохрипел пьяный голос.
Грубая рука больно сжала ей плечо. На девушку смотрело испитое, обросшее щетиной ухмыляющееся лицо Харитона.
 – Не лапай, козел вонючий!
 – Что это ты загрубила, Феня? Всю ночь любились, обнимались, а теперь горшки вдребезги.
 – Не подходи ко мне, выродок проклятый, кобель рыжий! Я тебя не звала, не просила. Ты сам ко мне вломился обманом, силой взял, подлец! Отольются тебе мои слезы девичьи. Чтоб тебя трахнуло в первом же бою.
 – Да я что? – оправдывался Харитон. – Я к тебе всей душой. Люблю тебя, не думай, что наигрался и бросил. Давай поженимся!
 – Как у тебя слова такие вяжутся, волкодав долговязый. Я тебя знать не хочу, а ты о любви своей собачей мне говоришь!
Феня схватила пальто, шаль и выбежала прочь. Ночная темнота еще пряталась среди домов, построек, деревьев. На широкой улице и на полях брезжил рассвет: солнце только готовилось к своему дневному переходу. Лесные птахи шумно и радостно щебетали в ожидании нового дня. Ничего этого не видела и не слышала несчастная Феня. Она брела по дороге, не разбирая пути, поглощенная своими невеселыми думами: «Зачем так зло и безжалостно над ней надругались? Была честная, чистая девушка, а теперь я кто? Дрянь деревенская, подстилка Харитоновская. А что ты винишь только его? А сама? Разве я не виновата? Зачем пошла на прощальный вечер? Не надо спать в чужих домах, пить дармовое пойло! А что если в квас что-то подсыпали? Кто это мог? Леонид? – Феня застонала. – Неужели он в сговоре с Бородулиным? Все возможно. А ты пришла на вечер, бдительность потеряла, расслабилась, нюни распустила, вот теперь хлебай прокисшие щи! Какая я несчастная! Не уберегла себя, девичью честь, любовь нашу с Мишкой. Что я ему скажу? Что же мне делать, куда деваться с таким позором?.. Лучше смерть, чем жить с таким позором!»
Феня не заметила, как ноги привели ее к реке, к проруби. «Зачем жить, – заговорил внутренний голос. – Нырну в воду, и конец! А что скажут люди, мама, Мишка? Тебя уже не будет в живых, и для тебя, мертвой, все это будет безразлично. Прощайте, милая мама, Мишутка! Все! Не стоит жить!»
Феня сбросила с себя полушубок, шаль и, закрыв глаза, шагнула в прорубь. Ледяная вода обожгла тело и выбросила Феню наверх. Она увидела далеко-далеко вверху звездное небо и подумала: «Скорей бы смерть приходила». Она решила вновь погрузиться в воду, но руки мертвой хваткой вцепились в ледяную кромку проруби. «Зачем я держусь за лед, нырну в воду, и меня не будет! Только самое главное – не выплывать!» Она с трудом оторвала руки и опять погрузилась под лед. Вода заливала рот, уши. Феня задыхалась, и только одна мысль сверлила мозг: «Скорей бы конец». Она что-то еще кричала, задыхаясь от недостатка воздуха, и наконец потеряла сознание.
Иван Бондаренко возвращался домой, на квартиру к тетке Маланье. Танцы закончились в три часа ночи, но он не пошел домой, а вместе с новобранцами отправился к Архиповым. Там они распили еще две бутылки самогона и стали расходиться. Дом стоял на самом берегу реки. Вдруг Ивану почудилось, что на реке кто-то несвязно крикнул. Подумал: «Кто бы это в такую рань?»
Иван спустился с берега на лед. На краю проруби валялись шаль и овчинный полушубок. «Женщина! Кто бы это?» - подумал. Вода в проруби ходила кругами, снизу подымались водяные пузыри. Иван бросился на лед и запустил руку в прорубь. Неожиданно попался в руки какой-то пучок волос. Иван резко дернул обеими руками, и из воды показалась голова, а затем тело девушки.
 – Господи, так это Феня!
Она глухо мычала, сжав зубы, глаза девушки были закрыты, она не отвечала на голос Ивана. «Жива еще, – решил Иван, вытащив Феню из проруби. – А выживет, это еще вопрос». Он положил безжизненное тело животом на колено и стал выдавливать воду. Девушка стонала, но все еще была без сознания. Но вот она открыла глаза и несвязно сказала:
 – Где я? А, Ваня... Зачем спас? Я не хочу жить!
Иван подхватил девушку на руки, затем взвалил на спину и быстрым шагом пошел от проруби.
 – Как глупо, – стонала Феня, – умереть захотела и не смогла. Дрянь я.
 – Тетка Лукерья, открой дверь!
Лукерья проснулась, поглядела на часы: пять утра. В дом кто-то грубо ломился, гудела дверь, звенела посуда на полке у печи.
 – Кого черт несет?
 – Это я, тетка Лукерья, Иван Бондаренко. Беда, тетка, пусти в дом.
Когда Иван занес Феню в замерзшей одежде, скованную холодом и страхом, Лукерья ойкнула и плюхнулась на лавку.
 – Вот, – вздохнул Бондаренко, – из проруби вытащил.
 – Доченька милая, что с тобой сделали, – зарыдала мать. – Кто тебя загнал в воду? Что ты, кровиночка моя, надумала? Да что же я расселась! Ох, Ванюша, помоги мне поднять Феню и уложить на печь. Там я раздену ее и лечить буду. Спасибо тебе, Ваня, за мою несчастную Феню. Ой, что же это такое? Вся рубашка у нее изорвана, в крови! Кто же ее так изобидел? Фенюшка! Деточка моя! Ваня, прошу тебя, никому не говори, что Феня в прорубь бросилась. Родимый мой! – Лукерья упала на колени перед Иваном: – Христом-богом умоляю, молчи, не говори ничего о Фене. Узнают об этом и начнут трепать ее имя по всей деревне. Ох, горюшко мое, что с тобой, Фенечка моя, будет дальше?
 – Тетка Лукерья, не сомневайся: мое слово – олово! Ничего никому не расскажу! Да и Феня мне не безразлична. Всегда ее выделял среди девчат, нравится она мне. Но вот одна закавыка: чужак я здесь среди вас. Она на меня и не смотрит, все с Мишкой да с Мишкой.
 – Да, с Мишкой, и я была рада. К свадьбе дело шло. А сейчас? Что и говорить, пришла беда, открывай ворота. Ты, Ванюша, после всего этого нам не чужой, свой, родной человек! Приходи к нам запросто, будем рады.
 – Разрешаете? – обрадовался Бондаренко. – Пока Феня будет поправляться, я буду ее навещать.

Ледоход
Василий Тихонович сидел в правлении колхоза и неспешно вел разговор с Александрой Ворониной.
– Александра Петровна! Вы позвали меня по делу? Работу свою вы сделали, триста пятьдесят кубов дров уложили на берегу Косьвы. Бригада свободна. Можем и вам помочь.
– Угадал ты, Василий Тихонович. До навигации еще время есть. Возьмись за ремонт овощехранилища со своими людьми. Река вскроется, нужны будут твои пареньки рыбу плавить.
– Как это плавить? Не пойму что-то.
– Если кратко выразиться, то это ловить сетями рыбу. Остальное на реке разглядишь.
– К ремонту овощехранилища приступим завтра, сегодня у нас банный день. А рыбу плавить, как ты сказала, пошлю Мишу и Володю, они живут на квартире главного рыбака Еремея. Общий язык, думаю, найдут.
– Ну и ладно, Тихонович, сговорились.
Дверь в правление резко открылась, и в комнату ворвались три девушки. Опередила всех Ева Рычагова:
 – Александра Петровна! На реке ледоход начался! Вся деревня на берегу!
– Спасибо, девчонки, за радостную весть! Сейчас и я там буду! Пошли, Василий Тихонович, на берег Косьвы, увидишь всю нашу деревню. Встречать ледоход – наш старинный деревенский праздник. Наши деды, прадеды завели его и нам, молодым, завещали. Стоишь на крутом берегу, смотришь на реку, как буйная вешняя вода лед ломает, смотришь и энергией заряжаешься, чувствуешь, как силенка прибывает. А еще если монетку в реку бросить и проговорить: «Уйди от меня болезнь-лихоманка, горесть и печаль, как уходит по реке последний лед. Пусть этим летом мне и всему роду моему будет удача и прибыль», – сбудется, говорят.
Когда Василий Тихонович с Ворониной пришли на крутой берег реки, там были почти все жители Бора. Древние старики и старухи, опираясь на батоги, сошлись все после долгой зимней поры на этом заветном месте. Над Косьвой стоял неумолкаемый шум. Ребятишки, подростки, кое-кто из женщин спускались к самой реке и запускали в мутные бурлящие воды саки и подсачники. Деревня ловила рыбу. Позже всех приковылял на костылях Еремей Козлов.
– С праздником, Петровна, – обратился он к председателю. – Вот пришла весна-красна на наш берег.
– Спасибо, Еремеюшка! И тебя с праздником поздравляю. Когда плавить думаешь?
Перед взорами людей, стоявших на берегу, проплывали удивительные картины. Вот вода несет большую льдину, на ней лежит сломанная лодка без весел. За льдиной пронесло основание деревянного сруба, покрытого гнилыми досками и рыжим мхом. Палки, доски, ветки деревьев, разная мелочь проносились мимо крутого берега с огромной скоростью, то погружаясь в мутные потоки, то появляясь на белых гребнях волн. А вот показался целый сруб. Видно, где-то в верхах река в своем буйстве зашла слишком далеко на берег, разметала омшаник и часть его, играючи, захватила с собой в дальнюю дорогу. Протащило огромную сосну, упавшую где-то с крутого откоса.
Все бросились спасать собаку, покорно сидевшую на маленькой льдине. Первым подоспел Володя Якин. Он бросил с берега длинную плаху, перебежал по ней до конца, перескочил на другую льдину, схватил собаку и удачно выскочил на берег. В руках у него тихо скулил рыжий щенок, который начал смотреть своими маленькими глазами на белый свет совсем недавно.
– Лайка, – авторитетно определил Василий Тихонович, – и не плохой породы.
– Откормим и возьмем с собой на плот, – предложил Володя.
– Неплохо придумал, – одобрил Василий Тихонович.
Вызвала веселое оживление живописная картина: на большой льдине торжественно проплывала небольшая баня с обвалившейся крышей, в предбаннике были видны тазы, ведра, белье, висевшее на веревках.
Вдруг бешеный напор воды внезапно прекратился. На крутом повороте Косьвы образовался гигантский затор. Лед, вздыбившись в большую кучу и сбитый в ледяное месиво, перекрыл дальнейшее продвижение реки. Вода, подхватив мелкие льдинки, хлынула на луга, заливая все свободное пространство. Не прошло и часа, как все луга, низкие места, заросшие кустарником, покрылись водяным зеркалом. Стаи чаек бросались в мутные потоки в поисках добычи.
Но внезапно раздались два оглушительных звука, похожие на гром во время сильной грозы: водяной затор прорвало, и Косьва неудержимым потоком устремилась вниз по течению на соединение с Камой.
К Володе и Мише подбежали местные девчата:
– Под вечер приходите опять сюда.
– Зачем?
– Соберется вся молодежь, будет праздник наш, деревенский.
Вечером на обширной поляне на берегу Косьвы горели два костра. Вокруг них кипела оживленная работа и суета. Повара, добровольцы из женщин, чистили рыбу, картошку, лук и валили всю эту снедь в пару закопченных котлов. Рядом был сколочен огромный стол из досок, скамейки соорудили из широких плах и чурок. Вторично все население Бора, способное двигаться, ходить самостоятельно, собралось, чтобы отведать традиционную уху, как это делали до них деды и бабушки. Молодежь танцевала под гармошку, а старики чесали языками, вспоминали, какой весна была в старые времена.
– Помнишь, Петрович, весну тридцать пятого года?
– Конечно, помню. Ледоход прошел ночью.
– Правильно. В ту весну еще беда случилась на Березовой заимке.
– Какая еще?
– А бабу-то медведь помял, Анисью, жену Поликарпа Микова?
– Верно говоришь, в ту весну это было.
– Тише, сельчане, – раздался голос председателя колхоза Ворониной. – Прошу всех за стол. Поздравляю вас с весной! Ледоход прошел. Лед унесло вниз на Каму. Дай бог, чтобы немца наши мужики, русские солдаты, вымели из России. А нам, бабоньки, уважаемые старики, юная смена наша, подростки, пора предстоит горячая и хлопотная. Хлебушко надо посеять, а потом собрать, скотинку на зелену травку выпускать и хорошенько к зиме приготовиться. Кормов заготовить, а особливо сена. Думаю, что справимся. Не впервой. Еще раз поздравляю с праздником весны. Девки, бабы, наливайте всем уху духмяную, кушайте рыбу-вешницу. Будьте здоровы!
До позднего вечера девки и парни водили хороводы, играли в лапту, качались на огромных качелях. Очень запомнился Мишке этот удивительный майский вечер, всеобщее веселье, шум и разговоры, задушевные песни. А еще больше – те минуты, а может, и часы (кто их считал), когда они уединились с Галей под могучими ветвями огромной сосны. Разговор был откровенный и задушевный. О чем? О чем может идти речь между двумя молодыми сердцами, переполненными чувствами и опьяненными запахами наступающей весны?
Весна в этом году была на редкость дружной и теплой, она нарядила рощи и перелески в нежную зелень, укрыла изумрудно-голубой шалью леса. За рекой Косьвой караваны перелетных птиц устало тянулись на север. Крики чаек, гусей, уток, пение лесных птах оживили лесные озера, реку Косьву, камские заливы. В колхозе начался сев. Несколько дней оставалось до отъезда плотогонов. Мишка с Вовкой доделывали последние лаги в овощехранилище, остальные закрывали тесом крышу. Местные девчата, предчувствуя скорую разлуку с чермозянами, вместе проводили вечера. Как выразилась Ева, крутили напоследок любовь. Вчера Мишка узнал, что Галя и Ева едут с ними на плотах.
– Не шутите, кто вас возьмет? – заметил рядом стоящий Федя.
– Ничего-то вы не знаете, – загадочно сказала Галя. – Домашние согласны, председателя уломали, Мелехина уговорили. Вы завтра уедете за плотом, мы неделю еще поробим в колхозе, а как плот подведут к плотбищу, мы тогда и заявимся. Никуда вы, наши миленочки, от нас не денетесь. А теперь пошли танцевать, хватит вести пустые разговоры. Не заметишь, как молодость и кончится.
Возвращались из клуба поздней ночью. Володя ушел провожать Еву, а Галя с Мишей уселись на бревна у дома. Помолчали. Пахло свежими стружками.
– Знаешь, почему я еду с вами? – спросила Галя.
– Догадываюсь, – ответил юноша.
– Ничего ты не знаешь! Хочу стать в будущем речным капитаном! – она громко засмеялась, затем замолчала и вдруг прижалась к Мишке.
Мишка ощутил горячее дыхание девушки, ее локоны нежно щекотали щеки, залезали под воротник рубашки.
 – Тебя, дружочек мой нежный, люблю и не хочу, чтобы без меня на других заглядывался. Поцелуй меня, миленочек мой, успокой сердце девичье.
Мишка неловко поцеловал Галю, обнял ее и долго не отпускал, но продолжал молчать.
 – Знаю, знаю, что ты девушку дома оставил, ей верным хочешь быть. А я же куда со своей любовью? Что мне делать? Сохнуть по тебе или броситься на шею, забыв девичью гордость? А может, я судьба твоя. Молчи, ничего не говори. Отправим плот в Сталинград, вернемся домой, тогда ты скажешь да или нет.
Мишка качнул головой:
 – Галинка, не обижайся. Я не свободен.
 – Да, Миша, я ведь понимаю. Пошли в избу.
Скрипнула дверь, и в сенях раздался голос Авдея:
 – Заходи, молодежь, хватит шататься в потемках. Ждал вас на печи, не спится. Дай пойду на холодок в ограду.
Две лодки отчалили от берега и вышли на русло реки. Чермозские рабочие отбывали на рейд. Полноводная Косьва подхватила лодки и быстро понесла вниз. Небольшая кучка людей, стоя на крутом берегу, махала руками, шапками, платками. Через час были на Каме. Резкий северный ветер сердито морщил воду, выплескивая белые волны на берег.
– Навались, ребята! – покрикивал Мелехин.
Прошли отвесным берегом Усть-Иньвы. Потянулись луга, вдали завиднелись дома рейдовского поселка. Рейд встретил рабочих шумом моторов и катеров, криками людей.
 – Все, шабаш, бросай чалку, – приказал Василий Тихонович. – Побудьте чуток, я в контору.
Через час он пришел и сообщил, что плот готов, завтра в восемь часов утра буксиры его потянут на юг. На просьбу мальчиков отпустить их на ночь домой, немного подумал, затем махнул рукой:
 – Валяйте! Завтра утром в шесть часов быть здесь.

Феня
Феня болела долго. Высокая температура держалась около десяти дней, девушка часто теряла сознание, а когда приходила в себя, то страстно шептала:
 – Господи, почему я не умерла, господи, забери мою душу!
Мать, не отходя от Фени день и ночь, качала головой и приговаривала:
 – Поправишься ты, девонька, о смерти не думай. Умрешь ты, с кем я буду век коротать и доживать? Соберись с силами, родная, вставай на ноженьки, гони хворь от себя.
– Нет, мама, – возражала Феня, – несчастная я!
Забегали часто соседки, тетка Агафья, бабушка Семениха, Анюта. Приносили мед, сухую малину, медвежье сало. Каждый день приходил Иван Бондаренко, пытался разговорить Феню. Девушка равнодушно встречала и так же равнодушно провожала взглядом, когда он с ней прощался. Ни да ни нет. Словно не видела его, не замечала.
– Ты уж, Ванюшка, – просила мать, – нас не бросай.
– Что вы! Зачем так думаете? – отвечал Иван.
За это время Бондаренко, где по просьбе матери Фени, а где и по своей инициативе, расколол все дрова, уложил в поленницу, отремонтировал крышу, ограду, переставил два столба изгороди. Проходившие мимо женщины, особо любопытные, спрашивали не без умысла:
 – Что это ты, Ваня, зачастил в энтот дом? В зятья хочешь записаться?
– Что вы, бабоньки, моя невеста еще в куклы играет. Помогать помогаю. Видите, как Семеновна убивается, а больше ничего.
– Давай, Иван, помогай, только смотри, дорогу Мишке не переходи.
Шли дни, весна набирала силу. Солнце, прорвавшись через окна в дом, весело играло зайчиками в избе, звало на улицу, манило встать, размять косточки и выбраться на зеленеющую полянку, слушать, как поют радостные песни птахи, и вдыхать всей грудью живительный воздух весны.
Однажды майским днем она, шатаясь от слабости, все же выбралась на завалинку дома. Стоял жаркий день, какой в начале мая бывает редко. Теплый ласковый ветерок заносил с лугов и лесов дразнящие запахи хвои, набухающих почек, тополей и берез, смородины из соседнего огорода. Закрыв глаза, Феня жадно глотала целительный воздух, мысли ее, всегда мрачные и тягостные, внезапно куда-то ушли, и она вдруг неожиданно про себя подумала: «Как хорошо! А может, все же стоит жить?». Но другой неприятный внутренний голос властно и резко оборвал радостный ход мыслей: «Нет и еще раз нет! Как ты думаешь дальше жить? Обманывать себя и людей? Предположим, сохранишь ты тайну той страшной ночи, а что скажешь Мише? О замужестве и думать не смей! Миша обязательно спросит: «Почему ты изменилась, где твои слова и обещания любить?». Девушка закрыла лицо руками, горькие слезы покатились по щекам: «Выходит, опять следует броситься в реку, в прорубь, одна у меня дорога».
– О чем ты, Феня, грустишь? – услышала она сзади голос.
К дому подходил Иван Бондаренко.
– Здравствуй, Феня! Вижу, болезнь уходит, на поправку идешь.
– Здоровее становлюсь, а белый свет не мил. Страшно мне, Ваня, и вперед не хочется идти, а назад, как вспомню, и подавно!
– А ты выкинь из головы эти страшные мысли. Все пройдет, все устроится со временем.
– Не жилец я на этом свете, Ваня. Жалею только об одном – что Мишу обманула, обнадежила. Не жить мне с ним, не любить и не быть любимой. Тебе я без утайки говорю, знаю, никому не сболтнешь. Что делать? Как жить дальше? Ума не приложу!
 – Феня, милая, выслушай меня, пожалуйста. На днях получил письмо от тетки Зины. Живет она под Москвой, в поселке. Завод там есть, колхозы рядом. Зовет тетка к себе. Живет одна в большом доме. Муж ее еще до войны помер. Пишет: «Приезжай, Ванюшка, работу найдем, в доме места на десятерых, невесту подыщем, а если на Урале подглядел, привози, возражать не стану».
– Поезжай, Ваня, ты ведь свободный человек, зачем ты этот разговор завел? Ты один, ты и решай.
– Нет, Феня, не так. Прошу тебя об одном, Феня, ты не сердись. Поехали со мной.
– Зачем я тебе такая несчастная и совсем чужая?
– Люблю я тебя, Феня, давно, но нигде и никак не показывал.
– И правильно делал.
– А сейчас, думаю я, с Мишкой наметился разрыв. Не смею думать, но все же надеюсь на лучшее. Подожди, не перебивай. Подумай, после дашь ответ. Я знаю, что ты меня не любишь, но я не требую этого. Лучше уехать куда-нибудь, чем думать о смерти. Уедем, на работу устроимся, а дальше жизнь пойдет, решим на месте. Посоветуйся с матерью, я не тороплю. Ну, я пошел. Обещал твоей матери навоз из конюшни в огород выкидать.
Под вечер забежала в дом тетка Евдокия из деревни Шированово.
– Как, племяшка, здоровье? Вижу, на поправку пошла.
– Стало лучше, тетя Дуся, а настроения нет и жить не хочется нисколечко.
– Выбрось все дурное из своей башки, дуреха. Видано ли дело, девка молодая, жизнь не нюхивала и не видала, а на могильник глазища свои пялит. Ну, будя, Фенечка, оттает твоя душа, недаром зиму сменяет весна.
В разговор вступила мать:
– И я ей то же говорю. Выздоравливай, доченька, быстрее да иди на работу. А что было, забудь! Что было, то было, все быльем поросло!
– Ой, забыла, памяти совсем у меня нету! Новость какая! Мишка Тиунов объявился, видела его сейчас у дома, пришел из Рейда. О тебе, Феня, спросил, а напоследок сказал: передай Фене, через час зайду.
Феня машинально села на кровати и простонала:
 – Ох, что будет, маманя, что делать, куда мне деться. Не хочу и не могу встречаться с Мишей. Ну что так на меня смотрите? Придумайте что-то.
– Вот что сделаем, – предложила тетка Евдокия. – Придет Миша, скажем, что тебя нет, уехала в Чермоз в больницу с ночевкой. Мишка мне пожаловался, что его с Вовкой до шести утра отпустили. Посидит он с нами, поговорит и уйдет. А ты уж, племяшка, на это время схоронись в постели и затихни, как мышка.
Так и порешили. Феня спряталась в маленькой спаленке за перегородкой, улеглась на кровать, закрылась с головой одеялом и со страхом стала ждать прихода Миши. Она попыталась вспомнить их последнюю встречу, слова Миши и свои… Легкий стук в дверь, а затем родной голос привел девушку в оцепенение. «Только не закричать, только не выдать себя», – думала она. Сердце бешено колотилось в груди, она задыхалась, словно ее, как рыбу, выбросили на берег, не хватало воздуха.
 – Здравствуйте, тетя Шура, тетя Дуся! Как житье-бытье?
– Живем помаленьку, робим в колхозе, вот весны дождались.
– А что с Феней? Где она? Мамка сказала, что страшно заболела. Можно ее увидеть.
– Лучше ей стало, Мишенька. В Чермоз сегодня с почтой уехала. На сколько ден, не знаю. Знаю только одно: врачи ее осмотрят и пропишут лекарства, какие надо. Где жить будет, у кого остановится, не ведаю. А может, и в больницу положат. Простыла она три недели назад, болела очень тяжело, я вся измучилась с ней. Ослабла она от болезни, Фенечка, качает ее во все стороны. А как у тебя, Михаил, дела?
– Нормально. Работал в Бору на Косьве, дрова заготовляли для пароходов, а сейчас в рейд перебросили. Завтра плот забираем утром и отплываем вниз по Каме. Было бы времени больше, я бы в Чермоз смотался. Жаль, времени нет. Переночую, а с восходом солнца уйдем на Иньву. Плохо, что встреча не состоялась. Передайте Фене от меня привет. Я пошел. До встречи.
Когда Мишка закрыл дверь, Феня уткнулась в подушку, зарыдала. Слез было почему-то мало, видно, она их выплакала до этого в темные длинные ночи. Она почувствовала себя вдруг маленькой девочкой, которую все обзывают и обижают. Невыразимая жалость и печаль заполнили ее сердце. Было обидно за себя и за свою неудачную жизнь. О Мише она подумала вдруг плохо, что даже на время испугалась: «Он такой здоровый, веселый и хороший, а я, я…» – и снова слезы и горькие думы: «Пусть живет, как знает, дороги наши разошлись и никогда в одну не сойдутся! Он без меня, а я без него! Я так решила и так всегда будет. Прощай, Мишутка! Нам с тобой не жить!».
Не заметила, как ее сморил сон. Проснулась Феня от слов тети Евдокии:
 – Слушай, Луша, правильно моя мамка говорила: хорошая молва дома лежит, а худая молва далече бежит. Так и у тебя с дочкой. Слыхала, что бают бабы. Вот так-то, подружка. Неспроста Феня заболела, что-то с ней на проводах парней случилось. Что только не мелют. Хочется плюнуть в их противные рожи и обругать, но боязно: еще больше расшевелишь бабий муравейник.
– Права ты, Евдокия, на чужой роток не накинешь платок. Трудно, ох и трудно придется Фене. А что делать? А тут еще Бондаренко. Знаешь, что он уговаривает Феню уехать с ним под Москву.
– Ну а ты как кумекаешь? Может, лучше и уехать.
– Не знаю, право. И так не ладно и этак из рук вон плохо.
– Ты вот что, Евдокия, посоветуй дочери на время уехать отсюда.
– Уедет она, а как работа, а как Мишка?
– Работа не волк, в лес не убежит. Там начнет работать, девка здоровая, подыщет занятие, а с Мишкой, считай, все кончено. Допустим, вернется домой, слухи как были, так и останутся, дойдут до него, да такие, что он, может, на вашу улицу ногой не ступит. А если внимательно приглядеться, то чем Иван не хорош? Из себя видный, здоровый, маленько раненый. Так ить война идет. Чего еще девке надо. А Мишку через восемь месяцев в армию заберут, и будет Феня ни жена ни вдова. Война, проклятая, метет в могилу наших мужиков.
Феня слушала их невеселый разговор и тихо плакала: «Плохи твои дела, девушка, смерти боишься. Иди замуж за человека, которого не любишь, а которого любишь – забудь навсегда, вырви занозу из сердца. Думай не думай, остается одно: ехать с Иваном».
Она встала с постели и показалась в проеме дверей.
 – Маманя, тетя Дуся, согласна я ехать с Иваном. Пусть будет так, хоть и душа к нему не лежит, и любить не люблю. Видно, судьба моя несчастная такая.
– Доченька, – всхлипнула мать, – кровиночка моя. Сердце мое изболелось от этих мыслей. Раз ты решила, то и я тоже. Придет Иван завтра, ему все расскажем.
– Да, мама, это мое окончательное решение, – твердо сказала Феня.
Через два дня Иван и Феня уехали из Кыласово под Москву.
Володин дневник
11 мая 1943 года. Начинаю первые записи в дневнике по настоянию учительницы литературы Галины Андреевны. Это она мне посоветовала: «Представишь дневник – дорога открыта в десятый класс. Собирай фольклор». Опишу путешествие на плоту по Каме и Волге.
Итак, мы в пути. Два речных буксира дружно огласили гудками Каму и все ее берега, и потянули плот на юг, вниз по течению. На плоту нас восемь: Федя Коняев, Николай Петров, Миша, я, Зина Жунева, Аня Ужегова, Василий Тихонович и новенький, Филипп Бородин, десятник Иньвенского рейда, здоровенный мужик под два метра. Он нашенский, из села Усть-Иньва. Василий Тихонович выразился о нем очень ярко: «Это мое самое ценное приобретение. С ним не пропадем: на мель сядем – он поможет. Силенка у него немереная».
В центре плота возвышался домик, по бокам – палатки, сзади плота – матка, главное весло посередине, по краям плота боковые весла. Наша работа состоит в следующем: капитаны с буксиров дают нам сигналы, и мы начинаем с помощью весел управлять плотом. Дежурство было круглосуточным. Примерно через час подвели плот к устью Косьвы. На плотбище собралось много народа. Люди кричали, свистели, радостно махали руками, платками, фуражками.
Среди них были Галя и Ева. Мы помогли девушкам перебраться на плот, и началась погрузка дров на буксиры. Поздно вечером, когда мы расположились спать в палатках, плот тряхнуло, буксиры взревели, и мы продолжили путь. Я вылез из палатки на плот. Федя и Коля дежурили у боковых весел, в центре сам Мелехин. «Сейчас покатим без остановки», – довольно произнес Василий Тихонович.
Низкие темные тучи обложили все небо. На плоту кромешная тьма. С берега надвигались неясные серые тени. Деловито пыхтели буксиры, сзади, у центрального весла, как светлячок, вспыхивал и гас огонек самокрутки Мелехина. Мне надоело пялить глаза на проплывающие берега, и я ушел в палатку. Ночью прошли Усть-Чермоз. Протяжными гудками пароходы разрезали утреннюю тишину на камских плесах и лугах. Впереди нас ждала новая река – Обва.
12 мая мы подошли к Слудке. У этого небольшого речного поселка простояли целый день. На это были две причины. Первая: буксиры завели в устье Обвы плот, и закипела работа – проверяли крепежи, устраняли помехи, недоделки. А под вечер пошла молодецкая потеха. Следует упомянуть, что у Слудки под крутым берегом стояли не только мы, но еще два буксира, которые продвигались вверх по Каме за плотами. Образно выражаясь, небольшая речная флотилия сгрудилась в устье Обвы. Капитаны ходили друг к другу в гости, угощались, чем бог дал. А потом, по старой камской традиции, на поляне, на берегу начались показательные спортивные выступления под девизом: «Чья команда сильнее?». От нас боролись Коля и Филя. Коля дошел до финала, повалив на спину трех борцов. Филя же не выиграл ни одной схватки. Пока он примеривался к своему противнику, неуклюже переступая ногами на месте, его соперник, живой и юркий матрос Алеша с буксира 3-11, резко сделал подножку, и Филя всем телом грохнулся на поляну.
Коле пришлось крепко поработать мускулами и головой, прежде чем доказать свое превосходство. Его соперником был Равиль Хакимов, отличный знаток татарской борьбы. Нашла коса на камень! Борцы минут десять кружились на поляне, выискивая слабые места друг у друга.
– Равиль, круши новичка, – кричали с буксира матросы.
– Петров, наддай! – скандировали мы.
Наконец Коля стремительно провел прием и сбил Равиля с ног, повалил, а затем припечатал его к земле. Первым поздравил Колю побежденный:
– Спасибо за науку! Давно я не лежал на спине. Должок за мной!
– Молодца! – восторженно кричал Мелехин. – Наша взяла!
Вся команда радовалась, обнимала Петрова. Только Филя мотал головой и приговаривал:
 – Как же я так опростоволосился!
После ели уху, пили чай, молодежь под гармошку на пяточке отплясывала кадриль. Перед тем как разойтись, капитаны громко заспорили:
– В борьбе вы сильнее, – горячился капитан с буксира 3-11 Савиных Роман, – но мой Илья Ромашов богатырь, и на Каме ему равных нет!
– Не скажи, – протянул Мелехин. – На словах мы все гиганты и богатыри. На них у меня найдется свой Илья Муромец.
– Покажи нам свое чудо природы!
– И покажу, вот он, Филя Бородин.
– Это тот верзила, который зазря топтал полянку?
– Не спорю, в борьбе он слаб, не знает приемов, но силенка есть.
 – Давай проверим!
– Идет.
– А как проверим?
– Есть у меня на буксире чугунный памятник, двадцатидвухпудовый, везу его попутно в Пожву. Предлагаю на спор: кто дальше пройдет с этой болванкой, тот победитель!
– Согласен! Проигравший ставит литру водки. По рукам?
– По рукам!
Первый подошел Ромашов, сорокалетний матрос с черной бородой. Из-под тельняшки круто выпирали бугры мышц.
– А ну-ка, расступись, углашки, чой-то долго с этой дурой гомызгаетесь. Вали на спину этого аспида, и я пойду.
Вокруг кричали:
 – Ильюха, не подкачай, вся Слудка болеет за тебя!
К слову, Ромашов был родом из Слудки, вот поэтому местные бешено болели за земляка. Девять шагов дались Ромашову сравнительно легко, на десятом он зашатался, сжал крепко зубы и, как во сне, продвинул ноги еще на три шага.
 – Все! – прохрипел он.
Быстро подбежали матросы, сняли памятник. Ильюха опустился на колени и судорожно хватал ртом воздух.
Наступила очередь Фили. Взвалили памятник на его широкую спину. Филя крякнул и двинулся в гору. Пять… десять… пятнадцать шагов, на девятнадцатом шаге Бородин резко крикнул, давая знак, чтобы сняли памятник.
– Наша взяла, – заявили Мелехин и капитан Лодейщиков Иван с нашего буксира.
 – Да, здоров ваш Филя! Дай бог ему здоровья и силушку на долгие годы. Пари вы выиграли. При новой встрече расплачусь.
– Идет, – подтвердил Мелехин. – Счастливого вам пути. Разбегаемся по маршрутам.
И мы опять двинулись вниз по Каме. Слудка, приветливо мигая золотой россыпью огоньков, постепенно скрылась за крутым поворотом. Ночь была темная и пасмурная. В эту ночь я дежурил с Евой на плоту. Ночь прошла спокойно. Мы с Евой сидели у среднего весла-матки, неспеша вели разговор. Девушка откровенно призналась мне в двух своих желаниях. Первое: чтобы я ее любил.
 – Смотри, не зазнайся, как услышал мои откровения, – попросила застенчивая Ева. – И второе: уйти на фронт добровольцем.
 – А как же я и твоя любовь? – удивился я.
 – Сейчас идет война, Володенька. Наше место там, на фронте, а разгромим врага, вернемся домой, тогда и любви время настанет. Я верю в свое и наше счастье! А ты как думаешь?
– Ты за меня уже все сказала. Осенью мне исполнится семнадцать лет. Уйду в армию, учеба, фронт, война до конца, до победы. А любовь, как ты предписала, после войны.
– Ты миленочек мой, меня немножко не так понял. От любви не уйдешь, руками не отведешь. Она, как опасная болезнь. Лучше ею переболеть в мирное время. Лучше, но не обязательно! Скажи, Володя, нравлюсь я тебе?
– Одно знаю, – пошутил я, – таких красивых девушек, как ты и Галя, я еще не встречал. А серьезно, с первой встречи я тебя выделил среди всех. Нравишься ты мне, и чувство это не гаснет. И чувство это – любовь.
– И я тоже, – подтвердила Ева. – Будем дружить и будем любить!
Ева осторожно подвинулась ко мне, наклонилась и сложила голову на мои колени.
– Я чуть-чуть подремлю, Володя, а ты подежурь, пожалуйста, и не засни.
Я чувствовал горячее тело девушки, слышал тихое ее дыхание, плот качало на волнах, и я не заметил, как меня тоже сморил сон.
– Хорошо устроились, – услышал я чей-то голос. – Спать надо в палатке, а не здесь. Не заметите, как слетите с плота и с волнами начнете обниматься, кавалеры хреновы. Давай весло, засоня!
На нас глядел строго Филя.
– Будя спать, ползите в палатки, там последние сны досмотрите.
17 мая прошли Сайгатку. Мелехин утром на планерке поведал нам, что скоро покинем Молотовскую область и пойдем по Удмуртии.
19 мая. Не писал три дня. Время проходит незаметно, в работе и общении со всеми членами нашего маленького коллектива. Пейзаж на берегах Камы мало чем изменился. Крутые берега, поросшие могучим сосняком, сменялись лугами, окаймленными вдали мелким кустарником и черным лесом.
Утром Василий Тихонович позвал меня и Федю к себе в домик:
– Вот что, пареньки, говорю сегодня, чтобы не забыть завтра. Завтра утром берете лодку, к вам подсядет с буксира старший матрос Грошев Владимир Николаевич, и спускаетесь вниз по реке до села Замостье. Вы там впервой будете, а Грошев бывал с тыщу раз. Он будет вам за место проводника. Даю вам деньги, купите на все табак у местных жителей.
 – Зачем нам табак? – спросил Федя. – Курите вы да Коля. Нам он нужен, как глухому телефон.
– Табачное зелье в этом месте самое дешевое по всей Каме и Волге. Выращивать махорку тамошние жители мастера. Купите и ждите, мы к обеду подвалим. А как приедем в Сталинград, к месту сдачи, табак продадим, и стоить он будет в пять-шесть раз дороже. Там любой табачок пойдет нарасхват, спрос большой на него.
– А деньги куда?
– Как куда? На харчи наши. Купим муку, крупу, рыбу вяленую. Хороша добавка к нашим продуктовым карточкам? Все. Пока идите.
На следующее утро мы с Федей отчалили от плота, обогнали буксиры, помахали руками и налегли на весла. Лодка шла ходко, используя течение реки. Матрос Грошев Володя, мужчина лет тридцати, веселый, разбитной, всю дорогу травил анекдоты и байки:
– Как-то русский, немец, жид, поляк в кабаке танцевали краковяк, а потом за кружкой пива заспорили, кто из них хитрее и умнее. Немец «шпрехат»: «Самый лучший народ и хитрый, доннер веттер!» Пан, он одним словом, барин, белая кровь! Жид бороду огладил рукой и изрек: «Где жид пройдет, там остальным народам делать нечего. Все схвачено, куплено, продано. Что бы вы делали без меня». Русский говорит: «Главный у нас Ванька-дурак. На печке сидит, на работу ленив, а как прижмет его жизня, Ванька как возьмется за работу, за дело – все у него на мази, все крутится, вертится. Везучий он, страсть! И на царевне женится, и Кощея прищучит, и идола поганого приструнит. Нет ему преград. Вся чистая и нечистая сила ему помогает». Спорили, спорили, за грудки схватились. Ладно, жид остановил: «Пошли, братцы, к мировому судье Абраму Ракову, он нас рассудит». Ишь, жид сразу скумекал, что в драке ему ничего не отвалится. А там жид за жида всегда заступится. Поспорили еще малость и согласились. Идут дорогой, спорят, руками машут. Глянь, на дороге четверть самогона. Остановились, думают: «Что с ней делать? Как на всех поделить?» Тут поляк и говорит: «Давайте на этой четверти проверим, кто самый хитрый, умный, смекалистый». «Как? Каким образом?» – закричали все. «А проще простого: кто стишок сочинит – рюмку выпьет, а кто не смог, тому шиш ядреный. Кто больше выпьет – тот и победитель! Он самый хитрый, самый умный».
Бросили жребий, кому начинать. Немец первый, русский последний. Начал немец:
Красный рак ползет по дну.
Выпью рюмочку одну.
За ним поляк декламирует:
В кустах щелкал соловей,
И мне рюмочку налей.
За ним жид высказывается:
Мой папаша Цугерман,
Наливай и мне стакан.
Дошло дело до русского. Сидит русский, башка гудит, пот градом, а стиха нет.
 – Давай дальше, русскому капут, – кричит немец, – мой стишок звучит так:
В роще соловей всю ночь свистал,
Немец рюмку снова выпивал.
Поляк отчеканил:
В кустах чиркнул воробей,
Снова рюмочку налей.
А за ним опять жид:
Над рекой плывет туман,
Наливай и мне стакан.
Бедный русский Ваня черепушкой ворочает, извилины напрягает – напрасно!
– Давай Ваня, изобрази, – кричат его супротивники, зубы скалят.
И так обидно стало Ваньке за свой скудный ум, что он грязно заругался:
 – Я не знаю, мать твоя, – и вдруг его осенило, он продолжил: – Вся бутылочка моя!
Вырвал четверть из рук немца и давай пить из горла. На это русские мастаки! Пустая бутылка полетела в кусты. Ну что, проиграли? Кто умнее и хитрее? Не вы, болтуны драные. Я, Ванька, русский дурак. Спор закончен, расходись.
 – Что-то вы, ребятки, не смеетесь, – обиделся Грошев.
– История занятная, но не про нас, да и давно это было, – заметил Федя.
Грошев, уловив наше настроение, без колебаний начал рассказывать новую байку:
 – Вы же молодые, а я, дурак, не подумал, будет вам ваша история. Жили-были дед со старухой. Жили-не тужили, хлеб да кашу жевали, да кислым квасом запивали, сына Ванюшку растили, женить в скорости мечтали, а для этого уму-разуму учили. Как стукнуло Ваньке двадцать годков, говорит отец сыну:
 – Ваня, взрослый ты стал, пора в жизни определиться. Надобно тебе, парень, жениться.
 – А как, батя, жениться, я не знаю.
 – А чтобы жениться, надо потрудиться. Бери лошадь Серка, поезжай в лес. Лес руби, в сани грузи и на рынок гони. А как к дровам приценяться будут: почем, дескать, дровишки? Говори: «Не надо мне ни серебра, ни золота, а отдам за женитьбу». Так Ваня и сделал. Долго он на рынке стоял, весь снег у саней утоптал. Наконец к нему обратилась вдовушка молодая, а сама такая раскрасавица, модница натуральная:
– Почем, добрый молодец, товарец? – спрашивает ласково и кротко.
– А за женитьбу, – буркнул Ванька, потерявший всякую надежду дровишки оприходовать.
– За женитьбу? – удивилась молодушка. – Согласная я. Разворачивай сани, поехали ко мне.
Заехали на двор. Дровишки с саней Ваня покидал, в избу зашел. Выходит навстречу молодица с литровой кружкой браги-медовухи:
– Искушайте, пожалуйста, Иван Сидорович, а затем попробуйте каши гречневой. А я в это время переоденусь и приготовлю спаленку.
Молодушка ушла. Ванюшка весь чугунок каши навернул, брагой запил. «Шибко хороша, – подумал Ваня, – женитьба эта». Шапку в охапку, и полетел как на крыльях домой. Ногу занес над порогом и кричит: «Хочу жениться, папаня и маманя!»
– Вот это серьезный разговор, – ответил отец. – Справим на этой неделе свадебку, и живи, как все, радуйся жене молодой и плодись.
Началась свадьба. Ванька ждет женитьбу, а остальное для него все трын-трава. Сидит Ваня на свадьбе, на невесту не глядит, глазами рыскает по столу: не покажется где гречневая каша на столе с брагой-медовухой. Вот свадьба катится к концу, невеста в слезах, Ванька мрачнее тучи: «Обманули меня родители, девушку незнакомую зачем мне навязали?». Ночь пришла, Ванька столкал жену на край кровати, повернулся к ней спиной и захрапел, аж стенка-перегородка затряслась. Невеста в плач.
 – Не реви, дура, – заорал Ванька, – или гречневую кашу подавай, или замолкни, как мышка серая.
Наутро мать кинулась к Сидору:
– Слышь, что Ванька учудил. Говорит, уберите от меня девку, а гречневую кашу подавайте.
Пошел отец к сыну:
 – Стало быть, женитьбу не нашел?
– Нет, батя.
– Дурак ты, дурак. Поищи вокруг, а девку не гони, она тебе еще пригодится…
Лодка внезапно уперлась в крутой глинистый берег, приближалось село Замостьё. Показался крутой берег безо всякой растительности, дорога, серпантином уходящая вверх. На самой горе поблескивали окна домов, каменная церковь своим куполом уходила в облака, подпирая шпилем небесный свод. Мы пристали к дебаркадеру, который монотонно качался на волнах. На нем не было пассажиров, кроме двух мальчишек, которые, забросив удочки, азартно отлавливали плотву. Мы взобрались на крутую гору и вступили в село.
Село Замостье привольно раскинулось на горе, уходя двумя широкими улицами к березовой роще. Как я потом узнал, в роще было кладбище. Грошев уверенно привел нас к большому старому дому под железной крышей. На дворе собака нехотя вылезла из конуры, лениво облаяла и заползла обратно в свой собачий дом – видимо, мы потревожили ее в начале собачьего сладкого сна. На крыльце показался бойкий старичок среднего роста, лысый, в очках, в синей рубахе, черных холщовых штанах, босиком.
– Здравствуй, Архипыч! – поздоровался Грошев. – Опять к тебе, выручай.
– Здравствуй, Володя, землячок, рад встрече. С тобой кто? – указав на нас, – спросил он.
– Да покупателей тебе привел.
 – Тебе рад, гостям тоже.
Старик открыл дверь в дом и пропустил нас.
– Забегайте, рассаживайтесь по лавкам, я сейчас спущусь в погреб за квасом.
Попили холодного кислого кваса, покурили. Хозяин стал расспрашивать про Пожву, Чермоз. Заинтересовался нами, когда узнал, что мы из Чермоза.
– Хорошо знаю завод, девять лет там работал в литейке. Дружков много: Егор Павленин, Семен Кыласов, Тимоха Нечаев, Сергей Трапезников. Живы ли они? Небось все на фронте, с фрицем воюют. Они все моложе меня годков на пять-десять. А Назукина Афоню знавали? Лихой был командир в гражданскую. Отчаянный, храбрый до смерти. Любил часто повторять: «Колчак-адмирал на Черном море меня не смог замордовать, когда на подводной лодке я служил с ним, а тепереча я вольный моряк, любым курсом иду, что хочу, то и делаю, адмирала бил и бить буду!»
В разговор вмешался Грошев:
 – Не верите, что ли? – обратился он к нам. – Зря. Назукин Афанасий – наш прикамский Чапаев. В гражданскую о нем слава гремела по всему Верхнему Прикамью.
Архипыч продолжал:
 – Раз шли Верхней Иньвой на Пожвинский завод, зашли в деревню на ночевку, расположились в семи избах, раненых бойцов определили к дьячку на лечение. Только устроились, разведчики наши скачут: «Колчаки идут двумя ротами, через час здесь будут». Что делать? Другой бы командир решил уходить – наших же мало. А Назукин и говорит: «Спать будем здеся, а колчаки, где хочут. Семен! – кричит своему помощнику, – беги в отряд лыжников и ступай в тыл белякам, наделай шуму много, в плотный бой не вступай. А мы все идем навстречу Колчаку. Дорогу перегородить деревьями, пулеметы на фланги, трещотки чтоб работали непрерывно!
– Это что еще за трещотки? – спросил я.
 – Это обыкновенные деревянные трещотки, крутишь ручку и слышишь, как пулемет стрекочет. Это мы для обмана их наделали и для шума. Хорошо нам помогали! Ох и наделали мы шуму! Беляков на уши поставили! Семен сзади наседает, мы у завала стреляем, на испуг беляков берем, а тут и день кончается. Командир карательного отряда капитан Зубарев побоялся идти вперед, в темноту, и приказал отступать назад в Юсьву. А мы переночевали спокойно и пошли дальше.
– Видел я твоего Назукина после Гражданской, – вмешался в наш разговор Грошев.
– Где-ка? – встрепенулся старик.
– Было это в тридцать пятом году. Я поступил на работу матросом на пароход «Тургояк». Шли мы с верхов и пристали к Пожве. Только отвалили от пристани, началось какое-то волнение на пароходе. Капитан говорит штурману:
 – Иди посмотри, кто там митингует.
– А это Назукин, красный партизан.
– И что, его никто к порядку не приведет?
Не говори, – ответил штурман, – у него сильные покровители в Перми, чермозская милиция его не задевает, да к тому же он вооружен, именной наган за гражданскую.
На нижней палубе громко звучал властный баритон Назукина:
– За что кровь проливали в гражданской войне мы, красные борцы, а? Чтобы сейчас только глядеть своими глазами, а руками не возьми. Где справедливость? Мужики, пива хотите? Хотите? Да? Открывайте бочку, я, Назукин, красный партизан, угощаю.
 – А кто платить будет, – робко спросил официант ресторана.
– Цыц, молчи, торговая крыса. Бочку пива я реквизирую. Все, пошел.
И началась тут поголовная пьянка. Три бочки опустошили всем пароходом. Это еще цветочки! А потом что началось! Назукин со своим помощником Сергеем Трапезниковым всю команду разогнали, стали к штурвалу и давай рулить по пьяной лавочке. Пароход кидает то вправо, то влево. Капитан за голову: «Угробят судно, посадят на мель!» Так, с приключениями, со стрельбой еле добрались до Чермоза. Назукин сошел на пристань, и был таков. А мы поплыли дальше на Слудку.
 – Ну и что, ему за это что-то было?
 – Нет. В милиции пожурили да секретарь райкома потребовал наган у красного партизана. А он в ответ: «Не ты давал, не тебе брать». Вот и все.
Наступил тридцать седьмой год. Тогда многих забирали, загремел и Назукин, и его адъютант Сергей Трапезников. И после того года я его больше не видел. Тут до меня стали из НКВД добираться. Я понял, и в бега. Сначала в Пермь подался, за мной хвост потянулся. Тогда я все концы обрубил и в Замостье приехал, брат тут двоюродный Николай жил, царство ему небесное. Он меня и приютил. Вот так я и пережил тридцать седьмой год, жив остался.
Помолчали, покурили. Архипыч спросил:
 – Много ли зелья табачного брать будете?
Я достал кошель с деньгами и протянул старику.
– Я ведь чего боюсь, – сказал Архипыч. – На днях я продал табачок одному человеку оченно изрядно, а хватит ли вам, вот в чем вопрос.
Пересчитал два раза деньги и наконец произнес:
 – Пойдет, капитаны – мои лучшие друзья, вы – земляки, наскребу, запасы какие есть. Все перетряхну и точка. После вас хоть шаром покати, на цигарку не хватит. Пошли в огород, покажу, как нонешний табачок взошел.
Мы вышли из дома в ограду. Из нее протиснулись через узкую дверь в огород. На пяти больших грядах через весь огород зеленел всходами табак – гордость и будущий прибыток старого огородника.
– Поднялся табачок неплохо. Ну и ладно. Придет жара, и лист начнет расти.
Половину огорода занимали обычные культуры: картофель, капуста, горох, морковь и свекла. На межах буйно росли малина и хрен.
 – Посмотрели мое хозяйство? Идем обратно. Снабжу вас табаком. Сами-то курите? Нет? Молодцы! Я вот табачок в рот ни-ни. Зелье, оно и есть зелье, зло для человека. Слаб человек, – вздохнул Архипыч. – Кишка тонка на табачок и водку. Мой батя кержак был натуральный, у него все было строго: живи, как велит Бог, а все вещи ненужные, с «ветру» – от злых людей, от сатаны.
Получив товар, мы спустились вниз к пристани. Вдали, чернея точками, к нам двигались буксиры, вытаскивая плот из поворота.
– Пойдем на полянку, – предложил Грошев, – отдохнем, покалякаем, часа через два буксиры подгребут к нам.
Я улегся на зеленую травку, подложив под голову мешок с махоркой. Пахло одновременно табаком и цветами мать-и-мачехой. Грошев не был бы Грошевым, если бы молчал. Он опять начал свою байку про женитьбу.
 – Вы парни молодые, жизни еще не нюхивали, в ней, в этой байке, много для вас полезных советов. Слухайте и внимайте!
Я под веселый добродушный говорок Грошева задремал. Снилась мне малая родина, отцовский дом в Кыласово, палисадник, заросший кустарником. Захожу в дом. Мать у печи готовит обед. Огненные блики из русской печи плясали на стене. «Как у тебя дела, сынок?» – спросила мать. Я только открыл рот, чтобы обо всем рассказать, как пронзительный гудок парохода заставил меня вздрогнуть и открыть веки. Я приподнялся на локтях и огляделся. Грошев с азартом заканчивал очередную байку. До моих ушей донеслись его исторические фразы: «Век живи –  век учись. Старших слушайся». Я вскочил. Солнце стояло в зените. Плот тащили уже через Замостье. Мы сели в лодку и быстро догнали буксир. Мелехин был очень доволен нашей поездкой:
– Молодца, сегодня отдыхай, с утра сменишь Филю.
5 июня 1943 года. Подошли к Сталинграду. Бывалые речники говорят, до него рукой подать, километров пятьдесят, не больше. Но дальше нас не пускают: впереди плоты. Выходит, что мы не первые.
8 июня. Продвинулись на двадцать километров. Местность степная. Всюду видны следы войны: разрушенные деревни, воронки от снарядов и бомб, балки, изрытые окопами, заброшенные блиндажи, всюду покореженная военная техника. Очень четко все просматривается в бинокль, который дал на время Грошев. Он бывает у нас часто: кто-то из девчат у него на примете. Мои сердечные дела по-старому, ровные, спокойные.
9 июня. Ура! Плот сдали с оценкой «хорошо». Завтра Мелехин получит документы, и в обратный путь, за новым плотом.
Снова 9 июня, восемь часов вечера. Вернулся с берега на судно. Точнее сказать, привели меня под конвоем Ева и Галя, под руки с двух сторон. Если еще короче, попал в неприятную историю. Днем вчетвером, я, Мишка, Ева и Галя, отправились на ближайший сталинградский рынок. Цель простая: продать или обменять, как получится, две бутылки водки. Накануне всем мужчинам наших буксиров дали в продпайке по бутылке «Московской». Задумались мы с Мишкой: куда их употребить? Подсказал Филя: «Куда? Будто не знаете? На рынок снесите, там ее, родную, с руками оторвут».
День был жаркий и солнечный. Мы быстро обошли грузовой порт и углубились в предместье города. Под ногами скрипели битые стекла, кирпичи, всюду воронки от снарядов. Дорога вскоре вывела нас к кладбищу военной техники. Танки без гусениц и орудий мрачно давили степной ковыль, самоходки сиротливо прятались за огромной грудой металлолома. Пахло гарью, мазутом. Изредка порывистый степной ветерок заносил с другого берега Волги запахи скошенной травы и поспевающей пшеницы. Дорога, по которой мы продвигались, была оживленной.
А вот и рынок. На берегу реки Волги, на площадке площадью с гектар, шумел, кричал, спорил, торговался многолюдный рынок. Мы с трудом врезались в толпу покупателей и продавцов и достали свои бутылки. Мишке сразу же повезло. Какой-то военный в зеленом плаще обменял водку на буханку хлеба и пару мясных тушенок. Мишка сунул буханку под мышку, тушенку в карманы и бросился догонять девчат. На ходу только успел крикнуть: «Торгуй один! Я пройдусь с Евой и Галей!»
Через несколько минут военный патруль прервал мою торговлю:
 – Мальчишка еще, – строго сказал капитан, – а уже в спекулянты нацелился. Пошли с нами, сдадим тебя в милицию.
В отделении милиции мне учинили подробнейший допрос по всей форме:
 – Фамилия, имя?
– Владимир Якин.
– Где живешь?
 – Молотовская область, село Кыласово, Чермозского района.
– Как сюда попал?
– Плоты пригнали с Камы.
– Откуда водка?
– Дали в продпайке.
– Молодец, что не пьешь, а спекулировать кто научил?
– Никто, самому в голову пришло.
– Твою голову следовало отвинтить и другую приставить, плохо она у тебя соображает. Вот что, задержанный, пока сиди в КПЗ, а я свяжусь с вашим начальством.
Не успел сержант завершить со мной разговор, как в дверях появились Ева, Галя и Миша.
– Товарищ милиционер, – обратилась Галя, – прошу вас, если можно, отдайте Володю нам на поруки. Я секретарь комсомольской организации, Ева мой заместитель. Пропесочим его как следует и накажем.
– В принципе, я не возражаю, но нужен мне ваш начальник, чтобы решить с ним – он кивнул в мою сторону – как предписывает инструкция.
Девчата и Миша кинулись искать Мелехина. Только в шесть часов вечера он пришел в отделение милиции. И вот я снова на свободе.
– Это я виноват во всем, – горестно произнес капитан. – Не надо было вас, мальцов, отпускать на этот чертов рынок. Пошли на буксир. Так закончилось мое хождение на рынок.
19 июня в 12 часов дня мы с Мишкой сошли в Усть-Чермозе на родной берег. Четыре километра пролетели незаметно. На почте нашли кыласовскую корреспонденцию и с ней к вечеру прибыли в Кыласово.
20 июня. Узнал, что Феня уехала с Бондаренко из села. Каково Мишке! Какой предательский удар в сердце! Мишка, мой лучший друг, родной человечище с черным чубом и васильковыми глазами, как ты изменился! Чуб поник, синие глаза потемнели, стали похожи на цвет грозовой обложной тучи. Молчит, не разговорить. На второй день нашего пребывания в родном селе сказал мне:
 – Как я верил Фене, а теперь… – Он махнул рукой и отрубил: – Все, никому не верь, любви нет и не будет! А дружба, – он внимательно посмотрел на меня, – она есть и будет!
20 июня. Все! Труд мой рукописный закончен. Перевернута последняя страница. Завтра утром мы погоним на юг второй плот. На этом кончаю. Владимир.

ЭПИЛОГ
Октябрь 1943 года. Пристань Усть-Чермоз, многолюдно и шумно. Играют гармошки, звучат песни. У пристани двухпалубный пароход. Пассажиры его – сто три мужика и парня. Они отправляются на фронт. Миша и Володя в числе их. Прощальный гудок парохода. Ева и Галя машут платками, на глазах слезы, последняя просьба: «Пишите чаще!»
– Обязательно и непременно! – несется с верхней палубы. – Прощайте, милые девчонки. До встречи!
Пароход медленно набирает ход, отошел от берега. Счастливого плавания и счастливой судьбы вам, мальчишки, в этой войне!

Последний бой
Июнь 1944-го года, Белорусский фронт. У деревушки, что протянулась вдоль Минского шоссе, в березовой роще стоят семь танков Т-34. Офицеры второго батальона совещаются в крайней хате. 
Без начальства можно расслабиться, заняться собой: Михаил Тиунов снял сапоги, портянки повесил посушить на изгородь и улегся в тень старой яблони.Четвертый месяц молодой солдат Тиунов гонит немца на запад. Товарищи у него опытные, закаленные войной. Капитан Ползунов Иван Сергеевич принял первый бой под Москвой в 1941-м году, сержант Алексей Сорокин под Сталинградом. Михаил прямиком из учебки влился в гвардейский экипаж.
К Мише подошел сержант Сорокин:
- Надо танк осмотреть основательно: и ходовую часть, и моторы. Командир вернется с совещания и сразу в бой.
За работой не заметили, как появился капитан Ползунов:
- Выступаем ночью, в двенадцать тридцать, вместе с экипажем старшего лейтенанта Балашова Петра. Уточняю задачу: мы первые, балашовцы за нами. Штурмуем мост, прорываемся на немецкий берег, а там начинаем рейд по тылам врага! Мост, возможно, заминирован. Поэтому скорость и еще раз скорость, чтобы фрицы не успели мост взорвать. Ну и наглость нам не помешает. На том берегу наши ориентиры: штаб, укреп в деревне Дубки, лагерь военнопленных.
Вечер сменила ночь. На реку опустился туман. Где-то в полночь заморосил мелкий грибной дождь, теплый и благодатный. Темные тучи обложили небо: ни луны, ни ярких звезд.
- Ночка как по заказу, - заметил капитан.
Оба танка на тихом ходу двинулись к мосту. Внезапно в небе вспыхнуло три ракеты. Со стороны моста забухали минометы.
- Зашевелились, гады, - прошептал Сорокин.
Вдруг за ними вспыхнул огромный яркий факел.
- Балашовцы горят! – закричал капитан. – Алеша, газуй! Миша, пушку к бою!
Танк влетел на мост, подмял на ходу две пушки. Свернул на улицу на окраине города.
- Заезжай в огород, - приказал Ползунов, - и глуши мотор. Надо осмотреться и провести разведку. Михаил, выбирайся через десантный люк, постучись в ближайший дом, узнай, как проехать к штабу.
Боец выбрался из танка и подкрался к небольшому деревянному дому с двумя окнами. «Глубокая ночь, хозяева спят или притаились», - подумал Михаил. Он постучал в ставень окна. Голос из глубины дома спросил:
- Что надо?
- Откройте, свои!
- Кто это свои? У нас все дома.
- Советские солдаты мы, прорвались с того берега.
Молчание. Затем дверь скрипнула, и из сеней выглянула девушка лет шестнадцати:
–  Проходите!
– Давайте поговорим здесь. Объясните, как проехать к немецкому штабу.
- Штаб - четыре квартала вглубь города по нашей улице.
- Спасибо, - поблагодарил Михаил и пошел к танку.
- Удачи вам! – услышал он вдогонку.
- Доложи, что узнал! – потребовал капитан у Тиунова.
Михаил кратко передал содержание разговора с девушкой.
- Сначала под покровом ночи разнесем этот чертов штаб, а затем в Дубки.
Танк быстро двинулся с места и помчался по улице. Большой двухэтажный дом темнел огромными окнами. Где-то в подвале из окна струился свет. Двое часовых с автоматами сидели на скамье у ворот.
- Пулеметом по гадам! – крикнул Ползунов. - Снаряды беречь!
Миша прямой наводкой бил из пулеметов по окнам. В доме раздавались крики, стоны, началась паника, в комнатах на втором этаже вспыхнул пожар.
- Хватит! – приказал Ползунов. - Уходим в Дубки.
Танк пересек две улицы, вышел к реке и по шоссе двинулся на укрепрайон. Капитан посмотрел на часы: 1 час 45 минут.
- В лагерь военнопленных заскочим? – спросил Сорокин. - Куда мне рулить? В Дубки - прямо, в лагерь - налево.
- Надо помочь военнопленным, жми на всю железку влево!
Вдали показались бараки. Отчетливо слышались автоматные очереди, крики людей.
- Быстрей, - потребовал Ползунов.
Танк выскочил на пригорок. Вся территория лагеря, освещенная прожекторами, лежала внизу, как на ладони. В лагере шел бой. Танк протаранил входные ворота, полицейские и немецкие солдаты бросились кто куда. Пулемет в руках Тиунова нагрелся, он косил скупыми очередями разбегающихся охранников лагеря. Навстречу из бараков к танку выбегали пленные.
– Спасибо, голубчики! – благодарил высокий, худой мужчина с черной бородой и с автоматом в руках. - Вы нам здорово помогли!
- Вам надо немедленно уходить из лагеря. Немцы в покое вас не оставят. Через двадцать минут мы уйдем на спецзадание. Наши основные силы еще за рекой.
- Я вас понял. Мы уйдем в ближние леса.
Танк окружили заключенные. Изможденные лица сняли радостью, они благодарили танкистов:
- Мы на свободе! Спасибо вам, сынки!
- Нам пора!
Танк попятился через поваленные ворота и взял направление на Дубки.
- За нами погоня, нас преследуют танки, мотоциклы! – увидел Тиунов. – Сорокин, сверни вправо, вон в ту рощицу. Задача наша четкая: укрепрайон Дубки.
Т-34 нырнул в рощу и затих. По дороге прошло несколько танков, десять мотоциклов. В ночной тишине громко звучали возбужденные голоса немцев.
- Сейчас три часа пять  минут, в четыре часа будет светать. По зорьке фашист сладко спит, тут мы их сонных и атакуем. - Ползунов развернул карту и осветил фонариком: - Итак, что мы имеем: пять дзотов, две батареи, наверное, танки и самоходки есть. Все это раздолбать, разогнать, уничтожить!
На востоке красная полоска неровной линией обозначила линию горизонта. С деревьев медленно уползали серые сумерки. Июньское утро медленно, но привольно вступало в свои права. Справа в густом кустарнике запел один соловей, ему ответил второй. Природа, окрашенная алой зарей, привычно втягивалась в радостный ритм лета.
- Рассвело! Надо спешить!
Танк медленно пересек ржаное поле и выехал на дорогу.
- Вот и первая встреча! – сказал Ползунов. - Сволочи! Они нас выследили и ожидали.
Слева угрожали два «Фердинанда», справа – артбатарея. Первой ударила немецкая самоходка.
– Уходим влево!
Танк резко рванулся в сторону и остановился. Сильный удар снаряда по башне прошелся под острым углом. Запахло гарью.
- Все живы? – заорал Ползунов, стремясь преодолеть шум и звон в ушах.
- Еще повоюем! – ответил Миша.
Сорокин наклонился влево, губы его что-то шептали. Ползунов, оттолкнув Сорокина, взял управление на себя.
- Мишка, бей по «Фердинанду»!
После пятиминутного боя самоходка замолкла, вторая, загоревшись, свалилась в овраг.
- Конец фрицам! Иду на батарею!
Разрозненные пушечные удары прошли мимо. Танк на сумасшедшей скорости ворвался на батарею, давя пушки, отсекая пехоту от окопов.
- Все, капут фрицам! На время ухожу в ближний овраг!
Заглушив моторы, капитан спросил у Сорокина:
 - Алеша, ты как?
- Сильно контузило, в ушах звенит, а так ничего не задело.
- Правильно! Помирать нам еще рановато! Слушайте внимательно. На окраине деревни Дубки дзоты. Их уничтожить! Затем через всю деревню, там вторая батарея на холме, подавить все огневые точки! Если живы будем и на ходу, возвратимся к мосту и поддержим наступление наших. Если меня убьют, командовать будет Сорокин.
К деревне подошли оврагами. Пять дзотов опоясали южную околицу деревни.
- Хорошо разместились немцы, - рассматривая позиции врага в бинокль, сказал Ползунов. - Низиной проберемся в деревню, затем огородами, переулками поднимемся на высокие холмы и оттуда атакуем дзоты с тыла. Со стороны деревни они нас не ожидают. Сорокин, за руль! Двинули!
Поднялись на холмы и обрушились на дзоты.
- Миша, бей прицельно! Алеша, дави дзоты, прокрутись на месте, громи фашистов.
Скоротечный бой закончился разгромом немецких военных укреплений. Три дзота танк вдавил в землю, остальные охватил огонь.
– Все! Теперь марш-бросок на вторую батарею.
- Впереди танки! – закричал Сорокин.
Ползунов мгновенно оценил новую обстановку, пересчитал танки: один, два, три … Они грозно выползали из двух переулков деревни.
- К бою! – прозвучала команда. – Миша, бей по ближнему танку!
Бой сразу сложился не в пользу гвардейского экипажа. Мощные взрывы немецких снарядов сотрясали воздух и землю. Вот один немецкий танк загорелся от точного попадания и утянулся к берегу, оставляя за собой шлейф черного дыма. Второй танк зашел слева и ударил из пушки. Страшный взрыв потряс Т-34, танк затрясло, он покачнулся вправо, гусеница с правой стороны отвалилась. Ползунов вскрикнул и замолчал.
- Ваня, что с тобой? – бросился к нему Сорокин.
Изо рта капитана медленно сочилась алая струйка крови.
- Все, конец,- выдохнул командир.
Снова танк потряс страшный удар немецкого снаряда. Из огромной пробоины потянуло гарью, яркие языки огня лизали броню, в машине поднялась невыносимая жара. Комбинезоны танкистов стали дымиться и тлеть.
- Миша, тащи командира в люк! Уходим!
Они спустились на дно танка, с большим трудом выползли наружу, Тиунов с командиром, Сорокин с автоматами и связкой гранат.
- Тащи командира к сараю! Я задержу танк!
Страшная громада надвигалась на Сорокина. Алексей схватил связку гранат и бросился под танк. Мощный взрыв остановил машину, она закрутилась на месте, яркое пламя заплясало на башне танка.
- Прощай, Алеша, - прошептал запекшимися губами Миша. - Ты умер, как герой. «Алеша не струсил, и я смогу», - подумал Тиунов. Он прижался всем телом к земле, сжимая в правой руке связку гранат. До танка пятнадцать, десять, пять метров… Пора! Гранаты полетели в танк, оранжевая вспышка ослепила молодого бойца, и он провалился в темную бездонную пропасть.
Партизанскими тропами
Командиру партизанского отряда «За Советскую Родину» Семену Довганю принесли зашифрованную радиограмму: «Кум Назар в гости придет в 12 часов. Встречай! Дядя».
- Начальника разведки ко мне! - приказал Довгань.
Через несколько минут мощная фигура показалась в дверях штабной землянки:
- Федор Некрасов прибыл по вашему приказанию!
- Получена шифровка от генерала Пантелеева. Спецгруппа разведчиков третьей дивизии прибудет на остров Волчьи ямы. Немедленно выходите навстречу. Старшим группы назначаю Вас. С собой возьмите людей, хорошо говорящих по-белорусски, знающих здешние места.
- Разрешите приступить к выполнению задания.
– Добре! Разрешаю. Ваша группа после встречи поступает в распоряжение командира разведгруппы третьей дивизии Анатолия Ковригина, пароль прежний.
Федор Петрович Некрасов – коренной уралец, житель небольшого рабочего городка Чермоз Молотовской области. Детство и юношеские годы прошли в Чермозе. Затем Кремлевское училище в Москве, и молодой лейтенант едет служить в воинскую часть под Тулу.
Начало войны встретил на западных границах. Бои, отступления, контратаки – все испытал на себе молодой офицер. В белорусских лесах попал в глухое окружение. Фрицы плотно обложили советских воинов и быстро ушли на восток. Пришлось выходить на связь с местными партизанскими отрядами. С группой бойцов влился в отряд «За Советскую Родину» и вот уже три года тянет лямку партизанской службы. Два года начальник разведки, отлично прижился в отряде, научился говорить и думать на белорусском языке. Трудно отличить от жителя Полесья!
Через час четыре разведчика вышли из лагеря и углубились в лесные чащобы белорусского леса. Федор взял с собой проверенных бойцов: Алеша Смык, двадцатилетний уроженец Минской области, в отряде с момента организации, главный подрывник, смекалистый и находчивый; Петр Коваль из Волыни, двадцать пять лет, служил в регулярной армии, в начале войны вместе с Некрасовым вступил в партизаны, бесстрашный воин, хладнокровный, рассудительный, побывал во многих переделках и всегда выходил победителем; и наконец Коля Спиридонов, сибиряк из города Канска, сержант, пришел в отряд из окружения. Федор его включил в группу по одной причине: силен, как медведь, двухметровый гигант, таежный охотник. По лесу передвигался тихо и незаметно, как рысь. Ему взять языка, все равно что поймать мимоходом зазевавшуюся муху.
Итак, четверка партизан отправилась к Волчьим ямам. Впереди шел Коля.
Тридцать километров лесом, перелеском, - подумал Некрасов. - Идти придется с опаской, чтобы не нарваться на полицаев. Значит, шесть часов ходу. На острове надо занять скрытную позицию, еще тридцать минут. В общем семь часов. А сейчас два часа дня, к десяти вечера будем на месте.

За линию фронта
Четверка разведчиков пог рузилась в самолет. Майор Анатолий Ковригин с любовью посмотрел на своих подчиненных: ребята боевые, орлы, с такими можно и в огонь и в воду. Хорош заводила и любимец Александр Манаков. С ним майор вместе два года, познакомились еще под Сталинградом. Бойцы все кадровые военные, призванные в армию до войны. Алексей Петров, подрывник и сапер. Исключение - рядовой Владимир Якин. Взял его Ковригин, потому что он радист. И наконец, проводником в лесах Полесья будет Сергей Починок, кадровый разведчик: он и к острову приведет, и рацию возьмет у подпольщиков. Он уроженец этих мест.
Стремительный разбег, и самолет в воздухе.
– Сверим часы, - обратился к майору второй пилот.
- Сейчас двадцать два часа, через сорок минут будем на месте, приготовьте бойцов к десантированию.
Благополучно пересекли линию фронта. Показалась зеленая зона лесов.
– Пошли, - приказал Ковригин.
Первым шагнул в синюю бездну Манаков, за ним остальные. Приземлились не все удачно, но собрались вместе очень быстро. Починок, минуя густой орешник и болотные ляги, уверенно повел разведчиков к намеченной цели. На заходе солнца, умело маскируясь в высокой траве, в полузасохшем камыше, в кустах черемухи и калины, группа подошла к острову.
- До встречи полчаса, – прошептал майор. - Всем залечь и быть наготове.
Густой туман внезапно обрушился на остров. Птицы сразу замолчали и притаились под сенью лесов. Мертвая тишина вкупе с белесым туманом мгновенно усыпила природу. Внезапно на острове в метрах двухстах закуковала кукушка.
- Семь раз, – подсчитал майор. - Через две минуты она должна прокуковать три раза.
И точно. Птица исполнила желание Ковригина.
– А теперь наша очередь. Сергей, давай!
В глубине леса грозно и пронзительно заухала сова.
- Три раза, - определил Федор Некрасов. – Значит, встреча состоялась!
По одному человеку от каждой группы выдвинулись навстречу.
- Кулик на болоте, - произнес пароль Федор.
- Дятел в дупле, – ответил Манаков.
Партизаны и разведчики сблизились: горячее рукопожатие, краткое знакомство.
- Пошли в землянку, - предложил Федор, - там все обговорим.
На острове Волчьи ямы отряд «За Родину» базировался год. Затем началась рельсовая война, и народные мстители ушли ближе к железнодорожным магистралям. Перед уходом две землянки и небольшой склад с боеприпасами законсервировали на время. И это время пришло.
Разведчики обеих групп расположились на отдых, командиры развернули карты и стали обсуждать, как выполнить задание.
- Задача ответственная, - заявил майор Ковригин. - Подойти незаметно к мосту, снять караульных и захватить мост к восьми утра двадцать четвертого июля. Держаться во что бы то ни стало до прихода наших танков. У нас впереди целый день и ночь. Должны все сделать и успеть.

На встречу с подпольщиками
Рано утром трое разведчиков углубились в непроходимые болота. Вел людей Сергей Починок. В группе были Николай Спиридонов и радист Владимир Якин. Дорога была трудная и опасная, всюду разведчиков поджидали зыбкие гати, болотные окна, украшенные травой-муравой. На исходе третьего часа вышли на сухое место, нашли коровью тропинку и подошли к небольшому хутору.
- Володя, остаешься здесь, на опушке, Коля, со мной. Я зайду в ближайший дом. Если через пять минут не выйду, спеши на выручку.
У хаты на завалинке белоголовый старик чинил рыбацкие сети.
- Здорово, дед! – начал разговор Починок.
- Здравствуй, пришлый человек, если не шутишь. Какое ко мне дело?
- Иду в село Кулиничи. Через Орешкин хутор хотел, но там, говорят, немцы. Скажи, чистая дорога, если я пойду Семеновым займищем?
- Вот тут-то, сынок, ты напутал. Через Орешкино чисто, а на займище фашисты часто заходят. Какой-то интерес у него к этому месту.
- Спасибо, дедок, что просветил! Мне все равно надо вторым путем.
- До Кулиничей ближе. Прощай!
Деду назвал Сергей одну дорогу, а пойдут они через Орешкин хутор. В деревнях надо быть крайне осторожным. На словах такие дедки за советскую батьковщину, а отвернулся, они мигом к старосте или полицаям с просьбой: мол, большевик объявился, берите его, пока не испарился.
Минуя деревню, разведчики шли вдоль речки лугами. Обошли хутор и углубились в хлебные поля и рощицы, которые облегали село Кулиничи.
- Сидите здесь, я отлучусь ненадолго. Возьму рацию и обратно.
Через час разведчики уходили лесными тропами в дубравы, которые окружали реку Стырь. На часах было десять утра. Около обеда в густом сосновом бору Володя Якин настроил радиостанцию, и в эфир ушло первое сообщение: «Мы на месте. Все идет по плану. Зубр. 13 часов. 23 июля».

Все дороги ведут к мосту
В семь утра разведчики двумя группами оставили таежный остров. Первую группу возглавил Федор Некрасов, вторую Анатолий Ковригин. К берегам реки Стырь подошли к обеду. Огляделись, осмотрелись, изучили подходы к мосту. Густой кустарник с обеих сторон позволял делать разведку беспрепятственно.
- Федор Петрович, ты со своими хлопцами оставайся на этом берегу. Твоя задача подготовить бойцов к захвату места в шесть часов утра двадцать четвертого июля. - Майор Ковригин посмотрел на противоположный берег в бинокль и продолжил дальше: - Моя группа берет мост с другого берега. Двинем на штурм моста одновременно. Главное, меньше шума, а больше пользы! Скрытно снять часовых, оседлать мост, разминировать его. Займем круговую оборону и ждем наших! Есть вопросы? Нет. И последнее: Сергей Починок и радист Якин Владимир присоединяются к вам. Радиста и рацию беречь! Связь с нашими войсками должна быть постоянной. Починку можно доверить любое дело, справится.
- Взамен Сергея кого мне отдашь?
– Петра Коваля, кадровик, разведчик от Бога!
- Славно обменялись, а теперь за дело! Контрольный пункт на мосту наша группа берет на себя. Если будет какая заминка, подстрахуйте нас.
- Теперь, пожалуй, все. Прощай! До встречи на мосту.
Федор Некрасов собрал свою группу на совет:
- Первое, делимся на две группы. В первой Сергей Починок, Коля Спиридонов, Коля старший, во второй Алеша Смык и я. Мы должны с двух сторон по реке пробраться к часовым, тихо их убрать. Соединяемся и подходим к КП, а далее по обстановке. Ты, Якин, с рацией на берегу ждешь связи и автоматным огнем прикрываешь подходы к мосту. Все свободны. Якин, задержись! Один вопрос личного порядка: «Откуда ты родом? У нас в Чермозе на слуху такая фамилия. Что? Я не ослышался? Ты из села Кыласово? Что делал в Чермозе до фронта?
– Учился в десятом классе, из него и в армию ушёл. Учебка, стал радистом. А Вы, товарищ старший лейтенант, тоже из Чермоза?
- Да, там родился. Отец мой, Петр Михайлович, всю жизнь заводу отдал. Ну что, землячок, повоюем за родной Урал!
– Повоюем, - кивнул Володя.
- Даю всем час отдыха. После вооружиться биноклями и изучить распорядок на мосту. Мы должны все знать. Командирам групп доложить, как они будут освобождать мост.

Сражение за мост
Июльское утро дышало прохладой, когда две группы разведчиков с обоих берегов скрытно, на подсобных плавательных средствах, с реки пристали к мосту. Коля Спиридонов и Алексей Смык по опорам забрались вверх: ...чуткие шаги, глухая возня... и снова тишина. Убитых немцев спустили на верёвках, внизу их приняли Некрасов и Починок: камень на шею, в реку, и след простыл. На той стороне моста абсолютная тишина - и там дела идут неплохо.
Со вторым нарядом часовых произошла осечка. Спиридонов неожиданно скрутил немца, но тот не оказался жертвой, а в свою очередь применил бойцовский прием. На помощь часовому выскочил второй солдат - два врага для Спиридонова не проблема! Третий офицер, рыжеволосый крепыш, сбил с ног Починка и сзади нанес прикладом автомата удар в шею Коле. Спиридонов непроизвольно ойкнул, ударил немца ногой в пах, после чего он успокоился надолго. Партизаны бежали уже к КП и небольшому дому-казарме. Обе группы одновременно вышли на завершающую стадию операции.
- Здорово, славяне, - радостно прошептал Ковригин, - мы берем КП, вы блокируйте немцев в домике.
В КП на дежурстве спали два офицера. При виде разведчиков они растерялись и не смогли оказать сопротивления.
- Починок, займись пультом управления! Демонтируй систему минирования. Всем остальным - на помощь Некрасову.
В это время Федор Некрасов вел допрос пленных солдат, их было трое. Петя Смык, знающий немецкий язык с детских лет, переводил ответы солдат.
Вопрос: «Когда прибудет новая смена караула?»
Ответ: «В семь часов утра»
Вопрос: «Сколько их будет, транспорт?»
Ответ: «Пятнадцать человек, машина, мотоциклы»
- Что делать с пленными? – обратился Федор к Ковригину.
– Отведите в ближайшее болото. Руки, ноги связать, кляпы в рот и оставить. Останутся живы, их счастье. Потери есть?
– Нет, - ответил Некрасов, - Спиридонов с тремя схватился, так один из них умудрился в драке палец ему укусить, остальные в порядке.
- До приезда немцев тридцать минут. Старший лейтенант Некрасов, приказываю с пятью бойцами выдвинуться навстречу немцам, занять грамотно позицию и уничтожить машину с солдатами.
- Рядовой Якин, радируйте: «Мост взят. Готовимся к обороне. Ждем подкрепление. Ковригин. 6.30. 24 июля».
7.00. Правый берег реки. Грунтовая песчаная дорога из соснового бора выходила крутой петлей на заросшее болото.
- Вот здесь мы немца и встретим, - приказал Федор Некрасов. - Место чистое, прострельное, а кто жив останется, в болото забурится, там ему и конец.
Из-за поворота показалась машина и два «харлея» с колясками, десять человек в открытом кузове, четыре в мотоциклах, офицеры в кабине.
- Внимание! Я и Коваль отсекаем мотоциклы, остальные бьют по машине.
Ураганный автоматный огонь буквально изрешетил мотоциклистов, «харлеи» столкнулись друг с другом и запылали огнем. Остальные бойцы били по машине. Она, потеряв управление, замедлила ход, въехала в глубокую канаву и перевернулась. Скоротечный бой длился не более трех минут: внезапный шквальный огневой удар парализовал сопротивление противника. Два солдата выползли из опрокинутой машины и кинулись в болото, и пропали в вязкой тине.
- Автоматы и документы собрать, - распорядился Некрасов. - Коваль и Смык, срочно минируйте дорогу! Остальным рыть окопы.
7. 30. Левый берег реки. Радиограмма: «Уничтожили 15 немцев, машину, два мотоцикла. Заняли круговую оборону. Готовимся встретить основные силы неприятеля. Майор Ковригин».
7.40. Правый берег реки. Из соснового бора показались вражеские бронетранспортеры. Пушечные удары сотрясли воздух, подняли в воздух фонтаны грязной болотной воды. Первая машина наехала на мину на обочине дороги - взрыв! Второй обошел первый и так же наткнулся на мину - ослепительный взрыв! Немцы попятились к лесу. Установилась томительная тишина. Что теперь предпримут фашисты? Из-за леса на бреющем полёте вдоль реки пронеслись два немецких бомбардировщика-штурмовика.
- Бьют только по берегам, мост не задевают, хотят нас выкурить, - сказал Сергей Починок.
Мост нужен и немцам, и нам. Бомбы падали все точнее, осколки обрушились на позиции разведчиков. Пулеметные очереди вспенили водную гладь речушки.
- На нас пошли танки, - закричал Александр Манаков и показал рукой. Пять грозных машин друг за другом выползали на дорогу.
- Будем стоять насмерть, - приказал Федор Некрасов - Часть машин подорвется на минах, остальных добьем гранатами.
И как в подтверждение, два танка подорвались на минах, закрутились на месте и заглохли.
– Хорошо встали! - радостно вскрикнул Алексей Коваль. – Дорогу плотно закрыли! Пока немцы очистят путь, мы сможем лучше подготовиться. Пехота без танков к нам не сунется. Лучшего и желать не надо, сейчас они полчаса будут растаскивать два танка-инвалида.
Левый берег реки. 8.00. Радиограмма открытым текстом: «Бой идет на двух берегах. На правом против шести бойцов немцы бросили танки и бронетранспортеры, две роты солдат. На левом берегу я веду бой с отрядом полицаев и патрульной ротой из села Кулиничи. Есть потери. С воздуха нас атакуют штурмовики. Просим помощи авиации. Ждем десант. Майор Ковригин».
8.20. С востока, со стороны Минска, сверкая звездами на солнце, показалась эскадрилья истребителей. Штурмовики, в панике сбросив бомбы куда попало, бросились к своему аэродрому. Где-то в десяти километрах от реки ястребки настигли фашистов. Шум моторов прерывался отрывистыми пушечными ударами, затяжными сериями пулеметных очередей. Прогремело еще два взрыва, и все стихло.
- Конец фрицам, успокоились гады, - сказал Якин Володя, наблюдавший за развязкой в голубых просторах неба. Ковригин лежал рядом с ним, Володя делал майору перевязку ноги и руки.
-К бою! – тихо сказал Ковригин, взялся за автомат.
Немцы и полицаи пошли в третью атаку.
- Володя, отсекай пехоту! – раздалась команда майора. Мощный удар накрыл окопы. Петров вместе с гранатометом завалился на дно траншеи. Земля тихой струйкой засыпала его мертвое тело. Ковригин, отбросив автомат, привстал со связкой гранат. Огненный смерч пронзил сотнями жгучих иголок его тело. Володя Якин долго и непрерывно стрелял из бокового окопа по немцам, меняя один автомат на другой. Затем темная птица с гигантскими крыльями подхватила его и понесла куда-то.
Очнулся Володя, когда вдруг увидел девушку с зелеными волосами. Он лежал на спине, раскинув руки, а она высоко-высоко в небе ласково смотрела на него, улыбалась и манила рукой.
- Кто ты? – спросил и не услышал себя.
- Я Ева.
- А почему ты зеленая?
- Нет- нет, я голубая. Смотри лучше.
Голубое бездонное небо, переливаясь солнечными радужными красками, манило и звало к себе.
– Я сейчас, - прошептал Володя, - встану, подожди меня.
- Правильно, сынок, - услышал он голос матери. - Я тебя жду, держись! Жду тебя домой живым.
Лицо матери было голубое, ушло тихо за облако. И вновь он увидел девушку с зелеными косами.
- Ева, Ева! – беззвучно шептали губы.
- Боец жив, - сказала медсестра Лена, - надо его срочно в лазарет.
Правый берег реки, 8.30. Из защитников моста в живых только двое: Федор Некрасов, Коля Спиридонов. У Федора рана кровоточит в правом боку, контузия от взрыва авиационной бомбы. Автомат бешено трясется в его руках. Переваливаясь с боку на бок, он пытается поменять позицию. Немцы приблизились на расстояние рукопашного боя.
Коля Спиридонов, раненный осколками снаряда в живот, стрелял одной рукой из автомата, другой поддерживал кишки, которые вываливались из раны. Сибиряк, предчувствуя скорую смерть, затолкал кишки в живот, стянул бинтами, обвешался связками гранат и набросил на себя плащ-дождевик.
- Федя, прощай, не поминай лихом, я не жилец! Пойду навстречу фрицам, а как приблизятся, взорву себя и гадов этих. Пускай летят в ад!
Коля оперся на сломанную березку и заковылял в сторону немецких солдат, с трудом открыл рот, и из клокочущего горла раздалась героическая предсмертная песня, слышимая только им одним:
«Наверх вы, товарищи!
Все по местам!
Последний парад наступает.
Врагу не сдается наш грозный «Варяг»,
Пощады никто не желает!
- Русиш зольдатен, сдавайтесь! Мы гарантируем вам жизнь, - прокричали в рупор с немецкой стороны. - Будьте благоразумны!
Коля отшвырнул березку, качаясь во все стороны и подняв руки вверх, побрел к немцам.
Прошло пять минут, и на месте, где стоял Коля, прогремел мощнейший взрыв. Русского героя и нескольких немецких солдат, разорванных в клочья взрывом, раскидало по разным сторонам.
За это время Федор дополз до реки. Его тошнило, мучила жажда. Он упал головою в воду и пил, пил, потом перевернулся на левый бок. В руке пистолет, в кармане граната. Подходите, фрицы, я вам в руки не дамся! Посмотрел на небо: большие белые одуванчики украсили всю заречную сторону неба. Наши десантники! Успели! И потерял сознание.
9.00. Правый и левый берег реки. Радиограмма открытым текстом: «Генералу Пантелееву. Операция закончилась успешно. По мосту прошли первые танки. Из защитников моста живы двое: Некрасов Федор Петрович, старший лейтенант, начальник партизанской разведки, Якин Владимир Семенович, рядовой радист из разведгруппы  майора Ковригина. Геройски погибли Алексей Назарович Смык, Петр Яковлевич Коваль – партизанский отряд, Спиридонов Николай Николаевич, Ковригин Анатолий Николаевич, майор, Манаков Александр Петрович, сержант, Починок Сергей Леонтьевич, капитан, Петров Алексей Иванович, сержант, 3-я дивизия, разведрота. Прошу ходатайствовать перед управлением армии о награждении разведчиков и партизан государственными орденами и медалями. Полковник Муравьев. 24 июля. 1944 год».

Послесловие
18 мая 1947 года двухпалубный пароход подходил к пристани Усть-Чермоз. На палубе Владимир Якин, высокий, стройный, в военной форме, возвращался в родные края. С волнением он смотрел на камские берега. На берегу людно. Любят чермозяне встречать первый пароход! Улыбки, смех, веселый говор и шум. К юноше подошли две девушки:
- Здравствуй, наш желанный герой! Узнаешь нас?
- Ева, Галя, здравствуйте мои милые девочки! Рад вам сердечно, готов вас обнять!
– В чем дело? Обнимай, целуй, ты ведь дома! Машину не достали для такого почетного гостя, пришлось обойтись авто на лошадиной телеге. Это Галя постаралась, выпросила лошадь у конюха Чермозского леспромхоза.
- Эх, жаль, нет с нами моего друга Мишки. Он был спец по лошадям! Вечная ему память!
- Мы его не забудем, - сказала Ева, - и Родина помнит.  Возьми, Володя, прочитай газету «Правда» за 10 мая. «Присвоить звание Героя Советского Союза Тиунову Михаилу Макаровичу, старшему сержанту, уроженцу с. Кыласово Молотовской области, посмертно. Москва, 9 мая 1947 г. Секретарь Президиума Верховного совета Горкин»
- Вот он какой, наш Миша! И Володя молодец, целый иконостас на груди нашего Володи: три боевых ордена и пять медалей.
- Самый дорогой для меня - Орден Красной Звезды за взятие Бухареста, – проникновенно заговорил Якин. - Там я стал гвардии старшиной.
- А как ты в Бухаресте оказался? – удивилась Галя. - Ты ведь в Белоруссии воевал, пехота, сухопутные войска?
- Как радиста, после госпиталя меня командировали в десантные войска Черноморского флота, затем Дунайская флотилия. Вы не знаете Федора Некрасова?
- Кто его не знает, герой войны, до Берлина дошел, капитан знаменитой городской футбольной команды, всеобщий любимец чермозян.
- Повстречаться бы с ним, – сказал мечтательно Володя.
- Живет он на Советской улице, 32.
Проехали луга, вдали показалась заводская запиленская гора.
- Куда едем? – спросил Володя.
- На Пермскую улицу, к тете Агафье, я там снимаю комнату, - пояснила Ева. - Галя живет на улице Ленина.
- Планы у тебя какие на будущее?
- Поступаю в университет на журналиста в Свердловск. В армии я закончил заочно десятый класс. Хотели произвести в офицеры, я не согласился. Хочу жить на гражданке!
- Ева едет с тобой? – заволновалась за подругу Галя.
- Вместе, Галочка, едем, - подтвердила Ева, - буду учиться на филолога, после учебы стану педагогом.
Друзья выехали на заводскую гору, остановили лошадь и оглянулись назад. Перед ними привольно раскинулись чермозские пойменные луга, за ними серебряная лента красавицы Камы. Далеко-далеко за рекой, в синей дымке, дремала зеленая громада лесов.
- Здравствуй, моя милая родина, - мысленно произнес Володя. - Принимай меня обратно с добром и любовью!
А девушкам вслух сказал:
- Спасибо, родные, за встречу! Самый яркий день в моей жизни!
От автора
1953 год. Якины Володя и Ева по зову сердца уезжают осваивать сибирские края. Живут в Иркутске, Володя – корреспондент газеты «Иркутский рабочий», Ева – завуч средней школы. В семье растут две очаровательные девочки-близняшки. Галя Козлова работает в Чермозе. Она солидный и уважаемый человек, директор госбанка. Из детского дома взяла на воспитание маленького Мишу. Он часто смотрит на портрет Михаила Тиунова и всем говорит: «Это мой папа, он герой!»
Феня появилась в Кыласово через семь лет. Она работала ткачихой в Вознесенске, Ивановской области. Приехала, забрала мать и увезла с собой. На осторожные расспросы соседок-старушек: «Замужем, поди, Феня?» Резко ответила: «Хватит мне одного Миши. А Ваня? Я с ним ни одного дня не жила! Соломенная вдова!»
Все наши герои в делах и заботах. Жизнь продолжается. А я заканчиваю свою повесть.
Посер, 2004 год