Такая жизнь продолжение 1

Анатолий ефремов такая жизнь продолжение
Анатолий Ефремов

«На дне»
«На дне» мы оказались года через три после нашего приезда, и именно мама дала это меткое название нашего нового места жительства, позаимствовав его у Горького, одноимённая пьеса которого неизменно шла в театре с «аншлагами», то есть с наполненным до отказа зрительным залом. Дном была общага, из которой выселили холостых бойцов, а освободившиеся комнаты заняли семейные работники пожарки. Один «корпус» общаги был длинным продолжением служебных помещений и гаража пожарки, отличаясь только типом крыши-пожаркина часть была под черепицей, а общагина под камышом. Этот корпус своей фасадной стороной вместе с частью пожарки вытянулся длинным сплошным строением вдоль нашей улицы Кирова почти до самой правительственной площади, но всё-таки был отделён от неё продольной  Первомайской улицей и  угловым невзрачным одноэтажным домишкой, ориентированным вдоль этой улицы, над маленьким деревянным крылечком которого была укреплена табличка под стеклом, где значилось, что этот домик «Приёмная Председателя Президиума Верховного Совета Киргизской ССР».

Между торцом общагина корпуса и этой «Приёмной» был широкий проход для въезда гужевого и автотранспорта, упиравшийся в решётчатую металлическую ограду «Красного Дома». Эта  ограда тянулась параллельно тыльной стороне общагина корпуса, надёжно отделяя территорию «Красного Дома» от общаги. С тыльной стороны корпус общаги внезапно переламывался под прямым углом,  натолкнувшись на пожаркину территорию, и эта повёрнутая часть общаги упиралась в продольную стену клуба, два торцевых широких окна которого принадлежали известному уже клубному «красному уголку». Здесь общагин корпус временно прерывался, но, миновав клубную часть, он продолжался в том же изогнутом направлении и заканчивался на отметке пожарной вышки, которая была уже на служебной пожаркиной территории. В этом месте была водоразборная «колонка» общего пользования и высился забор, не позволявший обитателям общаги, иначе «жильцам», проникнуть на территорию пожарки, но, следуя вдоль этого забора узкой дорожкой, можно было попасть в ту самую дощатую уборную пожарки, которая была разделена на две равные, изолированные друг от друга, половины, одна из которых была во владении пожарки, а другая принадлежала общаге.

В отличие от знакомых лагерных «очков», здесь очки были устроены в деревянных подставках, довольно высоко приподнятых над полом. На двух щелястых дверях уборной не было известных мне по парку «Звёздочка» букв «М» и «Ж», так что заведение это отвечало всем требованиям эмансипации, предоставляя изолированные друг от друга «кабины» всем желающим, независимо от пола. Внутренний двор общаги никогда не знал, что такое благоустройство. Летом это был сплошной слой пыли, под которой прощупывалась земельная твердь, а после редких летних и затяжных осенних дождей  он превращался в грязное, чавкающее под ногами, болотце. Вот это и было дно, на которое на долгих 15 лет опустилась наша семья. Дно быстро заселилось семейными работниками пожарки с детьми разных возрастов, которые тотчас же сгруппировались по своим отдельным возрастным «кодлочкам».

Это было весёлое и счастливое время. Мы не замечали чудовищных бытовых неудобств, и все свободные от школы и домашних заданий часы проводили на улице, играя в «гусей и волка», «казаки-разбойники», «прятушкки», «кандалы раскованы», лапту, «догонялки выше земли», и другие популярные детские игры, к которым присоединились со временем «ножички», «отмерной», «орлянка», «пристенок», "лянга"  и «дарчкем».  Близкий сквер напротив Дома Правительства, который находился от нас «через дорогу», был отличным местом для наших игр, и многоступенчатая площадка перед монументом великого вождя не раз помогала оказаться «выше земли», а  чтобы избежать поимки в этих «догонялках», всегда можно было громко закричать: «за одним не гонка, человек не пятитонка», после чего погоня сразу прекращалась. Летними вечерами мы привычно «прошвыривались» по городу в толпе гуляющей публики, легко проникали в заветную «Звёздочку», глазели на танцы, прижавшись к решётке танцевальной ограды, или забирались на деревья вблизи летнего кинотеатра и «на халяву» смотрели кинофильмы.

Я подолгу простаивал в шахматном павильоне, внимательно следя за действиями противников, растворяясь в шахматной позиции, и пытаясь угадать их лучший ход, и ликуя в душе, когда это удавалось, или наблюдал за биллиардными «партиями»-никто ни разу не «выставлял» меня из этих заведений. Здесь я и обнаружил знакомого мне по лагерю знаменитого в городе «кандидата в мастера», который поражал меня игрой « вслепую»,- сидя спиной к шахматной доске, он разыгрывал уже известные мне дебюты  и задумывался иногда в «миттельшпиле», однако, всегда находил точные и «сильные» ходы, после чего его противник либо сдавался, либо получал неизбежный «мат». Такие молчаливые уроки сильно продвинули меня в шахматном искусстве, так, что я отлично выучил первые восемь букв латинского алфавита, которыми обменивались  прославленный шахматист и его противник, объявляя свой очередной ход, а посещая пожаркин клуб и встречая моих всегдашних шахматных партнёров, я видел, как они, теперь с опаской, предлагали мне «сгонять партейку», и, быстро попав в безнадёжную позицию, удалялись с расстроенным видом, хотя иногда и рвались повторить партию в надежде на безнадёжный реванш. Счастливое,  беззаботное, навсегда ушедшее время! Где вы теперь, друзья моих детских лет? Многие уже оставили этот мир, а других растрясли, развеяли по городам и странам решето и неумолимые ветры истории, не упомнишь всех, не найдешь.

Летом Русский драмтеатр выезжал на «гастроли» в Алма Ату или какой-нибудь сибирский город, чаще всего, в Новосибирск, а к нам приезжала оперетта из Красноярска. Рекламные щиты задолго до приезда оперетты знакомили с её гастрольным репертуаром: «Цыганский барон», «Марица», «Девичий переполох», «Трембита», «Сильва», «Самое заветное», «Баядера», «Запорожец за Дунаем», «Продавец птиц», «Золотая долина», «Весёлая вдова», «Бал в Савойе», «Мистер Икс», «Фиалка Монмартра», «Вольный ветер», «Роз-Мари», «Летучая мышь», «Принцесса цирка», «Свадьба в Малиновке»... Летний театр в «Звёздочке» «ломился» от публики, а мы бродили рядом, усаживались в густую траву «газонов» и слушали музыку в исполнении опереточного оркестра и пение героев и героинь этих оперетт- слышимость была отличной. Незнакомая, прекрасная и непохожая на наше дно жизнь была где-то рядом.

На дне мы получили большую комнату №2 с земляным полом и узеньким окном, выходившим на нашу булыжную улицу Кирова. Соседняя комната №1 была торцевой и иногда страдала от небрежно въезжавших грузовиков, оставлявших широкие и глубокие борозды на её стене, следы столкновений с бортом грузовика, однако, надёжный саман выдерживал эти удары, а израненная стена сразу восстанавливалась. Каждая комната в общагином корпусе имела собственную индивидуальную дверь, выходящую во внутренний двор. Между тыльной длинной стеной общагина корпуса и оградой «Красного Дома» было настолько просторно, что мы, ребятня, могли играть во дворе в футбол тряпичным мячом, установив пару ворот с помощью нескольких небольших валунов. Наше новое место жительства сразу же подверглось кардинальной реконструкции. Руки отца не знали, что такое отдых, и вскоре наше узкое оконце превратилось в широкое окно, земляной пол стал деревянным с необходимым «подполом», а к стене, сразу у входной двери, прислонилась красавица русская печь. Но самым главным достижением отца была «прихожая»-довольно большая дополнительная «пристройка», которая гордо вторгалась в пространство внутреннего двора, имела собственный вход, два небольших окна и покатую крышу, изолированную от дождя и снега слоем «толи». Больше всего от этого невиданного для обитателей общаги вторжения пострадало наше футбольное поле, но мы быстренько перебазировались на пустырь, который был сразу «через дорогу», то есть на противоположной стороне нашей улицы, а примеру отца последовали соседи, и вскоре общага, растолстев от дополнительных пристроек, существенно приблизилась к  решётчатой ограде «Красного Дома».

Отцовская экспансия, однако, продолжалась и в последующие годы. Точно рассчитав необходимые размеры  безопасного прохода и проезда, он выстроил небольшую летнюю «резиденцию» напротив наших территориальных владений, вплотную примыкавшую к ограде терпеливого «Красного Дома», который молча проглотил такое соседство. Резиденция включала небольшой узкий низенький домик  «о двух окнах» и с «насыпными» стенами, то есть тонкими деревянными  перегородками со слоем утеплительного шлака между ними. Этот домик был сблокирован с небольшой  комнатушкой с дощатыми стенами, которая стала чем-то вроде летней столовой. Летняя печь под лёгким навесом была уже на «открытом воздухе», а в оставшееся пространство, легально соответствующее габаритам наших владений, отец ухитрился втиснуть небольшую, сколоченную из фанерных листов, кабинку с установленным на самом верху и предусмотрительно выкрашенным снаружи в чёрный цвет оцинкованным цилиндрическим «баком» с дырчатой воронкой-«распылителем» на нижнем конце. Это был летний «душ» с горячей водой по вечерам, потому что безжалостное киргизское солнце так нагревало днём воду в нашем чёрном баке, что надо было выждать какое-то время, или добавить холодной воды, чтобы горячая могла немного остыть. «Голь на выдумки хитра», говорила бабушка, с одобрением наблюдая за работой отца.

Сразу за поворотом внутреннего двора, в том месте, где корпус общаги натыкался на пожаркину территорию и, переламываясь, менял своё направление под прямым углом, с левой стороны был длинный сплошной ряд низеньких «сарайчиков» для владельцев общагиных комнат. В сарайчиках этих можно было хранить что-нибудь необходимое в «хозяйстве», но, в основном, они использовались, как своего рода топливные склады, где  жильцы хранили запас угля для зимнего отопления своих комнат. Один из таких сарайчиков принадлежал нашей семье, и хозяйственный отец сразу разделил его на две неравные части, в бОльшей из которых он устроил «свинарник», куда поместил купленного на базаре поросёнка. Поросёнок очень быстро привыкал ко всем нам, весело повизгивал и крутил хвостиком при нашем приближении. Жителям нашего полудеревенского города разрешалось «держать» любую домашнюю «скотину» и птицу-коров, коз, свиней, овец, кроликов, гусей, уток, кур, и других, но постепенно этот перечень сокращался, пока не исчез совсем с приходом  к власти в далёком московском  Кремле нового партийного клана во главе с Хрущёвым.

Где-то в самом начале нашего освоения нового места жительства,  произошло важное семейное событие-холостой бабушкин сыночек, мой дядя-радист, наезжавший иногда к нам «в гости», наконец-то женился, причём в жёны выбрал ту самую телефонистку, волоокую польскую еврейку Басю, которую все у нас почему-то стали называть Бэла. Новой семье начальник пожарки выделил комнату №4, и бабушка переселилась в эту комнату, чтобы помогать «по хозяйству». Конечно же, моментально, и не без помощи моего отца, комната №4 была оборудована пристройкой, аналогичной нашей, но несколько меньших размеров, потому что комната №4 была существенно меньше нашей. Дядя «ушёл» из «экспедиции» и стал работать тоже радистом в «органах» МВД, то есть Министерства Внутренних Дел, правопреемнику реформированного НКВД. Теперь, отправляясь на работу, он надевал «форму», а к поясу была прицеплена кожаная кобура с пистолетом  «ТТ».

Жизнь постепенно менялась в лучшую сторону, исчезли продуктовые «карточки», прошла денежная реформа, когда в течение предоставленных правительством трёх дней надо было избавиться от «старых» денег.  Нам, никогда не имевшим «лишней копейки», эти дни были совсем не нужны, но толпы дельцов «чёрного» рынка, нажившие на своём бизнесе немалые запасы отечественных дензнаков, сметали с полок магазинов  всё небогатое их содержимое. То ли исчезновение запасов «старых» денег и временный дефицит «новых», то ли решение ответственных за торговлю «комбуров», обеспокоенных угрозой невыполнения «промфинплана» (это не анаша!), растормошили накопившиеся продовольственные «комбурские заначки», что мгновенно сказалось на ассортименте продовольственных магазинов, в витринах которых появились невиданные никогда колбасы и сыры разных сортов, наливки и настойки, мясные, рыбные и совсем неведомые консервы с мудрёным названием «Снатки», а на широких полосах сливочного масла в витрине гастронома «Серая Бакалея» я однажды прочёл «Да здравствует Первое Мая», написанное красной икрой. Скорее всего, именно эту ситуацию имел в виду наш таинственный «Кологривый», когда, задумавшись, негромко произносил: «пир победителей». Народ имел краткую возможность познакомиться через стекло витрины с теми продуктами, которые шли на стол «комбурам» через закрытые «распределители». Очень быстро это изобилие исчезло, чтобы не появляться больше никогда-разбухавший «комбурский» аппарат успешно поглощал эти дары великого советского народа, строителя коммунизма, да только для всех ли он строился, коммунизм этот?

Заботами вождя всех народов ежегодно, по осени, как правило, накануне всенародного праздника Великой Октябрьской Революции, торжественно объявлялось очередное снижение цен на продукты питания и «промтовары». Мало кто догадывался, что в основе всех этих благ лежала дикая эксплуатация и бесправие славного советского «колхозного крестьянства», задавленного плановым, (опять же не путать с анашой!), социалистическим способом организации экономики.  Колхозное крестьянство молчаливо отвечало на эту политику пассивным саботажем, и каждую осень насильственно организованные массы горожан, студентов и школьников в спешном порядке развозились по колхозным полям и сёлам для уборки урожая, постройки «кошар» для скота, ремонта колхозной, фактически  бесхозной, техники, и других работ.

Наше маленькое натуральное хозяйство обеспечивало нам нормальное существование за счёт урожаев с подхозных участков, а поросёнок, выкормленный пищевыми отходами столовой, где бухгалтером работала тётя, к зимним холодам превращался в приличных размеров свинью или «борова». Это были последние дни его существования, и я уводил мою сестру куда-нибудь подальше, в сквер или к театру, чтобы она не слышала выстрела дядиного «ТТ», который заваливал достигшего нужных кондиций животного, и, особенно, чтобы она не видела, как нашего общего любимца «разделывают», освобождая его «шкуру» от щетины с помощью «паяльной лампы». Благодаря такому предзимнему событию, у нас появлялся запас «кровяной» и настоящей полукопчёной колбасы и копчёных окороков, а в специальном дубовом бочонке, пересыпанные крупнозернистой солью, и  под «гнётом», хранились толстые ломти свиного сала, пронизанные чесноком, и с мясными прослойками-такое вкусное сало можно было купить только на рынке, и только у украинцев, иначе «хохлов», особо искусных мастеров засолки.

На дне жили мои старые «кореша» Валёк и Хома, а вновь поселённые в дальний конец общаги братья- близнецы Солодовы держались особняком и не общались с нами. Такое поведение было непривычным и непонятным, а на мой вопрос бабушка ответила без дальнейших пояснений: «баптисты, они баптисты и есть». Эта информация мне кое-что разъяснила-один из наших маршрутов на далёкий БЧК пролегал по улице Киргизской мимо аккуратного домика с крышей из крашеного «кровельного железа», к стене которого была прибита доска с надписью масляной краской «Молельный дом евангельских христиан-баптистов». Из всегда открытых окон этого домика раздавалось стройное негромкое пение, но мы, никогда не страдавшие отсутствием любопытства, не знаю почему, но старались быстрее пройти мимо. Повидимому, отчуждение между нами и баптистами было взаимным, что и объясняло поведение братьев Солодовых.

Валёк учился в школе-семилетке, а с Хомой мы вместе, начиная с третьего класса, ходили в одну и ту же школу, и вместе её закончили. Валёк жил в комнате №5 с матерью и двумя братьями. Отец его, работавший перед войной в пожарке, погиб на этой войне. Старший брат Валька, лохматый низкорослый щупленький «Бора», совсем не походил на своего крепыша-брата. «Бора» слыл известным политиком-все политические новости, поставляемые центральной прессой и «Последними известиями» по радио из Москвы, он внимательно изучал, и всегда готов был поделиться этими новостями с любым желающим, а иногда он сам, по своей инициативе, высказывал своё собственное видение политических событий. Его речь в этом случае была пересыпана такими  выражениями, как «клика Тито», «вероломный Гоминьдан», «империалистическое окружение», и он всегда мог точно назвать порядковый номер последнего «серьёзного» предупреждения, которое красный Китай направил распоясавшимся американским агрессорам, военные самолеты которых бессовестно и нагло регулярно нарушали воздушное пространство нашего великого красного соседа.

Под влиянием эрудированного «Боры» я тоже стал интересоваться «политикой» и внимательно прочитывал передовые полосы «Правды» и «Известий», которые выставлялись в «Звёздочке» под застеклёнными щитами с крупной надписью «ТАСС», и сколько я ни спрашивал потом, что такое «ТАСС», никто не мог мне этого объяснить, только один из моих шахматных партнёров, к которому я обратился с такой же просьбой, терпеливо объяснил дотошному пацану, что ТАСС-это такая круглая вместительная глубокая посудина, где можно что-нибудь выстирать. Хорошо помню карикатуры из этих газет, сопровождавшиеся, как правило, стихами, такими, как: «гладко было на бумаге, да забыли про овраги, а по ним ходить...». Здесь речь шла о несбывшихся планах коварного Гоминьдана окружить и разбить войска красного Китая. Другие стихи я прочитал жарким днём всё в той же «Звёздочке»: «сообщило миру ТАСС, есть у вас, есть и у нас». А здесь речь шла об успешном испытании первой атомной бомбы отечественного производства, и эти стихи как-то разъяснили мне таинственное назначение «ТАСС», который каким-то образом оказался  связанным с нашей могучей, «непобедимой и легендарной» Красной Армией. Потом-то я узнал, что ТАСС-это Телеграфное Агентство Советского Союза.

Старшие по возрасту юнцы, к которым принадлежал мой средний брат, с нашей подростковой компанией не водились. У них были свои интересы, свой мир, а из проблем, которые они обсуждали, самые актуальные  были связаны с «женским» вопросом. Они знали всех в округе лиц женского пола их возраста-кто где живёт, учится, и, главное, кто с кем «лазит». «Бобёр» лазил с «Карамелькой» из женской школы №28, «Бора» с «Лисой» из №12, а «Жорж», остроумный светловолосый красавец-крепыш, был настолько любвеобильным, что его подружек трудно было запомнить, так часто они менялись. Благодаря этому качеству, «Жорж» пользовался огромным авторитетом у своих сверстников. Двое приходящих к друзьям «чужаков», скромные еврейские братья-близнецы, «Брут» и «Кассий», также, как и мой брат, не лазили ни с кем, хотя «Жорж» уверял брата, что «Рыжуха» постоянно «пялится», имея объектом именно его, и брату просто преступно «теряться». «Рыжуха» была наша соседка из дальней комнаты №11, обладательница соблазнительной полненькой, рано развившейся груди, которую «Жорж» называл «буферами».

Часто в этой компании юнцов появлялся симпатичный черноволосый паренёк с азиатскими чертами лица, и «Жорж» неизменно встречал его одной и той же фразой «Мир или война?», намекая на имя этого паренька-Мар. Это был, ставший впоследствие известным писателем и драматургом, Мар Байджиев, который жил в близком трёхэтажном, чудовищных размеров доме, возвышавшемся напротив пожаркиных ворот между улицей Киргизской и «Звёздочкой». Этот дом, который все называли «водхозовской коробкой», был населён многочисленной детворой, с которой, однако, дружеских контактов у нашей спаянной «кодлочки» пожаркиных пацанов никак не получалось, может быть потому, что они были нашими постоянными соперниками в футбольных товарищеских матчах «край на край». Эти матчи мы регулярно проводили в «Звёздочке», где рядом с Летним театром находилось странное  обширное пыльное поле, окружённое со всех сторон земляными склонами так, что поле это оказывалось углублённым метра на полтора по отношению к ровной парковой поверхности.

Это углублённое пространство ещё совсем недавно было залито грязно-бурой водой, которая испарилась со временем, образовав удобное для наших футбольных команд пространство. Скорее всего, какой-то неизвестный устроитель предполагал разместить здесь озеро для любителей плавания, но этот проект бесславно провалился, поскольку обеспечить круговорот
воды  оказалось совершенно невозможным. В наших футбольных поединках мы заранее составляли план, позволявший нейтрализовать Валерку Шахназарова, самого опасного нападающего в команде противников. Удивительно, что судьба не раз сталкивала меня с этим «футболистом», и я до сих пор с удовольствием вспоминаю наше соперничество, уже на настоящем футбольном поле, где  я в составе сборной механического факультета политехнического института встречал Валерку в составе  сборной строительного факультета того же института. А на месте нашего футбольного поля в «Звёздочке» со временем был устроен теннисный корт.

Мой лихой старший брат уже был призван в армию, и от него приходили письма со станции (или станицы?) Донгузской, где располагалась его воинская часть. Компания среднего брата в полном составе обучалась в старших классах средней школы №24, которая была «узбекской», но в ней были открыты «русские» классы с преподаванием на русском языке. После фиаско, которое потерпела моя «Базовая», школьный путь  мой неминуемо вёл в эту №24.

Баня
Баня была большой проблемой для жителей города из «народа». В городе было две подходящих для нас бани-Центральная, на улице имени покойного красного командира местных красногвардейцев Логвиненко, и Ташкентская, далеко на восточном конце города, почти у моста через Аламедин. Третья баня на Атбашинской была ещё дальше. Количество помывочных мест в банях абсолютно не соответствовало количеству нуждающихся, поэтому считалось большой удачей, если, заняв очередь с раннего утра, к  полудню можно было быть чисто вымытым. Центральная баня, огромное двухэтажное мрачное строение, по всем меркам превосходила Ташкентскую-она была более вместительной и имела даже весьма дорогостоящие «номера», то есть отдельные кабинки для разнополых любителей уединённости, которые могли вполне «законно» объединяться даже без предъявления документов, подтверждающих их брачные узы, правда, за это надо было давать «на лапу» служителю, ответственному за «номера».
 
Наша ближайшая баня и была эта самая Центральная, и рядом с ней, буквально «через дорогу», возвышались строгие высокие стены городской тюрьмы, со сторожевыми вышками и колючей проволочной оградой по верху. Без бани можно было быстро «завшиветь», что и случалось иногда, и тогда в нашей комнате начиналась лёгкая деловая паника-срочно нагревалась вода в огромных цинковых «выварках», тщательно промывались головы чёрным «дегтярным»,  с отвратительным запахом,  мылом, после чего начиналось «вычёсывание» частым «гребнем» и тщательные поиски выползавших вшей, которые моментально уничтожались. Постельное «бельё», если только можно было назвать этим именем наши видавшие виды наволочки, простыни и пододеяльники, кипели в таких же выварках, высушивались «на воздухе» и для надёжности проглаживались раскалённым утюгом с откидной крышкой для заправки утюга тлеющими углями. В одной из книг библиотеки- «читальни», посвящённой славным героям гражданской войны, я прочитал, как командир красного Богунского полка Николай Щорс пристыдил своего нечистоплотного бойца и заставил его затвердить листовку: «грязное бельё в постели-верная вошь на теле». Этот текст объяснил мне корни появления вшей в пределах нашей великой страны.

В баню отправлялись  ранним, «чуть свет», утром всей семьёй, а  иногда и с соседями по дну. У бани уже клубилась внушительная толпа, чётко разделённая по половому признаку на две ветки, но баня еще была закрыта. Быстро перегруппировавшись, мы занимали очередь, причём каждому очереднику, независимо, взрослому или ребенку, авторитетного вида добровольный «наблюдающий» на обратной стороне ладони «фиолетовым», трудно смываемым, карандашом, вписывал порядковый номер. Эта процедура была одной из основных черт послевоенного времени и брала начало от часто безнадёжных «хлебных» очередей перед хлебными лавками, где можно было попытаться получить хлеб по «карточкам». Наличие таких номеров гарантировало очередников от любителей «прохлять» без очереди, хотя, бывало, что эти ловкачи имели тоже фиолетовые номера, принадлежащие законному очереднику, и тогда случались громкие разборки  с матом, а иногда и с «мордобоем».

Через широкую двустворчатую дверь две разнополые цепочки проникали в огромный низкий «вестибюль» с цементным полом и скамейками вдоль стен. Женская цепочка отправлялась по лестнице на второй этаж, а мужская размещалась на первом этаже-в бане было два «отделения», мужское и женское, а в каждом из этих «отделений» два банных зала. Обе очереди быстро «разбирались» по чётным-нечётным номерам, и первая партия очередников исчезала в предбанниках двух залов в строгом количественном соответствии с числом имеющихся в предбаннике узеньких деревянных «кабинок» для одежды и обуви клиентов. Кабинки тянулись вдоль стен предбанного «зала» и были пронумерованы. Эти кабинки использовались, как «раздевалки», и на каждой был  небольшой «висячий» замок, который закрывал «банщик», мужичок неопределённого возраста в помятом несвежем белом халате, после того, как процесс раздевания был окончен. При этом банщик выдавал клиенту круглую алюминиевую пластинку величиной чуть больше «пятака» с выдавленным на ней номером кабинки и петлёй из шпагата, в которую можно было просунуть ладонь руки так, чтобы пластинка болталась на запястье. У банщика можно было купить мыло, мочалку и берёзовый веник, а также получить «на прокат» свежую простыню. Прихватив с собой кусочек принесённого мыла и «вехотку», можно было приступать к банным делам, но надо было прежде раздобыть «тазик». Вообще-то, «тазики» должны были занимать законное место наверху плоской площадки, которая накрывала кабинку сверху, но чаще всего это место пустовало-любой клиент мог завладеть любым тазиком, снятым с соседней кабинки-оцинкованные тазики не были пронумерованы, а уже помывшиеся клиенты никогда не возвращали использованный тазик на его законное место.

Из предбанника народ попадал в собственно баню, или банный «зал»,-тёплое сырое просторное и высокое помещение, с большими широкими окнами  под потолком на одной из продольных стен и с двумя рядами бетонных удлинённых скамеек, выстроенных слева и справа поперёк обеих продольных стен. Посередине же возвышались три бетонные колонны, из которых на четыре стороны торчали краны для холодной и горячей воды. Вокруг колонн на высоте чуть ниже пояса человека среднего роста  были устроены горизонтальные «подставки», куда можно было поставить банный оцинкованный «тазик» с двумя ручками и набрать в него воды с нужной температурой, смешав кипяток с холодной водой. Вот этот тазик и надлежало теперь срочно раздобыть, но, к счастью, это было совсем нетрудно-к какой-нибудь стене всегда сиротливо прислонялся оставленный кем-то желанный объект. Следуя строгим наставлениям взрослых, тазик нужно было хорошенько обработать кипятком, или, как учила бабушка, «продезинфецировать». Слева и справа от входа к стенам были приделаны «душевые» распылители, где можно было «ополоснуться», то есть смыть мыльную пену.
 
К душевым распылителям было трудно подступиться из-за наплыва желающих, поэтому ополаскиваться многие предпочитали из тазиков, перевернув их над головой и вытянувшись под струёй падающей воды. Всегда мокрый цементный пол был очень скользким, и не было ни одного случая, чтобы кто-нибудь из клиентов не падал вместе с тазиком, наполненным водой нужной кондиции. Грохот тазика всегда сопровождался крепкими выражениями потерпевшего. Клиенты бани «взаимообразно» охотно «обслуживали» друг друга, когда надо было «потереть спинку», и часто эту процедуру приходилось выполнять и мне.

В дальнем конце каждого из двух банных «залов»  были «парные»-небольшие по размерам помещения, изолированные от общего зала узким коридором с плотно закрывающейся дверью и с рядами деревянных лавок, ступенчато идущих от пола к потолку, но где-то, начиная примерно со второго от пола ряда, эти лавки терялись из вида, скрытые плотными клубами обжигающего пара. Оттуда, из невидимого снизу парного пространства, доносились хлёсткие удары банных веников, сопровождаемые кряканьем, хрюканьем и крепкими словечками, выражающими необыкновенное наслаждение от пребывания в парной. Иногда из этой парной завесы выбирался красный, «как рак», человек, облепленный мокрыми, распаренными берёзовыми листьями. Он наполнял тазик холодной водой и опрокидывал его над головой, издавая дикий вопль восторга. Я тоже заглядывал в парную, но дальше второй, изредка третьей, ступеньки не поднимался, обжигаемый чудовищно горячим паром.

Случалось иногда, что второй, «женский» этаж, закрывали «на профилактику», и тогда один из банных «залов» первого этажа становился женским. Перегородка в узком коридорчике между парными каждого «зала» отсутствовала, и какой-нибудь любитель поглазеть на обнажённое женское тело обязательно «торчал» в этом коридоре, неизбежно «нарываясь» на необузданный «бабий» гнев и с трудом уклоняясь, если повезёт, от брошенного в него тяжёлого тазика.

По мере роста благосостояния советского народа, и, особенно, с началом массового строительства на городских окраинах «панельных» четырёхэтажных домов, или «хрущёб», с намеком на нового хозяина страны Хрущёва, резко снизилась клиентура бани, потому, что каждая отдельная квартира «хрущёбы» была оборудована собственной ванной, горячая вода в которую подавалась из городской ТЭЦ, или ТеплоЭлектроЦентрали. Правда, ванны в квартирах некоторых из вновь построенных домов были оборудованы  «бойлерами»-цилиндрическими печами, закрытыми металлическими кожухами из листовой стали и подогревающими упрятанные в них баки с водой.  Отапливать эти бойлеры приходилось самим владельцам квартиры.

Теперь уже не стало огромных очередей в баню, и банщики подрёмывали на своих стульях, и в бане стало чище и спокойнее, а вскоре Центральная и вовсе исчезла вместе с соседкой-тюрьмой, и центр города начал интенсивно застраиваться, правда, не «хрущёбами», а вполне приличными кирпичными многоэтажками. Центральные улицы города, а наша булыжная одной из первых, покрылись асфальтом, исчезли пустыри, а напротив нашего дна на пустыре, где мы когда-то играли в футбол,  выросло помпезное здание с рядом мощных колонн, где разместилась республиканская партийная школа. Открылась первая «кольцевая» троллейбусная линия. Город расширялся, приближаясь к подножию «первых» гор. Наше дно все резче контрастировало с центром города, и неминуемо приближался  день, когда очередь попасть «под снос» должна была дойти и до него. Это и произошло летом 1964 года, и рассыпался наш муравейник, разлетелись во все стороны осколки разрушенного дна.

Кино.
«Из всех искусств для нас важнейшим является кино. В.И.Ленин».  Все экраны городских немногочисленных кинотеатров были увенчаны этим предписанием вождя мирового пролетариата всем грядущим поколениям строителей коммунизма. Да, действительно, к чему вся эта «гнилая интеллигенция»-поэты, писатели, художники, композиторы, артисты, вместе с их книгами, выставками, театральными постановками, балетом, оперой и симфониями? Великий вождь мирового пролетариата прозорливо понимал ведущую роль кино в процессе оболванивания «народных масс» и воспитания в них бесконечного преклонения перед «мировой революцией», славной коммунистической партией и её несгибаемыми лидерами, денно и нощно думающими о повышении благосостояния  и оборонной мощи первой страны социализма. Красочные кинополотна типа «Свадьба с приданым», «Кубанские казаки», «Донецкие шахтеры», «Незабываемый 1919», «Падение Берлина»,  «Щедрое лето», и другие рисовали счастливую жизнь советского рабочего класса и колхозного крестьянства, или воспевали мудрость и воинский талант великого Сталина.

Важнейшим было это искусство, или не важнейшим, но для жителей нашего города оно было чуть ли не единственным доступным развлечением, если не считать затяжных игр в карточного «подкидного», домино и очень популярное «лото», которое позволяло надеяться «на фарт» и выиграть приличные деньги, хотя вероятность проиграть свои была ничуть не меньше. Летними вечерами из-за глиняных «дувалов», окружавших владения какого-нибудь саманного домишки, часто слышались громко произносимые без всякого порядка цифры, разбавляемые иногда фразами типа: «барабанные палочки», то есть цифра «11», «дед»,  соответственно «90», «горбатое семейство», это уже «33», «туды-сюды», стало быть «69». Иногда после торжествующего крика «квартира!» раздавалось сразу несколько испуганных голосов: «по одной!», и теперь следовало извлекать из лотошного мешочка только один «бочонок» вместо пригоршни.

Но кино-это кино, и старые довоенные, и даже послереволюционная первая звуковая кинокартина «Путёвка в жизнь», собирали многочисленных зрителей, видевших и перевидевших эти ленты. Мы, пацаны, безоговорочно отдавали предпочтение фильмам о гражданской и Отечественной войне, практически не интересуясь всякими там «Весёлыми ребятами», «Богатой невестой», «Трактористами», «Близнецами», «Волгой-Волгой» и другими замечательными лентами предвоенной поры. На первом месте у нас прочно был фильм «Чапаев», который я видел не меньше десяти раз, так, что помнил все реплики и монологи героев, особо восхищаясь невозмутимому чапаевскому «хрен с ним, давай психическую» перед атакой отборных офицерских каппелевских отрядов. «Александр Пархоменко», «Николай Щорс», «Котовский», «Тринадцать», «Мы из Кронштадта», «Партизаны в степях Украины», «Парень из нашего города», «Морской ястреб», «Небесный тихоход». «Подвиг разведчика», «За тех, кто в море», «Малахов курган»,  «Радуга», «Секретарь райкома», «Третий удар», «Константин Заслонов»,  «Молодая гвардия»-да разве можно перечислить любимые фильмы той поры? Не пропускали мы и редкие фильмы на спортивные сюжеты, но их было до обидного мало-«Вратарь», «Первая перчатка», «Восьмой раунд» -вроде бы, и всё.

Интересно то, что попасть в любой кинотеатр почти не составляло проблем. Денег у нас, кроме Толстого, ни у кого не было, но каждый мог свободно «прохлять», прикрывшись какой-нибудь взрослой парочкой от глаз контролёрши. Обычно эти взрослые дяди и тёти охотно помогали нам в этом мероприятии, надёжно  загораживая, а иногда и прикрывая полой шинели или пальто, и ловко затягивая время прохождения контроля, чтобы можно было незаметно прошмыгнуть позади них в зрительный зал.

Самым популярным у нас кинозалом был «Ударник», потому что в фешенебельном по тем временам «Ала Тоо» возрастал риск быть отловленным-после билетного контроля посетитель попадал не в зрительный зал, как в «Ударнике», а в роскошное «фойе», с буфетом и небольшим залом с  эстрадой, где перед киносеансом всегда давали концерт местные музыканты и певцы. Спрятаться здесь было трудновато, и часто нас выдворяли на улицу. Мы знали не только все ближайшие кинотеатры, но и многочисленные клубные залы, небольшие, но уютные и тёплые, не то, что ледяной «Ударник». В редкие лютые морозы, «битком набитый» зал «Ударника» дружно притопывал ногами в надежде хоть немного отогреться. Над головами висел пар от выдыхаемого воздуха, а в тех местах киноленты, где герои, целомудренно повернувшись спиной к зрителям, робко имитировали невинный поцелуй, в зале раздавался оглушительный свист и  громкие выкрики шокированных этой сценой  зрителей.

Из клубных киношек нам больше всего нравились близкие клуб милиции на улице Фрунзе и клуб Госплана на углу улиц  Первомайской и Кагановича, хотя там уже было не «прохлять».  Бывали мы и в уютном кинозальчике на втором этаже Дома Офицеров, и даже иногда удавалось попасть в клуб МГБ, то есть Министерства Государственной Безопасности, предшественнику КГБ. Клуб этот размещался также на втором этаже мрачного серого здания этого сурового учреждения на улице Пушкина, между Первомайской и Киргизской. Удивительное дело, попасть в этот клуб полностью зависело от дежурного в проходной МГБ, и мы сразу видели, кто там дежурит- «добрый» или «зануда». «Добрый» совершенно не реагировал на наше вторжение на территорию МГБ, но «зануда» не знал никаких послаблений, и тогда мы шли на крайнюю меру и попадали в клуб, используя практически всегда сухое арычное отверстие под высоченной стеной внутреннего двора со стороны улицы Киргизской.

Особую киношную ветку составляли голливудские фильмы с русскоязычными титрами, «взятые в качестве трофея» после разгрома фашистской Германии. Многие из этих фильмов резко отличались от наших отечественных, потому, что были пропитаны духом свободы человека, благородством и откровенным неподчинением сильным мира сего. Товарищ Сталин и  его цензоры в погоне за сиюминутными финансовыми выгодами, видимо, не просчитали дальних последствий контакта народных масс с «тленным влиянием Запада», и я до сих пор убеждён, что лидеры нашей «перестройки» испытали когда-то благотворное  влияние этих фильмов, которое сказалось на формировании их характера и мировоззрения, что и привело к неизбежному краху коммунистической тоталитарной идеологии и повороту всех советских республик к рыночной экономике.

Цирк
Повезло «пожарке» и нам вместе с ней-мы жили «в центре» в  окружении парков, кинотеатров, клубов, стадионов, «русской драмы», театра оперы и балета, а городские библиотеки имени Чернышевского и Боконбаева, также как и детская библиотека, были совсем рядом. Не был исключением и цирк, который располагался прямо перед выходом из Дубового парка на противоположной стороне нашей улицы Кирова.

Цирк был полностью деревянным высоким зданием круглой формы с центральным «парадным» входом и боковыми дополнительными воротами. Перед центральным входом на полукруглой просторной, ярко освещённой по вечерам прожекторами, площадке, выставлялись большие рекламные щиты с именами «циркачей» и рисунками, изображавшими те цирковые «номера», которые эти мастера покажут публике. Несмотря на высокие цены за входные билеты, публика эта всегда была многочисленной, а «прохлять» в цирк было практически невозможно, потому, что вход контролировался сразу двумя опытными контролёрами, надёжно перекрывавшими с двух сторон противоположные створки входных дверей.

Но уж если повезёт, то повезёт во всём-деревянное здание цирка и слой сухих опилок, устилавший круглую центральную «арену» цирка, представляли серьёзную угрозу возможного «возгорания», тем более, что многие цирковые номера, такие, как например, жонглирование горящими факелами или проглатывание горящих предметов, выполнялись с применением «открытого» пламени. Строгий противопожарный регламент стал основой регулярных обязательных дежурств двух «бойцов» дежурного караула, которые в полной боевой форме должны были простаивать все три цирковых «отделения» в простенках боковых «запасных» ворот. Однако из всей нашей «кодлы» повезло только мне-начальник караула, мой отец, отправляя в цирк на дежурство своих подчинённых, «прицеплял» к ним и меня, и таким образом, конечно же, по «блату», я стал непременным безбилетным зрителем цирка, потому что дежурные «бойцы» свободно проходили в цирк через «кулисы», заставленные клетками со слонами, тиграми, львами, лошадьми, и другими цирковыми «артистами», и  никого не интересовало, с кем бойцы шли на своё дежурство-за «кулисами» цирка шла оживлённая подготовка к  началу «представления».

Цирковая круглая арена была окружена круглым же амфитеатром, разделённым на «секторы» идущими вверх лестницами. Амфитеатр с местами для зрителей ступенчато поднимался почти до самого стыка вертикальной стены с куполом цирка. В одном конце амфитеатра был широкий проход для зрителей, а в другом, такой же для выхода артистов из-за кулис. Над этим проходом располагался балкон с оркестром, без которого не обходилось ни одно представление. Я без труда пристраивался на кончике какой-нибудь зрительской скамейки, стараясь, чтобы эта скамейка была пониже и поближе к арене, и только иногда, вытесненный каким-нибудь крупногабаритным зрителем, довольствовался ступенькой лестницы.
 
Цирк, цирк, послевоенный цирк! Каждую осень парадная площадка перед входом расцвечивалась разноцветными огнями раскрашенных электрических ламп и прожекторов, бурлила нетерпеливой толпой любителей цирка, а на красочных рекламных плакатах горели имена дрессировщиков Дурова, братьев  Запашных и  Бугримовой, фокусника-иллюзиониста Кио, лихих наездников Кантемировых, мастера  «чёрной магии» Вольфа Мессинга, и других знаменитых на всю страну цирковых артистов. Цирковая программа обновлялась за счёт гибкой ротации артистов. Уезжающие исчезали до следующей осени, а на их место приезжал новый состав. Помню, что больше всего меня поразили фокусы Кио,  аттракцион лилипутов и безрукий Сандро Дадеш, который ловко, ножницами, зажатыми между пальцами  босых ног вырезал из листов бумаги точный профиль любых желающих из числа зрителей, которых он приглашал на ломаном русском языке.

Большую часть зрителей составляли богатые узбеки и уйгуры, которых привлекало заключительное, третье «отделение» цирковой программы -борьба. Борцовская программа носила пышное название «Чемпионат мира по борьбе» и менялась ежедневно-борцы выходили на поединки друг с другом по заранее спланированному расписанию, и я думаю, что собственный вес каждого богатыря не имел никакого значения. Участвовали в «чемпионате» действительно профессиональные борцы, которые эффектно разыгрывали заранее отрепетированные поединки с захватами «двойной нельсон», бросками «через пояс» и «через плечо», ловкими приземлениями после бросков и коварными приёмами при борьбе в «партере».

Третье отделение начиналось обязательным, под громкий марш оркестра, парадным выходом всех участников. Могучего телосложения борцы были все в «трико» разных цветов, и среди них выделялись двое «самых-самых» - чернокожий Франк Гуд и белокожий богатырь с иностранной фамилией, которую я не запомнил. Среди борцов были два местных богатыря- Али-Мухаммед и Али-Бурхан, и это был хитрый ход опытнейшего  дальновидного администратора, иначе «менеджера», цирка, который обеспечивал высокую финансовую доходность предприятия за счёт привлечения богатых зрителей, болельщиков местных богатырей-ведь оба они были владельцами торговых точек на нашем «базаре» и успешно торговали в ожидании нового циркового гастрольного сезона. Поединки с участием этих ребят обычно заканчивались «вничью», но иногда им позволялось победить какого-нибудь средней «масти» борца, и тогда восторгу болельщиков, казалось, не будет предела.

Особый интерес вызывали схватки «самых-самых», причём на  щитах перед входом в цирк чернокожий атлет Франк Гуд рекламировался как «борец-боксёр», а его белокожий противник был коронованным прошлогодним «чемпионом мира». К восторгу зрителей, Франк Гуд во время поединка действительно иногда, как бы незаметно для судьи, но хорошо заметно для зрителей, артистически ловко встречал противника коротким «ударом» в «солнечное сплетение», а иногда применял «ощутимые» для противника «хуки», после чего тот картинно апеллировал к судье, требуя наказать соперника «партером». В качестве реванша белокожий «чемпион мира» выходил на поединок, предварительно смазав свою кожу каким-то таинственным масляным составом, который трудно было отличить от естественного пота, но который помогал ему успешно, «рыбкой», выскальзывать из железного «двойного нельсона» его чернокожего противника. Искушённые в этих делах зрители освистывали обманщика, неприкрыто отдавая симпатии «негру». Цирковое представление заканчивалось около полуночи, и я в сопровождении «бойцов» быстро добирался до своего дна и осторожно, через «прихожую», проникал в нашу комнату №2 - дверь прихожей в такие вечера предусмотрительно не закрывалась. Добравшись до широкого топчана, где я спал вместе со своими двумя братьями и сестрой, расположившимися «поперёк» топчана, я долго не засыпал, прокручивая в памяти прекрасное цирковое представление минувшего вечера.

Школа
Узбекская средняя школа №24 на улице Краснооктябрьской, перед входом в которую бюст великого Сталина и надпись над входными дверями на узбекском языке «Хуш келибсиз»  («Добро пожаловать») приветствовали учеников, располагалась сравнительно недалеко от нашего дна - достаточно было пробежаться сквером, потом, минуя «чайхану», наискосок до кинотеатра «Ала Тоо» и, перебежав улицу Сталина и поднявшись по тротуару мимо типографии ещё на один квартал по бульвару Дзержинского, свернуть налево. Следующая продольная улица, параллельная бульвару, была улицей Красного Октября, и здесь как раз и стояло двухэтажное стандартное здание школы. Я учился в этой школе с третьего по восьмой класс вместе со своим корешем Хомой, и класс наш был русскоязычным, резко отличавшимся от остальных классов, где преподавание велось на узбекском языке.

Не помню, однако, чтобы это как-то сказывалось на наших взаимоотношениях с узбекскими сверстниками, которые прекрасно говорили по-русски, и все школьники хорошо знали друг друга, а в школе царила благожелательная атмосфера повальной дружбы. Теперь, даже свирепый Токульдош перестал быть для нас опасной зоной, и я часто заглядывал туда по приглашению своих новых друзей. Меня сразу же начинали угощать крепким «настоящим» чаем, свежими лепёшками с курагой или изюмом, а иногда и пловом, самым вкусным из всех, какие мне довелось отведать в других местах, и в другое время. В нашем классе я встретил своего давнего знакомого и однофамильца Серёгу, сына синеглазой Клавдии из русской драмы. Он был выше меня ростом, и, вызывая его к доске, многие учителя говорили: «Ефремов номер один», а я был «номер два». Через год Клавдия была приглашена в труппу Ташкентского Русского драмтеатра, и я перестал быть «номер два».

Русские классы пользовались большой популярностью, и попасть туда было непросто, потому что некоторые дальновидные родители узбекских ребятишек неспроста старались «устроить» своих наследников в классы с «великим и могучим», и сын директора школы по фамилии Юнусходжаев, которого мы звали Саим, а также его двоюродные братья Абдуразаковы учились со мной в одном классе. Старший брат Саима Пазлик учился в одном классе с моим братом, Жоржем, Борой, Брутом и Кассием. В русскоязычных классах учились также и выходцы с Кавказа -чеченцы, лезгины, карачаевцы, ингуши, балкарцы, и другие, которых злая воля отца народов сорвала с родных мест и рассеяла по необозримым казахстанским и среднеазиатским просторам. Многонациональный состав школы, повидимому, и лежал в основе той крепкой дружбы, которая витала не только в коридорах нашей школы, но и за пределами её, где часто приходилось иметь далеко не дружелюбные контакты с представителями других районов города, и ребята из узбекской школы всегда приходили на помощь друг другу в трудных уличных ситуациях. Задумаешься поневоле, почему же много лет спустя кровавые межнациональные конфликты пошли гулять по стране после великой «перестройки»?

Учителя наши были настоящими профессионалами. С удовольствием вспоминаю нашего классного руководителя, учителя математики Владимира Пантелеймоновича Жилкина, бывшего боевого офицера Красной Армии, который  в день Победы 9 мая появлялся в пиджаке, увешанном орденами и медалями. Математика была одним из самых моих любимых школьных предметов, благодаря именно ему, который часто устраивал нестандартные уроки с головоломками, загадками, занимательными задачами, развивавшими наше абстрактное мышление. Я замечал, с каким удовольствием он реагировал на различные варианты решения задач, а ряды пятёрок в моем табеле были самыми густыми именно в математическом «секторе».

Большой общей любовью пользовался и учитель географии Василий Иосифович Середа. Остроумный, всегда набитый незлобивыми шутками, лёгкой походкой он буквально «порхал» у доски с развешанной на ней огромной картой мира, рассказывал о материках и океанах, далёких странах и народах, животном и растительном мире, климате, да ещё с таким видом и выражением, как будто он только что вернулся оттуда. Его уроки «загадок», когда он предлагал совершить самое рациональное морское или сухопутное путешествие из одного конца земного шара в другой, сопровождались шутливыми загадками типа: «Где течёт река По которой ты не плавал?» или «Почему дядюшка Нил не испугался, когда его встретил крокодил?» Подражая любимому учителю, вскоре по школе поползли загадки типа: «что делал слон, когда пришёл НАПОЛЕон?» (правильный ответ «ел траву»), или с сексуальным подтекстом:  «что делает мальчик, НАДЕВочки?» (правильный ответ «читает»).

Жена географа, худенькая востроносая  и кареглазая, которую мы все звали «Нина», в четвёртом классе преподавала нам английский язык, из которого я долго потом вспоминал лишь «Katе takes a plate”, потому что в пятом классе она в школе уже не появлялась, а иностранный английский, по неизвестной причине, плавно перешёл в немецкий. Учительница немецкого, рыжеволосая, напудренная, средних лет энергичная дама, которую мы звали Эллочка, каким-то необъяснимым образом заставила меня полюбить её уроки, хотя язык этот считался в нашей среде «фашистским» и не пользовался успехом у послевоенных школьников. Эллочка требовала подражать её, как она говорила, «берлинскому» произношению, и основную часть уроков заставляла нас точно воспроизводить все её интонации, повторяя одну и ту же короткую фразу по нескольку раз. Четыре последующих года остались у меня в памяти, как непрерывное заучивание стихов Гейне и баллад Шиллера и Гёте.
 
В пятом же классе у нас внезапно начали преподавать язык «титульной» нации-киргизский, и учитель киргизского, робкий, явно не в своей учительской тарелке, человечек, осторожно, как-то не входил, а «вползал» в класс, и, озираясь по сторонам, спрашивал:  «Стрельба есть?».  Мы дружно кричали в ответ «Нет!», но стоило ему повернуться к доске, как сразу несколько туго свёрнутых в цилиндрик и согнутых пополам жгутов плотной бумаги, выпущенные маленькими резиновыми катапультами, которые мы растягивали между большим и указательным пальцами, впивались ему в спину. Учитель не обижался, считая, видимо, что это заурядный школьный приём, но долго потом не оборачивался к нам спиной и к доске вызывал только наших узбекских одноклассников, которые играючи справлялись с любым киргизским текстом. Не знаю, каким образом он определял знания этого языка другими учениками, но я у доски был всего один раз за весь год, бойко протарабанив заученные, на всякий случай, стихи, которые начинались с «Ой, ой кёпёлёк, кайда учасын коколёп. Кёнусонбу гюльдорге нечен сонун турлорун». Этот подвиг был отмечен пятёрками за все остальные четверти и, естественно, годовой итоговой пятёркой. Имя учителя было Малтабар, и мои узбекские одноклассники переводили это на русский, как «при помощи ворования много скота заимел». В шестом классе киргизский язык исчез, но не навсегда. Сорок лет спустя великая «перестройка» и повальная суверенизация бывших советских республик вернули его в школьные классы с заметно поредевшими русскоязычными учениками.

В нашем же классе той послевоенной поры было всего два этнических киргиза. Один был Усенов Нинел (прочувствуйте его дерзкое имя, восходящее, хоть и наоборот, к вождю мирового пролетариата!) Можно, правда, предположить, что родители Нинела непроизвольно заложили в его имени и его судьбу, противоположную непререкаемому обожествлённому вождю. Второй был Тыныстанов Далил, и все знали, что его отец был расстрелянный накануне войны «враг народа». Несмотря на это, Далила никто в классе не обижал, хотя он был робким, застенчивым, каким-то «зашуганным». Любого из нас встречала его широкая добродушная улыбка на круглом смуглом лице с раскосыми глазами. В наши любимые «тусовки» на переменах его никогда не задвигали в угол, чтобы потом дружно, скопом «давить масло», плотно уминая в угол попавшего туда. Но вот «вождь наоборот» Нинел очень часто попадал туда и долго приходил в себя после того, как «масло» из него было основательно выдавлено.

Подобное взрыву разоблачение «культа личности» великого Сталина, случившееся несколько лет спустя, привело к лавинообразной реабилитации бывших «врагов народа», а великая «перестройка» в конце века и повальная «суверенизация» бывших советских республик ознаменовались диким всплеском национализма, так, что улицы киргизской столицы, превратившейся из Фрунзе в Бишкек, зацвели именами киргизских национальных героев, среди которых на первом месте оказались пострадавшие «враги народа». Улица Краснооктябрьская, где стояла СШ №24, стала улицей имени Тыныстанова, но Далил в нашем классе никогда не мог предположить, что учится в школе, которая окажется на улице имени его отца.

Смерть вождя
«Невыразимое, неслыханное горе легло на наши плечи, жжёт сердца. На Красной площади людское море-народ хоронит своего отца». Не знаю, кто из советских поэтов отметился этими стихами, но великий Сталин действительно умер, не приходя в сознание. Умирал он долго, и вся страна, затаив дыхание, вслушивалась в неутешительные радиосводки о состоянии его здоровья. В неспокойные послевоенные годы Сталин был для народа, перенёсшего все ужасы минувшей кровопролитной войны, надёжной опорой, несокрушимой крепостью на пути «поджигателей» новой, теперь уже ядерной, войны. Его непререкаемый авторитет победителя фашистской «чумы», спасителя Европы и мира не вызывал никаких сомнений. И, действительно, роль его в истории была исключительной. В ночь на 5 марта 1953 года на наш город обрушился снежный ураган, основательно заваливший улицы и площади толстым слоем снега. Это было не такое уж редкое явление для этого времени года, не сравнимое со знаменитой и действительно редчайшей снежной атакой 29 мая 1958 года, совсем рядом с наступавшим жарким летом, когда неизвестно откуда нагрянувшие снежные валы выворачивали с корнем уже покрытые густой листвой могучие дубы и тополя, которые, падая, обрывали электрические, телефонные и телеграфные провода, а все караулы пожарки метались из конца в конец парализованного города, пытаясь локализовать многочисленные пожары.

О смерти Сталина и было объявлено 5 марта 1953 года. Я помню, как, придя на другой день утром в школу, увидел бюст Сталина у входа в окружении венков с чёрными траурными лентами. Школьные занятия в этот день отменили, а на спортивной площадке прошёл траурный митинг с речами, и даже слезами выступавших. Видно было, что многие из них искренне переживают утрату и не скрывают страха за судьбу осиротевшего советского народа, который остался беззащитным в окружении коварных врагов.

Сталина хоронили в Москве 9 марта, и от снега, выпавшего у нас в день его кончины, уже не было и следа. Яркое, горячее киргизское солнце высушило улицы города, а наша правительственная площадь была набита народом, пришедшим символически попрощаться с вождём к его монументу, месту наших детских игр «выше земли». Густая цепочка милиционеров с трудом регулировала людской поток, который начинался далеко за парком «Звёздочка», протягивался вдоль пожарки по нашей улице Кирова и заворачивал в сквер на площади перед Домом Правительства. Монумент вождя уже был завален венками «от организаций и частных лиц», а народ всё шёл и шёл. Мы, как живущие в непосредственной близости от места поклонения, несколько раз вклинивались в людской поток, проходили  мимо монумента и затем, обойдя сквер, перелезали через дальний дувал пожарки у овощехранилища. Оттуда попасть на дно было уже совсем просто.

Спустя несколько дней меня неожиданно вызвали в наш школьный комитет ВЛКСМ, то есть комитет «комсомола». Секретарь этого комитета, старшеклассник  с кликухой «Баран», отличный баскетболист и член сборной юношеской команды Киргизии по баскетболу, объявил мне, что я, как опять же «круглый» отличник, просто обязан откликнуться на «сталинский призыв» в ряды ВЛКСМ. Я знал, что члены этой молодёжной организации, «комсомольцы», очень часто, и вне урочного времени, проводили долгие и нудные собрания, обсуждая мировые  политические события и школьные воспитательные вопросы, а также проблемы повышения успеваемости. Моя лагерная закваска всегда противилась стадным мероприятиям подобного рода, предпочитая личную свободу и независимость, поэтому я попытался ускользнуть от «сталинского призыва», тем более, что мне ещё не было четырнадцати лет-пороговый возраст, после которого можно было вступать в комсомол, но неукротимая воля баскетболиста взяла верх, и я, под его диктовку, написал «заявление» в райком (районный комитет) комсомола с просьбой принять меня в ряды этой славной организации советской молодёжи, Устав и Программу которой я полностью поддерживаю, и готов отдать все силы на благо нашей родины и быть неутомимым строителем коммунизма.

Через некоторое время несколько «созревших» претендентов быть комсомольцами, предводительствуемые «Бараном», явились в строго назначенный час в райком комсомола. Нужно сказать, что все мы прошли основательный предварительный «тренинг», так, что теперь, например, точно могли сказать не только в каком году свершилась Октябрьская революция или назвать членов Президиума ЦК КПСС, то есть Центрального Комитета Коммунистической Партии Советского Союза, но даже выучили наизусть непростые имена лояльных нашей стране лидеров иностранных государств и руководителей всех братских коммунистических партий за рубежом. Некоторую помощь в этом непростом деле оказали имевшие хождение в народе незлобивые анекдоты и присказки, типа:  «И в водке есть витамин», сказал Хо Ши Мин. «Да ну!» удивился У Ну. «Значит можно пить всем?» спросил Ким Ир Сен. «Можно, но пейте в  меру», предостерёг Джавахарлал Неру. «А у нас её пьют досыта», хвастанул Хрущёв Никита. «Ну, тогда наливай», согласился Чжоу Эньлай».

Целина
Газетные новости и радиопрограммы, повестки комсомольских собраний, разговоры в очередях-всё начиналось с этого слова «Целина, целина, целина...». Оно появилось внезапно, и сразу же стало лидером всех информационных сообщений, оттеснив на второй план даже традиционные обличения «поджигателей новой войны» во главе с США, которые только и думали, как бы поскорее разгромить первую страну социализма. По радио стала реже звучать боевая песня защитников мира: «Всей земли народ пусть тревогу бьёт-будем мир беречь. Встанем как один, скажем  «не дадим вновь войну зажечь», и всё чаще песни о целине.

Что-то созрело в головах высших кремлёвских партийных лидеров, а уж если созрело, то держись крепче, народ! Пошли, пошли эшелоны с «добровольцами», рассыпали их по голым степям Казахстана, Приуралья и Сибири. Даёшь целину, даёшь, даёшь...  «А что, мы хуже людей? А у нас тоже есть целина!»-скорее всего так подумали партийные бонзы Киргизстана. «Не к лицу нам отставать от всенародного порыва, ответившего на пламенный призыв родной партии». Обширная казахская территория Кенес Анархай, примыкающая с севера к киргизской плодородной Чуйской долине, издавна использовалась  скотоводами-киргизами, как место для зимовки многотысячных «отар» овец, которые заканчивали летний «отгонный» сезон высоко в горах на «джайлоо», то есть на благодатных горных лугах. По осени эти отары спускались с гор на равнину, и не было им «ни числа, ни края»-все дороги были забиты непрерывными шевелящимися валами овец. По краям отар трусили всадники, как две капли воды похожие на описанного выше горного, или степного, гостя нашего города, знатока «забегаловок» и пивных. Перед лошадьми  бежали свирепого вида киргизские сторожевые собаки, отлично натасканные на поддержание порядка в движущемся овечьем стаде, а впереди стада выступал круторогий козёл, за которым неотступно следовал весь овечий косяк.

Кенес Анархай и был выбран в качестве подходящего кандидата на роль целины.
Надо сказать, что выбор этот был довольно удачным. Действительно, этот уголок безбрежного Казахстана никогда не обрабатывался и представлял собой слегка всхолмленную равнину с редкими болотцами, почти полностью пересыхающими в знойный летний сезон. К концу лета высыхала и богатая по весне степная трава, а частые степные пожары оставляли  обширные площади чёрного выжженного пространства. Зимой равнина заметалась снегом, и зимующие под открытым небом отары переходили на голодный паёк, оставляя горы погибших от бескормицы овец, которых стаскивали в ближайший распадок. Статус целины должен был, по мысли мудрецов из ЦК КП Киргизии, вызвать немедленный взрыв энтузиазма народных масс, который приведёт к капитальному освоению этой полузаброшенной территории. Имелось в виду, что пышная весенняя степная трава будет впрок заготовлена на зиму, а отары овец наконец-то получат утеплённые крытые «кошары», что резко снизит «падёж» стада и увеличит его «приплод».

Итак, «партия сказала-комсомол ответил «есть!», и все комсомольцы республики, в основном школьники и студенты, следуя примеру наших российских товарищей, были призваны на освоение собственной целины. В райкоме комсомола всем «добровольцам» выдали «комсомольские путёвки», и вот, «прощай, моя сторонка, мой дом родной прощай-с путёвкой комсомола я еду в дальний край», как пел искрящийся от радости герой одного из кинофильмов, отправлявшийся, наконец-то, на долгожданную целину.

Было начало лета 1954 года, и было нас десятка полтора «пацанов»-одна из многих комсомольских целинных «бригад». Все мы были из разных школ города, но многие знали друг друга по пионерскому лагерю, а мой «кореш» Валёк тоже попал в эту бригаду. Мы погрузились в неизменный кузов грузовика ЗИС-5, в котором были свалены лопаты, тяпки, деревянные станки для изготовления самана, свёрнутая армейская палатка, два небольших «котла» (не путать с наручными часами!) и покатили в таинственный Кенес Анархай. Сколько было радости от предстоящего путешествия, сколько надежд совершить трудовой подвиг, который, даже, может будет отмечен правительственной наградой-медалью «За освоение целинных земель». Такие награды, учереждаемые высшей советской властью, были, по глубокому убеждению этой власти, наивысшим стимулом, побуждающим советский народ к трудовому подвигу. По-видимому, наши высшие руководители очень серьёзно относились к безоговорочной реакции осла на морковку, которую находчивый седок подвесил перед ним на длинной палке, чтобы осёл послушно и неутомимо бежал в нужном направлении, стараясь добраться, наконец, до всё ускользающего лакомства.

Богатые сады и нивы Чуйской долины постепенно исчезли, когда мы переехали по мосту через широкую реку Чу, и, уже в лучах заходящего солнца, наш грузовик остановился в маленьком глинобитном посёлке-это был «верхний» край Кенес Анархая. Мы переночевали в каком-то домишке, расстелив на глиняном полу наши «постельные принадлежности», которые предписывалось захватить из дома. Пожилая казашка, обвешанная «монистом», нанизанными на шнурок старинными серебряными монетами, перед сном принесла несколько пресных «железобетонных» лепёшек, которые надо было размачивать в воде, чтобы можно было употребить по назначению. Спалось плохо, комната была набита «москитами»-мелкими мошками, которые предпочитали питаться человеческой кровью, просверливая кожу и впиваясь в образовавшуюся микроскопическую ранку. Эти болезненные «укусы» вызывали сильный зуд и поневоле расчёсывались, расширяя кровоточащую ранку.

Утреннее солнце мгновенно стало горячим, из безбрежной всхолмленной степи повеяло знакомым запахом нагретой сухой земли, полыни и разнотравья. Та же казашка принесла самовар и те же пресные лепёшки-это был, как мы думали, последний контакт с осёдлыми обитателями безбрежной казахстанской степи. Грузовик наш двигался целинной степью, непонятно по каким признакам выбирая направление. Иногда попадались утоптанные площадки, огороженные невысоким заборчиком из тополёвых жердей, а в распадках белели кости погибших овец. Это были места зимовки бесчисленных овечьих стад, которые сейчас находились на «джайлоо»-горных пастбищах, там, высоко в наших горах, которые давно исчезли из вида. Наконец, мы остановились у подножья пологого холма и, выбравшись из кузова, оказались в густой «непролазной», высокой, почти по пояс, траве. Вокруг расстилалось колыхавшееся море этой травы. Прибыли, наконец, туда, где нам предстояло совершить трудовой целинный подвиг.

Солнце стояло высоко в зените, и нам, прежде всего, надо было организовать жильё. Кое-как примяв, а кое-где и вырвав траву, мы расчистили небольшую площадку и натянули нашу палатку. Пол палатки застелили старыми овечьими шкурами, которые и были в эту палатку завёрнуты. Это, как оказалось впоследствие, спасло нас от степных пауков «каракуртов», укус которых, особенно в начале лета, мог привести к смертельному исходу. «Каракурты», а также неизменные обитатели степей скорпионы и фаланги, были любимым лакомством овец, и, естественно, эти ядовитые твари сторонились всего, что имело овечий запах.

На небольшом удалении от нашего жилья мы устроили кухню, выкопав лопатами продолговатый жёлоб и установив сверху два «котла». Жёлоб можно было  наполнить ветками и сучьями «саксаула»- низкорослых степных сухих деревьев, которых было достаточно много вблизи нашего «полевого стана». Неподалёку блестело зеркало небольшого озерка, скорее болота, окружённого стеной высохшего камыша. Руководитель нашей бригады, незнакомый мне статный русоголовый крепыш по имени Саня, кликухи которого никто не знал, разъяснил нам нашу трудовую задачу, которая состояла в изготовлении и складировании самана из местной глины. Завтра, сказал он, нам доставят продукты и привезут лошадь, которая будет помогать нам в решении поставленной задачи, а саман нашего изготовления будет использован строителями, которые возведут из него стены утеплённой зимней «кошары».
   
На следующий день к нам приехали две незнакомые «полуторки», в кузове одной из которых действительно стояла низкорослая лошадка с выжженным на бедре передней ноги номером 31, а в кузове другой лежали мешки с перловой крупой, макаронами, полусушёными бараньими тушками, мукой, проросшими луковицами, полусморщенным картофелем,  и стояла «канистрочка» с хлопковым маслом. Воду для пищевых нужд надо было брать из того самого озерка, и мы уже знали, что вода эта прозрачная, но имеет солоноватый вкус. Это был первый и последний приезд автотранспорта на наш полевой стан, а на следующее утро наша бригада приступила к выполнению своей задачи. Мы расчистили две просторных  площадки неподалеку от озерка, рядом с которым стояла скирда сухой соломы. Перекопанную на одной площадке  глинистую землю пересыпали соломой и залили водой,  которую подносили вёдрами, проделав широкий  проход в стене камыша и распугав змей, которые грелись на солнышке на берегу. Степи и горы Киргизии и Казахстана были населены  этими змеями разных пород, из которых самыми опасными считались «щитомордники», «гюрзы» и маленькие змейки, называемые «стрелками».

Размякшую глину терпеливо перемесила лошадка, верхом на которой сидел, играя развитыми мышцами, наш бравый командир Саня. Теперь тяпками и лопатами это месиво помещалось в саманный станок-деревянный ящик с двумя отсеками, точно соответствующими размерам и форме саманного «кирпича». Нагруженный станок перемещался на вторую площадку с помощью верёвочной петли и там  его переворачивали «вверх дном», освобождая от глиняного содержимого. В результате такой операции на площадке появлялись два сырых аккуратных глиняных кирпича, которые после сушки на знаменитом азиатском солнце превращались в прочный саман, пригодный для возведения стен. Готовые высохшие саманные кирпичи укладывали в пирамиды, освобождая место для другой партии сырых саманов. Кухонная команда из двух человек кипятила солоноватую воду в котлах, готовила нехитрые «макароны по-флотски» или перловую кашу, приправленную хлопковым маслом. Ни овощей, ни фруктов нам не привезли, не было даже чая.

Недели через две продукты кончились, но безмолвная и безлюдная степь всё также бесстрастно колыхалась под раскалённым солнцем. Видно, произошёл какой-то сбой в цепочке обеспечения целинных бригад, и нужно было срочно что-то предпринимать. Звёзды ещё горели на прозрачном предутреннем небе, когда наша бригада, запасшаяся накануне водой, двинулась на юг, придерживаясь едва видимой колеи, оставленной в примятой траве так и не появившимися во второй раз полуторками. Палатку мы не разбирали, свалив в её угол весь рабочий инвентарь, а лошадка бодро шла в поводу вместе с нами, приостанавливаясь иногда, чтобы пощипать приглянувшуюся ей травку. Мы миновали наш производственный полигон, покрытый саманными кирпичами и с рядами саманных пирамид, и углубились в степь.
Взошедшее солнце нагревало воздух, и попадавшиеся змеи, согретые им и растревоженные нашим приближением, расползались в разные стороны.

Так мы и шагали привольной этой степью, и вот, когда солнце уже перевалило свою высшую на небе точку, увидели несколько деревенских телег, которые появились из-за недалёкого пологого холма и двигались под углом к направлению нашего движения. Заметив нас, люди на телегах изменили свой маршрут и вскоре подкатили к нам. Нисколько не удивляясь встрече с нами, ездовые, коричневолицие молодые казахи, привязали нашу нумерованную лошадку к одной из телег и на приличном русском языке растолковали, кто где должен сидеть в их телегах. Наш обоз покатил неизвестно куда, и к вечеру мы оказались в том самом глинобитном посёлке, откуда уехали две недели назад. Та же казашка принесла тот же самовар и несколько, на этот раз совершенно свежих, пресных лепёшек, поцокала языком и ушла, позванивая монистом.
 
Мы прожили в этом посёлке два дня при непрерывных ночных атаках москитов, расчёсывая руки и лицо, пострадавшие от их укусов, а на третий день подъехала крытая брезентом машина и мы отправились на юг, повторяя тот же, только обратный, путь, который мы проделали когда-то, выехав из нашего города. Я не знаю, как отчитался наш бравый командир о выполненной работе перед своим комсомольским начальством, но меня в это лето никто больше не тревожил, а комсомольская путёвка в твёрдом, бордового цвета, «коленкоровом» переплёте ещё долго попадалась мне под руку, напоминая о героическом вкладе в освоение целины.

Великая реформа
Ещё с весны я знал, что теперь все школы будут «перетасованы», потому, что в следующем учебном году мужские и женские школы объединят и наполнят их учениками «по месту жительства». Эта процедура называлась реформой школьного образования, и наша партия и правительство смело пошли на этот шаг, чтобы страна не отстала в своём развитии от цивилизованного мира. Слово «реформа» мне было хорошо знакомо. Как-то, однажды, бабушка, перебирая свой сундук, внезапно подозвала меня и показала  несколько извлечённых из сундука старинных книг, среди которых я узнал те, что были читаны вечерами в далёком и уже полузабытом казахстанском посёлке, но одна из книг была незнакома. Это был внушительных размеров том в плотном тёмнокоричневом переплёте с золочёной выдавленной надписью «Великая реформа». На дне сундука я успел заметить толстую пачку бумажных красивых удлинённых листов с портретом величественной дамы в роскошном платье. «А это что?», не удержался я от вопроса. Бабушка мгновенно прикрыла крышку, но всё-таки сказала: «Да, это «катеринки» на память». Одну такую  «катеринку» я встретил несколько лет спустя, уже будучи студентом, у моего однокурсника, страстного нумизмата. «Катеринка» оказалась сторублёвой ассигнацией царских времён с портретом императрицы Екатерины Второй.

«Великая реформа» из бабушкиного сундука была отпечатана на великолепной бумаге и богато иллюстрирована отличными рисунками и старинными фотографиями. Это была реформа царя- «освободителя» Александра Второго, положившая конец крепостному праву и ставшая основой для рывка замшелой России в сторону все того же ускользающего цивилизованного мира. К сожалению, революционный неистребимый русский дух вмешался в этот процесс, и единственный прогрессивный царь-освободитель был убит, не завершив всех задуманных преобразований русского общества.

В мое целинное отсутствие наше дно посетила комиссия районного отдела народного образования, или РОНО, и составила точный список всех детей школьного возраста. Все мы теперь должны были учиться в бывшей женской школе №3, которая точно соответствовала нашему месту жительства. В этой школе уже училась моя сестра, а достигший школьного возраста младший брат должен был открыть там свой первый школьный сезон. В прошлом году произошла «смена поколений»-окончившая десятый класс компания моего брата рассыпалась по свету, а весь народ моего возраста занял их место. Брат мой вместе с  Борой и Кассием пытались стать морскими волками, о чём страстно мечтали и строили смелые планы поступить в какое-то мореходное училище в далёком грузинском городе Батуми. Жорж подогревал этот интерес со своей обычной точки зрения, расписывая необыкновенные достоинства грузинских девушек, хотя в нашем городе пока не было ни одной грузинской семьи.

Вся троица так и уехала в Батуми, и отец долго рассчитывался с долгом, который образовался из-за снаряжения и отправки моего брата. Бора с братом, как закоренелые «троечники», моментально провалили вступительный экзамен по математике и с позором вернулись, чтобы  осенью дружно отправиться на действительную военную службу. Более продвинутый в науках Кассий был принят на первый курс мореходки, но и у него что-то не сложилось со здоровьем, и он тоже вернулся через год, но в армию не попал, потому что получил «белый билет», освобождавший его от службы. Следы Брута затерялись, Бобёр легко поступил в педагогический институт на факультет физкультуры и спорта, потому, что был рекордсменом республики по плаванию «на спине», а бравый Жорж стал курсантом военного училища химической обороны в Саратове.

Фрунзенское лето было в самом зените, и меня заранее начали готовить в новую школу. Я очень хотел быть «прилично» одетым и обутым-ведь моими одноклассницами теперь станут девочки. Отец, и особенно мама, тоже были озабочены этой проблемой, и тогда отец выпросил себе отпуск на целых восемнадцать дней, подрядившись изготовить пять тысяч саманных кирпичей богатому дунганину, который собирался построить дом на «низах». Дунгане была небольшая этническая группа выходцев из соседнего Китая, которая в далёкие времена осела в Чуйской долине. Мой саманный опыт очень пригодился, и мы вдвоём, споро работая «от зари до зари» и выкладывая по пятьсот кирпичей в день, досрочно выполнили этот заказ, что позволило «справить», то есть сшить у портного, мне новые серые брюки и купить настоящие кожаные, с шикарным «скрипом», ботинки. Белоснежную рубашку из «зефира» с тонкой голубоватой полоской и двойной складкой на спине сшила мне бабушка. Офицерская сумка моего дяди-радиста отлично выглядела у меня на плече, но самым главным были приобретённые наручные часы марки «Победа», выпущенные Чистопольским часовым заводом. К встрече с новой школой я был готов.

Перед школой я был в гостях у тёти, которая оставила свою бухгалтерию в столовой и работала теперь «борзисткой» в оперном театре. Я до сих пор не знаю, что это была за работа. Тётя вышла замуж, и её муж, человек с белёсыми ресницами и бровями, строго выговорил моей двоюродной сестре: «ласковое дитя двух маток сосёт». Сестра втянула голову в плечи и стала испуганно озираться по сторонам. Старший мой брат уже «демобилизовался» из армии. Последний год перед этим событием его воинская часть была размещена на Безымянке, пригороде города Куйбышева, где он нашёл подругу своего сердца, которую в письмах к нам называл «моя жемчужина». Брат так и остался работать в этом Куйбышеве, и жил в доме своей тёщи вместе с «жемчужиной» и её малолетним сыном от первого брака.

Школа и спорт
Теперь, уже бывшая женская средняя школа №3 стала смешанной и была всё там же, за сквером, в конце правительственной площади, так близко от нашего дна, что я слышал все звонки, оповещавшие начало и конец «перемены», что отделяла один урок от другого. Помню, как я волновался, собираясь на мой первый урок в этой школе 1 сентября 1954 года. Ещё бы! Ведь теперь моими одноклассницами будут девочки, интерес к которым поселился во мне ещё с прошлогоднего лета, благодаря моей лагерной подруге Маше Котышевой. Утром я отправился на свой первый урок в новой школе, ведя за руку младшего брата, который, как первоклассник, тоже был распределён учиться в первую смену.

Перед началом первого урока на просторной спортивной школьной площадке, окружённой лёгкой оградой из металлических прутьев, которая отделяла школьное пространство от Дубового парка, нашей улицы Кирова и сквера, состоялось торжество, посвящённое мудрой политике нашей партии, проявляющей беспрестанную заботу о нас, советских школьниках.  Я пришёл на первый урок также с моими корешами Хомой и Толстым, но обут был в настоящие кожаные «прохоря», проигнорировав новые ботинки, а на голове у меня красовался узбекский летний головной убор-«тюбетейка», носить которую я привык в моей оставленной №24. Старших смешанных девятых классов было целых четыре, и девочек в них  было раза в два-три больше, чем пришлых из мужских школ.

Мы стояли в две цепочки, уже разделённые по классам, и я сразу же обратил внимание на то,  что одна цепочка была полностью женской -это были ученицы десятых классов, которых осторожные реформаторы решили не объединять с десятиклассниками, предусмотрительно оставив тех на своих прежних местах в уже бывших теперь мужских школах. Наверное, это был правильный расчёт, потому, что наши одноклассницы, голенастые угловатые девчонки, безоговорочно проигрывали своим, более старшим и более развитым, коллегам во внешней привлекательности и другим физическим кондициям. Бережёного Бог бережёт!
 
Классы были заполнены до верхних возможных границ, которые не должны были превышать сорока учеников. В нашем девятом «первом» классе с немецким языком  в качестве иностранного, было всего около десятка «мужчин», то есть на каждого из нас приходилось примерно три «женщины». Остальные девятые - «второй», «третий» и «четвёртый» были «английскими», и «мужчин» там было значительно больше. В конце сентября в одном из «английских» классов появился наш целинный командир Саня, который ещё больше раздался в плечах и, вроде бы,  даже стал выше ростом. Таких крепко сбитых высоких  пареньков было не так много среди девятиклассников, а Саня вдобавок ещё отличался своим неистощимым юмором и врождённым дружелюбием, которое, несомненно, было следствием его физического превосходства над своими однокашниками.

В первые школьные дни мы, юнцы, по привычке, или из-за начальной неуверенности, забрались на «камчатку», резко обозначив межполовую границу, но наша классная руководительница, учительница русского языка и литературы, через пару недель пошла на не до конца продуманный ею эксперимент-за партами должны сидеть смешанные пары. Не знаю, каким принципом она руководствовалась, отбирая кандидаток на это смешение, но великая школьная реформа в её исполнении обрела вполне зримые черты, и вся мужская часть класса рассталась с «камчаткой» и передвинулась на передние парты, но теперь рядом с каждым из нас расположилась одноклассница. Классная, сразу же,  покосившись на «прохоря», потребовала, чтобы тюбетейку в классе я снимал.

Моей соседкой оказалась Лариса, одна из лучших учениц класса, смешливая, бойкая, с курносым и несколько широковатым «утиным» носиком, сероглазая и светловолосая девочка. Первое, что она сделала-молча провела мелом тонкую черту поперёк наклонного стола парты, назначение которой не требовало объяснений, да я и не предполагал вторгаться на её территорию. Буквально через несколько дней я подвергся плохо замаскированной проверке. После субботних укороченных уроков, на выходе из школы, нам «случайно» встретилась бойкая дама в цветастом платье и с «утиным» вздёрнутым носиком, который не оставлял никаких сомнений в её родстве с моей однопартницей. Она тут же, как бы невзначай, пригласила меня на «чашку чая», обещая показать свою домашнюю библиотеку.

Они жили совсем недалеко, в одноэтажном домике на улице Первомайской, напротив нашего городского Главпочтамта, и рядом с публичной библиотекой имени Боконбаева и аптекой. В маленькой, светлой и опрятной комнате вдоль стен стояли стеллажи с книгами, многие из которых мне были хорошо знакомы по клубной «читальне». Чай был с абрикосовым вареньем и сахарными «ватрушками» домашней выпечки, и за столом мама Ларисы, перечисляя книги своей библиотеки, быстро установила степень моего знакомства с ними. Видимо, этот тест был одним из решающих в формировании её отношения к тому или другому человеку, и уж я постарался не ударить в грязь лицом, процитировав знаменитую фразу « Ай, да Пушкин, ай, да сукин сын», которой великий поэт и писатель наградил самого себя, восхищаясь только что завершённым «Борисом Годуновым». Мама была несколько «огорошена», но, скорее всего, проверочный тест её вполне удовлетворил, потому, что в течение всего школьного года на совместных родительско-ученических собраниях она всегда оказывалась рядом со мной и расспрашивала о моих школьных успехах, хотя наши поимённые успехи эти составляли главный предмет таких собраний.

А с Ларисой после того мы быстро сдружились, и меловая черта как-то незаметно исчезла, но тут вдруг обнаружилось, что избранные в  соседи по партам «коренные» представительницы школьного коллектива резко снизили успеваемость, и обеспокоенные родители на одном из родительских собраний потребовали внести изменения в распределение классных мест. Наша классная на другой день объявила, что можно изменить внедрённую ею силовую систему расселения, и каждый может сидеть с тем, кто ему больше подходит, только на «камчатку» путь для мальчиков был закрыт. Случилось удивительное-почти никто из смешанных пар не изъявил желания менять своих сопартников, не были исключением и мы с Ларисой. Мы уже привыкли друг к другу, а добрая аккуратистка Лариса всегда помогала мне «подчистить» не приготовленные мной домашние задания, снабжая своими тетрадями, откуда я быстренько, на переменах, или даже на каком-нибудь уроке, «скатывал» нужные мне упражнения по русскому и немецкому языкам, химические реакции и схемы исторических событий. Задания по математике я всегда выполнял сам и всегда старался отыскать несколько вариантов решения задач и примеров.

Ничего нового в подходе к изучаемым «предметам» школьной программы я не обнаружил. Всё те же вызовы к доске, или «опрос», для выяснения подготовки учеником домашнего задания, затем учитель объяснял «новый материал» и заканчивал урок новой порцией домашних заданий. Учительница математики, сухопарая, несколько сутуловатая, и какая-то очень уверенная и безапелляционная, сразу не понравилась мне- настолько был велик контраст с моим любимым Жилкиным. Привыкший к демократической атмосфере уроков математики в оставленной мной №24, я никак не мог попасть в тот алгоритм, который царил на теперешних уроках. Я, неискушенный новичок, часто, без всякого регламента, выскакивал к доске, пытаясь показать свой вариант решения задачи или примера в расчёте на «жилкинскую» поддержку преподавателя, но нынешняя хозяйка уроков математики ледяным тоном возвращала меня на место, не позволяя вторгаться в раз и навсегда заведённый ритм урока.

С другими предметами особых проблем у меня не было, особенно с русским языком и литературой-сказывалось моё раннее общение с библиотекой-читальней и влияние русской драмы. Мои сочинения часто прочитывала наша классная, хотя наши отношения с ней были строго официальными. Учитель географии, невысокого роста невозмутимый, медлительный  и рассудительный, отличался от моего «порхающего» географа, оставленного в №24, но его уроки как-то сразу западали в память, так, что дома почти ничего не надо было прочитывать из учебника. Это был один из двух учителей-мужчин, остальные, даже учительница физкультуры, все были женщинами. Второй учитель вёл у нас уроки рисования и черчения, и был почти лилипутского циркового роста, отчего быстро получил кликуху «Пипин Короткий».

Один из учеников нашего класса с прозрачным именем Вилен, что в расшифровке означало, и все это знали, Владимир Ильич Ленин, был страстным и уже закоренелым курильщиком. Чтобы как то дистанцироваться от великого вождя, все в классе звали Вилена просто Вилькой. Покурить он обычно отправлялся на переменах в угол школьного двора, где размещалась кирпичная уборная, снабжённая на этот раз «М» и «Ж» на двух противоположных торцах заведения. Мне иногда тоже хотелось быть совсем взрослым, и я посматривал на Вильку, стараясь запомнить его манеру курения. На одной из перемен наблюдательный Вилька, почувствовавший, видимо, мой интерес к его любимому занятию, предложил мне «затянуться» пару раз. Отказаться было невозможно, чтобы не прослыть «маменькиным сынком», и я небрежно сымитировал его курительные действия, но к моему удивлению вместо одобрения коварный Вилька разразился диким хохотом, тыча своей рукой куда-то мне за спину. Оглянувшись, я увидел неподалёку стоявшего географа, который внимательно наблюдал за нами. «Ты что, тоже куришь?», только и спросил он, и никаких дисциплинарных действий для меня не последовало, хотя курение строго пресекалось в советских школах, но после этого случая я стал искать более легальные пути стать взрослым.

С немецким языком у меня были проблемы, потому, что Эллочка, прививая нам свой «берлинский» диалект и любовь к классикам немецкой литературы, недостаточно внимания уделяла грамматике, так, что мои познания в склонении существительных и артиклей по четырём немецким падежам и спряжении ходовых глаголов в настоящем, прошедшем, давно прошедшем и будущем временах были более чем скромными. Моя новая «немка» была Раиса-строгая невысокая  полноватая дама в очках в чёрной роговой оправе. На одном из первых уроков, видимо, для того, чтобы продемонстрировать новичкам высокий класс своих учениц, она вызвала к доске стройную худенькую длинноногую девчушку с роскошными русыми косами, подвёрнутыми к затылку, из-под которых  выглядывали маленькие аккуратные ушки и трогательные светлые завитки на тоненькой шее. Видно было, что девчушка эта как-то подрастерялась, выдернутая из-за своей парты на всеобщее обозрение незнакомых ещё одноклассников мужского пола. Скромно потупив глаза, она не торопилась прочитать урочный текст, и  Раиса попыталась сдвинуть полутупиковую ситуацию с места, грубовато подтолкнув: « Ну, ты что, коленки трясутся что ли?». Девчушка вздрогнула, яркий румянец стыда мгновенно разлился по её щекам, которые только что блистали удивительно нежной белизной. Карие, и какие-то безоружные, глаза её растерянно метнулись в сторону, но уже в следующий миг она чётко начала читать свой текст, хотя произношение её было совсем не «берлинским», но это заметно было только мне.

Эта девчушка  была явно не из заурядных и принадлежала к небольшой и сплочённой компании неординарных подружек, которые, как я сразу заметил, отличались от остального женского контингента нашего класса какой-то особой «продвинутостью», воспитанностью и устойчивыми пятёрками на уроках даже нелюбимой мной математички. Это была элита класса, со своим, видимо, уже давно установившимся и тянувшимся из минувших школьных лет, названием -«галёрка».
 
Раиса на каждом своём уроке по очереди вызывала пришельцев, чтобы установить уровень их подготовки. Каждый из вновь прибывших учеников должен был что-нибудь продемонстрировать из того, что он получил на уроках в своей бывшей школе. Неизбежно настала и моя очередь, к которой я заранее готовился. «Ну-с, молодой человек, что вы можете нам доложить?», спросила Раиса, и я, не задумываясь и встав в позу актёра Балаева в грозовую ночь из «Короля Лир», на чистом, как мне казалось, «берлинском» диалекте торжественно начал: « Wer reitet so spat durch Nacht and Wind? Es ist der Fater mit seinem Kind». Это была старинная баллада Гёте «Лесной царь», которую я одним махом, останавливаясь только в особо трагических местах, чтобы перевести дух, доложил своим одноклассникам и невозмутимой Раисе, которая, не проявляя никаких особых эмоций, милостиво посадила меня на своё место. Однако, с тех пор, я стал часто ловить на себе её внимательный быстрый взгляд через очки, а отвечавших урок одноклассников  она стала тщательно поправлять, но «берлинский» диалект для них был безнадёжно потерян.

Ещё обучаясь в восьмом классе узбекской школы, я начал регулярно посещать городскую ДЮСШ, то есть Детско-Юношескую Спортивную Школу, пройдя по конкурсу в волейбольную секцию этой школы. Роста я был невысокого, и для волейбола моя кандидатура явно не подходила, да и школа наша славилась своими баскетболистами, но проводивший отбор высокорослый, но слегка полноватый, известный в городе волейболист и капитан сборной команды Киргизии по волейболу по фамилии Дитерикс, был, видимо, удовлетворён моими силовыми подтягиваниями на перекладине и прыжками в высоту. Конечно, это был результат моих ежедневных подражаний бойцам пожарки, которые демонстрировали на турнике гимнастические номера типа «солнышко» или «подъём разгибом». В своё время я даже был чемпионом пионерлагеря по подтягиванию на перекладине, осилив целых 14 подтягиваний, что было отмечено «ценным» призом, который оказался действительно ценным, поскольку в пакете, обтянутом красочной обёрткой, я обнаружил отлично изданный двухтомник Аркадия Гайдара.

Хорошие прыжки в высоту мне удавались давно, тренированному на прыжках с целью достать яблоко или персик с ветки дерева, расположенного на подходящей высоте. При этом я старался не просто сдёрнуть плод с ветки, но очень точно накрыть его пальцами вытянутой руки, и, как бы, слегка пощупать. По мере моего взросления высота расположения этих веток постепенно увеличивалась, а прыжок стал каким-то «зависающим», несколько замедленным в самой высшей точке, так, что всё это, взятое в комплексе, и позволило мне стать членом волейбольной секции нашей городской ДЮСШ.

Было самое начало зимы, и наша секция начала стихийные тренировки в недавно открытом, высоком и просторном, городском, капитальной постройки, спортивном зале спортобщества «Искра». Этот двухуровневый зал на улице Фрунзе работал с раннего утра до позднего вечера, и служил местом для тренировок борцов, боксёров, штангистов, гимнастов, фехтовальщиков, футболистов, баскетболистов и волейболистов. Дефицит времени привёл к тому, что, так называемые, волейбольные тренировки ДЮСШ были совмещены с тренировками сборной команды Киргизии, и заключались они в том, что мы, юные спортсмены, наблюдали за тренировками взрослых спортсменов, пассивно изучая способы «подачи», блокирования, распасовки, страховки, нападающих ударов и защитных приёмов при атаках противника.

Мы восхищались мощным Дитериксом и его «пушечными» нападающими «колами», плотным расчётливым блоком в исполнении Кильмаева и высокорослого Некуйко, хитроумным Еловым, который, обозначив предстоящую атаку с правой руки, внезапно ловко включал левую, акробатически изогнувшись в прыжке у сетки. Я со своим другом Геной Коноваловым особенно внимательно наблюдали за невысокого роста Слюсаренко, подвижным и пластичным, как ртуть, который, практически всегда, безошибочно угадывал направление полёта мяча при атаке противника и уверенно встречал этот мяч, часто в акробатических падениях на спину, на бок или «рыбкой» вперёд. Его мягкие, пружинящие передачи «на ленточку», через себя за голову, или «короткую» над головой при атаках своих партнёров по команде были филигранно выверенными и всегда неожиданными для противников.

Однако нам давались и индивидуальные задания работать «у стенки», предварительно тщательно установив правильное расположение кистей рук для перехвата верхних мячей и двух составленных вместе кулаков для приёма мяча «снизу». В зале стоял постоянный гул от ударов мячей о стену, но взрослые спортсмены совершенно не реагировали на этот шум. Подачи «сборников» не отличались большим разнообразием, и нам безоговорочно нравился боковой «крюк», который отличался от подачи прямой рукой сверху своей мощью и стремительным полётом мяча. Тренировки заканчивались общим душем в просторной душевой со множеством распылителей и облицовкой из мраморной плитки, не то что в нашей Центральной бане. Практически равноправное, уважительное, не стеснённое разницей в возрасте общение с мужественными, терпеливыми, немногословными, спаянными одной командой, дружными «сборниками» оставило неизгладимый след в моей душе. С наступлением тёплых дней наша секция получила доступ к волейбольной площадке городского спорткомплекса. Теперь наши тренировки стали регулярными и сопровождались отработкой всех волейбольных приёмов, которые мы наблюдали зимой, да ещё и  двусторонними играми. Тренером нашим был Анатолий Васильевич Кильмаев, тоже один из «сборников», но наступившее лето и целинная лихорадка прервали мои  занятия спортом, однако с началом нового школьного года я снова подключился к ним.

Рутинные дни следовали один за другим. С утра школа, потом домашние задания на завтра, некоторые с усердием, а другие кое-как. Вечером или театр, или тренировка. В театре я подрабатывал внештатным электриком-осветителем, там все давно привыкли ко мне, да я и сам всегда считал театр своим вторым домом. Отношения с математичкой так и не наладились. Каждый мой промах она не торопилась «исправлять», хотя в школе было неписаное правило дать возможность исправить оценку, которая не удовлетворяла ученика-достаточно было лишний раз «вызвать» его к доске и дать какое-нибудь задание. Желающий исправить оценку обычно обращался к учителю заранее, или на уроке усердно тянул руку вверх, стараясь привлечь внимание учителя и обозначить свои намерения отличиться.

Математичка чувствовала моё к ней пренебрежение, потому, что я никогда не унижался, выпрашивая возможность исправить не удовлетворявшую меня оценку и, тем более, никогда не «лез» с поднятой вверх рукой, а молча, и с безразличным видом присутствовал на её уроках. Правда, «жилкинская» закваска непроизвольно выталкивала меня «на рожон», и я, частенько, публично, перед всем классом, пытался  «редактировать» объясняемые ею решения задач, предлагая свой, как мне казалось, более рациональный и эффективный путь их решения.  Результатом стали частые «четвёрки» в моем табеле, на более низкую оценку она, всё-таки, не решалась, но скрупулёзно подчёркивала красным карандашом в моих контрольных работах всё, что шло вразрез с её пониманием решения задач и примеров. Были помечены даже запятые и любые незначительные помарки. Ну, что же, жизнь есть жизнь. Годовые «четвёрки» по моим любимым алгебре и геометрии лишили меня традиционной Похвальной грамоты, к которой я незаметно привык в течение предыдущих восьми лет.

Летом, после обязательных «переводных» экзаменов, с духовыми оркестрами и шествием под знамёнами, многокилометровой эстафетой по улицам города и межрайонными схватками на площадках спорткомплекса «Трудовые резервы», прогремела первая республиканская спартакиада школьников, в которой впервые участвовали перемешанные осенью женско-мужские школы. Мне запомнился один любопытный случай, свидетелем которого я случайно стал в бассейне спорткомплекса. В заплыве на 100 метров вольным стилем принял участие юный представитель далёкой горной Нарынской области. После команды «марш» участники заплыва дружно прыгнули в воду и поплыли, кто как мог, но пловец из Нарына вынырнул и тут же снова ушёл под воду, чтобы через мгновение снова всплыть с выпученными от ужаса глазами. «Помош», дико закричал он, и сразу несколько человек, прямо в одежде, бросились в бассейн и извлекли неопытного пловца из воды.

Каникулярное лето тянулось в  томительном безделье с почти ежедневными вылазками на Комсомольское озеро, поднадоевшим вечерним фланированием по кольцу «Ала Тоо-Звёздочка» среди гуляющей публики и частыми «сидениями» в прохладе библиотеки- «читальни». Я открыл для себя такого Шекспира,  какого не прочувствовал когда-то, видно, время пришло. Русская драма была на гастролях в Новосибирске, а волейбольная секция взяла летний перерыв. «Над морем я влачил задумчивую лень», написал когда-то Пушкин. Эх, мне бы это море, но у меня была только лень. Поневоле вдруг начинал торопить наступление нового школьного сезона, чего никогда раньше за собой не замечал. Какое-то чувство близких, неясных пока, перемен и ползущего неспешно времени никак не связывались друг с другом.

От подхоза в этом году отец отказался-семейный бюджет, более или менее, стабилизировался, да и семья уже не была такой большой. Младшая моя сестрёнка, окончив семь классов, внезапно ушла учиться в местный гидромелиоративный техникум.
Единственным нестандартным моим увлечением стала рыбалка. Дальние «низа» за городом были богаты многочисленными прудами и озёрами, а полноводная, пограничная с Казахстаном, река Чу славилась своим рыбным разнообразием. На стареньких велосипедах, компанией из трёх-четырёх энтузиастов, мы часто отправлялись на рыбалку. Нормальных удилищ не было ни у кого, их заменяли нам сухие, длинные, прочные и лёгкие камышины, которыми поросли берега прудов. Эти вылазки никогда не обходились без ночёвок под звёздным  небом с неизменной ухой в котелке над костёрчиком-не было случая, чтобы мы оставались без улова. Ласковый тёплый ароматный ветерок из необозримых азиатских степей, огромное звёздное небо над головой, тишина и покой.

Часто к нашим рыбацким вылазкам присоединялся мой старший брат, который вернулся с «жемчужиной» и приёмным своим сыном в наш город и стал служить в районном отделе милиции. Я помнил его рыбацкую ловкость ещё по нашему алтайскому Бийску, и  теперь, усовершенствовавшись на просторах великой Волги, да ещё и с удилищами, составленными из трёх частей настоящего бамбука, он всегда вылавливал крупных сазанов и карпов. «Жемчужина» оказалась полноватой, но очень милой женщиной, явно старше его лет на пять. Она тут же нашла  постоянную работу продавщицы пива и газированной воды, которой и занималась в своём Куйбышеве. Брат мой заметно изменился-стал каким-то ласковым, внимательным, и часто расспрашивал о моих впечатлениях о новой смешанной школе, он то этого никогда не испытал. В самом начале осени он приобрёл на «толчке» подержаный двухцилиндровый мотоцикл М-72 с коляской, лягавую собаку, новенькую охотничью «двустволку»  шестнадцатого калибра в магазине, и стал регулярно выезжать на охоту в «зачуйские» казахские степи, богатые птицей и многочисленными стадами сайгаков, степных резвых низкорослых оленей.

Иногда отправлялся с ним и я с закинутой за спину двустволкой, которая стесняла бы брата при управлении мотоциклом. Коляска была всегда загружена палаткой и  восседавшей на ней лягавой, а я усаживался на заднее седло, крепко держась за полукруглый гибкий страховочный стержень. Однажды, проезжая по высокому кочковатому гребню бурного канала, мотоцикл вдруг резко накренился и внезапно соскользнул по крутому склону прямо в холодный бурлящий поток. Лягавая и я успели выпрыгнуть, причём я сразу по грудь очутился в воде и увидел всего лишь макушку брата, едва выглядывавшую из-под перевёрнутого мотоцикла, который медленно вращался в потоке воды. Быстро освободить брата, поставив мотоцикл на колёса, мне оказалось совсем нетрудно-закон Архимеда сработал надёжно, и мы долго потом волочили мотоцикл по дну пока не удалось найти подходящий пологий склон, чтобы вытащить его из воды окончательно. Километров десять до города пришлось нам толкать мотоцикл, завести его не удалось.

Прощай, школа
В этот год мы стали «выпускным» классом, и сколько произошло событий за это время! В первый же школьный день мы были изумлены внешним видом наших «гадких утят», наших прошлогодних одноклассниц. Как же они изменились всего за одно лето! Но глаза разбегались недолго, очень скоро можно было без труда установить, кто с кем «дружит». Традиционные школьные танцевальные «вечера» теперь стали особенно привлекательными-здесь можно было завязать неофициальные, свободные от «урочных» контактов, взаимоотношения.

С первых же дней какая-то сила притягивала меня к той самой длинноногой девчушке из первого урока немецкого языка, которую я почти не замечал в прошлом году, поглощённый вниманием к дружелюбной, смешливой, и «без комплексов», десятикласснице Валюше. За лето эта девчушка превратилась, как мне показалось, в настоящую красавицу-стройную, с гибкой талией, карими глазами в окружении светленьких  ресниц и белоснежной кожей лица, а из под длинных белокурых кос выглядывали те же нежные завитушки на тонкой шее, к которым так и хотелось прикоснуться. «Я, кажется, рождён не боязливым», вертелся у меня в мозгу «Борис Годунов», но я непривычно робел, сталкиваясь с ней на переменах, однако сам отчётливо видел, что и она из робкого десятка, хотя врождённая её гордость сразу бросалась в глаза-она как-то стеснительно, но твёрдо, сторонилась  приятельских  общений с одноклассниками, выглядела немного растерянной, если кто-то из них вступал с ней в разговор, и была не очень уверена в себе при вызовах к доске, хотя урок свой всегда отвечала хорошо. Её молчаливая гордость и замкнутость несколько настораживали парней, и они предпочитали более тесные контакты с весёлыми и общительными одноклассницами.

Я долго не решался хотя бы просто поговорить с ней, и тайно наблюдал, как она сидит за партой, что делает на переменах, страшно переживая, когда ей приходилось раздумывать у доски, что случалось, как правило, на уроках математики, и как же мне хотелось тогда прийти к ней на помощь. Размещение наше за партами больше никто не контролировал, и моим соседом теперь был Нохан, коренастый еврейский паренёк, который был старше меня на два года. Видимо, он уже пару раз оставался раньше на второй год, потому, что двойки в его теперешнем табеле были частыми гостями. Однако, Нохан был любимцем всего класса, подкупая своим дружелюбием и коммуникабельностью, и непревзойдённым танцором, потому, что научился этому искусству в танцевальной студии городского Дворца пионеров.

Городское обиталище пионеров уже давно перебралось из ветхого, ещё дореволюционной постройки, двухэтажного дома в той роще, через которую пролегал наш маршрут на Комсомольское озеро. Там был Дом пионеров, а теперешнее новое здание с колоннами по фронтону называли уже, и не без основания, Дворцом пионеров. Нохан жил совсем близко от Дворца,  на улице Краснооктябрьской, которая и упиралась в этот Дворец, так, что ему надо было всего лишь перебраться через улицу Ленина и,  минуя неказистое одноэтажное строение, занятое  райотделом милиции, войти под своды Дворца. Маленький саманный домишко Нохана стоял вплотную к широким воротам заднего транспортного двора ликёро-водочного завода, и через эти ворота постоянно выруливали грузовики, гружённые так необходимой народу продукцией этого завода.

Моё соседство с Ноханом смягчало двоечные атаки на его табель-ведь я охотно помогал ему на контрольных по математике, решая задачи и примеры его варианта. Наша с ним парта была у самой стены, рядом с окном, и, приоткрыв его на уроке, я всегда мог видеть «мою девочку», отражённую в оконном стекле. Никакой «моей» она, конечно, не была, но я всегда именно так о ней и думал. Не знаю, что произошло, но все мои мысли крутились вокруг этого «кадра». В классе все её называли Лёля, нечто производное от полного имени Ольга, а фамилия  наводила на мысль о её польском происхождении, и это был какой-то рок нашей семьи, если вспомнить причину длительной «отсидки» моего дяди-миномётчика и волоокую Басю-Бэлу.  Надо было что-то предпринимать, но я бесконечно робел, хотя и страстно тянулся к ней.

Большое зеркало в тёмном окладе с «виньетками» и расплывшимся жёлтым пятном в верхнем левом углу, «списанное», то есть, отбракованное театром из «реквизита»,  стояло теперь у нас  дома в простенке, и я, никогда ранее не заглядывавший в своё отражение, стал частенько рассматривать себя, и безнадёжно чувствовал, что с неприглядной, как мне казалось, моей внешностью и, более чем скромным, «прикидом», никогда не стать объектом внимания этой красавицы. И, действительно, было из-за чего расстраиваться-вихрастая голова, довольно широкоскулое лицо и невыразительные серые глаза в сочетании с «прикидом», то есть потёртым свитерком и настоящими кожаными «прохорями», которыми я так гордился, и которые теперь казались такими уродливыми, резко контрастировали с внешностью «моей девочки», всегда в опрятной школьной «форме» с белоснежным  кружевным круглым изящным воротничком, тоненькой и гибкой, да ещё и с двумя, уже вполне сформировавшимися, бугорками, которые она, как бы невзначай, стыдливо прикрывала поднятыми к подбородку и сцепленными руками, вступая в разговор с кем нибудь из одноклассников. Каким явным, но трогательным и наивным  был этот жест! Так-так, прежде всего, разберёмся с «прикидом». Долой тюбетейку и «прохоря», и «заначку» от театральных заработков использую с толком-новые туфли, новые брюки и вельветовая куртка с двумя нагрудными карманами на застёжках-«молниях» должны сработать, остальное не исправить, да уж теперь как нибудь!

Развязка наступила внезапно. Впервые в истории бывшей женской школы №3 родители милостиво разрешили небольшой смешанной компании из нашего класса встретить праздник Великой Октябрьской Революции на квартире нашей одноклассницы из «комбурской» семьи. Отец её был,  ни много, ни мало, заместителем министра водного хозяйства Киргизии, и жили они недалеко от нашей школы в двухэтажном доме на улице Пушкина, напротив заднего двора бывшего оперного, а теперь Русского драматического, театра в Дубовом парке. Освободившееся здание русской драмы на Первомайской, знакомое до каждого закоулка, теперь занимал Киргизский драматический театр.

На эту вечеринку явились все, как одна, девчонки из той самой знаменитой «галёрки», в состав которой  входила сама хозяйка квартиры. «Галёрка» и была инициатором этой встречи, отобрав своих одноклассников для праздничного вечера по «принципу дружбы», предполагая, что моей подругой была Лариса, моя прошлогодняя соседка по парте, а остальные пары были давно хорошо всем известны, только Нохан и Толстый выпадали из этого «принципа». Но Нохан-это Нохан, всеобщий наш любимец, а Толстый был другом моим и Хомы. Другом «моей девочки» считали Витька, сдержанного, спокойного парня, несколько старше всех нас, который частенько после уроков провожал её до дома, по-джентльменски нагрузившись её увесистым портфелем, но в школе я никогда не замечал, чтобы она проявляла к Витьку какой-то интерес. Все школьные пары «друзей» были хорошо известны.

Мы, мужская половина, быстро организовали «складчину» и скрытно принесли несколько бутылок вина, и девчонки, наверное, впервые в жизни, не отказались и попробовали этот напиток. Было весело и непринуждённо, мы смеялись и  болтали за праздничным столом, вспоминая школьные забавные истории и учителей, а потом стали выступать с самодеятельными номерами. Нохан виртуозно сплясал лезгинку, кто-то читал стихи, я сыграл на гитаре «цыганочку» из репертуара моего старшего брата, а «моя» славная «полячка» Лёля, нисколько не смущаясь, в дуэте со своей родственницей, которая приходилась ей тётей, училась в нашем же классе и была моложе её на целых 10 дней, мастерски, на два профессионально поставленных голоса, спели несколько старинных русских романсов, которые, наверняка, исполняли не в первый раз, так хорошо и слаженно они звучали. «Не искушай меня без нужды возвратом нежности своей. Разочарованному чужды все обольщенья прежних дней», звучал мелодичный, глубокой окраски, доминирующий «первый» голос «моей» девочки.

Очарованный, я не сводил с неё`глаз, и впервые заметил, что и она, как-то неловко, и как-будто мимоходом, тоже посматривает на меня. Захваченный всеобщим весельем, и не без влияния выпитого вина, я смело пригласил её на танго, и всё зашаталось вокруг, когда она протянула навстречу тонкие свои руки, как будто давно ждала этого, и гибкая талия её вздрогнула у меня под ладонью, и поначалу слегка окаменевшая, она скоро уже податливо прислонялась ко мне, и пушистые волосы её касались моего лица, обдавая тёплым ароматом малины. И улетели куда-то окружавшие нас одноклассники, и не слышен был больше их весёлый смех и шутки... Всё было решено. Я должен с ней «объясниться», иначе кто я такой, в конце концов?

Неожиданный случай ускорил мою решимость. В воскресенье, спустя неделю после этого праздничного вечера, мы «резались в картишки» в комнате Хомы, и наш одноклассник Олег, тоже из «комбурской» семьи, вдруг хвастливо заявил, что «моя девочка» будет теперь его подругой, потому, что он уже побывал  с ней однажды в оперном театре и провожал до дома после спектакля. Мне не нравился всегда самоуверенный, нагловатый, привлекательной внешности  Олег, в отличном костюме и дорогих туфлях, который, даже «схватив» очередной «трояк», отвечая домашний урок у доски, всегда уходил на своё место с видом победителя. «Ты, мне кажется, торопишься с победой», сказал я, находившийся всю неделю под впечатлением нашего танго. «Нисколько не тороплюсь, и могу поспорить, что она теперь будет сидеть со мной за одной партой». «Готов поспорить и я, что этого не будет», упрямо сказал я, и наш спор был публично скреплён традиционным сплетением правых рук, которые тот же Хома «разбил», то есть расцепил лёгким ударом ребра ладони. Спорный заклад составлял целых пять рублей.

Я сразу же смонтировал план действий и пошёл к Вальку в комнату №5. Его мама работала контролёром в кинотеатре «Ала Тоо»  и могла «достать» мне два страшно дефицитных билета на вечерний киносеанс завтрашнего понедельника. А в понедельник была давно уже объявлена премьера нового кинофильма «Двенадцатая ночь» по мотивам драмы Шекспира, и попасть на премьеру в нашем городе было практически невозможно из-за массового интереса горожан к «важнейшему» из искусств.  В понедельник,  на «большой» пятнадцатиминутной перемене, я быстренько сбегал домой в смутной трусливой надежде, что заказанных билетов достать не удалось, что отсрочило бы дальнейшие мои запроектированные действия, но билеты уже ждали меня, и с гамлетовским «Быть или не быть» я вернулся в школу.

Не помню, как я высидел последние уроки, с финальным звонком об окончании занятий первым выбежал на улицу и с безразличным видом замер у выходных дверей. Она почти всегда возвращалась домой вместе со своей «младшей» тётей или в сопровождении Витька, и они пересекали нашу улицу Кирова, спускаясь по центральной дубовой аллее «нижней» части бульвара Дзержинского. Это было последней моей надеждой отложить осуществление намеченного плана, потому, что присутствие тётушки отпугивало и усиливало мою необъяснимую робость. Витька я в расчёт не брал, совершенно не считая его помехой. Но «рука судьбы меня вела иным путём»-она вышла одна и, даже не взглянув в мою сторону,  приготовилась перебежать улицу. «Царевич я, довольно стыдно мне пред гордою полячкой унижаться», промелькнула у меня решительная фраза Лжедмитрия, и я окликнул её. Видно было, что она растерялась, но я остановиться уже не мог, и скоренько, и довольно связно, пригласил её в кино, ведь это была «Двенадцатая ночь!»  «Придёшь ли?» «Приду», и она, не оглядываясь, продолжала свой путь, а я, повернувшись, увидел мою прошлогоднюю соседку по парте, которая стояла неподалёку и, широко раскрыв глаза, смотрела на нас.

Домашние задания мои так и остались невыполненными в тот день-я только и думал о предстоящем свидании. Осенний вечерний туман опускался на город. Гроздья чёрных ворон, прилетающих на зимовку с окрестных полей, уже разместились на голых верхушках дубов и тополей. Необычайно рано пришли в этом году первые пробные заморозки, а было всего лишь 14 ноября. Я прохаживался у входа в Дубовый парк и издалека увидел лёгкий её силуэт в расплывающемся тумане. «Она, вся кровь во мне остановилась», промелькнул этот навязчивый Лжедмитрий, а всё ликовало в душе. Наверное, впервые за столько много пролетевших школьных дней мы внимательно посмотрели друг на друга, глаза её улыбались, но настороженность не пропала. В Дубовом парке, с боковой аллеи, её окликнула какая-то девушка. Была она не одна. Рядом стоял высокий, довольно интересный молодой человек, с усмешкой наблюдавший за нами. «Подожди немного, я сейчас вернусь», сказала она, и правда, быстро вернулась. «Сестра» - только и сказала она, но была очень раздосадована и явно чем-то обижена. Позже я узнал, что в тот вечер, для нас такой важный и всё решивший, ей было приказано немедленно возвращаться домой.

Но, конечно же, она и не думала возвращаться, и это было началом длинного и непредсказуемого в то время пути, который незримо, но уже лежал перед нами. И что за судьба? И почему, по чьей воле всё это пересеклось-конец сталинской диктатуры и последовавшая школьная реформа, и близкая к нашему «дну» бывшая женская школа №3,  и кареглазая, на первый взгляд робкая и неуверенная в себе девочка, в которой  не сразу разглядишь такие непререкаемые гордость и деликатность, что забудешь всё, лишь бы она шла рядом и не возвращалась никуда?

Весь сеанс в «Ала Тоо» мы просидели молча, да и после, провожая её домой, я, в основном, молчал, как партизан на пытке, просто не знаю почему, ведь я мог поддержать или организовать любой разговор, столько было видано и читано. Возвращаясь домой, я нещадно ругал себя, убеждённый, что она больше никогда не будет встречаться с таким «рохлей». Успокаивало только то, что теперь я знал, где она живёт, совсем недалеко, почти на углу улицы Пролетарской и Дзержинки, а утром следующего дня я только и видел её глаза, ещё не понимая, что мы смотрим друг на друга, не отводя взгляда, и не было никакого торжества, когда я увидел, что все попытки самоуверенного Олега выиграть пари ни к чему не привели-она не переместилась на его парту. Я спокойно уверился, что с ним всё кончено. Проигранные пять рублей честный Олег несколько раз пытался «всучить» мне, но каждый раз уходил ни с чем, а всем в классе скоро стало ясно, что эта девочка действительно стала моей подругой, ведь скрыть это было невозможно, да мы и не скрывали, на каждой перемене устраиваясь где-нибудь в уголке и, перешёптываясь, глазами ласкали друг друга. Наверное, многие тогда посматривали на нас с молчаливым любопытством, одна лишь пышненькая голубоглазая хохотушка, острая на язык Жанна, проходя мимо, напевала «Толька Лёльку полюбил», и девочка моя, сразу засмущавшись, отходила в сторону.

Зима внезапно задержалась, вечера были тёплыми и туманными, теперь почти все они были нашими, и что за нежность наплывала на меня, когда я брал её за руку и осторожно перебирал тонкие пальчики, один за другим, один за другим. Это была любовь, моя любовь, и я совсем не думал, была ли это и её любовь, не думал, и разговоров таких и не мыслил заводить. Она была со мной, она была рядом, а если и не рядом, то всё равно всегда со мной. Теперь я был не один, и это было для меня так ново, так неожиданно  и так прекрасно! Сколько нами было исхожено дорог по вечернему городу, сколько мы наговорили друг другу хороших слов, сколько прочитали мы интересных книг, а, главное, сколько просмотрели спектаклей в моём втором родном доме-не перечесть и не вспомнить.

А зима запоздалая всё-таки завернула, закружила позёмкой, прихватила крепким морозцем, почти под самый Новый год, последний наш школьный год. В самый канун Нового года был объявлен традиционный школьный новогодний бал-маскарад, и я через мою реквизиторшу-маму раздобыл чудесный театральный костюм пажа из шекспировского спектакля. В этом костюме, чёрном бархатном берете с пером, из под которого выбивались золотые её волосы, моя девочка и появилась на балу. Тонкое чёрное трико обтягивало её изящные стройные ножки, обутые в короткие сапожки с «отворотами», бархатная серая, с серебристыми галунами, курточка была стянута широким поясом на её тоненькой талии, а к поясу была прицеплена небольшая, аккуратная, почти настоящая шпага в ножнах. Мне казалось, что не только я, но многие ребята из наших десятых классов не сводили с неё глаз, но я был настороже и не отходил от неё, ни на шаг, беспрестанно приглашая на все звучавшие под «радиолу» танцы, даже на вальс, который я с большим трудом одолевал. Коварный Вилька, улучив минуту, отозвал меня в сторону и одним духом, почти по Пушкину после «Бориса Годунова», выпалил: «Ну, Хохол, ну, ты и Хохол! Да соображаешь ли ты, какую девчонку урвал? Вот пройдёт ещё пара лет, и у неё отбою не будет от крутых кавалеров! Как ты с ними будешь разбираться? В общем, считай, что я тебя предупредил». Но я только засмеялся, улетая, улетая куда-то в облака.

Ледяной каток на футбольном поле нашего спорткомплекса «Трудовые резервы» гремел музыкой, сверкал огнями высокой, установленной в центре, голубой тяньшанской ёлки, а толпа любителей побегать на коньках «накручивала» круг за кругом в одном, строго регламентированном, направлении. Начались продолжительные зимние каникулы, и сколько же было знакомых  лиц на этом катке!

Раздобыл я маленькие «дутыши» с конькобежными ботиночками на плоской подошве для моей подружки-неожиданно помог отец, который с осени «уволился» из пожарки и перешёл работать в хозяйственный отдел местного Университета, самого престижного в то время высшего учебного заведения республики. Я очень скоро понял тайный замысел отца, который, предвидя мой  недалёкий «аттестат зрелости» об окончании полной средней школы, готовил «блатную» почву среди сотрудников Университета, чтобы подстраховать на приёмных экзаменах своего единственного «перспективного» сына  и, наконец-то, получить доступ к недосягаемому пока для всей семьи «высшему» образованию.

В чудесные эти каникулярные денёчки мы с ней почти не расставались. Я уже был «вхож» в её дом, небольшой и уютный, на две комнаты,  с садом, засыпанным толстым слоем снега, с узенькими дорожками между сугробами. Её мама, невысокого роста, миловидная и приветливая, уже хорошо знала меня по школе. Я сразу заметил, что она уважительно, и с какой-то даже лаской в голосе, встречала моё появление в их доме. Она и «младшая тётя» были сводными сёстрами «по отцу», но отца их я никогда не видел. Здесь же жила и хозяйка дома, её мачеха и неродная бабушка моей подруги.  В маленькой комнатке обитала молодёжь. Главной среди них была большеглазая,  с резкими, но правильными чертами лица, девушка лет двадцати, старшая сестра, которая недавно так строго отчитала свою младшую в Дубовом парке в нашу первую встречу. Сёстры совсем не походили друг на друга. Вскоре я раскрыл истоки вокального искусства моей девочки, которые так запомнились мне на нашей ноябрьской вечеринке. Из маленькой комнаты нередко доносился красивый, глубокой, такой знакомой по услышанному недавно русскому романсу, окраски голос старшей сестры-в этом году она заканчивала вокальное отделение  городского Музыкального училища. Отца сестёр я почти не видел, потому, что при его приходе моя девочка старалась сразу покинуть дом, и мы отправлялись с ней нашими  знакомыми, и такими любимыми, маршрутами.

Эти маршруты почти каждый вечер заканчивались на городском катке. Поначалу не очень умелая на коньках, она быстро привыкла к ним, да и я был всегда рядом, так, что мы образовывали спаянную пару с перекрещенными «крест накрест» руками, причём, она всегда была с внешней стороны, потому, что на крутых поворотах я на своих «норвегах» выполнял роль «опорного» бегуна, слегка внутренне содрогаясь от прислонявшегося ко мне её лёгкого тела. Ледяное поле катка было окружено сугробами снега, и всегда можно было передохнуть ото льда, воткнув коньки в этот податливый настил. Крепкий морозец почти не ощущался, я даже не надевал шапки,  а у неё на аккуратной головке была трогательная, домашнего изготовления вязаная шерстяная шапочка с белыми «крестиками» по окружности и серенькие «варежки» на руках.

Однако ноги всё-таки подмерзали, и тогда мы уходили в тёплую «раздевалку», где можно было отдохнуть, переобуться, и которая также использовалась, как «прокатный» пункт коньков и небольшой буфет с горячим чаем и холодными пирожками. Деньжонки у меня уже водились, сказывалась моя работа электрика-осветителя в русской драме. Усадив её на низенькую длинную скамейку, я приносил пирожок и стакан горячего чая, снимал с неё ботиночки с коньками и осторожно растирал маленькие её ножки в шерстяных носках всё той же домашней ручной вязки, и часто подносил их близко к своим губам, отогревая тёплым дыханием. Не знаю, что творилось в её душе, а моя рвалась на куски от непереносимой нежности.

Ушли зимние каникулы, не будет больше таких никогда. Спортивная жизнь республики пульсировала в ожидании невиданного никогда события-летом, впервые в истории страны, в Москве должна была пройти Первая Спартакиада Народов СССР. Программа была обширной, и включала соревнования, как среди  взрослых, так и юношей-спортсменов не старше 19 лет. Мой «затяжной» прыжок к тому времени значительно подрос количественно. Прыгая вверх с небольшого разбега и оттолкнувшись, как следует, двумя ногами, я легко взлетал и свободно касался  баскетбольного кольца, успевая слегка погладить его. Высота кольца над полом составляла 305 сантиметров, и небольшой математический расчёт показывал, что при удачном прыжке я мог так «выпрыгнуть» над верхним краем (242 см) волейбольной сетки, что макушка моей головы сантиметров на 15...20 была выше этого края. Этот «зависающий» прыжок позволял мне, при случае, успешно завершать атаку команды неотразимым хлёстким нападающим ударом в незащищённое поле площадки, всегда неожиданным для противников, никогда не идущих «блокировать» совсем не «столбового» вида игрока. В критических ситуациях, когда игра шла «очко в очко» и до конца её оставалась пара этих очков, наш тренер брал «тайм аут» и приказывал переключить атакующий розыгрыш на меня, но это иногда не получалось, потому что неловким «столбам» не всегда удавалось подбросить мне мяч для удобного завершающего удара.

Первая сборная юношеская волейбольная команда республики каникулярной весной 1956 года, сразу после третьей школьной четверти, отправилась по железной дороге в город Сталинабад-столицу соседней Таджикской ССР, где аналогичные сборные республик Средней Азии и Казахстана должны были попробовать  друг друга «на зубок», предвидя летние московские баталии. Основной костяк нашей сборной составляли ребята из нашей городской секции ДЮСШ, да и тренер был тот самый, наш «сборник». К моему удивлению, я был включён в состав сборной  «разыгрывающим», то есть игроком, через которого шла вся тактическая канва игры. Мой сравнительно небольшой рост, подвижность, секретный «затяжной» прыжок  и хорошо поставленные ещё Дитериксом и натренированные «у стенки» кисти рук, давали мне заметное преимущество перед нашими «столбами», которые могли мощно атаковать впереди у сетки, но часто демонстрировали полную беспомощность, находясь на задней, «защитной» линии, и уж совсем мало годились при распасовках «под атаку». Именно эти важные компоненты игры хорошо удавались мне, и, вспоминая «сборника» Слюсаренко, я отлично освоил акробатические защитные приёмы мяча в падениях на спину, на бок, или «рыбкой» вперёд, а также мягкие, расчётливо выверенные передачи нашим «столбам» под атаку.

Среди нескольких новичков сборной были и незнакомые пареньки из других районов республики, и я сразу обратил внимание на скромного, молчаливого киргиза, плотного, мускулистого и с хорошим волейбольным ростом. В поезде он сразу извлёк из своей спортивной сумки внушительных размеров альбом и начал рисовать станционные домишки, пейзажи с всадниками на «ишаках» или с небольшими караванами верблюдов. Мы быстро сдружились, и он часто просил меня, обнажённого до пояса, позировать ему. Парнишку этого мы все звали Саня, и это был знаменитый впоследствии киноактёр и художник, Народный артист СССР Суйменкул Чокморов, а рисунки его я долго хранил в семейном, основанном ещё бабушкой до революции, архиве, который, к большому сожалению, погиб вместе с её знаменитым сундуком при пожаре на даче моей сестры в 1976 году. Суйменкул рано, в расцвете своего таланта, ушёл из жизни, сражённый неизлечимой болезнью почек, которая, как я думаю, началась после киносъёмок в ледяных потоках наших горных рек.

А в стране назревало что-то неслыханное-грянул гром, и, неожиданно, с самого верхнего этажа партийной пирамиды! Ещё в феврале на прошедшем ХХ съезде КПСС её лидер Хрущёв обрушился на великого и непогрешимого вождя всех народов товарища Сталина, благополучно уложенного после смерти в московском Мавзолее на Красной площади рядом со своим, ещё более великим, вождём и учителем мирового пролетариата товарищем Лениным. Народ ошалело раздумывал о «культе личности» великого вождя, который незаметно внедрялся в  сознание народных масс, начиная ещё с давней публикации подхалимских стихов шаткого Бориса Пастернака: «А в эти дни, на расстоянье, за древней каменной стеной живёт не человек,-деянье: поступок, ростом с шар земной».

Эта публикация была наперебой  подхвачена и продолжена славной плеядой советских писателей, поэтов, композиторов, художников, артистов, и других «интеллигентов», жаждущих почестей и доступа к лёгкой жизни. В этой толпе мелькали и, казалось бы, непогрешимые, но захваченные общим валом славословия, Ахматова, Твардовский, Вертинский, Кедрин, и другие, помельче. Ведь даже гимн страны на слова изворотливого хамелеонистого  Сергея Михалкова, с которого начинались все утренние радиопередачи, прославлял великого Сталина! «Мы живём, под собою не чуя страны» Осипа Мандельштама c беспощадно-верной пророческой характеристикой Сталина: «что ни казнь у него-то малина», осталось гласом вопиющего в пустыне, а сам автор, заложник своей совести, так и погиб, следуя на сталинский курорт-Колыму. И не помогли ему, нерасторопному, опоздавшая его верноподданническая  «Ода» и другие стихи-раскаянное восхваление вождя: «Глазами Сталина раздвинута гора, и вдаль прищурилась равнина. Как море без морщин, как завтра из вчера до солнца борозды от плуга исполина».

И все мои сомнения в правильности навязанного стране пути «к сияющим вершинам коммунизма» нашли самое верное подтверждение в прогремевшем ХХ съезде, сомнение, которое только лишь укреплялось в течение всех последующих лет. Однако, ещё более пяти лет понадобилось, чтобы сначала пройти через мятеж разгромленной сталинской «антипартийной» группы Молотова, Маленкова, Кагановича и примкнувшего к ним Шепилова, и только тогда вынести поздней ночью мумию вождя всех народов из Мавзолея на Красной площади столицы. И один из лучших и почитаемых мной русских поэтов Евгений Евтушенко, заметно устыдившись своих ранних, неизбежных в то время, восхвалений вождя: «В бессонной ночной тишине он думает о стране, о мире. Он думает обо мне…», написал предостерегающее: «Велела не быть успокоенным Родина мне. И пусть говорят: «Успокойся!»-спокойным я быть не сумею. Покуда наследники Сталина живы ещё на земле, мне будет казаться, что Сталин ещё в Мавзолее».
 
Осиротел вождь мирового пролетариата в Мавзолее, оставшись в одиночестве «на дубу зелёном», и вот, уже сколько лет, он продолжает привлекать толпы зевак, желающих взглянуть на то, что осталось от одного из самых зловещих порождений матушки-Земли. А мне довелось увидеть обоих «соколов ясных» в августе того же 1956 года, когда я побывал в Москве в составе сборной юношеской волейбольной команды Киргизии, и до сих пор помню свистящий шёпот «тссссс» могучих гвардейцев кремлёвского гарнизона, призывающий к абсолютной благоговейной тишине посетителей Мавзолея, которые робкой вереницей спускались в полумрак подземелья по ступеням узкой лестницы, уходящей вглубь. Мумии великих вождей располагались на площадке, подсвеченной мягким светом невидимых ламп, и опытные гвардейцы намётанным глазом уже заранее определяли, кого из зазевавшихся посетителей надо будет во-время подхватить, чтобы он не брякнулся на пол с последней ступеньки этой лестницы.

Последняя, четвёртая четверть нашего последнего школьного десятого класса пролетела, как один миг. Надо было подумывать о выпускных экзаменах и готовиться к ним, да, где там! Разве можно усидеть над учебниками, когда буйствует сирень, благоухает акация, цветут тюльпаны и розы, ласковый ароматный ветерок непревзойдённых  фрунзенских вечеров приносит мягкую прохладу с далёких горных ледников, а звуки духового оркестра из недалёкой «Звёздочки» и летние кинотеатры так и манят бросить всё и быстрее окунуться в этот необъятный мир звуков, волшебных парковых запахов  и пушкинской лени, которая так близка и дорога человеку.

«Если ты в глаза мне глянешь, и тревожно мне и сладко. Если ты вздохнёшь украдкой-мне печаль твоя видна. Если, руки мне целуя, ты шепнёшь одно лишь слово-жизнь отдам и не спрошу я, для чего тебе она» -неслось со всех экранов летних кинотеатров. Страдающая Соледад со слегка вздёрнутым носиком и маленькой чёрной «мушкой» на щеке, и изящная, лукавая, Анна-Мария в исполнении несравненной Лолиты Торрес в «Возрасте любви», поющей никогда неслыханные мелодичные песни, нежно прищуривая глаза, и вдруг, широко раскрывая их, покорили весь город. И многие вечера я проводил у кинотеатра «Ала Тоо», где можно было ещё раз услышать Лолиту, и даже увидеть её, если удавалось забраться на высокий каменный кувшин у павильона «Газ вода», откуда прекрасно просматривался экран летнего кинотеатра. «Возраст любви», точнее и не скажешь.

Вот и накатились выпускные экзамены, целых одиннадцать штук, но к ним давно привыкли, ведь начиная с четвёртого класса школы надо было ежегодно сдавать «переходные» экзамены, которые были хорошим тренингом для школьников-советская система школьного образования была основана на жёстком прессинге учеников, расслаивая их на «успевающих» и «отстающих». Директор нашей школы Вера Петровна Пушкина, седовласая грузная дама, всегда в строгом «официальном» костюме и старинных «пенснэ», отобрала группу выпускников из всех наших четырёх десятых классов, способных получить итоговую «золотую» или «серебряную» медаль за  успехи в освоении всей десятилетней школьной программы. Эта группа, человек двадцать, собралась в кабинете директора на заключительный «инструктаж».

Из нашего класса были вызваны сразу шесть «перспективных», и среди них мы были оба с моей подругой. У меня, как и у неё, были «колеблющиеся» четвёрки по математике, которые могли превратиться в  итоговые пятёрки, если выпускные экзамены будут сданы на «пять».
Напрасны были усилия нашей директорши-в этом году количество медалей, которые планировала  получить республика, было урезано почти до нуля жёстким распоряжением из «центра», то есть из Москвы, а ведь наличие медали давало право автоматически быть зачисленным на первый курс любого высшего учебного заведения страны, даже в легендарный Московский Университет. «Им медали, а нам не дали»-только и вздохнула бабушка. Оставалось надеяться только на свою голову и удачу, тем более, что я бесповоротно решил попытаться поступить в местный Фрунзенский Политехнический Институт, или ФПИ, который был открыт всего два года назад на базе горно-геологического факультета нашего Университета. В ФПИ, или Политехе, как его все называли, в прошлом году открылись новые факультеты: механико-технологический, строительный и энергетический.

Незабываемый выпускной школьный вечер с вручением официальных «Аттестатов Зрелости» об окончании полной средней школы, с выпускным балом и всеобщим, традиционным для тогдашней школы, застольем, на которое мы, мужской контингент, заранее продумав все варианты, тайно «пронесли» несколько бутылок вина и  успешно их опустошили, несмотря на присутствие строгих «наблюдающих» из родительского «комитета», состоялся в самом конце июня. Июнь благоухал цветами из близкого сквера, в распахнутые настежь окна струился мягкий свет луны, а мы без устали танцевали, танцевали в нашем празднично украшенном актовом зале, и мне удавался даже вальс, который я обычно пропускал. И вальс этот, несказанно лирический «Школьный вальс» Дунаевского в исполнении Георгия Виноградова, навсегда остался в памяти, как нечто незаконченное, незаконченное, как последний куплет, который остался без припева. И все долгие последующие годы, возвращаясь мысленно в тот последний школьный бал, я мучился незавершённостью и обидой последнего куплета, оставшегося без припева, и только спустя более чем пятьдесят лет после того выпускного вечера, уже в другой стране, я всё-таки не удержался и дополнил припевом этот куплет, слегка подправив стихи Матусовского, и тогда только успокоился душой, и нисколько не жалею, что так долго оставался для меня без завершения «Школьный вальс», последний куплет которого теперь выстроился в таком виде:
  И где бы ни бывали мы
  тебя не забывали мы,
  как мать не забывают сыновья.
  «Привольная, беспечная,
  Ты юность наша вечная,
  Ты Родина любимая моя».
(Припев):
«С берёзками, с осинами
Расстались мы с Россиею-
Над нами звёздно-полосатый флаг.
Но с той же в сердце Родиной,
С которой столько пройдено,
Мы продолжаем свой по жизни шаг»

Огромной дружной толпой, и далеко за-полночь, вышли мы из стен нашей такой, как теперь казалось, родной школы №3, и, перегородив тихие полутёмные городские улицы, двинулись «встречать рассвет». Это был опять же традиционный ритуал для выпускников-встречать рассвет, рассвет новой жизни. Ночной город был наводнён такими же толпами-все выпускные вечера проводились во всех школах города в одно и то же время. Встречаясь друг с другом, совершенно незнакомые выпускники обнимались, пели и танцевали, дружба и любовь парили над городом, но ближе к утренней заре эти толпы редели, разбиваясь на отдельные небольшие группы. Сплочённая годами совместной учёбы наша «галёрка» и мы, давние участники прошлогодней ноябрьской вечеринки, долго бродили по «Звёздочке», куда прошли по нашей, давно уже асфальтовой, улице Кирова, прямо под окном нашей комнаты на дне, и мне показалось, что занавеска на окне дрогнула, и за ней промелькнул силуэт моей мамы с благословляющим жестом руки.

Счастливый школьный год, счастливые вечер и ночь, как вы теперь далеко, но до мелочей помнишь весёлый смех, когда, тесно усевшись на двух состыкованных парковых скамейках, мы играли в «испорченный телефон», полуслышно нашёптывая друг другу шутливые любовные признания. Обратным, сколько раз хоженым кольцевым маршрутом из «Звёздочки» через сквер, мы вышли на наш любимый, шире «Елисейских полей», бульвар Дзержинского и двинулись по дубовой аллее вверх, к городскому вокзалу. Здесь, на высоко поднятом над убегающими вдаль железнодорожными путями пешеходном переходе, открывалось чистое, открытое на восток, навстречу восходящему солнцу, широкое пространство, которое в нашем заросшем деревьями городе-саде было большой редкостью. А вот и солнце сверкнуло своим краем, солнце надежд и желаний! Милая моя, тёплая девчушка! Моя «Алёнушка», как мысленно и давно стал я её называть! Можно ли забыть эти минуты когда нибудь? И этот первый сладкий скрытный поцелуй в плотненько сжатые испуганные губы? Любовь моя, храни тебя Господь, не дай злым ветрам наступающей неизвестности заморозить твою чуткую, легкоранимую душу, а я всегда буду с тобой!

Больше всех моим решением идти в Политех расстроен был отец, который подготовил «надёжный» плацдарм для моего, так долго ожидаемого, высшего образования в Университете, но у меня тоже были свои «козыри», толкавшие на определённый риск. Во-первых, я крепко был уверен в своих «не бумажных» знаниях, а во-вторых, дело было в том, что я уже занимал прочную позицию в сборной юношеской волейбольной команде республики, а юные участники грядущей Первой Спартакиады Народов СССР специальным распоряжением правительства страны могли «досрочно»,  за рамками обязательных сроков вступительных экзаменов в ВУЗ (Высшее Учебное Заведение), сдавать эти экзамены в «индивидуальном» порядке.

За две недели до нашего отъезда в Москву я, ещё не остывший, как следует, от моих «выпускных» экзаменов, явился на первый «вступительный» в Политехнический институт. Это был письменный экзамен по математике и пришли на него человек пятнадцать юных спортсменов по разным видам спорта, потому, что подавляющее их большинство отправилось поступать в местный Институт физической культуры и спорта, а другие выбрали Университет, медицинский или сельскохозяйственный институты.  За письменной математикой через пару дней шёл устный экзамен по  той же дисциплине, затем устная физика, сочинение по русскому языку и литературе, и заключительный устный экзамен по немецкому языку.

К моему удивлению, экзамены по математике оказались достаточно простыми, физика вообще была почти смешной, русский язык у меня всегда был «на высоте», так, что перед заключительным немецким в экзаменационном листе у меня красовались четыре «отлично», и я уже принимал поздравления с досрочным вступлением в желанный студенческий мир. На экзамен по немецкому, который я сдавал в гордом одиночестве, потому, что остальные досрочные «абитуриенты» были «англичанами», пришла молоденькая, как будто только что из выпускного класса школы, а на самом деле, только что выпущенная из Университета и неделю назад зачисленная в штат института, преподавательница немецкого языка, которая, однако, уверенно дала мне длиннейшую и всегда неудобоваримую для этого языка фразу с оторванными и спрятанными где-то предлогами. Думаю до сих пор, что безукоризненно справился с этой фразой, а обширный газетный текст из «Neues Deutschland» перевёл бегло, без всяких затруднений, и уже начал демонстрировать свой «берлинский» диалект, повторив заранее моего обожаемого Генриха Гейне «Auf die berge will ich steigen, wo die hutten fromen stehen, wo die brust sind frei erschlieset», как вдруг  экзаменаторша, с заметными нотками удивления, сказала, раскрыв мой экзаменационный лист: «Да у тебя тут одни пятёрки, и зачем тебе пятая? Ты и так поступишь». С двадцатью четырьмя баллами меня не было в списке поступивших, что я обнаружил, вернувшись из Москвы. Это была, как мне казалось тогда, чудовищная катастрофа, обрушившая навсегда всю мою жизнь, но как же я ошибался! Поистине, «рука судьбы меня вела иным путём»!