Такая жизнь продолжение 2

Часть вторая
           «И года полетели, перелётные птицы...»

«Грозящая катастрофа, и как с ней бороться»
Эта известная статья В.И.Ленина, как нельзя лучше, подходила к моему состоянию после провала всех надежд, и не только моих-на отца я не мог смотреть, так он сразу постарел, ссутулился, и без того всегда молчаливый, замолчал совсем.

Я приказал себе не являться в дом к моей Алёнушке, но каждый понедельник приходил на место нашей первой встречи у Дубового парка, в тот же самый час, и неведомо как, но почувствовала она, почувствовала, и вот вижу, как мелькает знакомый её силуэт между дубами бульварной аллеи. Подошла, не удивилась, будто знала, куда идёт и кто её ждёт. Только не надо жалости, не надо состраданий, всё только начинается, да и лет-то нам всего семнадцать! Она стала студенткой нашего Университета, прекрасно сдала экзамены, конкурс был высокий, хорошо, что не было экзамена по математике-она выбрала химико-биологический факультет. Какая же ты молодец, а вот я подкачал, и придётся начинать всё сначала. Молчит, но смотрит, как прежде, не замечаю никакой натянутости, отчуждения-всё, как было всегда. Легко стало на сердце, и небо приподнялось, и захотелось взять её за руку и помчаться, помчаться вдаль, как совсем недавно мы мчались на катке. «Я послезавтра уезжаю», сказала вдруг она.

Достала всё-таки нас эта всенародная целина! Семнадцатилетние городские девочки-студентки, почти подростки, вчерашние школьницы в фартучках белых, должны уехать в далёкие казахские целинные степи на уборку урожая, и попробуй возразить, восстать-сразу же «вылетишь» из Универа. Одно дело была война, а что сейчас? Ещё не знали мы Булата Окуджаву и его «Ах война, что ты подлая сделала? Вместо свадеб разлуки и дым. Наши девочки платьица белые раздарили сестрёнкам своим», но что-то очень похожее уже гуляло по нашей стране, только на войне был порыв противостоять силам зла ради спасения жизни, а теперь был рабский безысходный тупик. Что же происходит? Огромная страна, необозримые поля, немеряные природные богатства - и полуголодный народ. «Какая-то в державе  датской гниль». Ты прав, друг Гамлет, и гниль эта-утопическое всеобщее счастье и лживый девиз «от каждого по способности, каждому по потребности». Вы, элитная верхушка, своими потребностями уже пресытились, теперь остаётся только играть атомными и водородными бомбами, как средством достижения «мировой революции». Не там, где надо, увидели вы, прозорливый товарищ Ленин, грозящую катастрофу. Вот она, катастрофа, грозящая стереть с лица земли вашу партию вместе с вашим пролетарским интернационализмом. Рабский народ, рабская страна-вот ваши главные достижения, но надолго ли?
 
Вокзал, привокзальная площадь и перрон были забиты мальчиками, девочками и их родственниками, но я отыскал её с мамой. Она в байковом «лыжном» тёмнозелёном костюме, маленькая и с маленьким чемоданчиком в руке, на голове белая, непривычная для меня, косынка. Такая милая, такая беззащитная. Смотрю, смотрю, а мама потихоньку отворачивается от нас, в сторону глядит. Нет, мама, нет! Я только взял её руку и, как когда-то, осторожно перебирал тонкие пальчики-один за другим, один за другим. Подали целинный состав, в суматохе погрузки успела сказать «я напишу». Всё, ушёл поезд, и мы с мамой долго шли бульварной аллеей, и она рассказывала мне, как будто отчитываясь, что её доченька взяла в дорогу, как она рада, что её доченька будет учиться в Университете, что долго их на целине не задержат, так обещал их декан, а у меня в голове крутилось шекспировское « чтобы любовь была нам дорога, пусть океаном будет час разлуки». Не было океана, да и часа не было, всё пронеслось в один миг. Вечерело, но фонари на бульваре ещё не горели, и первые сухие листья, предвестники недалёкой осени, уже шуршали под
ногами.

«Надежда, мой компас земной»
«Киргизский Государственный Институт Проектирования Городского и Сельского Строительства». Начнёшь говорить такое в понедельник- доберёшься до конца к субботе, да ещё и с риском «сломать язык». Попробуем иначе: «Киргизгипрогорсельстрой». Ммммм... Вроде лучше, напоминает скороговорку «Ехал грека через реку». Проектная эта организация размещалась в только что отстроенном кирпичном трёхэтажном здании на углу улиц Сталина и Белинского. Здание было явно недостроено, наружная сторона кирпичной кладки неоштукатурена, а многие внутренние помещения оставались без побелки и нормальных полов, окна неплотно прилегали к стенным проёмам, оставляя довольно заметные щели. Институт этот срочно нуждался  в расширении своих «штатов», и одна из штатных «единиц», объявленных в русскоязычной газете «Советская Киргизия», называлась «чертёжник».

Примерный ученик Пипина Короткого, я явился в этот институт и предложил свои чертёжные услуги. Худой лохматый человек в рубашке, неряшливо заправленной в потёртые брюки, долго и недоумённо рассматривал мой Аттестат Зрелости с двумя единственными четвёрками по алгебре и тригонометрии (геометрию математичка всё-таки не смогла тронуть), и потом решительно нацарапал на моём «заявлении» краткую резолюцию: «Оформить». Так официально, «согласно приказу» по институту, я стал чертёжником, хотя на самом деле все меня здесь называли «калькировщиком», потому, что я занимался «калькированием», то есть, снимал копии с реальных, крупномасштабных строительных чертежей и «планшетов». Копии эти я выполнял тушью на кальке-прозрачной, особо тонкой «бумаге», хотя бумагой я бы её не назвал, а другого названия никто не знал. Калькированные копии затем «размножались», то есть тиражировались с переносом копии с прозрачной кальки на листы бумаги со светочувствительным слоем, пропускаемой через светокопировальный аппарат. Получаемые копии назывались «синьками», хотя они, как правило, были розоватого цвета и имели сильно выраженный запах аммиака.

Моё рабочее место было на втором этаже, почти вплотную к большому полукруглому окну в огромной, и тоже полукруглой, похожей, скорее, на зал приличных размеров, комнате. Окно смотрело на перекресток улиц Сталина и Белинского, а в комнате стояло несколько «кульманов»-чертёжных станков с деревянными прямоугольными досками, как раз по размерам крупногабаритных чертежей. Доски можно было поворачивать, меняя угол их наклона для удобства чертёжника. Мой месячный «оклад жалования» составлял пятьсот рублей, что соответствовало примерно 50% от зарплаты инженера начальной, второй категории.
В этой огромной комнате работало всего человек пять-шесть «техников» и инженеров, включая того лохматого, который разрешил меня «оформить» и который оказался начальником нашей «технической группы». Что и говорить, встречаясь со своими бывшими одноклассниками, я всегда говорил, пряча стыд, что работаю чертёжником, и непременно добавлял, что это очень престижная работа, ведь даже Максим Горький когда-то пытался приобрести эту профессию. А одноклассников моих в городе осталось не так и много. Знаменитая «галёрка» рассыпалась по российским городам, только две её представительницы стали студентками нашего Университета, моя Алёнушка, да её младшая тётя, поступившая на физико-математический факультет. Хома уехал на Дальний Восток к своей тёте-велосипедистке, Толстый стал учиться в местном строительном техникуме, а Нохан поступил в медицинский институт. Остальных в нашем городе я почти не встречал.

Стали приходить редкие письма с целины. Чувствовал я между строк, что там очень сложно и трудно-море пшеничных полей, приходится работать не только днём, но и по ночам, а её поставили «копнильщицей», и я-то знал, что это постоянная тряска и пыль, от которой нет спасения даже с респиратором. А потом там ударили ранние дожди, и вскоре пришли первые заморозки, но не было даже разговоров об их отъезде домой, обманул декан, но, скорее всего, и его обманули те, кто был «наверху». Я со страхом вспоминал, что у неё только тоненькие брезентовые тапочки, и безнадёжное бессилие сдавливало сердце, и чувствовал иногда, что где-то в глубине ворочаются незнакомые, но ощущаемые когда-то, слёзы. И кто же теперь согреет ножки её, как это было на нашем катке? И кто закроет её от недобрых людей, которые, я знал, там обязательно были- недаром я вырос на дне. «Рабы не мы, рабы нЕмы», так было написано ещё в наших букварях в далёком теперь послевоенном первом классе, но какой же насмешкой это звучало теперь! Да, только рабы и немы, но это и были именно мы. «Хотел бы в единое слово я слить свою грусть и печаль, и бросить то слово на ветер, чтоб ветер унёс его вдаль», звучал иногда по радио этот старый русский романс. А я бы добавил к этому слову жгучую свою ненависть к тем вершителям русской истории, которые через грязную ложь и лавину кровавых преступлений, опираясь на штыки доверчивого и обманутого народа, лишили этот народ свободного языка и права быть свободным человеком, только бросил бы это слово не на ветер, а прямо в «харю», как было когда-то на рынке, этим нелюдям, идущим по судьбам людей, не оглядываясь, в призрачной погоне за торжеством идей несуществующего коммунизма во всём мире.

Вспомнил канувшего в неизвестность Дябарика, который должен был быть всегда в «готовности», значит и я должен быть всегда готов, но только не так, как это было приказано пионерам: «Будь готов!- Всегда готов!» И понял я, что не следует терять математическую практику, русскую грамматику и физику, да плюс немецкий язык-ключевые дисциплины вступительных экзаменов в технический ВУЗ. Что-то вроде невидимой шахматной комбинации созрело в моей голове. Среди школьных документов моего среднего брата, который заканчивал свою воинскую службу нести, я обнаружил его табель за девятый класс, набитый «тройками» и с единственными «четвёркой» по физкультуре и «пятёркой» за «примерное поведение». Табель был выдан в 1952 году, и я сразу же решил привлечь моего старшего брата к нехитрой для него операции-исправить последнюю цифру 2 на цифру 6.

В низенькой комнатушке брата слегка раскачивалась подвешенная к потолочной балке детская «люлька», в которой ворочался и попискивал туго спелёнутый мой первый племянник. «Нет ничего легче», тут же согласился мой, отзывчивый на любую помощь, братишка, и искусно выполненная им операция сделала меня туповатым девятиклассником с моей родной фамилией, но другим именем.  Годом позже, мне пришлось ещё раз стать моим средним братом, а мой старший брат вскоре стал обладателем Аттестата Зрелости, но об этом будет рассказано не сейчас. Почти этот же приём был использован и много лет спустя, когда я, будучи аспирантом Московского Инженерно-Строительного Института (МИСИ), внедрил моего бездомного друга, тоже аспиранта Центрального Научно-Исследовательского Института Технологии Машиностроения (ЦНИИТМаш), в аспирантское общежитие МИСИ, временно сделав его обладателем моей фамилии и имени. Как не вспомнишь мудрое бабушкино: «С волками жить, по-волчьи выть».

Тупого фальшивого девятиклассника и реального чертёжника этого самого «ехал грека» немедленно, и с большим удовольствием, приняли в десятый класс ВШРМ, то есть Вечерней Школы Рабочей Молодёжи, и я снова стал школьником, аккуратно появляясь почти на всех вечерних уроках, часто пропуская лишь непрофильные химию, историю, географию, и другие. «Учиться» было трудно, потому что надо было быть всегда настороже, чтобы не обнаружить свои накопленные знания и соответствовать «троечному» табелю, а учебники и домашние задания были мне уже хорошо знакомы, и я просто увеличивал количество решаемых дома задач, которые остались за бортом программы прошлого года, особое внимание уделяя задачам «повышенной трудности», которые были помечены «звёздочкой». То, что я представлял на контроль учителям, пестрело массой заранее рассчитанных ошибок, которые гарантировали твёрдую «тройку». Очень огорчал отрыв от моей волейбольной команды и отсутствие тренировок, да и команда эта уже рассыпалась, очистив место для другой возрастной группы.

Осень в этом году выдалась тёплая, и весь знаменательный вечер 14 ноября, вечер, когда год назад «вся кровь во мне остановилась», я бродил по нашим двум паркам и скверу вокруг школы, вспоминая те места и те слова, которые никогда не забывал, да и сейчас многое помню.  Ровно через неделю целинный эшелон со студентами Университета должен был прибыть на наш вокзал, и я узнал об этом от её мамы, к которой заходил иногда, чтобы поделиться новостями из полученных редких писем. В этот вечер я не пошёл в свою ВШРМ, и снова была вокзальная толпа, и суета, и неспешно надвинувшийся состав вагонов. Где же, ты, где? Из вагонов посыпались прибывшие целинники, смех, радость, крики встречающих, отыскивающих своих детей. Сколько имён висит в воздухе, но я не кричал, не мог я выкрикивать её имя, я просто метался из конца в конец этого состава, а перрон постепенно редел, и уже не оставалось надежды, но вот вдруг увидел её, и мама стоит рядом, а она присела на краешек скамейки, и обувает осенние туфли.  Мама, мама, как ты всё чувствуешь и знаешь!  Белая та же косыночка сбилась на плечи, а где же золотые косы твои? Исчезли, и теперь вместо них вся в кольцах-завитках милая её головка. Подбежал... «Привет». Подняла голову, а глаза, показалось, уже какие-то не те, хотя те же светленькие реснички, и улыбается, и протянула обе руки, но и руки уже не те-крепенькие твёрдые ладошки, и нет уже тех знакомых тоненьких пальчиков, которые перебирал совсем недавно, один за другим, один за другим. Мама тихо радуется, но в сторону не глядит, на нас смотрит. Где же взять сил, чтобы остановиться, а ведь надо остановиться, и не прижать к себе эту головку в золотистых незнакомых кудряшках?

Троллейбусная остановка единственного городского кольцевого маршрута забита народом так, что едва ли попадёшь в троллейбус к утру. Идём в реденькой толпе широкой бульварной аллеей, совсем прозрачной, не затенённой летней густой листвой. Теперь листва появится только по весне, и когда ещё это случится, и что за это время произойдёт? Вороньё на голых, безлистых верхушках дубов,  раскричалось, потревоженное непривычным шествием. Я несу маленький её чемоданчик, а она уже рассказывает о целинных своих днях  и ночах, без праздников и выходных, рассказывает без горечи, посмеивается, а мне так хочется, чтобы никогда не кончалась бы эта дорога, идти, идти, и всё время рядом с ней.
Понеслись рутинные будни, и только иногда, в редкие воскресенья, я приходил в её дом, и сразу видел радость в маминых глазах, и почему только она так радовалась мне? А мы стали уже другими, быстро слетела школьная оболочка восторженности и неизбежной бездумности о завтрашнем дне, но всё так же глаза встречались и ласкали друг друга, и я с трудом подавлял жгучее желание прикоснуться губами к ласковым её глазам в обрамлении светленьких, шёлковых ресничек, милее которых я не встречал и не знал.

Она рассказывала о незнакомой мне студенческой жизни, так непохожей на нашу прошлую школьную, а я и рассказать-то толком ничего не мог, и скупо отвечал на её вопросы. «Да, пока работаю, всё нормально, опять же, пока», и было стыдно признаться, что я всё ещё вчерашний школьник, тупой десятиклассник, затесавшийся в ВШРМ. Но, как говорится, «шила в мешке не утаишь», и она скоро узнала о моих вечерних походах в школу, но не удивилась, хотя и сказала: «И зачем это тебе? Ты ведь на две головы выше их всех». Милая моя девочка, не думала ты, что школа эта, как и факел в моей душе, зажжённый тобой в нашей школе, были моей последней надеждой, надеждой зацепиться за ускользающую в безвестность судьбу, за возможность быть с тобой в этой судьбе, а не исчезнуть в водовороте дней-ведь я уже прошёл предварительную медицинскую комиссию в преддверии осеннего, обязательного для всех восемнадцатилетних граждан мужского пола, призыва в ряды нашей славной армии, и передо мной реально стояла перспектива протопать долгой трёхлетней дорогой солдатской службы, дорогой двух моих старших братьев. Я заранее знал, что наша полудетская дружба не вынесет такого испытания, и с жёсткой настойчивостью ворошил свои учебники, вчитываясь в задачи повышенной трудности, отмеченные «звёздочкой». Надежда-надежда, ты умираешь последней.

С волками жить
С «тройки» на «четвёрку» сдал я небрежно все «выпускные» экзамены в моей ВШРМ и в самом начале лета получил Аттестат Зрелости на имя моего среднего брата, который уже вернулся с «действительной» военной службы. Я не знал, что делать с этим документом, но мой старший братишка, хоть и никогда не сидел за шахматной доской, быстро составил нужную ему комбинацию, и вместо имени среднего брата из четырёх букв в Аттестате появилось искусно, «комар носа не подточит», вписанное, и тоже из четырёх букв, имя моего старшего брата. С этим «документом» мой, ловкий с детских лет, брат тут же подал заявление о приёме в Карагандинскую Школу Милиции, куда был немедленно зачислен с предписанием приступить к учёбе с 1 сентября 1957 года.

Но чудеса этого года не закончились-ещё  весной правительство нашей страны, или спохватившись, или вспомнив пример легендарного народного героя Василия Ивановича Чапаева, который в гневе требовал хоть одного мужика «вывести в доктора», приняло постановление о внеконкурсном приёме во все ВУЗы страны демобилизованных из армии воинов, а также гражданских лиц, имеющих стаж работы не менее 24 месяцев. Единственное условие этого приёма состояло в удовлетворительной сдаче вступительных экзаменов, иными словами, даже сплошные «трояки» в экзаменационном листе гарантировали этому «привилегированному» контингенту лиц место в студенческих аудиториях. Ситуация обострялась тем, что внезапно, видимо, чтобы не испортить выполнение «пятилетнего плана» по числу израсходованных золотых и серебряных медалей, на везучих нынешних выпускников средних школ обрушился двойной поток этих медалей, и школы вынуждены были «вытягивать» всех, мало-мальски достойных получить эту медаль. Занавес опустился, надо было готовиться к осеннему призыву в армию, но «рука судьбы...», хотя я уже об этом говорил.

Аккуратная и энергичная администраторша русской драмы Зелёная без колебаний выдала справку, в которой значилось, что я проработал в театре электриком-осветителем целых 16 месяцев, начиная с осени 1954 по лето 1956 года. К этой справке была приложена трудовая книжка из моего «ехал грека», где мой рабочий стаж исчислялся в полных 10 месяцев. Все эти бумаги, включая мой почти «золотой» прошлогодний Аттестат Зрелости и заявление с просьбой допустить меня к вступительным экзаменам во Фрунзенский политехнический институт на механико-технологический факультет по специальности «Эксплуатация автомобильного транспорта», были направлены в Приёмную Комиссию этого института.

И грянули приёмные! Огромная толпа абитуриентов, чем-то похожая на забытые утренние толпы желающих прорваться в Центральную баню, клубилась у входа в здание Политеха, но доступ туда был открыт только тем, кто явился на сегодняшний экзамен. Первый письменный по математике, составленный изощреннейшим преподавателем высшей математики института  Печерским, был чудовищной трудности. Честный Печерский, по всей вероятности, с задатками «диссидента», не был согласен со своим правительством и давал хоть какой-то шанс обычным абитуриентам конкурировать с «привилегированными», отсекая последних верной «двойкой» на первом же вступительном экзамене. Я в ярости толкался среди неимоверных многоэтажных логарифмических и тригонометрических уравнений, а вот хитроумную алгебраическую задачу решил сразу, и, как мне думалось, «с блеском», сопроводив её неотразимыми двумя вариантами решений. Что я наплёл в уравнениях, я так и не мог проанализировать до конца, но какие-то сомнительные решения всё-таки получил.

Дня через три я стоял перед вывешанными результатами письменного экзамена со стройными столбцами лавинообразных «неудовлетворительно» после фамилий жаждущих стать студентами, а конкурс был никак не менее 20 человек на одно вакантное место. Редкие две-три «хорошо» среди четырёх-пяти десятков «удовлетворительно» скромно терялись в этой лавине. Против своей фамилии я увидел такой же «трояк», и, расстроившись,  всё-таки  сообразил, что не всё потеряно, и можно ещё побороться, ведь конкурс теперь надёжно упал всего до трёх-четырёх человек на одно вакантное место. В следующий устный экзамен по математике свела меня судьба с несгибаемым Печерским, и как же сразу я увидел в нём черты моего, уже порядком подзабытого, математика из узбекской №24. Ответив на все билетные вопросы, я показал ему возможные варианты решения приложенных к билету примеров, и Печерский, даже не взглянув на мой письменный «трояк», твёрдой рукой вывел отметку «отлично» в графе устной математики. Физику принимал тот же самый преподаватель, что экзаменовал меня в прошлом году. Не знаю, узнал ли он меня, но, выслушав мои ответы на обязательные «билетные» вопросы, он не задал ни одного дополнительного и проставил еще одну «отлично». Судьба явно благоволила ко мне,  и сочинение на совершенно близкую мне тему «Характер драматических произведений А.С. Пушкина» увеличил мои достижения ещё на одну «отлично». Немецкий я сдавал уже в окружении великовозрастных парней, и некоторые из них были в армейских гимнастёрках без погон.

Две экзаменаторши, среди которых была и моя прошлогодняя молоденькая «немка», осторожненько, боясь повредить необходимое «удовлетворительно», опрашивали моих конкурентов, а я, ожидая своей «очереди», раздумывал, к кому же из них приведёт меня неразыгрываемый жребий, но сразу перед моим ответом, молоденькая «немка», взгляд которой я несколько раз ловил на себе, вдруг поднялась со своего места и покинула аудиторию. Не знаю, с чем был связан этот ход, но вторая экзаменаторша, выслушав мои склонения и спряжения, беглый перевод традиционной статьи из «Neues Deutschland», который я старался сопроводить своим внедрённым Эллочкой «берлинским» диалектом, даже не дала мне до конца блеснуть балладой Фридриха Шиллера «Перчатка»: «In seinem Lowengarten, das Kampfspiel zu erwarten, sas Konig Franz» и, видимо, под впечатлением от контраста с моими конкурентами, выставила заключительное «отлично», завершив мою вступительную эпопею двадцатью тремя финальными баллами в  экзаменационном листе. Помню только, что она поинтересовалась, кто учил меня немецкому, и, услышав Эллочку и Раису, одобрительно кивнула головой.

А через два дня всё тот же целинный эшелон умчал мою Алёнушку на новые подвиги по уборке «стопудового», как с утра до вечера пело на все голоса московское радио, урожая. Прошлогодний опыт не прошёл даром, и на этот раз она запаслась приличной осенне-зимней одеждой и обувью. Я опять возвращался с вокзала с её мамой, которая стала мне, выросшему на улице и в объятиях сурового дна, не избалованному людской лаской, такой близкой и почти родной. Она знала, что у меня вторая попытка стать студентом, и я скупо рассказал о своих «успехах», не скрывая, что надежды на поступление почти нет, поскольку много вакантных мест уже были заняты везучими «медалистами», выпускниками нынешнего года.

17 августа 1957 года я стоял перед списком принятых на первый курс Политеха, и, наверное, в десятый раз, не веря своим глазам, читал: «Принят, принят, принят...». Не чувствовал я ног под собой, когда, на одном дыхании, промчался через нашу «Звёздочку», и мимо «пожарки» - вот оно, наше дно, а вот и мама, сразу все понявшая по моему виду, и, всегда такая неласковая, вдруг крепко, с плачем, прижавшая меня к себе. «Беги, обрадуй отца», сразу же сказала она, «он у себя на работе и придёт только вечером», а я уже мчался знакомой дорогой туда, к ЕЁ дому. Радостная и оживлённая встретила меня и её мама. «Откуда она узнала?» пронеслось в голове, и когда я ей сообщил прочитанное «принят», она тоже обняла меня и, повернувшись к старенькой иконе, перекрестилась и сказала: «Какой счастливый день! Ведь только что Виталик приходил сказать, что у меня сегодня родилась внучка!». Виталик был тот самый насмешливый молодой человек из Дубового парка, молодой муж старшей сестры-вокалистки и молодой теперь отец.

И необыкновенный год продолжался. Непрошедшие по конкурсу в Политех бросились штурмовать городские техникумы, и неожиданная нешахматная комбинация моего комбинатора старшего братишки закончилась тем, что я снова стал моим средним братом, недавно вернувшимся после законной воинской службы-ловко отклеенная фотография с его экзаменационного листа была также ловко заменена моей с кусочком «липовой» печати, оттиснутой на уголковом белом поле. Надев солдатскую гимнастёрку моего братца, я стал похож на юного «дембеля», именно так я был изображён на своей «липовой» фотографии. Смешные для меня три вступительных экзамена, и все на «отлично», в политехникум связи были завершены обратной комбинацией, заменившей мою фотографию на фотографию с законной уголковой печатью моего «демобилизованного» братишки-троечника. Через пару дней мы в семейном кругу за праздничным столом поздравляли сразу трёх братьев, ставших студентами. Бабушка в своём торжественном платье читала «Белое покрывало», сибирские песни дружно гремели, а обитатели дна приостанавливались, проходя мимо, чтобы завистливо прислушаться к происходящему в нашей комнате №2. Только отец не отплясывал своего «Камаринского», а задумчиво сидел в уголке и блестел повлажневшими глазами.

Братья во Христе
За два дня до начала занятий в моём теперь Политехе вывесили учебное расписание на первый семестр. Рядом  со знакомыми по школе физикой, химией, иностранным языком и физкультурой стояли высшая математика, начертательная геометрия, теоретическая механика, машиностроительное черчение и учебные мастерские, а один день в неделю закрывала «Военная подготовка»-все студенты ВУЗов страны должны были освоить в стенах института одну их военных специальностей, и выпускной, пятый курс, заканчивался обязательным экзаменом и двухмесячным лагерным «сбором» в одной из кадровых воинских частей. Наш институт был приписан к знаменитой Панфиловской дивизии, и после пятого курса и сдачи экзамена  по «военке» с последующим  «сбором» в летнем лагере одного из полков дивизии,  все выпускники получали офицерское звание «лейтенант» и направлялись «в запас». Трёхлетняя солдатская тропа сразу отодвинулась и тут же была забыта.

В первый мой студенческий день занятий нам объявили, что через неделю все курсы, с первого по третий включительно, выезжают на юг, в Ошскую область, на хлопковые поля восточной части Ферганской долины, которые принесли в этом году невиданный урожай. Я с интересом рассматривал своих сокурсников. По нашей специальности была сформирована всего одна учебная группа А-1-57 из 25-ти человек, все мужского пола, среди которых было шесть «медалистов» этого года, и все они были практически почти моего возраста. Ни одного выпускника этого года среди нас не было, если не считать «медалистов». Остальную часть составляли демобилизованные воины и «производственники» с необходимыми 24-мя месяцами трудового стажа. К последним принадлежал и я, хотя почти все они, за исключением трёх, включая меня, юнцов, были значительно старше нас, лет по 30, а то и больше. Если отбросить  нынешних «медалистов», четырёх «воинов» и трёх «производственников»-юнцов, то великовозрастных «производственников» оказывалось 12 человек.

Национальный состав поражал своей пестротой: киргизов-12, русских-5, татар-2, украинцев-2, евреев-1, узбеков-1, немцев-1, казахов-1. Из двенадцати киргизов только один был «медалист», а остальные, как оказалось, были учителями математики и физики сельских школ, обладателями физматовских дипломов областных пединститутов Пржевальска, Таласа, Оша и Нарына. Среди них нашлись даже один бывший директор такой школы и один завуч. Знакомиться нам пришлось уже в поезде, настоящем, не «пятьсот-весёлом», который давно уже «приказал долго жить». Двухсуточная поездка «на хлопок» по железной дороге вокруг отрогов тяньшанских гор и вдоль Памиро-Алая, как нельзя лучше, помогла узнать, кто есть кто. Самой значительной личностью оказался наш староста, худощавый подтянутый украинец, ветеран Великой Отечественной войны, начавший эту войну летом 1943 года девятнадцатилетним лейтенантом на Курской дуге и закончивший её в Берлине в чине капитана. Староста группы не выбирался «тайным» голосованием студентов, а назначался деканом в специальном приказе по факультету.

Мы быстро сдружились, хотя киргизская часть, не избегая дружелюбного общения, всё-таки как-то держалась особняком. Единственный узбек Саид прекрасно говорил по-русски, пересыпая свою речь русскими пословицами и поговорками. Он был лет на пять старше меня, и не знаю как, но я почувствовал в нем родственную душу, и не ошибся-его отец Керимбай работал «конюхом» в нашем оперном театре, ухаживая за двумя лошадьми, которые выезжали на оперную сцену в финальном акте оперы «Князь Игорь», а также были непременными участниками национальной оперы «Ай Чурек», так, что детство своё мой новый друг провёл за кулисами этого театра. Иногда внезапно, без всякого повода, он запевал: «Сердце красавиц, склонно к измене», или, стоя у вагонного окна и патетически отбросив в сторону руку, выдавал: «Ни сна, ни отдыха измученной душе», а в заключительном княжеском пассаже «О, дайте, дайте мне свободу»  «свободу» заменял «поллитрой». Наши киргизские коллеги сразу замолкали, внимательно переглядывались и, обращаясь к знатоку оперной классики, уважительно называли его «байке».

Мои небольшие знания узбекского языка ничуть его не удивили, а с моим бывшим школьным комсомольским вожаком «Бараном» он играл в одной баскетбольной команде сборной нашего города. С «Бараном», кстати, я уже общался в нашем институте-он был на четвёртом курсе горно-геологического факультета. «Молодняк» нашей группы насчитывал девять человек, включая меня, и из них шестеро, как я уже говорил, были «медалистами». Самым молодым был худенький, едва переваливший свои семнадцать лет, «золотой медалист» из Джамбула-длиннорукий и длинноногий, узкоплечий и с коротко стриженой головой, которая слегка вздрагивала, если кто-то обращался к нему с вопросом. К нему сразу приклеилась весьма точная кликуха «Балапан», что в переводе на русский могло означать «Детёныш». Двое «серебряных медалистов» из далёкого  казахского посёлка-коренастый подвижный «очкастый» немец и его русский «земляк», медлительный, тоже в очках в тяжёлой оправе, полноватый и с неизменной папиросой в зубах, - держались вместе. Среди «эшелонных» третьекурсников я увидел несколько когда-то таких соблазнительных десятиклассниц из нашей СШ №3, и Валюшу среди них, но теперь они мне такими уже не казались. Знакомых лиц почти не было, но я всё-таки встретил одну свою бывшую одноклассницу-осетинку, которая в школе всегда казалась мне замкнутой, прямолинейной, бесцеремонной и какой-то «мужиковатой».  Она ещё в прошлом году стала студенткой строительного факультета, и наше общение с ней при редких встречах на остановках эшелона ограничивалось «Привет-привет, как дела?».

Хлопкосеющий колхоз имени Ленина находился совсем рядом, километрах в трёх от областного центра, куда эшелон прибыл утром. Наша встреча была хорошо организована ошскими властями, с традиционным митингом, знамёнами и речами областных боссов и наших преподавателей, закреплённых за каждой учебной группой. Эти преподаватели были нашими «кураторами». Сразу после митинга нас на грузовиках «перебросили» на «хирманы»-полевые станы каждой хлопковой бригады. «Хирман» представлял собой длинный глинобитный сарай с продолговатыми окошками почти под потолком, с земляным, плотно утрамбованным, глиняным полом и широкими скрипучими воротами. Сарай стоял на вершине пологого холма на просторной и тоже утрамбованной площадке, чем-то напоминавшей нашу пожарную тренировочную площадку, только та была засыпана песком, а эта полностью совпадала с покрытием сарайного пола. В сарае нам предстояло ночевать прямо на земляном полу, застланном толстым слоем сухого сена и покрытом грубой брезентовой накидкой, а весь световой день мы должны были работать «в поле», которое начиналось  сразу же за хирманной площадкой и необозримыми белоснежными волнами уходило за горизонт, то слегка поднимаясь на пологие холмы, то спускаясь с них. Вылинявший на солнце плакат с вопросительно-строгим «Сен бюгюн канча пахта теремсиз?» («Сколько ты сегодня собрал хлопка?») сразу давал понять, куда мы попали.

Поле пересекала железнодорожная насыпь с уложенными по гребню рельсами и регулярно чередующимися высокими столбами, и поле было разделено на неравные регулярные участки, обрамлённые рядами деревьев. На одном из столбов, шагающих вдоль насыпи, был подвешен «громкоговоритель», откуда с утра до вечера гремели звучные, призывные узбекские песни в сопровождении национальных музыкальных инструментов, и только иногда, опять же, практически, всегда на узбекском языке, сообщались новости о количестве собранного за сутки хлопка всеми хлопкосеющими колхозами области, особо подчёркивая, кто из них сегодня на первом месте в «социалистическом» соревновании за обладание областным «переходящим красным знаменем». Было такое ощущение, что мы не в Киргизии, а в Узбекистане, и мы догадывались, что в хлопковом хозяйстве заняты одни узбеки. Не здесь ли прятались корни межэтнических кровавых столкновений, которые начались в конце века после развала великого Советского Союза?

Традиционные краткие ежедневные «Последние известия» из далёкой столицы Москвы передавались всегда по утрам. Далеко окрест можно было различить редкие постройки, совершенно похожие на наш «хирман»-это были владения других бригад и, как вскоре выяснилось, наших конкурентов в борьбе за колхозное «переходящее красное знамя», завоевание которого заканчивалось для членов бригады не только правительственными наградами, но и кое-какими материальными благами. Мы, конечно, членами бригады не были, и рассчитывать на эти блага не могли. На хирмане имелась кухня и «весовая» для взвешивания дневной хлопковой добычи, обе под лёгким навесом, а внизу, у подножия холма, притулилось аккуратное общественное отхожее место.

Покатились наши будни. С утра, позавтракав горячим чаем с вкусными, отличной выпечки, азиатскими лепёшками и изюмом, мы отправлялись на сбор хлопка. Наш куратор, молодой киргиз, вчерашний выпускник физмата Университета и теперешний преподаватель высшей математики Политеха, и наш староста, значительно старше своего куратора, один раз в десять дней сопровождали бригадира-узбека, который показывал границы десятидневного  надела, который следовало начинать убирать с утра. Десятидневка была установлена и для выдачи нам нашего десятидневного заработка, который зависел от количества собранного за этот период хлопка. Выдача заработанного ни разу не задерживалась за всё наше долгое, в течение почти трёх месяцев, пребывание на «хирмане». «Зарплатный», одиннадцатый  день считался «выходным», и мы могли «пешочком» сходить в близкий город, посетить почти безлюдную, неизвестно почему, баньку, кинотеатр, побродить по красочному восточному рынку или забраться на «Сулейман-гору», которая возвышалась в самом центре города.

За все долгие месяцы нашей хлопковой эпопеи у нас случились только два «внеплановых» дня отдыха, праздник «Великого Октября» 7 ноября, и день 5 октября, когда утренние «Последние известия» из Москвы торжественным голосом сообщили об огромной победе советского народа-выходе на околоземную орбиту первого в мире искусственного спутника земли. Услышав неповторимые гордые звуки «бииип-бииип», мы дружно бросили начатую работу, и во главе с нашим лихим старостой, провожаемые недоумёнными взглядами киргизских однокашников, весёлой толпой, с криками «ура», бросились на «хирман», где, к нашему удивлению, уже курился дымок под навесом кухни,  и двое ловких молоденьких узбеков разделывали баранью тушку, извлечённую из продуктовой «заначки», готовя праздничный плов. Мгновенно сформированный «десант» из добровольцев тут же отправился за праздничной «поддержкой» на «центральную» усадьбу нашего колхоза, или
колхозный посёлок, где было почтовое отделение и небольшие магазинчики, «промтоварный» и «продовольственный», причём основными клиентами последнего были именно мы, закупая десятидневный запас сигарет, рыбных консервов и вино-водочных изделий, поражавших своим разнообразием и абсолютной бездефицитностью.

До поздней ночи сидели мы в окружении пустых бутылок под тёплым звёздным небом, хотя киргизская диаспора уже давно убралась в наш сарай на ночлег.  Где-то там, в фантастической звёздной дали, летел наш «бииип-бииип». Катастрофически обрусевший Саид самозабвенно затянул «Клён ты мой опавший, клён заледенелый», а  шустренький и никогда неунывающий наш «татарчонок», демобилизованный из «военморфлота» этой весной «старшина первой статьи», будоражил нас своими  любимыми песенками. После одной из них: «Лишь только вечер в Стамбуле наступает-все турки пьяные в повалочку лежат. Али Баба чуреками рыгает,  и по-турецки пьяные кричат: «Али Баба, смотри какая баба, она танцует, флиртует, смеётся и поёт» наш куратор, внезапно обидевшись, тоже удалился-его имя было Алибакун, и, видимо, он посчитал оскорбительным для себя некоторое звуковое совпадение Али Бабы с его именем.

Рабочие будни походили друг на друга, как близнецы-братья. Солнце ещё не показывалось на горизонте, а наш «куратор» уже скрипел воротами «хирмана», заглядывал в полумрак нашей «спальни», и, как бы смущаясь, приглушённым, мягким голосом, объявлял: «Жолдоштор, балдар», что в переводе означает: «Товарищи, ребята». Едва ли любой начальственный окрик мог поднять нас, но эти слова и интонация срабатывали мгновенно, и мы дружно выбирались на «хирманную» площадку и цепочкой располагались вдоль небольшого арыка с необыкновенно холодной, почти ледяной прозрачной водой-это была наша «умывальная», которая так напоминала мне лагерные утра в пионерском лагере Баш Кара Суу. После утреннего чая наша команда отправлялась на отведённый участок и, выстроившись в длинную цепочку по кромке участка, принималась за работу.

У каждого из нас был пронумерованный полотняный мешок, прицепленный  вверху к  шее, а  внизу к поясу, куда надо было складывать собранный хлопок. Хлопком этим были заполнены многочисленные «коробочки», торчащие в разные стороны хлопкового куста. Самым лучшим участком считался тот, где кусты эти были достаточно высокими, чтобы не передвигаться от куста к кусту, согнувшись пополам, но такие участки попадались нечасто, и поэтому согнутые наши спины «ползли» вдоль длинных, метров по двести, борозд от одного конца участка до другого. Два ряда хлопковых кустов по обе стороны этих борозд и должны были быть тщательно очищенными каждым сборщиком от белых комочков хлопка. Наполненный мешок сбрасывали в борозду и заменяли новым, «запасным», подвешенным сзади к поясу, а в конце этой борозды устанавливали какой-нибудь отличительный знак, чтобы найти вечером сброшенный в борозду мешок, и не было ни одного случая, чтобы этот мешок исчез или был обнаружен пустым.

Опытный наш бригадир снабдил каждого сборщика только двумя, включая «запасной»,  мешками, которые он называл «партуки», но длиннорукий «Балапан»  внезапно попросил, чтобы ему выдали сразу пять таких «партуков». Нисколько не удивляясь, бригадир тут же выполнил его просьбу, начертив на трёх новых мешках фиолетовым «химическим» карандашом соответствующий им номер. Пройдя примерно половину дистанции от края до края участка, многие из нас валились в тёплую мягкую борозду, чтобы хоть как-то разогнуть онемевшую спину и передохнуть, но спина «Балапана» на длинных ногах в это время уже быстро двигалась нам навстречу, и худые руки его стремительно мелькали, мгновенно оставляя куст хлопка без единого белого пятна.

Обедали мы прямо в поле, в тени шелковичных деревьев, обрамляющих границы участков. Трава под деревьями была густо усыпана знакомыми с детства сладкими шелковичными плодами, напоминающими толстеньких коротких гусениц. Горячий «шорпо», привычные макароны «по-флотски» или редкий плов с неизменным горячим чаем и лепёшками привозила колхозная подвода с молоденьким узбеком-возницей, ни слова не понимающим по-русски, но всегда что-то оживлённо обсуждавшим с нашим оперным однокурсником-узбеком. Оказывается, доставщика обеда очень интересовал наш студенческий статус в советском обществе, особенно, наша законная отсрочка от призыва в армию, которого он опасался и который  неизбежно должен был произойти следующей осенью. Наш однокашник говорил ему, что самая главная задача будущего воина-срочно освоить хотя бы элементарный русский язык, и возница-узбечонок согласно кивал в ответ, безнадёжно опуская голову и пряча глаза.

К обеду мало у кого из нас был один наполненный хлопком «партук», тогда как у «Балапана» их всегда было почти три. Вечером, в наступающих сумерках, мы возвращались на наш «хирман», нагруженные двумя полными мешками, а крутой «Балапан» сидел у кромки поля в окружении своих до отказа набитых хлопком мешков и, обращаясь почему-то только к нашим киргизским однокашникам, просил: «Братья во Христе! Помогите донести!». Всегда несколько человек охотно взваливали его дневной сбор на плечо, и мы длинной цепочкой вдоль кромки поля, а иногда и вдоль железнодорожного полотна, возвращались на «хирман», где наш бригадир при свете двух «керосиновых» ламп взвешивал дневную добычу и аккуратно записывал  результат в узкий потрёпанный «журнал» с номером его бригады и номерами наших «партуков». К концу месяца, попривыкнув к процедуре хлопкового сбора, мы были тут же снабжены дополнительным третьим «партуком»-наш бригадир знал в этом деле толк. Только «Балапан» больше не просил увеличить его количество мешков, хотя участки с благоприятными высокими кустами  хлопчатника стали попадаться всё чаще.

Заработанные трудовые денежки практически негде было тратить-редкие вылазки в город почти не сказывались на наших «карманах», ведь цены на фрукты и ягоды на городском рынке были до смешного низкими, почти символическими, а кинофильмы, уже давно виденные, сменялись всего раза три за всё наше время пребывания. Заглядывая в городской «универмаг», то есть универсальный магазин, я обнаружил там красивые кожаные туфли на «микропорке», толстой сплошной подошве. Такая обувь была очень редкой в нашем городе, и носили её исключительно немногочисленные городские «стиляги», щеголявшие зауженными внизу брюками и высоко взбитыми причёсками типа «кок». В то время я ещё не был знаком со ставшим много позже почти родным французским языком, но уже один вид этих причёсок сразу наводил на мысль о петушином гребне. Шикарная пара «микропорок» светлокоричневого цвета очень быстро перекочевала в мой походный чемоданчик, а вскоре к ней присоединилась модная по тем временам тёплая, «под замшу», куртка производства рижской швейной фабрики. В нашем столичном городе такой «прикид» можно было «достать» только на «базе», и только по «блату», в открытой торговле такие товары не появлялись никогда. Часто, засыпая в спальном мешке на брезенте поверх соломенной подстилки на земляном полу нашего «хирманного» сарая, я ловил себя на том, что думаю, как я небрежно появлюсь в ЕЁ доме в этом экстравагантном «прикиде»-ведь так раньше я никогда не был одет, хотя от «прохорей», своей гордости, и узбекской тюбетейки отказался ещё в самом начале своего последнего в СШ№3 десятого класса.

Похолодало
Неожиданно регулярно, каждую неделю, стали приходить от неё письма с целины, которые аккуратно привозил с почтового отделения центральной усадьбы на наш «хирман» бодрый ишачок, запряжённый в почтовую «арбу» Этот урожайный пшеничный сезон выдался для целинников значительно легче прошлогоднего-они жили на центральной усадьбе того же целинного совхоза в утеплённых вагончиках и занимались «сушкой» обмолоченной пшеницы, «перелопачивая» её, то есть, перебрасывая широкими деревянными лопатами с одного места обширного «тока» на другое. Все вечера были свободными, и на поселковой танцевальной площадке часто устраивались танцы под «радиолу». В целинный «сводный» отряд в этом году были включены их земляки, студенты-третьекурсники ФСХИ, то есть Фрунзенского Сельскохозяйственного Института, и она доверчиво, искренне и просто, как давнему своему другу, писала, что на танцах рядом с ней почему-то очень часто оказывался и приглашал на танец статный подтянутый блондин Вадик, серьёзный, неулыбчивый, сосредоточенный, с благородной осанкой, непривычно вежливый и предупредительный студент этого самого ФСХИ. Что-то шевелилось в моей душе, тревожное и вроде уже когда-то ощущаемое: «Почему же Вадик, а не я?», и всё чаще вставал перед глазами коварный Вилька со своим зловещим предупреждением в полузабытый предновогодний школьный бал-маскарад. И крутился в голове Шекспир: «Я не могу забыться сном, пока-ты, от меня вдали, к другим близка». В последнем целинном письме, полученном в середине октября, она написала, что через три дня, необычайно рано и неожиданно для всех, они возвращаются в наш город и продолжат занятия в Университете. Вычислив время доставки этого письма, я догадался, что она уже должна быть дома, но следующее её письмо не попадало в недельный ритм, и ждать его пришлось долго.

Хлопковая страда между тем затягивалась-урожай этого года действительно был богатым, но «обработанные вручную» поля пустовали, и некоторые из них уже начали распахивать под урожай следующего года. Наша работа теперь заключалась в «зачистке» полей, подвергавшихся «машинной» обработке с помощью громоздких, неповоротливых и «свистящих» хлопкоуборочных комбайнов, после которых процентов двадцать  «коробочек» оставались неочищенными из-за того, что некоторые  из них не раскрылись во-время, но хлопок внутри них представлял определённую ценность, хотя и оценивался на сорт ниже.  Эти коробочки ссохлись и были покрыты острыми колючками, так что вполне соответствовали названию «кусак», и нам с трудом приходилось отрывать их от стебля. Теперь, даже неутомимый «Балапан» тащился вместе с нами, возвратив свои ненужные «партуки» бригадиру. Только в  конце второй декады ноября, оставив холодные, пустые, наполовину перепаханные, хлопковые поля, с забинтованными от контактов с «кусаком» руками, мы погрузились вечером в поданный на вокзал состав, и в полутёмном полуоткрытом «купе» вагона, собравшись в тесный кружок дружной спаянной компанией, в которой не было только  «Балапана» и ни одного киргизского однокашника, распечатали первую «Московскую особую» и «чокнулись» за счастливый отъезд, а из вагонного «репродуктора» полуслышно доносилось: «Не слышны в саду даже шорохи. Всё здесь замерло до утра». И так легко, и грустно было на сердце, и колёса перестукивали на рельсовых стыках, и рвалось это сердце вперёд, быстрей, туда, где скоро встретимся с ней.

Всё было именно так, как я представлял себе в нашем засыпающем «хирманном» сарае. Морозным, конца ноября, солнечным воскресным утром, в тёплой своей «шикарной» куртке, поскрипывая «микропорками» по раннему в этом году снежку, со слегка сдвинутым на одну бровь, как у любимца кубинских повстанцев Че Гевары, беретом на голове, я постучал в знакомое окошко своим, только ей одной известным, стуком-два быстрых «тук-тук» и, после маленькой паузы, ещё один, заключительный «тук». Хлопнула их входная дверь, невидимая мне за высоким сплошным дощатым забором, калитка распахнулась-передо мной стояла её мама в накинутой на плечи шали. « Господи, приехал наконец-то, а мы и не ждали», и какая неподдельная радость в глазах. «Заходи, заходи, она дома». В полутёмных сенях сбросил свою куртку и «микропорки», сдёрнул берет и засунул его в рукав куртки-всё машинально, автоматически. Постучал в небольшую двустворчатую дверь их «девичьей», маленькой комнатки, откуда слышались приглушённые голоса, которые сразу же замолкли, наверное, от удивления. Дверь распахнулась. Ба! Да это же тётушка её! «Ого-го, кто это к нам! Только не удивляйся!», крикнула она, обернувшись. А может это имя моё она выкрикнула, «Толька», но тогда было не до того, и я уже в этой комнатке.

Вот она, золотая моя головка, вот её руки в моих руках, и смотрит, смотрит, будто впервые видит меня. Больше трёх месяцев не виделись, и она заметно другая. Где её светленькие реснички? Потемнели. И милое её, такое же  белоснежное, как всегда, лицо округлилось, и тоненькая кофточка туго натянута на высоко приподнятой груди. Даже паршивый Жорж едва ли отважился применить к этому прекрасному  произведению природы свой гнусный термин. Всегда и без того стройные ножки её приобрели какую-то женственную, сразу бросающуюся в глаза, форму, а в глазах уже нет той прежней постоянной полудетской ласки-смотрят мягко, внимательно, но улыбаются, изучающе улыбаются. Но почему глаза всё-таки не те, какие были? А, вот в чём дело-лёгкая, едва заметная, тёмная тень над верхними веками, и разрез глаз слегка удлинился, но как красиво! Да и губы подкрашены неяркой губной помадой. И опять этот Шекспир: «Я думал, что у красоты твоей в поддельных красках надобности нет». Ну, и что из того? Восемнадцать лет! Удивительный возраст! Всё равно, она рядом, а остальное уже не столь важно.

Сразу оделись и ушли, хотя мне подумалось, что она собиралась куда-то идти одна. Холодный солнечный день, голые ветки деревьев в толстом слое инея. Идём, она взяла меня «под руку», так естественно, как будто мы давно и долго, так и ходим по нашему городу. Наши, такие памятные давние прогулки любимыми маршрутами, вот вы и снова вернулись. Серенькая, ручной вязки, рукавичка, та самая, ещё с катка, выглядывает у меня из под рукава моей куртки, крепко держится. Говорим, говорим, не наговоримся. «Какой ты сильный, какой ты молодец, всегда был таким»- это о моём успешном прорыве в самый престижный ВУЗ нашей республики. «Да, просто повезло, но поработать пришлось, не без того. И спасибо, спасибо. Каким я был, таким остался. А как твои дела?» Рассказывает о своём Университете и ни слова о минувшем целинном сезоне, да и я не говорю о моей хлопковой жизни. Зачем? Всё уже ушло, да и мало там было интересного.

Вернулись к ней домой, а мама уже напекла пирожков с «гантробой»-вкуснее нет ничего на свете, и горячий чай на столе. Высокая печь-контрамарка льёт мягкое тепло, и так не хочется уходить, но вечереет, день предзимний такой короткий, а завтра, чуть свет, надо быть на лекциях. Прощай, нет, что это? До свидания! Долго ещё бродил по притемнённому безлюдному Дубовому парку, останавливался возле нашей школы, и видел её то школьницей, заворожившей меня  в десятом классе, то такой, какой она стала теперь, но никак не мог ясно вспомнить её «гадким утёнком» в девятом, разве что той, растерявшейся на первом уроке немецкого худенькой девочкой с роскошной русой косой? Да, ту я помнил очень хорошо, но только из-за неуслышанного «берлинского» выговора.

А назавтра начались непростые, как в шахматах, «цейтнотные» дни. Нагоняя упущенное на хлопке время, наше учебное факультетское расписание было увеличено до ежедневных четырёх-пяти полуторачасовых «пар» вместо законных трёх, а «военку» передвинули на следующий год. Домой я возвращался в наступающих зимних сумерках, чтобы на другой день всё повторилось вновь, да и по воскресеньям было полно работы, особенно с этой начертательной геометрией, или «начерталкой», завалившей нас обязательными проектными «листами», которые требовалось выполнять в течение недели и представлять каждый новый понедельник. И на первом же физкультурном, по расписанию,  занятии в нашем высоченном и просторном «актовом» зале, перепрофилированном в спортивный, ко мне подошёл плечистый, высокорослый, и слегка сутуловатый, что сразу обозначило волейболиста, преподаватель физкультуры, который сказал, что эти обязательные для всех занятия не для меня, а мне надлежит являться три раза в неделю на вечерние полуторачасовые тренировки нашей институтской волейбольной команды. Несмотря на чудовищный семестровый «цейтнот», я с трудом сдержал свою радость-вот она, желанная, трудная и полнокровная студенческая жизнь!

Но встречи с моей Алёнушкой стали совсем редкими, и я видел в глазах её немой вопрос: «Что же происходит?», но почти не распространялся о своих «цейтнотных» делах. Неизбежное и необъяснимое похолодание начало проскальзывать между нами, но что делать? Жизнь есть жизнь. Незаметно грянула моя первая «зимняя» экзаменационная «сессия», которая пришлась на середину февраля, и я хорошо помню тот февральский холодный ветреный, но солнечный, день, когда мы с ней вышли из её дома и пошли по Дзержинке  вверх, но она уже не держала меня «под руку», и смотрела куда-то в сторону, и вдруг, уже перед самым бульваром, на пересечении его с улицей Ленина, решившись, и также не глядя на  меня, сказала, что нам лучше больше не встречаться, кончилась наша полудетская школьная дружба. И сразу же ушла, ушла гордая полячка по этой улице, не оглядываясь, в ту сторону, куда глядела, а я, ещё не понимая, что произошло, по инерции продолжал двигаться по бульвару. «Уходит детство через мой порог. Уходит тихо, как уходят в осень». Ушло, закатилось, не вернётся больше никогда.

«Не отрекаются, любя»
Помню хорошо, что творилось в моей подстреленной душе-смятение, горечь, обида, тоска сменяли друг друга, но надо было как-то жить, тем более, что день за днём катилась эта первая сессия, и надо было держаться «на плаву». Спал по четыре часа в сутки, хорошо ещё, что тренировки волейбольные были приостановлены, а ведь команда наша институтская подбиралась совсем неординарной, в ней были четыре высокорослых, мощных, вполне подходящих и опытных «столба». Двое были из Казахстана, а двое даже из российских Чкалова и Саратова. Пятый игрок «основного» состава был тоже подходящего роста, прыгучий киргизский паренёк из Таласа, который был студентом третьего курса нашего мехфака, но опыта ему явно не хватало.  Пару «разыгрывающих» игроков защитного плана составляли мы с моим другом детства «Деревом», который был старше меня на два года и в этом году удачно перевёлся с третьего курса мехфака ФСХИ на второй курс мехфака ФПИ. Удалось мне сдать сессию на все «отлично», но из нашей группы сразу «отсеялись» несколько человек, проваливших эту сессию со сплошными «неудами», то есть двойками. Среди них был и весёлый певун, отставной флотский «старшина первой статьи», совсем неглупый паренёк, которого затормозила высшая математика с нашим хлопковым куратором, и, не знаю, может  Али Баба и был тому причиной? Эти количественные  потери сразу же восполнились внутриинститутской перегруппировкой за счёт желающих перебраться на нашу специальность с других факультетов, а также за счёт студентов «со стороны» - с физмата Университета и того же мехфака ФСХИ.

Ранняя весна уже гуляла по паркам и скверам, и прошло уже «вербное воскресенье» с обязательным выходом бабушки в городскую маленькую церковь, мимо которой я, пустырями, ходил когда-то в мою первую СШ №33. Без всякого «законного» каникулярного перерыва неумолимое факультетское расписание водворило нас в студенческие аудитории, но стало как-то полегче-три ежедневные «пары» вместо насильственных четырёх-пяти позволяли передохнуть от пролетевшего «цейтнота». Появились, хоть редкие, но свободные вечера, которые я проводил во втором своём родном доме-русской драме, перебравшейся в новое театральное здание в Дубовом парке, ранее принадлежавшее местному театру  оперы и балета.

В городе заметно убавилась кавказская диаспора, которой разрешено было возвращаться в родные кавказские аулы, посёлки и города. Год назад, в январе 1957 года, я был невольным свидетелем интересного события, не укладывавшегося в рамки обычных советских традиций. Новый «хозяин» страны Никита Сергеевич Хрущёв, Председатель Президиума Верховного Совета СССР,  Председатель Совета Министров СССР и, самое главное, Первый секретарь ЦК КПСС, ставшей такой в 1952 году после замены «устаревшего» названия ЦК ВКП(б), наверное, для того, чтобы как-то забылся большевистский насильственный переворот октября 1917, (такого набора высших должностей не знал даже великий Сталин) внезапно зимой посетил наш богом забытый край, чтобы вручить Киргизии орден Ленина.

Его прибытие планировалось отметить митингом в аэропорту с радиотрансляцией по местному радиовещательному каналу, но, вместо запланированных торжественных речей, микрофоны, установленные на лётном поле, неожиданно озвучили дикие вопли, грохот падающих предметов, топот ног и крутой трёхэтажный российский мат обслуживающих это мероприятие «оперов». В заключение, хриплый,  cрывающийся от одышки голос, прокричал: «Всё, п....ц, кончилось торжество». Я так и не узнал, что же произошло в аэропорту, но ходили слухи, что могучего «хозяина» страны едва вытащили из самолёта в полубессознательном, от выпитого в полёте спиртного, состоянии, и срочно, подручными средствами, свернули торжественный митинг. Наш «хозяин» и сам подтвердил эту версию, явившись днём позже на городской митинг на стадионе «Спартак» за парком «Звёздочка» в явном состоянии подпития, которое было сразу заметно по его заплетающемуся языку во время поздравительной речи.

Но случай, о котором я хотел рассказать, произошёл в день его отъезда из Фрунзе, когда, после встречи в Доме Правительства с боссами нашей республики, машина «хозяина» страны, окружённая машинами сопровождения, медленно выехала с близкой к нашему дну правительственной площади и повернула на продольную Первомайскую улицу, вытянувшуюся вдоль кромки нашего сквера. Я стоял в толпе зевак, жаждущих увидеть могущественного властителя, а по обе стороны Первомайской выстроилась цепочка дежурных милиционеров. Несмотря на холодный день, «хозяин» страны, одетый в тёплое пальто, и с серой «каракулевой» тёплой шапкой на голове, стоял в машине с откинутым верхом, приветствуя толпившихся за «охранной» цепочкой горожан. Внезапно, со стороны сквера на проезжую часть выбежали трое бравых молодых кавказцев в нарядных кавказских одеждах с «газырями» на груди, которые буквально вынесли на руках и бережно поставили посреди улицы белобородого старца, а сами бросились на колени, склонившись в почтительном поклоне с прижатыми к сердцу руками, в которых были зажаты сброшенные с голов мохнатые кавказские «папахи». Седобородый протягивал нашему «хозяину» внушительных размеров пакет.  Машина Первого секретаря, и проч., и проч., остановилась, и он взял этот пакет, после чего лихие кавказские молодцы мгновенно подхватили на руки своего белобородого и стремительно исчезли в сквере. Цепочка милиционеров, видимо заранее подготовленная каким-то таинственным образом к этой акции, даже не шевельнулась, чтобы помешать кавказским ребятам. А с весны и начался массовый отъезд кавказцев в родные края, видно, пакет сыграл свою решающую роль.

Не было дня, чтобы я, с окаменевшим сердцем, не вспоминал её, но маленькая льдинка в душе росла и росла, превращаясь в ледяную душевную глыбу. Да и события способствовали этому-мой друг «Дерево», покорённый её чернявенькой тётушкой, часто встречался со своей подружкой, провожал её домой вечерами и замечал иногда и не мою теперь девочку в сопровождении высокого блондина. «Наверное, это Вадик из сельхозинститута», сказал я, «она писала о нём с целины», но «Дерево», сам бывший студент ФСХИ, прекрасно знал Вадика и ручался, что это не он. А с Вадиком я и сам вскоре познакомился, когда мы с «Деревом» случайно забрели на теннисный корт в «Звёздочке» и увидели, как мой бывший по узбекской СШ№24 одноклассник Коля Андреев, «гоняет» Вадика из конца в конец теннисного корта, заканчивая каждый розыгрыш мяча неотразимым косым обводящим ударом. Вадик был истинный интеллигент и, видимо, уже знакомый с историей нашего с ней разрыва,  как бы случайно предупредил меня, чтобы я не верил слухам о её «поведении» на первой её целинной страде, когда она работала «копнильщицей» и возвращалась поздно ночью в кабине грузовика, которым управлял комбайнёр из её полевого экипажа, мужчина в «годах», из бывших «политзэков», то есть политических заключенных. Эти слухи о её «поведении» распространял местный совхозный тракторист, который обслуживал в прошлом году их комбайн, таская его из конца в конец пшеничного поля. Сообщения такого рода всегда «смаковались» некоторыми, падкими на сплетни, ребятами из целинного отряда ФСХИ, которые теперь, как бы поддерживая меня, советовали забыть её и больше никогда не встречаться с ней, недостойной моего внимания. И хотя шекспировское «молва толкует про твои дела, догадки щедро прибавляя к ним», как-то успокаивало, но реальность была налицо-мы с ней расстались, и ледяная глыба продолжала расти.

Неугомонный «Дерево» иногда «вытаскивал» меня на концертно-танцевальные «вечера» в наш Университет, и я, хоть и редко, но видел её среди  сокурсников-оживлённую, стройненькую «ёлочку», которая часто вальсировала с высоким блондином, и «Дерево» сразу признал в нём её провожатого, о котором говорил мне. Он танцевал неуклюже, даже, пожалуй, хуже меня, но очень старался. Издали, из-за колонны, наблюдая за ними, я не заметил особых «тёплых» отношений между ними, которые сразу бы обнаружил ревнивый взгляд-многие танцующие пары сразу бросались в глаза и поворотом головы, и улыбкой, и близкой дистанцией между собой в танце. Совсем редко она замечала меня, и как-то робко опускала глаза и сразу покидала танцевальный зал, но я за ней никогда не следовал, а тут же выбирался из университетского веселья и исчезал в полутёмных городских улицах, чувствуя, что моя ледяная глыба начинает вибрировать и вроде бы уменьшаться в размерах.

Весна, горячая и сухая, нагрянула внезапно. Мгновенно расцвела сирень, и сквер наш покрылся цветущими тюльпанами, а 10 мая мой друг «Дерево» и я были приглашены на день рождения её тётушки. Не дожидаясь «именинного» вечера, я с огромным букетом цветов подошёл к такой знакомой калитке их дома и случайно, машинально отбил в оконное стекло свой привычный позывной-два коротких, и после небольшой паузы, заключительный. Хлопнула входная дверь за дощатым забором, вздрогнуло сердце-она стояла, прижав руки к груди, и радостно смотрела на меня и мой букетище, которым я пытался прикрыть своё сразу окаменевшее лицо. «Привет-привет», что же ещё сказать? А в глазах у неё нет-нет, да и промелькнёт такая знакомая ласка, да и руки, и этот жест так напоминают школу. Но почему она такая бледная? Здорова ли? И что же теперь делать? «Вот, пришёл поздравить именинницу, вечером прийти не смогу», и сразу потухли глаза, съёжились плечи, опустилась голова: «Её пока нет дома, но я передам твои цветы». Резко повернулся и пошёл на деревянных ногах, не оборачиваясь, как она в тот февральский день.

Через неделю наша институтская волейбольная команда отправилась в недалёкую казахскую столицу Алма Ату-в июле после летней сессии должны были пройти межвузовские республиканские студенческие игры, и наш тренер нашёл подходящих «спарринг-партнёров», чтобы команда «обстрелялась» в чужих стенах, не выдавая потенциальным противникам наигранные тактические варианты игры, которые он тщательно разработал и привил нам на наших многочасовых тренировках. «Спарринг-партнёрами» были две мощные команды Казахского Горно-металлургического института (КазГМИ) и Университета (КазГУ), которым мы проиграли в упорной борьбе, но наш тренер Лёша Полторацкий остался доволен игрой своей команды.

Подошла и летняя сессия, горячие денёчки, но после каждого экзамена мы весёлой студенческой компанией сидим в пивном баре в «Звёздочке», хотя наш тренер строго запретил пиво и близкие к нему напитки, да разве устоишь? Осторожно прислушиваюсь к моей ледяной душевной глыбе-нет, она на месте, и не могут её покол***** ни мои друзья и весёлые их истории, ни сессионные заботы, ни спортивные успехи. Всё время думаю о ней, запомнилась последняя майская мимолётная встреча, что-то мелькнуло тогда, или показалось? Нет, не показалось-дрогнули плечи её, затуманились глаза, поникла. По-че-му? Внимательный мой дружище «Дерево» уже сказал как-то раз: « Ты знаешь, Хохол, а ведь давно уже не видно этого «хахаля» длинного у их ворот, одна она приходит». Резануло этим «хахалем»-не может быть у неё «хахаля», не такая она, уж кое-что я давно в ней понял, давно почувствовал «сокровища  душевной красоты» её, честности и чистоты. Нет, дорогой мой «Дерево», здесь что-то не так! Такая наивность, искренность и прямота-откуда они? Да, да, конечно это от мамы! И это так, и дай Бог ей светлого пути, и пусть она найдёт этот путь, со мной или без меня, какая разница? Но-но, то есть, что значит «какая разница»? Очень даже большая разница! «Зови меня, когда тебе угодно, а до того я буду терпелив». Спасибо, брат Шекспир, что бы я значил без тебя?

Всё! Позади летняя сессия, и у меня опять одни «отлично». Такой же результат в нашей группе только у настырного «Балапана» да у велосипедиста Славы, тоже недавнего «золотого» медалиста. В группе опять некоторые потери, но они быстро восстанавливаются за счёт других факультетов. Так появился среди нас немногословный, мужественный, гордый сын кавказских гор, карачаевец Алибек, который «застрял» с мамой во Фрунзе  после «хрущёвской» амнистии репрессированных «отцом всех народов» кавказцев. Он «вышел» с горно-геологического факультета и «вошёл» в состав механического. Впереди крупный спортивный сезон, будем сражаться за первое место с самими «профессионалами» из Института физкультуры.

В этой команде много моих недавних партнёров по ДЮСШ и сборной юношеской в московском турне. Особенно опасен мой друг Гена Коновалов, их лидер и организатор всей хитроумной комбинационной игры команды. Последние июньские деньки, и сегодня вечером плановая тренировка на открытой площадке, и неспешно собираюсь, и вдруг входит мама моя: «А к тебе там девушка пришла, хочет  увидеть». Что это? Откуда? Никогда никакие девушки не заглядывали ко мне на дно, а она, тем более, никогда. Да это же одноклассница бывшая моя, осетинка прямолинейная, недавно болтали с ней в институте, но она даже не вспомнила наш класс, забыла уже. «Привет, что за проблемы?» «Да какие у меня проблемы, это у вас двоих проблемы. Давай-ка, сегодня иди к четырём часам к своему спортзалу «Искра», Лёлька тебя зовёт для разговора». Ушла, а я стою, «как громом поражённый». Какая к чёрту тренировка, без меня обойдутся. Срочно, мама, нужно выгладить брюки, и рубашку мою белую, и туфли надену лакированные, туфли моего брата, зря, что ли, я за него экзамены сдавал в техникуме связи? Но, стоп, только не спеши, неизвестно, что тебя ждёт.

Пересёк наискосок нашу «Звёздочку», мимо пивного бара, изо всех сил стараюсь не торопиться, и у выхода из парка, что рядом с летним кинотеатром, задержался. Спортзал «Искра» был на другой стороне улицы Фрунзе, а часы, мои школьные «Победа», показывали, что я уже опаздываю на целых десять минут. Сам так рассчитал зачем-то, удерживал себя- «не торопись», но ледяная глыба уже содрогалась, и я вместе с ней, уже не контролируя «рок событий». Да, вижу её у самого ступенчатого высокого входа в зал, прохаживается по тротуару, в беленьком простеньком платьице в чёрный горошек, белая сумочка в руке, ветерок треплет завитушки, а фигурка такая лёгкая, и всё остальное при ней. «Она, вся кровь во мне остановилась», во второй раз! Только тогда её ждал я.

Лицом к лицу! «Я глупая, прости! Я не могу без тебя, а ты не приходишь уже целых четыре месяца. Забудем всё, начнём сначала». Раскалывается моя ледяная глыба на куски, всё пусто кругом, и только она, вот она, рядом. Вижу по ласковым и тревожным глазам, что не обманывает, невозможно обмануть с такими глазами, они такие школьные! «Всё будет хорошо, не стоит вспоминать. Я всё понимаю. Такое было время». Ну, что ещё сказать? А может это? Помогай, дорогой мой Шекспир. «Мне показалось, что была зима, когда тебя не видел я, мой друг. Какой мороз стоял, какая тьма, какой пустой декабрь царил вокруг». Вздрогнула, и внезапно, легко прислонилась ко мне с опущенной головой. Вот они, завиточки её милые, шёлковые на тоненькой шее, как можно устоять и не коснуться их губами, ведь так давно хотелось этого. А почему так быстро на месте этой огромной ледышки нежный расцвёл цветок? Да ведь идём вместе, рядом, не замечая никого, и рука её в моей руке, так просто и естественно. И только иногда останавливаемся и одновременно рассматриваем друг друга, такие счастливые, что встречные приостанавливаются и удивлённо разглядывают нас.

Бродим по вечернему городу, забыв о времени, и, уже почти в полночь, подходим к её дому, а занавеска дрожит на затемнённом её окне, как тогда, в выпускную школьную ночь, дрожала на моём. Эх, мамы, мамы! Всё-то вы знаете и всё чувствуете! И всегда ждёте и будете ждать своих детей, вглядываясь в темноту будущего, а у тех уже своя жизнь, своя судьба. Расстаёмся у калитки её дома, и вот, наконец-то, сбылось! Осторожно касаюсь губами милых её, полузакрытых глаз! Как долго и много я мечтал об этом! «Сильней любви в природе нет начала»- ты права, синеглазая театральная звезда из детства, мятущаяся Диана, «собака на сене». А много-много лет спустя я услышал: «Не отрекаются, любя. Ведь жизнь кончается не завтра. Я перестану ждать тебя, а ты придёшь, совсем внезапно», и этот далёкий летний вечер так ярко поплыл перед глазами, что я обнял ту,  из того далёкого вечера, которая сейчас сидела в нашем кресле перед настольной лампой и аккуратно перелистывала страницы романа Сэлинджера.

Крутится веретено
У меня за спиной крылья, и отчего это? Это тренер мой говорит, а что ещё можно сказать, когда я легко, пружинисто подбрасываю вверх своё тело и, выгнувшись над сеткой полудугой в зависающем прыжке, гибко распрямляюсь и мощно «пробиваю» подкинутый мяч, да иногда не только правой, но и левой хлёсткой рукой, стараясь подражать акробату у сетки, «сборнику» Еловому. Готова наша команда дать бой «профессионалам». Знойный июль сушит городские улицы, но всё также струится прозрачная горная вода по арыкам, а неповторимые фрунзенские вечера с прохладными волнами с далёких ледников, с приглушёнными звуками музыки парковых танцплощадок и тёплым шелестом дубов и тополей, скользят один за другим. Каждый такой вечер, не пропуская ни одного, я у знакомого окна, и с той же, наверное, уже не только ей одной известной, дробью по оконному стеклу. И она ждёт меня, и уже сколько раз на часы, старинные настенные часы с «боем», смотрела. Мама сияет  тихой радостью, и чему радуется? Неужели тому, что я опять появился у них? Мы бродим без устали по нашему родному городу, и как много стало попадаться знакомых лиц, да и незнакомые, кажется, тоже с интересом рассматривают нас. И что это в нас такого? Идём и идём. Поздним вечером, уже у калитки, долго не отпускаю её, а губы уже не испуганные, и можно без конца  прикасаться к милым  золотым завитушкам,  вздрагивая от мягкой, близкой,  пахнущей  малиной, девичьей прелести.

Открылись межвузовские игры, и она теперь часто на нашем стадионе, и все мои спортивные партнёры по команде уже заприметили наши с ней контакты, и «Дерево» мой заметно доволен. Игры начинаются по утрам и во второй половине дня, когда зной ещё или уже не так силён, и песочком посыпанная летняя площадка обильно сбрызнута водой. Первые встречи с командами областных пединститутов походили на лёгкие разминки, и наш тренер приберегал свои тактические схемы для более серьёзных противников. Команды столичных мединститута и ФСХИ тоже вскоре стали нашей очередной «жертвой», и дошла очередь до команды Университета, в которой я давно заприметил высокого и неповоротливого блондина, с которым она вальсировала на студенческих университетских танцевальных вечерах.

Эта команда дольше других  сопротивлялась  нам, но наших мощных «столбов» было трудно остановить, да и мы с «Деревом», сменяя друг друга, хорошо дирижировали их атаками, а неожиданный «третий», финальный розыгрыш мяча, который иногда шёл через мой атакующий затяжной прыжок, практически никогда не блокировался противниками, что позволяло мне безнаказанно «расстреливать» их поле-ведь у меня за спиной были крылья, и я знал, что она где-то здесь, рядом. В последней, третьей партии, когда одну из моих редких атак всё-таки попытались блокировать одиночным блоком, перекрыв траекторию правой руки, я неожиданно хлестнул тренированной левой, и мяч врезался прямо в голову нерасторопному блондину, который от неожиданности почти опрокинулся, провожая глазами мяч, улетавший в толпу зрителей. Я мгновенно нырнул под сетку и пожал, извиняясь, руку моему пострадавшему противнику, который дружелюбно похлопал меня по плечу. Через две-три очередные подачи игра была закончена и нашей команде оставалась заключительная встреча с «профессионалами».

Это была игра! Плотная толпа болельщиков и просто зрителей окружила нашу площадку, и в упорной борьбе мы проиграли первые две партии- «профессионалам» удавалось всё, а наши «столбы» часто квалифицированно блокировались. Наша новая тактическая схема с выходом к сетке разыгрывающего игрока с «защитной» линии  и тремя свободными для атак «столбами» оказалась вовсе не новой-«профессионалы» мастерски, легко и непринуждённо, играли по той же схеме,  а вёрткий, всё видящий Коновалов, умело «разводил» своих атакующих «столбов», так, что мы часто не успевали организовывать надёжный «блок». В третьей партии мы шли «очко-в-очко», но вдруг произошёл странный перелом. Уверившись в близкой победе, наши противники расслабились, и тут же сдали нам эту партию. А в четвёртой наших «столбов» было не узнать-они творили чудеса, растерзав в клочья оборону противника. В пятой, заключительной партии, профессионалы так и не смогли войти в свой первоначальный ритм игры, и даже мне, с линии «нападения», несколько раз удалось использовать мой затяжной прыжок, но мои недавние партнёры по ДЮСШ и теперешние противники хорошо знали это «секретное» оружие и дружно шли на «блок», однако мне всё-таки удавалось иногда «пробить» в незащищённое поле, но «пробить» выше блока моего роста всё же не хватало. Но и я отлично знал манеру атак моих бывших коллег, так, что всегда выбирал правильную защитную позицию и спокойно отражал их удары. Сенсационно выиграли мы пятую партию и весь этот финальный матч, став чемпионами ВУЗов Киргизии. Вся команда была квалифицирована на «первый» спортивный разряд, предшествующий более высоким спортивным званиям: к.м.с., то есть, «кандидат в мастера спорта» и м.с., то есть, «мастер спорта». За особо выдающиеся достижения на международной арене советские спортсмены получали звание з.м.с. СССР, то есть, «заслуженный мастер спорта СССР».

А веретено событий стало вращаться в непредсказуемом направлении. В середине августа  студенты Политеха и Университета, объединённые в один отряд, должны были выехать на южные хлопковые поля на сбор нового богатого урожая, и мы с моей Алёнушкой уже планировали, что этот хлопковый сезон проведём где-то по соседству. Непредвиденное чемпионство мгновенно перечеркнуло эти планы, так как вузовский чемпион республики  должен был отправиться в Ташкент, столицу соседнего Узбекистана, где должны были состояться студенческие игры республик Средней Азии и Казахстана.

Состав вагонов, очень похожий на наш прошлогодний,  медленно вытянулся вдоль перрона. В этот раз я  провожал её один, без мамы, доверять стала мне мама. Шумная погрузка сводного отряда, и не обнять, и не погладить золотые её колечки, мы оба стеснены присутствием множества знакомых лиц. Среди отъезжающих и моя группа А-1-57, только без меня и знатока русской оперы, который отличился в команде баскетболистов Политеха, выигравших под водительством неукротимого «Барана» прошедшие вузовские игры, так же, как наша волейбольная. Я в её вагоне, стоим в тамбуре, а поезд, раскачиваясь, не спеша удаляется от вокзала, но первая остановка будет на близкой пригородной станции Пишпек. В тамбур, как бы случайно, заглядывают её сокурсницы, многие из которых, я уверен, были свидетелями разгрома университетской волейбольной команды, уже узнали меня, и с любопытством «обстреливают» взглядами. Слегка смущается моя девочка, а состав уже скрипит тормозами-вот и Пишпек, и стоянка всего несколько минут. Успеваю ласково подуть ей в глаза, спрыгиваю с подножки, и всё, ушёл поезд. Я знаю, что через двое суток пути их встретят, как в прошлом году нас, с оркестром, знамёнами и речами, но знаю также, что жить и работать там не так уж и плохо-тепло, да и особой гонки в поле нет.

Спустя несколько дней, две команды Политеха, волейбольная и баскетбольная, отправились с того же вокзала, и по той же дороге в Ташкент. Наши баскетболисты вернулись чемпионами вузов Средней Азии и Казахстана, а моя волейбольная команда уступила в упорной пятисетовой борьбе только весеннему нашему «спарринг партнёру» - КазГМИ, но это достижение сделало всех нас к.м.с.-ами. Все, не уехавшие на хлопок студенты Политеха, сразу же были направлены в парк имени Юлиуса Фучика на дальней западной окраине города, где возводились корпуса нового больничного комплекса. Я работал бетонщиком, принимая сырой, готовый к формовке бетон с «растворного» узла и утрамбовывая его в фундаментную «опалубку» пневматическим вибратором, а свободные осенние дни проводил в библиотеке, только не в той клубной «читальне» из детства, а в самой крупной городской, имени Чернышевского, которая располагалась на нашей знаменитой улице рядом с цирком, и опять же напротив Дубового парка. Вечерами меня поджидал мой родной второй дом-русская драма. Все наши письма  с «хлопковых» полей и обратно заканчивались одинаково- «скучаю..., люблю..., твой..., твоя...». Крутится веретено жизни, вот и закрутило нас, теперь уже навсегда. Любовь-две судьбы, которые пересеклись, переплелись, и несутся в одном направлении.

«Дворянское гнездо»
Неожиданно рано, в последних числах октября, вернулся студенческий хлопковый десант, и сразу же загудели учебные корпуса городских ВУЗов голосами, звонками, смехом-закружилась семестровая, расписанная по дням и часам, студенческая жизнь. Мы опять были вместе, и нам казалось, что весь город уже знает об этом-я не пропускал ни одного студенческого вечера в Университете, а к нам в Политех на такие же вечера никогда не приходил без неё, и вечерние улицы и парки родного города, бережно храня следы наших ног с минувших школьных лет, принимали нас, как давних знакомых. Домашние её уже давно привыкли к моей оконной дроби, а в каждый наш выход в русскую драму «помреж» и приятельница моей мамы, громогласная и бесцеремонная армянка Зоя Христофоровна, женщина с могучими плечами и полоской темных усиков в углах губ, уперев руки в бока и блестя выпуклыми зрачками, говорила, вздыхая: «Что за любовь! И откуда такая любовь?» В театре мы были частыми
гостями, и привыкшие ко мне за долгие годы контролёрши и гардеробщицы неизменно устраивали нас в боковой пристенной служебной, почти всегда пустой, ложе, и я замечал любопытные взгляды из публики «Что за молодые люди, и почему им такой почёт?» И девочка моя была уже совсем другой, куда девалась её школьная робость? Гибкая, грациозная, нисколько не смущаясь, сияет своей золотой головкой, карими глазами и доверчивой улыбкой. Девятнадцать лет, удивительный возраст!

Искушённый в театральных делах, я знал, что артисты «ловили вдохновение», выбрав кого-нибудь среди сидящих в зале и играя только для него, и было так приятно видеть, что именно к нам обращали они часто свои пространные монологи. А после спектакля я привычной дорогой проходил с ней «за кулисы», и уже заметно постаревший артист Каркоцкий изысканно-театрально целовал ей руку и посверкивал изумрудным неравнодушным взглядом, а всеобщий любимец Коля Подкорытов, штатный театральный гитарист и непременный участник всех пьес Островского, часто, под свой виртуозный аккомпанемент, задушевно напевал нам старинные русские романсы, и особенно проникновенно звучал его глуховатый певучий баритон: «Отчего скажи, мой любимый серп, потемнел ты весь, что коса моя? Иль обрызган ты в скуке-горести по милу дружку слезой девичьей».

Свела меня судьба и с её дядей, одним из старших братьев отца и бывшим штабс-капитаном Белой Армии, приехавшим под новый год из далёкого прииссыккульского совхоза навестить родственников. Это был, во всех смыслах, интереснейший человек,- высокий, поджарый, с бросающейся с первого взгляда в глаза мужественной военной строгой выправкой, внимательными, всё понимающими, глазами и крупной, бритой наголо, головой. Он сразу же забросал меня вопросами о моей семье, студенческих буднях, изучаемых в иституте дисциплинах, и даже о моих спортивных делах.  После двух-трёх встреч я уже сам тянулся к нему, чувствуя в нём что-то близкое к Дябарику из детства, хотя его широкая эрудиция, прекрасное знание русской и зарубежной литературы, густой сочный баритон и никогда неслыханные старинные романсы в его исполнении совсем не походили на более «земного» заряжающего, исчезнувшего когда-то в неизвестности. Хорошо поставленные голоса были фамильной чертой этой семьи, и я навсегда запомнил его задумчивый напев: «Закинув плащ, с гитарой под рукою, к её окну пойдем в тиши ночной, и там прервём мы песней удалою роскошный сон красавицы младой», или «Без сюртука, в одном халате. Шинель надета в рукава», что сразу же напомнило моё закулисное детство в русской драме, и послепремьерные застолья, и этот же старинный гусарский романс в исполнении артиста Каркоцкого.

Подкупали его дружеское расположение и искренний интерес к моей персоне. Совершенно откровенно, я в разговорах с ним не преминул высказать свои сомнения в прочности идей всеобщего коммунистического счастья, равенства и братства, которые воцарятся на земле с помощью всесильной диктатуры пролетариата и неизбежной мировой революции. Уж что-что, а о пролетариате у меня, воспитанного улицей, пожаркой, дном  и ненавязчивым влиянием бабушки, сложились вполне чёткие представления, основанные на собственном опыте. Я начинал догадываться, что прославленный в песнях и легендах «пролетариат»-всего лишь прикормленная и обласканная почестями верховных партийных кланов верхушка этого пролетариата, уже давно потерявшая  связь с народом,  и которая использовалась для надёжной рекламной опоры этих кланов, а ленинская «диктатура пролетариата» давно стала диктатурой прогнившей элиты партийных «неприкасаемых».

Он, однако, не поддерживал мои настроения, считая, что всё в нашей стране идёт в нужном направлении. Неужели, уже тогда, он предвидел, чем всё это закончится? И к чему приведут страну «кухарки», которые, по утверждению великого вождя мирового пролетариата, способны управлять государством? Это утверждение, без сомнения, было основано на генеральной большевистской идеологии управлять страной и народом, опираясь на мощный репрессивный аппарат НКВД-МВД, ЧК-ГПУ-МГБ-КГБ, которые кулаком, штыком, ГУЛАГом, колхозами, пятилетними планами загоняли народ в «светлое будущее». А во главе государства долгие годы стояли именно малограмотные «кухарки», но с партбилетами в кармане, тупой большевистской идеологией и бесконечной верой в прозорливость и гений своего бессмертного вождя. В то время я, конечно, ничего не знал о «белогвардейском» прошлом Лёлиного дядюшки в армии генерала Каппеля, но помню, как однажды, когда в разговоре был затронут случайно много раз виденный знаменитый фильм «Чапаев», он вдруг посерьёзнел, нахмурился, задумавшись, а потом сказал: «война-это не парад, как её изобразили в этом фильме». Вполне вероятно, что он был непосредственным участником атаки отборного офицерского полка, показанной в этом фильме, и атака эта, скорее всего, была совсем другой.

Именно от него я узнал краткую историю семьи, где выросла моя Алёнушка, которую все её родные называли Лёлей, совсем как в нашем классе. Семья эта принадлежала к старинному польскому шляхетскому, то есть дворянскому, роду и обосновалась в России ещё во времена трёх разделов Речи Посполитой Польской, то есть где-то на рубеже XVIII-XIX веков. Несмотря на неизбежное «обрусение» и переход в православную веру, семья сохранила свою фамилию и традиции, передаваемые по наследству. Перед самой пролетарской революцией семья обитала в провинциальной волжской Самаре, где отец братьев и дед моей Алёнушки был православным священником и имел свой приход. У деда с женой, дочерью спичечного фабриканта, было шестеро детей, четыре сына  и две дочери. Два старших брата, один из которых и был приехавший в гости дядюшка, последовательно окончили кадетский корпус, получили офицерские звания и участвовали в Первой мировой войне в составе действующей русской армии, но после октябрьского большевистского переворота, когда русско-германский фронт катастрофически рухнул, оба вернулись в родную Самару. Отцу Лёли в то время было всего семь лет.
               
Большевистский государственный переворот случился в конце октября 1917 года, когда, воспользовавшись недовольством народа, разорённого войной, небольшая, но хорошо организованная, политическая партия большевиков во главе со своим лидером Лениным отстранила от власти Временное Правительство России (ВПР), вставшее во главе политической жизни страны после бескровного свержения монархии царского дома Романовых, правившей Россией более трёхсот лет. У русских монархов, или царей, к тому времени уже практически отсутствовал русский генетический код, потому, что, начиная с царствования Петра Алексеевича Романова, известного в истории под именем Петра Великого, царская русская ветка стала тесно переплетаться почти со всеми монархическими династиями Европы.

Многие политические деятели, вошедшие в состав ВПР, верные демократическим принципам, которые длительное время внедрялись в сознание наиболее передовой части российского общества прогрессивной русской литературой и примером просвещённой Европы, немедленно приступили к формированию законной власти на основе всеобщих народных выборов в первый демократический русский парламент, который получил название «Всероссийское Учредительное Собрание». Партии, выступившие с социалистическими лозунгами, получили 80% голосов избирателей, но в то время «на местах» и в центральных городах уже работали народные органы новой, советской власти-Советы рабочих, крестьянских и солдатских депутатов, многие из которых фактически контролировались большевиками.

Учредительное Собрание так и не приступило к своей основной работе, потому что депутаты-большевики, и другие, из партий социалистического толка, бойкотировали его заседания, в результате чего оставшиеся в меньшинстве члены Учредительного Собрания потеряли легитимный статус в связи со своей малочисленностью. Тот самый матрос Железняк из песни, услышанной ещё в детстве, и о котором рассказывал Дябарик, прервал заседания Учредительного Собрания своей  знаменитой исторической фразой «караул устал, расходитесь».

Многие члены Учредительного Собрания, вернувшиеся в свои города, разбросанные по необъятным просторам бывшей Российской Империи, были несогласны с большевистским переворотом и пытались на местах противодействовать советской власти. Провинциальная Самара стала одним из центров такого противодействия, где летом 1918 года был организован неподконтрольный большевикам орган местной власти, получивший название «КомУЧ», или Комитет членов Учредительного Собрания. Оба брата, бывшие офицеры царской армии, вошли в вооружённые формирования КомУЧа.

Кровопролитная Гражданская война перепахала русское общество. КомУЧ был расформирован  «военным министром» антибольшевистской омской «Директории», адмиралом Колчаком, а многие члены КомУЧа были даже расстреляны. Оба брата, как бывшие кадровые царские офицеры, были вынуждены вступить  в армию Колчака, а когда Самара была отбита Красной Армией, сформированной по инициативе советской власти, дед моей Алёнушки, опасаясь репрессий, как православный священник и отец двух «белогвардейских» офицеров, бежал из Самары, и следы его затерялись в круговороте войны. Красная Армия разгромила войска Колчака, и старший из братьев, Александр, полковник и штабной офицер, исчез в неизвестности, а другой офицер армии Каппеля, штабс-капитан и мой теперешний собеседник, оказался на самой дальней тихоокеанской восточной окраине страны, во Владивостоке, городе, как он говорил, огромном, грязном, мощёном булыжником и «битком набитым» пьяными.

Здесь он вступил в Красную Армию, которая нуждалась в профессиональных военных, и вскоре стал «замкомполка», то есть «заместителем командира полка». В этой должности он служил до 1925 года, когда, предупреждённый верными людьми о своём близком аресте органами НКВД, сумел добраться по железной дороге до северного Казахстана, и оттуда, пристроившись к погонщикам каравана верблюдов, ушёл на юг и скрылся в самой отдалённой части страны-на берегу затерянного в горах киргизского озера Иссык Куль, где все оставшиеся годы работал в совхозе «Оргочор». В начале тридцатых годов ему удалось отыскать своего младшего брата, отца моей Алёнушки, который сиротой вырос в детском приюте и успел окончить финансовый техникум в городе Чистополе. Младший брат последовал за своим старшим в Среднюю Азию, где, года через два, встретил молоденькую обворожительную «хохлушечку» Катюшу, подкупившую его своей искренностью и чистотой-это была Лёлина мама. Следы остальных детей большой семьи с польской фамилией затерялись, а Лёлина бабушка, дочь спичечного фабриканта, умерла в расцвете лет в 1919 году, не выдержав испытаний, обрушившихся на семью.

«Крепче за «баранку» держись, шофёр»
По зимней, заснеженной и плотно утрамбованной дороге не спеша движется небольшой вездеходик ГАЗ-69. Экипаж вездеходика-пятеро студентов Политеха из группы А-1-57 и «инструктор», в задачу которого входит обучение студентов вождению автомобиля. Вездеходик оборудован двойной системой управления, так, что инструктор в любой момент всегда может вмешаться в непредвиденную дорожную ситуацию и «подстраховать» неопытного стажёра. Эти дорожные уроки проводятся каждую неделю в день, отведённый военной подготовке, и соответствуют не только будущей военной специализации выпускников, но и учебному плану выбранной «гражданской» инженерной  специальности «эксплуатация автотранспорта». От таких занятий освобождён только наш лихой ветеран-староста, у которого уже давно имеются «права» на управление автомобилем, однако другие занятия на военной «спецкафедре» он иногда посещает, хотя уже имеет офицерский чин капитана.
Пять стажёров образуют «ячейку», и ячеек таких тоже пять, так что дорожные уроки вождения проходят при непрерывных сменах этих ячеек, составляющих экипаж вездеходика.

Очень быстро мы обучились не только правилам дорожного движения, но и практическим навыкам управления автомобилем-переходу на верхние, скоростные «передачи» после приличного разбега, торможению, и переходу на нижние передачи с дополнительной «перегазовкой», поворотам, разворотам, движению с «задней» передачей. И вот, в традиционную зимнюю, в начале февраля, учебную  сессию все стажёры, успешно сдав необходимый «госэкзамен», получают международные права «шофёра-профессионала» третьего, начального, водительского класса. Этими правами я пользовался  сорок пять  лет не только на советских, но и на алжирских дорогах и американских «хайвеях», и заменил их американской водительской лицензией штата Нью Мексико уже в следующем по счёту, XXI веке.

В конце сессии нас поджидал неожиданный подарок-целая каникулярная неделя. В эту неделю моя Алёнушка, и я это знал,  должна была пройти квалификационный отбор на получение второго спортивного разряда по спортивной гимнастике, которой она занималась в гимнастической университетской секции с самого первого курса. Я иногда тайком заглядывал в  спортивный зал Университета, и мне изредка удавалось  мельком заметить её на тренировках гимнасток, которыми руководила их тренер Зоя Яковлевна, ладно скроенная, черноволосая, чернобровая, яркой, бросающейся в глаза, внешности, девица чуть старше своих воспитанниц. Это была дочь Якова Логвиненко, того самого красного командира местных красногвардейцев, памятник которым в обрамлении четырёх орудийных стволов был установлен в Дубовом парке.

Квалификация университетских гимнасток проходила в городском спортивном зале «Искра», оставившем такой глубокий след в нашей судьбе. Несмотря на её строгий запрет не появляться на этой квалификации, мы с «Деревом», затерявшись в толпе болельщиков, пробрались на верхний балкон спортзала и  наблюдали за квалификацией сверху, оставаясь незамеченными для участниц. Она была в тёмном трико и чёрных спортивных тапочках «чешках»-такая миниатюрная, изящная, гибкая, сосредоточенная, с копной золотых, вьющихся крупными кольцами, волос, что мне казалось, будто битком набитый зрителями зал не сводит с неё зачарованных глаз. Я больше всего опасался «бревна», колец и разновысоких брусьев, но она на удивление ловко удерживала равновесие на коварном бревне при исполнении довольно сложной второразрядной программы, а на кольцах и брусьях обнаружила неожиданную силу своих тонких рук-последствие её целинной карьеры «копнильщицы». Вольные упражнения под музыку Чайковского из громкоговорителей, установленных по краям ковра, были выполнены на одном дыхании, так вдохновенно и артистично, что многие не удержались от аплодисментов. Высокий суммарный балл утвердил ей заслуженный второй разряд по спортивной гимнастике, и я потом долго скрывал, что нарушил её запрет, сознавшись в этом только через два года, уже после нашей свадьбы.

Наступившим длительным каникулярным летом я, как молодой шофёр-профессионал, быстро нашёл себе сезонную работу водителя грузовичка ГАЗ-51 на местной обувной фабрике. Грузовичок использовался для подвоза «кожсырья» с дальнего, на «низах», склада у кожзавода, а также для вывоза с территории фабрики готовой продукции-упакованной в картонные коробки обуви. Количество вывозимых коробок тщательно контролировалось при загрузке и на выезде из ворот фабрики, где располагался контрольный пункт. Эту продукцию я должен был доставить в городские магазины, где коробки опять пересчитывались и количество их фиксировалось в «накладной»-документе, сопровождающем каждую партию отправленного с фабрики товара, но этим уже занимался «экспедитор» фабрики, ответственный за правильное выполнение магазинной «заявки» на обувь, подлежащую «реализации» через магазин.

В первый же мой рабочий день, который начинался в восемь часов утра, ко мне подошёл щупленький человечек в помятой «фетровой» шляпе, и радостно, как будто встретились давние друзья после долгой разлуки, пожал мне руку и коротко предложил мне  запросто «срубить четвертак», то есть 250 рублей, за вывоз с территории фабрики пары «штук» хромовой кожи. «Штуки» эти будут надёжно упрятаны под водительским сиденьем, и ни одна «падла» не догадается «подшмонать» только что вышедшего на работу новичка. Я сразу же отказался, упирая на то, что водительское сидение-это моя территория, и в случае провала этой афёры вся вина падёт на меня и наказание никак не потянет на «четвертак», а выльется в верных пять лет «отсидки» за воровство. Пять лет «отсидки», по моим расчётам, с которыми я доверительно познакомил «фетровую» шляпу, должны потянуть на не менее чем пятьдесят  тысяч рублей при моей зарплате 800 «рэ» в месяц. Половину этой суммы я должен получить сейчас, а со второй согласен подождать. Кроме того, ценные «штуки» в случае провала неминуемо попадут под конфискацию. «Шляпу» изумила названная мной сумма сделки и, выслушав этот трезвый расчёт, он молча удалился, забыв пожать на прощание руку.

Мне нравилась моя шофёрская работа. Грузовичок, хоть и видавший виды, исправно трудился, не причиняя особых неприятностей, если не считать «западание» в коробке передач при переключении с первой передачи на вторую, которая иногда проскакивала сразу на третью, но я быстро освоился с этим дефектом и просто увеличивал обороты двигателя, форсируя подачу рабочей смеси в цилиндры. «Экспедитор», сопровождавший груз, оказался недавним «дембелем», то есть демобилизованным после военной службы солдатом, который безуспешно пытался поступить в  Политех как раз в то лето, когда поступал последний раз и я. Смеясь над собой, он рассказывал, как «пыхтел» на письменной математике только для того, чтобы увидеть «неуд» после своей фамилии. Я помалкивал, боясь хоть чем-то его обидеть, но он уже знал, что я студент этого Политеха.

Мой рабочий день  заканчивался в пять часов вечера, после чего я отгонял свой грузовик в гараж на улице Карпинского, и однажды, возвращаясь на фабрику с «экспедитором» после доставки товара, мы увидели на обочине средних лет узбека, который, размахивая руками, явно просил меня остановиться. «Тормози, тормози! Видишь, клиент тебе подвернулся», сразу оценил ситуацию «экспедитор». На хорошем русском языке «клиент» просил помочь перевезти партию спелых арбузов с недалёкой загородной «бахчи» на Ала Арчинский рынок, предлагая более чем солидный «гонорар» за эту услугу. Опытный в таких делах «экспедитор», даже не спрашивая моего согласия, сразу обещал, что транспорт будет на этом самом месте после пяти часов вечера, а на мои вопросы только рассмеялся и сказал: « Ты что, миллионер? Эти ребята тебя никогда не обманут, и заработаешь всё честно, в свободное от работы время. А «халтуру» эту тебе дарю».

Точно в начале шестого часа я подогнал свой грузовик к тому самому месту, где меня уже поджидал «клиент». Свернув с Васильевского шоссе на просёлочную дорогу, мы вскоре оказались среди необозримых «бахчей», усеянных знаменитыми чуйскими арбузами. На бахче моего клиента спелые арбузы уже были собраны в пирамиды, и не успел я оглянуться, как несколько проворных смуглолицых «бахчевых» пареньков, ловко перебрасывая арбузы друг другу, переместили эту пирамиду в кузов грузовика. Их сноровистая работа очень походила на работу Антона Кандидова из фильма моего детства «Вратарь». Обратный рейс не обошёлся без приключения-на самом въезде в город наш грузовик  остановил «гаишник», то есть сотрудник Государственной Автомобильной Инспекции (ГАИ), в задачу которой входил не только контроль за соблюдением правил дорожного движения, но и проверка законности маршрутов автотранспорта, указанных в специальном «путевом листе». Никакого «путевого листа» у меня не было, но мой «клиент», не выказывая никаких признаков беспокойства, пробормотав только «охотник на охоте», сразу выбрался из кабины и кратко пообщался с «гаишником», после чего мы спокойно продолжали свой путь, который закончился сооружением арбузной пирамиды уже на рынке, и пирамида эта  быстро образовалась после слаженной работы ловких, уже «базарных» Антонов Кандидовых, опустошивших кузов грузовика.

В вечерних сумерках я припарковал свою машину в гараже, а в кармане у меня было целых триста рублей-почти месячный «оклад жалованья» калькировщика из «ехал грека». В течение моей летней сезонной работы такие операции с «клиентами» случались ещё раза три-четыре, так, что на третьем курсе Политеха я, с помощью нашей Бэлы, работавшей в то время на товарной «базе» геологоуправления, так изменил свой «прикид», что многие стали принимать меня за «стилягу», хотя довольно высокая моя причёска никак не походила на стиляжный «кок».

«Любовь не вздохи на скамейке»
Взрослеем, серьёзнеем, и всё чаще задумываемся о нашем ближайшем будущем, хотя для меня всё давно ясно-никогда и ни за что я не смогу оставить её одну, такую любимую, хрупкую, беззащитную, и такую уже безоглядно мою. Сказал ей однажды:  «Ничего не бойся. Вся моя жизнь будет для тебя». Улыбнулась, такая доверчивая, а может уже давно и навсегда поверила в это? Да и как не поверить, ведь уже прошло почти шесть лет, как мы впервые увиделись мимолётно в далёком девятом классе, и сколько всего случилось за эти годы. У меня финиширует третий курс, у нее четвёртый, и следующий год будет для неё выпускным, а пока она уезжает на летнюю практику на Иссык Куль, где будет закладывать основы своей дипломной работы, экспериментируя с биохимической проблемой дыхания рыб. У меня тоже летняя «производственная» практика на далёком Урале, в городе Миасс, где расположен один из крупнейших автомобильных заводов страны, завод имени Сталина, основная продукция которого грузовики марки ЗИС. Именно на таких грузовиках перевозили меня когда-то в летние пионерские лагеря и обратно, но кроме обычных «гражданских» грузовиков завод запустил мощный конвейер по производству могучих трёхосных вездеходов марки «Урал ЗИС», которые прямиком идут на вооружение нашей армии.

Едем весело, раскрепощённо-вокруг просторы великой нашей страны, и мы-её новое поколение, и что нам теперь бояться? Ведь прошлой осенью все мы были потрясены  необыкновенным, никак не укладывавшемся в советском сознании, событием-наш самый первый партийный лидер и  «хозяин» страны Хрущёв был приглашён посетить наших заклятых врагов, великие и недосягаемые Соединенные Штаты Америки (США)! Может, наконец-то, пришёл разум к поборникам мировой пролетарской революции, и мир освободится от ужаса новой мировой,  теперь уже ядерной, войны? И там, за океаном, уже другие ветры дуют, и «чёрная Африка» всколыхнулась и встаёт с колен. Можно ли унывать? Вот и пересадка в городе Чкалове, бывшем Оренбурге, но как не похожа она на ту, которая осталась далеко позади, в тумане лет, оживляемая в памяти лишь светящимися следами сгорающих в тёмном азиатском небе метеоров. Ждём на чкаловском вокзале всего несколько часов, и снова перестук колес: «туда, туда, на Урал, на Урал».

Наша группа в Челябинске, а до Миасса всего километров семьдесят, и мы покрываем их на пригородном поезде. Сегодня суббота, но в Миассе нас уже ждут и, сразу же, расселяют на первом этаже городской школы, свободной от учеников по случаю летних каникул. Миасс вытянулся длинной лентой городских построек в широкой долине одноимённой реки, а школа возвышается на высоком лесистом холме, нависшем над городом. Дальний конец  долины полностью занят заводскими корпусами, а из школы попасть на завод можно очень просто, спустившись с холма наискосок через сосновую рощу. Вся наша группа расположилась в двух классных комнатах, где учебные парты заменили на два ряда кроватей на панцирных, как когда-то в пионерлагере, сетках. Широкие окна школьной комнаты выходят на город, видна прямая дорога сверху вниз и рассыпанные внизу ранние огни вечернего города. Небо над заводом, пограмыхивающим неподалёку, подсвечено, а в воздухе  устойчивый запах этого завода, орды атакующих комаров и слабый  ветерок с признаками хвойного леса, который начинается сразу за школой. Всё воскресенье знакомимся с городом, а он совсем небольшой. Вечером традиционно отмечаем новоселье всей группой, и киргизская «диаспора», хоть и обосновалась особняком в соседнем классе, но за три прошедших года уже прочно приучена к таким групповым застольям и присутствует в полном составе.

С утра понедельника нам в заводоуправлении «оформляют» пропуски для входа на территорию «режимного» предприятия, связанного с производством военной техники, и, сразу же, распределяют на рабочие места. Лето-время отпусков, рабочая третья смена недоукомплектована кадрами, и наша группа расписана работать в эту третью, ночную смену, с 11 часов вечера до 7:30  утра следующего дня с получасовым перерывом для краткого «перекуса» в заводской столовой. Я с велосипедистом Славой попадаю на участок сборки «кривошипно-шатунного механизма», или участок КШМ, и рабочие наши должности значатся в пропусках, как слесари-сборщики второго разряда. В тот же вечер новоиспечённые слесари-сборщики явились на свои рабочие места и наша «производственная» практика успешно стартовала.

Участок КШМ-это длинный узкий стол с покрытием из толстого гладкого стального листа. Невысокая вертикальная стенка ограждает КШМ от другого участка. На столе с правильными интервалами  укреплены массивные слесарные «тиски»,  а к вертикальной стенке подвешены удлинённые лампы «дневного» света и «гайковёрты», подключённые к гибким трубопроводам  со сжатым воздухом, которые соединены с центральной заводской  компрессорной станцией. Вдоль той же стенки не спеша ползёт транспортная лента, поставляющая необходимые для сборки детали кривошипно-шатунного механизма. Эта лента управляется «мастером» участка, кряжистым, заросшим густой бородой человеком, которого мы сразу окрестили громким литературным именем «Квазимодо», потому что был отчётливо заметен дефект его позвоночника.

Ночная смена давалась нелегко, особенно трудными были предутренние часы, когда после краткого «перекуса» в столовой глаза закрывались сами собой, всё уплывало в сонном тумане, а надо было следить за ползущей лентой транспортёра, снимать детали сборки и свинчивать их гайковёртом, следя за правильностью затяга гайки по упругому измерителю деформаций, встроенному в гайковёрт. «Перекус» наш особо не затягивался, все горячие блюда в столовой уже покоились в подогреваемых ячейках, да и столовых залов было достаточное количество, так, что никаких очередей никогда не было. Мы с велосипедистом быстро расправлялись с котлетами и компотом, возвращались на свой участок и мгновенно засыпали, сидя на массивных высоких табуретах и пристроив головы  прямо на стальной отполированной столешнице. Оставшиеся минут пятнадцать из положенного получасового перерыва пролетали, как одна секунда, и «Квазимодо» будил нас с помощью слесарного молотка, методично обрушивая его на громыхающий стальной лист. Одиночный удар не приводил к нужному результату.

Всё чаще стал я раздумывать о предстоящем скором выпуске моей пятикурсницы из Университета. Успевающие в учёбе советские студенты получали некоторую финансовую государственную ежемесячную поддержку, так называемую «стипендию». Самые высокие стипендии устанавливались в технических ВУЗах, и с учётом надбавки за успешно, на «отлично», завершённые семестровые экзамены, моя стипендия на четвёртом курсе должна была составить немалые по тем временам 400 рублей, а её стипендия - 350 рублей. Эта финансовая платформа уже могла предоставить некоторую, хоть и неустойчивую, но, всё же,  основу для создания семьи, но как решить проблему жилья? Средняя плата за съёмную комнатку в каком-нибудь домишке стояла на уровне трёхсот-четырёхсот рублей в месяц. Любовь любовью, но я чувствовал на себе огромную ответственность за наше ближайшее будущее. Кроме того, пятилетняя финансовая государственная поддержка студентов имела оборотную сторону-каждый выпускник ВУЗа должен был «отработать» этот долг в течение двух лет в том месте, куда его направляла специальная комиссия по «распределению», и никакая «частная инициатива» по самостоятельному поиску места работы не разрешалась под страхом аннулировать выданный диплом о высшем образовании и присвоенную квалификацию. Поневоле задумаешься в такой ситуации.

Наша рабочая неделя-шесть полных дней, а день отдыха только воскресенье. Почти весь этот день я брожу по окрестным лесам и вслушиваюсь, и всматриваюсь в далеко улетевшее время, в мои детские полузабытые боровлянские и бийские места, как они похожи на эти лесные поляны, окружённые стройными соснами, не хватает только голубого разлива цветов, здесь их нет совсем. В одно из воскресений мы всей группой выезжаем на недалёкое озеро Тургояк. Эту поездку организовала директор школы, где мы нашли пристанище. Директор, миловидная и ещё сравнительно молодая, около сорока  ей лет, не больше, недавно овдовевшая женщина, обратилась к нашему старосте с просьбой провести  небольшой косметический ремонт классных помещений-побелить стены и перекрасить деревянные полы. Конечно же, мы без труда выполнили эту просьбу и заслужили выезд на озеро на грузовой машине, которую где-то раздобыла благодарная директорша.

К этой загородной поездке подготовились на славу. Наш единственный узбек-баскетболист замариновал заранее баранину для шашлыков, необходимый набор вино-водочных изделий бережно упаковали в картонную  коробку,  шикарный «полуведёрный» самовар установили в центре кузова, а хрустящий свежий уральский хлеб купили уже по дороге на озеро. Я впервые оказался на берегу такого обширного чистого водоёма, а день был солнечный, жаркий, и уж поплавал я всласть, не то, что на нашем Комсомольском озере. На прибрежной лесной полянке уже дымился разведённый между двумя рядами валунов костёр, и наш ловкий шашлычник помахивал стопкой газет над уложенными рядком шашлычными проволочными палочками. Пир горой, и директорша наша в скромном купальничке совсем своя, не отказывается и от рюмочки, и видно, что наш староста уже запал ей в душу, сидит она на травке близенько от него. А он, такой орёл, всё видит и сам, пододвинулся к ней поближе, развернул меха прихваченного с собой школьного аккордеона, и вот, такая знакомая «Из Воронежа уходит эшелон», а потом «Выпьем за тех, кто командовал ротами, кто умирал на снегу, кто в Ленинград прорывался болотами, горло сжимая врагу». Страна моя, земля моя, дорогие соотечественники! Сколько же  испытаний выпало на вашу долю! Сколько крови пролилось за все эти века?! И что ещё ждёт впереди? Что ждёт нас в этом мире?  «Никто не знает, и никто не ответит…».

Пролетели два месяца практики, вот мы и уезжаем, вернее улетаем, впервые улетаем «Аэрофлотом» из близкого Челябинска на небольшом двухмоторном самолете ИЛ-14, который, после трёх мучительных, в грозовых облаках, потоках дождя и молниях, промежуточных посадок на аэродромах Петропавловска, Целинограда и Караганды, успешно приземлился в Алма Ате. Уже в ночных сумерках, вчетвером нанимаем «левака» на самом крупном по тем временам советском «лимузине»  «Волга» производства Горьковского автозавода, то есть ГАЗ-на грузовичке того же завода я «колымил» прошлым летом на обувной фабрике. До Фрунзе чуть больше двухсот километров, и уже при свете разгорающейся утренней зари я осторожно «поскрёбся» в двери нашей пристройки. Был конец августа, и решающий год грянул, не задержался.

«Твоя рука в моей»
Осенний семестр начался, но привычные «сельхозработы» были передвинуты на середину октября, правда, без дальних выездов, куда ещё в сентябре «загнали» младшие курсы, а на ближайших пригородных совхозных свекловичных полях. Здесь «трудился» почти весь мехфак с третьего по пятый курсы, ленивой редкой цепочкой вытягиваясь после завтрака на лохматые свекловичные делянки, перепаханные мотыгами свеклоуборочных комбайнов. Теперь надо было собрать вывернутую из земли свёклу в стандартные «гурты», этим и должны были заниматься студенты Политеха.

Ранние осенние заморозки уже серебрили вспаханную накануне землю, но встававшее солнце быстро слизывало этот тонкий слой, а к обеду, который доставлялся  прямо в поле, земля уже хорошо прогревалась. Работа была нетрудной, несравнимой со сбором хлопка. Вечером та же  цепочка, не торопясь, возвращалась к своим сараям, неизменным местам обитания приехавших «сельхозработников», но, всё-таки,  уже не «сельхозрабов» из рисовых корейских колхозов военной поры. Сараи наши располагались в центре совхозного посёлка Будённовка, и мы всегда, по пути с поля, заглядывая в только нам известные поселковые дома, нагружались бутылями с вкуснейшим и крепчайшим виноградным вином домашнего изготовления. Этот напиток можно было свободно приобрести по заранее оговорённой, и совсем небольшой, цене у коренных обитателей посёлка. Утром следующего дня пустые бутыли возвращались к владельцам, которые с надеждой в голосе всегда спрашивали: «А вечером повторить?»

После ужина, сбрызнутого вином,  можно было отправиться на совхозный «топтун», то есть, танцплощадку, где принаряженные поселковые девушки, непрерывно «лузгая» семечки, с любопытным интересом общались со столичной  «интеллигенцией», но самым лучшим отдыхом были самодеятельные концерты, и большой  популярностью пользовался мой школьный однокашник и бывший целинный командир Саня, который выглядел уже, как настоящий былинный русский богатырь,-сказалось его увлечение тяжёлой атлетикой. Каждый вечер он появлялся со своей гитарой и поражал всех разнообразием песенного репертуара, и когда звучало «шли солдаты  с Алабамы до своих родимых мест, до своей любимой мамы, до сестёр и до невест», всем присутствующим полагалось дружно, хором, подхватить «э-хе-хе-хе, Сюзанна, наша жизнь полна химер, целый день торчит бананом наш видавший виды ..р».

Быстро, недели через три, вернулись «со свёклы» в город, и сразу сенсация-у нас в группе две свадьбы. Удивил всех самый юный, «Балапан», женившийся на дочери своей квартирной хозяйки, которая была на три года старше его, но, как он скромно сообщил, дальше «тянуть» с женитьбой было уже невозможно, и правда-в начале следующего, 1961 года, у молодой семьи появился сын. Вторая свадьба случилась уже после нашего возвращения с опустевших свекловичных полей. Женился наш «немец» на прошлогодней выпускнице Политеха, которая уже работала на местном мясокомбинате и тоже была на пару лет старше своего жениха. Эту студенческую свадьбу посетил даже наш декан Михаил Георгиевич Потоцкий-ведь молодожёны были его учениками, студентами его механико-технологического факультета. Декан, всегда такой суровый в официальной институтской обстановке, поразил всех своей простотой и полной раскрепощённостью. Он, как будто давний друг, общался со своими нынешними студентами, танцевал со своими бывшими студентками, невестой и её подругами, а неловко распечатав бутылку «Жигулёвского» пива, которое обильно смочило его пиджак, небрежно сказал « от пива пятен не бывает».

Декан был страстным, до самозабвения, поклонником спорта, и все его студенты-спортсмены всегда получали стипендию, даже несмотря на наличие «трояков» после каждой экзаменационной сессии. Эти «трояки» должны были автоматически «снимать» получивших их со стипендии, но декан, неизвестно каким способом, добивался, чтобы каждый спортсмен стипендию получал. Декан гордился спортивными успехами своего факультета, неизменно присутствовал на всех институтских спортивных мероприятиях, а однажды, когда ежегодный осенний кросс в Карагачёвой роще должен был решить, какой факультет займет общеинститутское первое место в общем зачёте по всем проведённым видам спорта, он сам вышел на трассу, чтобы выполнить необходимое условие кросса по числу участников. Именно одного участника и не хватало команде кроссменов мехфака, и декан героически преодолел всю дистанцию, что и вывело мехфак на первое общее место.

3 февраля 1961 года, в маленьком саманном домике с крылечком на нашей улице Кирова, я крепко сжимал тёплую ладошку моей Алёнушки, принимая поздравления заведующей отделом ЗАГС Свердловского района города Фрунзе по случаю нашего, как она торжественно объявила, «бракосочетания». ЗАГС-это государственная контора Записей Актов Гражданского Состояния, которая фиксировала все семейные события граждан страны-рождения, свадьбы, «разводы», изменения фамилий. Вот она, моя милая, моя теперь жена! Спасибо тебе, моя судьба, за этот иной путь! Но что ещё ждёт нас впереди?
 
К этому событию я тщательно готовился, помня об ответственности перед судьбой, которая пока к нам благоволила. Сразу же после осенних «сельхозработ» я стал электриком-осветителем на «полставки» в Киргизском  драматическом театре с месячным заработком 400 рублей, а нашу маленькую летнюю резиденцию на дне мы с отцом заранее оборудовали небольшой встроенной печкой для отопления в зимний сезон, оклеили стены свежими обоями, повесили занавески на два узеньких оконца, а у дальней торцевой стенки установили неширокую кровать. Эта комнатушка стала нашим первым семейным пристанищем, таким дорогим и незабываемым! А свадьбу, настоящую студенческую, только без декана на этот раз, мы сыграли в её доме.

Законная моя жена предстала в начале лета перед комиссией по «распределению» с необходимым «загсовским» документом, подтверждающим её статус замужней женщины, ответственной за молодую советскую семью, что по закону освобождало её от насильственного распределения в какую-нибудь «глухомань». Университетский диплом квалифицировал её не только как химика-биолога, но и как преподавателя тех же химии и биологии, так, что учительская карьера в сельской отдалённой школе вполне могла «светить» выпускнице Университета, не защищённой законным семейным статусом. Мы не тревожились за исход распределения, рассчитывая на получение «свободного» диплома с возможностью самой молодой специалистке выстраивать свою дальнейшую карьеру, и напрасно! Жестокая комиссия безапелляционно, совершенно проигнорировав законные права моей жены, «задвинула» её учительствовать в глухой  деревне Предтеченка, почти в ста километрах от нашей столицы. Советская власть всегда, не раздумывая, перемолачивала судьбы людей, несущественное топливо в горниле истории.

Получила она свой диплом ценой вымученной, скорее, «выбитой» обманом подписи, которая обрекала нас на неминуемую разлуку, и мы вдвоём, после моей летней, такой же успешной, как и раньше, учебной сессии, отправляемся в эту Предтеченку на «разведку». Перенаселённый сверх меры пригородный автобус, осилив с многочисленными длительными остановками за два часа 40 километров отличного асфальтированного шоссе, доставил нас в посёлок городского типа Беловодское, где нам пришлось ждать ещё часа три местного автобуса до Предтеченки, которая была от Беловодского в тридцати километрах, но уже по просёлочной дороге, а это почти на границе с Казахстаном, так, что до места мы добрались уже во второй половине дня. Одноэтажная сельская школа была закрыта,  и неудивительно, - ведь это было каникулярное летнее время, и мы с тем же автобусом обратным рейсом вернулись в Беловодское, и уже в густых вечерних сумерках едва успели добраться до нашего дна.

После этой поездки мы твёрдо настроились не разлучаться ни под каким предлогом, но ситуация казалась безнадёжной и грозила аннулированием её диплома. Выручил неожиданный вариант. Одна из её многочисленных тётушек, учитель истории в пригородной Лебединовке, была хорошо знакома со своим институтским однокашником, который директорствовал в школьном интернате села Воронцовка. Воронцовка располагалась в той самой цветущей долине между первыми и вторыми горами, где я проводил когда-то свои летние лагерные «потоки», и была всего в двадцати километрах от столицы. Пригородный маленький автобус «бобик» на десяток, не более, пассажиров добирался до этого большого, многолюдного села за каких-то 45 минут.

Директор интерната (опять «блат!» А куда без него?) бесстрашно «оформил» на работу новую учительницу, и не без корысти для себя, нагрузив её не только профильными химией и биологией, но и, дополнительно, своими собственными уроками географии.
В начале этого года верховная власть страны провела очередную денежную реформу, номинировав новые рубли в отношении 1:10, то есть каждые десять старых рублей теперь оценивались в один новый. Наш семейный бюджет, вообще-то, выглядел совсем неплохо. Моя
«повышенная» стипендия пятикурсника вырастала до пятисот, то есть теперь до пятидесяти рублей, к которым с осени добавлялись 63 рубля-полная учительская ставка Алёнушки, да плюс мой театральный заработок 40 рублей, что в сумме составляло 153 рубля, и после выплаты «подоходного» налога и налога на «бездетную» семью у нас появлялась приличная по тем временам сумма около 120 рублей. Мы с надеждой смотрели в будущее.

Неисповедимы пути твои...
Середина июня, а у меня предпоследняя,  перед последней «преддипломной», «ремонтная» практика, которую наша группа будет проходить на передовых автотранспортных предприятиях города Ленинграда. Отправляю девочку мою к её маме, пусть отдохнёт после напряжённого пятого курса перед Воронцовкой, да и на Иссык Куль она собиралась с младшей тётушкой своей и её друзьями. На дно оба вернёмся к осени.

Ленинград... один из лучших городов мира, воспетый в русской литературе, музыке, истории. Белые ночи, когда «одна заря сменить другую спешит, дав ночи полчаса»... Кажется, так бы и не покидал до утра эти прозрачные широкие проспекты, скверы, Летний сад, набережную Невы, но завтра в семь утра надо быть на ЛенАРЗ, то есть Ленинградском Авторемонтном Заводе на Московском проспекте, где я, слесарь второго разряда, тружусь в бригаде по ремонту и обслуживанию «ходовой» части таксомоторов, собранных исключительно  на базе легкового автомобиля ГАЗ-21 «Волга». Работа весёлая, бригада-настоящие профессиональные «волки», с одного взгляда усматривающие все дефекты «ходовой», с шутками и прибаутками, играючи, свинчивают, завинчивают, меняют изношенные детали подвески, регулируют тормоза и рулевое управление. Я у них «на подхвате» -что-то поднести, придержать, подсушить, подчистить. После двух недель в этой бригаде происходит плановая «ротация» практикантов, и я перемещаюсь в бригаду электриков, потом «кузовную, «моторную», где должен скрупулёзно зафиксировать и изучить все технологические «карты» и приложить их к заключительному отчёту по практике, который надо будет ещё и «защищать» перед комиссией, составленной из инженеров-практиков этого завода.

Двое  студентов нашей группы задержались с прибытием на практику почти на целую неделю, но «репрессий» никаких, да и причина уважительная-оба сыграли свои свадьбы, потому и опоздали. Один из них велосипедист Слава, а другой его неизменный друг и соперник по велотрассам, крутой м.с. Кеша. Свадьба, и без нас? Разве может быть такое? Да и жёны их молоденькие тоже приехали с ними в Ленинград, у них у обеих здесь есть родственники. Бывает и такое. Сдвоенную свадьбу играем в нашей студенческой «общаге» какого-то, вроде пищевого, института, которое наполовину пусто из-за летних каникул и куда нас поселили.
Недели через две Ленинградский горком (городской комитет) ВЛКСМ организовал нам, представителям солнечного Киргизстана, поездку в Кронштадт, на военно-морскую базу Балтийского флота, над которым наш Киргизстан и шефствует, регулярно снабжая флотские кухни первосортной бараниной, овощами и фруктами, а также молодёжью призывного возраста, так что на боевых кораблях флота очень много наших земляков. Экскурсия по Кронштадту заканчивается посещением боевого миноносца, флотским обедом на его борту, общением с подтянутыми, дисциплинированными и вежливыми земляками-военморами и общей фотографией с видом на открытый рейд Балтийского моря.

Кончилась наша практика, пора в обратный путь, и мы с Кешей уезжаем последними, потому что надо было посмотреть футбольный матч местного «Адмиралтейца», дерзкого новичка высшей лиги. В  день отъезда городской трамвай долго ползёт с дальнего, «пулковского» конца Московского проспекта на Московский вокзал, что на Невском проспекте, и на перроне мы едва успеваем впрыгнуть в уже отходящую «Красную стрелу»-скоростной экспресс «Ленинград-Москва». При первой же проверке наших билетов выясняется, что они недействительны, потому что выданы на экспресс, ушедший с вокзала ещё вчера в то же самое время. Мы быстро соображаем, что нашими билетами воспользовались уехавшие соседи по комнате, наш староста и Слава, но контролёр неумолим и предупреждает, что нас «высадят» из вагона на первой же остановке, да и штраф надо будет заплатить.

Экспресс несётся необъятными просторами средней России, но остановки всё ещё нет, потому что времена «человека рассеянного с улицы Бассейной» давно прошли, и никаких полустанков, Дибунов, Ямской и Поповки в его расписании нет, но краткая остановка в Бологом всё-таки значится. Сидим понурые и думаем, как же всё получилось, и как теперь попасть в Москву, где у нас пересадка на фрунзенский поезд, но вдруг, перед самой остановкой, входит помощник машиниста с телеграммой, где подтверждается законность нашей поездки на этом экспрессе, потому что наши билеты «сработали» вчера, и об этом было заявлено начальнику Ленинградского вокзала двумя пассажирами, которые прибыли в Москву по нашим билетам. Вечером наш фрунзенский «Киргизстан» уносит нас с Казанского вокзала Москвы в родные края.

Первое сентября, начало новой жизни, и я ранним утром, чуть свет, провожаю начинающую учительницу, первым рейсом «бобика» уезжающую с городской автостанции в Воронцовскую школу-интернат на свои первые учительские уроки. Вот сколько «первого» было в этот день, а мой семестровый день пятикурсника не в счёт, сколько уже было таких! Тёплая осень, и она тем же «бобиком» возвращается каждый вечер из Воронцовки, но в наступивших зимних холодах такие поездки в промёрзшем, неотапливаемом «бобике», становятся опасными для здоровья, и она перебирается в домик на самой окраине села, почти у подножия «вторых» гор, в котором хозяйка домика, медсестра местной больницы, «сдаёт» одну изолированную комнату, оплачивать которую будет интернат. А в начале зимы я снова в пути,  в Москву, и на этот раз на последнюю, пятинедельную «преддипломную» практику.

Вот и Москва, уже порядком знакомая по моим спартакиадным дням лета 1956 года. Неожиданно выясняется, что нас здесь никто не ждал, хотя все предварительные договорные процедуры были выполнены, и наш руководитель практики, профессор Скалов, смущён и растерян. Ночуем на Казанском вокзале, ситуация неопределённая, и тогда  наш однокашник, бывший завуч сельской школы, утром отправляет телеграмму первому секретарю московского городского комитета КПСС: «Вторые сутки студенты группы А-1-57, прибывшие на практику из Киргизии, ночуют на Казанском вокзале. Коммунист Божокоев». Вечером на вокзале суматоха-милиция разыскивает студентов из Киргизии, а мы и не прячемся, вот они мы. На площади «трёх вокзалов» нас уже поджидает автобус, и катится группа А-1-57 в полном составе через всю Москву на Ленинские горы, где возвышаются величественные корпуса Московского Государственного Университета (МГУ), в студенческом общежитии которого нас размещают в уже заранее подготовленные комнаты на четырёх человек каждая. Фантастика!
 
Таксомоторная автобаза на Рогожском валу предоставила будущему инженеру-механику автотранспорта любую документацию для формирования его дипломного проекта, который будет называться «Таксомоторная автобаза на 300 автомобилей «Волга» в городе Фрунзе». Обрабатываю строительные чертежи автобазовских корпусов, копирую размещение линий технического обслуживания  №1 и №2, автостоянок и ремонтных цехов. Особое внимание к отчётно-бухгалтерским операциям и финансовым документам-у нас таких курсов в институте не было, и приходится во всё вникать самому, хотя на все мои вопросы сотрудники базы охотно отвечают.

Вечерами я частый посетитель московских театров-Большого, Малого, МХАТа, «На Таганке», Ленкома и Центрального Советской Армии. Иногда, вспоминая фрунзенские зимы, беру «напрокат» коньки и накручиваю круг за кругом на университетском катке, который здесь же, на территории огромного комплекса МГУ. В этом комплексе есь всё, что необходимо для нормальной жизни, так что можно годами не появляться на улицах Москвы и не ощущать себя оторванным от жизни. Как один миг пролетела практика, и снова дорога, «тук, перестук», и все мысли уже о той, кто ждёт меня, и будет ждать всегда после всех этих нынешних и неизбежных будущих отлучек.

Работаю над дипломом, и где? В том самом маленьком домишке на окраине Воронцовки, и хозяйке нашей, грузной, медлительной Варваре очень по душе моё присутствие-ведь с самого утра я растапливаю печь, привожу на «салазках» канистру свежей горной воды из далёкой водоразборной колонки, подкармливаю кур, зимующих в курятнике, и вообще, давно она живёт одна и уже забыла о мужской помощи в домашних делах. Сын её единственный служит на Балтийском флоте, и неизвестно, вернётся ли в родное село. В двух комнатках, одна из которых, дальняя, у торцевой стены домика, наша, тепло, уютно и чисто. Аромат свежих яблок, рассыпанных под кроватями, ощущается, как привычное дополнение к этому уюту. Домотканные толстые «половики» вытянуты по половицам крашеного пола, через беленькие занавески небольших окон пробивается ярчайшее зимнее солнце. Такое солнце бывает только в предгорьях киргизского Ала Тоо на незамутнённом ярко-синем небе, и предгорья эти, вот они, сразу за огородом, заснеженными валами уходят ввысь, незаметно переходя в грозные скалистые вершины мощной горной цепи.

Девочка моя Лёля с утра упорхнула в свою школу, и дела у неё идут неплохо, но вдруг тревога-директор интерната получил предписание, чтобы его вновь принятая учительница явилась в республиканское Министерство просвещения для выяснения причин, по которым она проигнорировала решение комиссии по «распределению» и не приступила к работе в Предтеченской сельской школе. Едем в город, и в точно указанный в повестке срок сидим в приёмной заместителя министра Турдакуновой, как значится на застеклённой табличке у входа в приёмную Министерства на втором этаже. Двухэтажное здание Министерства опять же на нашей везучей улице Кирова, там, где кончается Дубовый парк, и  напротив ресторана «Киргизстан», который в одном доме с продовольственным магазином «Серая Бакалея».

У меня в руках папка со всеми загсовскими документами, справкой о работе в киргизской драме, а мой студенческий билет и копии результатов всех «отличных» сессий тоже приготовлены, на «всякий случай». Слегка волнуемся, но чувствуем всё же свою правоту и готовы «дать бой», и вдруг дверь из приёмной в коридор открывается и на пороге мой волейбольный институтский соратник, с которым мы стали когда-то вузовскими чемпионами республики, тот самый прыгучий киргиз из Таласа. Оказывается, он уже два года после выпуска из института работает «референтом» в этом Министерстве, и быстро выяснив причину нашего посещения, спокойно забирает все наши документы, отправляет нас домой и обещает сегодня вечером туда же прийти, наше дно всем известно в городе, бывал там и он. Вечером мы сидим втроём в том самом ресторане «Киргизстан», наша папка благополучно вернулась, и никаких дальнейших подобных предписаний мы больше не получали никогда.

Защита моего диплома была простой обыденной процедурой, а вот последующий, обязательный когда-то, военный лагерный сбор в Панфиловской дивизии был внезапно отменён по неизвестной тайной причине, и, практически, подготовленные офицеры запаса так и остались в статусе «рядовых необученных». Всё, что ни делается, всё к лучшему,- и мы с Лёлей, воспользовавшись законным летним «отпуском», решили составить компанию младшей тётушке и её мужу, приехавшим также в «отпуск» из Челябинска, где они с прошлого года стали преподавателями высшей математики в местном  политехническом институте и теперь запланировали провести часть отпускного времени на «диком» пляже Иссык Куля. Друг мой «Дерево», уехавший также в прошлом году с дипломом инженера-механика к родственникам в Ригу, смело проигнорировав «распределение», так и не добился расположения своенравной тётушки. Перед защитой диплома и в нашем Политехе собралась обязательная государственная комиссия по «распределению» молодых специалистов. Первыми перед комиссией предстали потенциальные обладатели «красных» дипломов, то есть дипломов с «отличием», которые выдавались тем выпускникам ВУЗов, которые отличились  в освоении пятилетней учебной программы. Я оказался среди этих первых, и из предложенного списка рабочих позиций, не колеблясь, выбрал должность сменного инженера-механика второй, начальной категории, на грузовой автобазе «Внештранса».

Первое наше лето, проведённое вместе за столько долгих лет, не забудется никогда. Мы вчетвером, разложив спальные мешки, ночевали в одной просторной палатке на обширном и совершенно безлюдном песчаном пляже на самом берегу озера в двух километрах от посёлка Чолпон Ата. Немудрёные блюда из запасённых консервов и концентратов, приготовленные на походном примусе, обильно дополнялись овощами и фруктами с богатого чолпон-атинского рынка, а хлеб и пресную воду в двух вместительных вёдрах мужчины, чередуясь, приносили из того же посёлка.

Жемчужина Киргизстана, неповторимое произведение природы, голубой Иссык Куль, прозрачные и слегка солоноватые воды которого покоились в глубокой долине, окружённой со всех сторон цепью скалистых гор с белоснежными пиками, был у наших ног. Необозримый водный простор, протянувшийся почти на 200 километров в длину и на 70 километров в самом широком месте, поражал своим величественным спокойствием. В наступающих сумерках мы разбредались в разные стороны, и таких счастливых минут, как в те иссык-кульские вечера, не так уж и много случалось потом в нашей беспокойной жизни, когда ничто не омрачалось заботами, тревогами, изнурительным трудом, неизвестностью, болезнями, неустроенностью быта и элементарным отсутствием средств к существованию. А потемневшее, но прозрачное, небо полыхало бесчисленным скопищем ярких звёзд, и тонкий серп месяца плавно опускался в бездну, образованную этим небом и водной гладью. И можно было без конца закрывать губами её глаза и терять рассудок от аромата золотых её волос, и казалось, что в мире нет больше ни одного живого существа кроме нас двоих. Милая моя девчушка, любовь моя, ставшая моей жизнью, помни всегда, что вся моя жизнь для тебя.

В конце июля мы вернулись в город, и вот, в который уже раз в этом году- рука судьбы, и «неисповедимы пути твои, Господи». Меня срочно,  через посыльного, вызывал на беседу ректор Политеха профессор Сухомлинов. Что это? Зачем это? Совсем недавно он участвовал в «распределении» и не было никаких проблем. В приёмной ректора в новом корпусе института, открытом совсем недавно, этой весной, на дальнем, предгорном конце проспекта Мира, секретарь ректора сразу же, как будто давно меня ждала, открыла тяжёлую дверь ректорского кабинета, и я очутился перед длинным столом под зелёным сукном и с рядами тяжёлых кресел по сторонам.

В дальнем  конце стола, и на таком же кресле, восседал наш непререкаемый авторитет, любимец и строгий наставник всех студентов, ветеран минувшей Отечественной войны, член Центрального Комитета Коммунистической партии Киргизии (ЦК КПК), профессор и заведующий кафедрой высшей математики Георгий Акимович (ГА) Сухомлинов. «Подходи поближе, садись», и крепко пожал мне, сырому выпускнику его ВУЗа, руку. «Буду сейчас перераспределять тебя, а прошлое забудь», и подаёт бумагу, на которой в столбик отпечатан список кафедр: «Технология металлов, Металловедение, Теоретическая механика, Графика, Сопротивление материалов, Теория механизмов и машин, Детали машин». «Вот, браток, выбирай. Сумел получить «красный» диплом, сумеешь теперь и  других учить уму-разуму». И что за судьба? Оказывается, пришло распоряжение из союзного министерства, из Москвы, вдвое увеличить число студентов, потому, что вновь отстроенный учебный корпус может теперь это позволить. «А где мне взять преподавателей?», говорит ректор. «Вот я через наш ЦК КПК взял да и аннулировал всё твоё  «распределение», да и других «красных» дипломников тоже. Мне такие люди самому нужны. Так, что выбирай кафедру, и я сразу же отдам приказ о твоём зачислении ассистентом в штат института с 1 августа». Растеряешься тут, но уже твёрдо вписываю свою фамилию в строку «Сопротивление материалов». «Молодец», говорит ректор, «верный и трудный выбор делаешь, и даже не спрашиваешь о зарплате. Да, не бойся, не обидим, будет тебе по штатному расписанию, как начинающему ассистенту, 105 рублей в месяц, всего на пятёрку меньше сменного инженера- механика на автобазе. А теперь  готовься учить других, время ещё есть, занятия начнутся, как всегда, с первого сентября, ну, а потом, сам знаешь, сельхозработы. Куда от них денешься. Давай, иди на кафедру, там тебе всё объяснят».

Заведовала кафедрой « Сопротивление материалов», или «Сопромат», как все её называли, Мария Павловна (МП) Корнева, которая всего три года назад в паре с нашим деканом вела у нас этот курс. Какое- то время плутаю по незнакомым и безлюдным коридорам, лестницам и этажам нового четырёхэтажного просторного, пахнущего свежестью,  Политеха. Вот, наконец, что-то более или менее определённое: «Деканат механического факультета»-надпись на узком листе картона, зафиксированного «кнопками» на широкой двери на втором этаже, том же самом, где кабинет ректора, только в противоположном конце коридора. Вхожу и вижу МП, сидящую рядом с секретарём факультета. Улыбается она, как будто давно знает, что именно я появлюсь с визитом к ней. Неужели помнит мои «сопроматовские», трёхлетней давности, проекты и два семестровых «отлично» на экзаменах?

А кафедра рядом, через коридор, почти пустая и совсем небольшая комната с окном на заросший кустами и травой сквер, за которым гудящий проспект Мира. Видно, как несколько рабочих устанавливают на гранитном постаменте памятник Ленину с протянутой вдаль властной рукой.  Вождь медленно вращается в воздухе, подвешенный к тросу автокрана. Интересно, в какую сторону будет направлена эта руководящая рука? Если в сторону широкой каменной парадной лестницы институтского корпуса, то это прямой указующий жест, призывающий молодое студенческое поколение строителей коммунизма овладевать знаниями в стенах института, а если в сторону проспекта, где начали закладывать фундамент кинотеатра "Манас", то это призыв бросить к чертям весь этот коммунизм и проводить своё время в этом «Манасе», который появится напротив, сразу за гудящим проспектом, и будет смотреть, соблазнительно подмигивая рекламой, на институтский корпус.

Всё еще несколько ошеломлённый неожиданным поворотом судьбы, я получаю годовую программу двух курсов «сопромата» на горно-геологическом и механическом факультетах, причём на первом из них я буду «ведущим» преподавателем, то есть должен буду прочитать полный курс лекций, провести весь цикл практических и лабораторных работ, проверить и принять все домашние внеаудиторные проекты, «зачёты» и экзамены. На мехфаке, к счастью, у меня только приём-проверка проектов плюс практические и лабораторные работы и «зачёты». Уже с трудом осознаю и контролирую ситуацию, и вижу только любопытные и смеющиеся, но такие добрые, в лучинках мелких морщин, глаза МП. «Любые вопросы, в любое время, или здесь, или у меня дома на улице Гоголя, и даже не думайте, что потревожите»-она даже к студентам всегда обращалась только на «вы».

Сижу, перечитываю учебные программы, с тревогой вглядываясь в полузабытую терминологию. Куда ты меня забросила, судьба? В самое пекло «сопромата», о котором  давно сложилось студенческое поверье: «сдал сопромат-можешь жениться». Не заметил, как солнце ударило в окно, склоняясь к закату. Спускаюсь с парадной лестницы и с удовлетворением отмечаю, что великий вождь мирового пролетариата всё-таки выбрал будущий кинотеатр «Манас», указывая верный путь молодым строителям коммунизма и предвосхищая неминуемый его крах. А следы этого краха уже светились на закатном небосклоне коммунистического диктата. Спустя несколько месяцев, мы зачитывались  повестью «Один день Ивана Денисовича» неизвестного дотоле Александра Солженицина. Ощутимая многими душами вибрация, исходящая от этой повести, ясно указывала, что дни могучей КПСС и великого Советского Союза сочтены.

Через пару недель у меня масса вопросов, и на кафедре вдруг встречаю «Балапана», который вызван телеграммой из своего Джамбула и тоже выбрал «сопромат». Отзывчивая на любую помощь, МП выслушивает мои колебания, спокойно уверяет, что я на правильном пути, а всё остальное приложится. Навсегда запомнил и следовал её наставлениям: «Не торопиться, не быть двусмысленным-только чёткое, наперёд отредактированное выступление, особенно, если речь идёт о законе или правиле. Обязательно дать возможность задавать вопросы. Быть доброжелательным, но непреклонным в своих профессиональных решениях и поступках, подкреплённых неповерхностным знанием существа вопроса и, самое главное, никогда не использовать «подпольные шпаргалки» на своих лекциях-всё должно идти по строго намеченному плану, без всякого «подглядывания» в какие-нибудь заранее заготовленные записи, а такой соблазн всегда будет преследовать начинающего преподавателя».

«Храни меня, мой талисман»
До начала учебного года ровно один месяц, и мне нужен «абсолютный покой и сосредоточенность»-это жена моя, хранительница семейного очага, решительно заявляет. Мне кажется, что она очень довольна таким поворотом дела, но надо срочно менять жизненный алгоритм, тем более, что зимовать в нашей летней резиденции на дне, оборудованной миниатюрной печкой и ограждённой от наружного холода только тонкими «насыпными» стенками будет не так-то просто. Кроме того, беспокойное дно напрочь лишит меня возможности качественно подготовиться к ответственному преподавательскому дебюту. Но откуда у этой, прежде робкой и неуверенной в себе девчушки-школьницы, такой несгибаемый, непреклонный характер прорвался наружу? «Твоё влияние», говорит. Может и моё, но, скорее всего, это наша жизнь лучший учитель. И сразу два решительных шага:
1. директору Воронцовского интерната направлено заявление с просьбой освободить «по собственному желанию» от занимаемой должности учительницу химии, биологии и, по совместительству, географии;
2. мы перебираемся в её дом, в ту самую маленькую «девичью» комнату с окном, выходящим в сад. Бабушку её, хозяйку дома, кое-как удалось уговорить принимать хоть какую-нибудь плату за эту комнату, не хотела и слышать ничего об этом.

Теперь я с утра в бывшей «девичьей» у этого окна за маленьким столиком, а пол вокруг него, кровать и два свободных стула оккупированы книгами, конспектами и черновиками будущих лекций, сопроматовских задач и понедельных графиков учебного процесса. А жена моя энергичная уже работает старшим лаборантом в Институте неорганической химии Академии Наук Киргизской ССР (АН Кирг. ССР). Вот и первый день семестровый, и я с неприятной дрожью в ногах вхожу в просторную, светлую лекционную аудиторию горно-геологического факультета, который всегда стоял каким-то особняком к остальным факультетам нашего института. Вот и сейчас его учебные аудитории в отдельном крыле того самого трёхэтажного здания, где я когда-то трудился калькировщиком. Прежде чем войти, пригладил «талисман», который она, зная мой суеверный характер, любовно вложила в нагрудный карман строгой летней рубашки.

Не менее пятидесяти великовозрастных, крепких парней, большинство из которых значительно старше меня, двдцатитрёхлетнего преподавателя страшного «сопромата», и только  несколько юных девушек среди них, смотрят с любопытством и недоверием. Не в силах сдвинуть сухой, затвердевший язык, я на длинной и узкой настенной «доске» медленно, старательно выводя каждую букву, выписываю мелом название курса, количество семестровых часов, лекционных, практических и лабораторных, а также тематику домашних проектов. Уже немного легче, и после списка рекомендуемой учебной литературы и фамилии, имени и отчества стоящего спиной к аудитории преподавателя чувствую, что уже способен теперь начать свою первую в жизни вводную лекцию, которая до мелочей отрепетирована и прослушана не один раз моей критичной и такой доброжелательной подругой жизни.

Через пару недель я уезжаю на «сельхозработы» в один из «низовых» пригородных совхозов, который специализируется на выращивании «кенафа», промежуточного сырья для производства «пенькового и джутового» волокна, из которого плетут прочные грубые упаковочные мешки и канаты на городской пенько-джутовой фабрике. Теперь я уже «куратор» родственной мне учебной группы А-2-61 нашего механического факультета, которая, наверняка, ещё помнит меня студентом-выпускником группы А-1-57. Однако я не только «куратор», но и преподаватель «опасного» сопромата, после которого можно жениться, хотя возраст многих моих студентов говорит, что для них это уже пройденный этап. Староста группы студент Гущин, высокий, худощавый, подтянутый, старше меня минимум лет на пять, бывший  военмор Балтийского флота, сразу сказал, что в его группе «железная» дисциплина и порядок, все «ребята» спаяны крепкой, почти «флотской», дружбой, так что мне не придётся особо беспокоиться и «напрягаться». Мои студенты устроены в сарае с земляным полом и двумя рядами двухэтажных «нар», вытянувшихся вдоль стен. Узкие продолговатые окна под самым потолком напомнили «хирманный» сарай моей  хлопковой эпопеи пятилетней давности, но теперь я не студент, да и «талисман» её со мной.

Мне отведена отдельная маленькая комнатка в аккуратном домике с садом и обширным огородом. Домик этот на широкой, «центральной» улице совхозного посёлка. Хозяева домика по фамилии Фрейберг, седовласые, невысокого роста, опрятные и осторожные в обращении друг с другом, сразу показались мне нерусской национальности, и на следующее утро я «забросил пробный камень», поздоровавшись как бы невзначай: «Guten Morgen. Darf ich mich vorstellen. Ich bin Professor aus polytechnisch Institut», следуя моему школьному «берлинскому» диалекту. Оба разом обернулись, просияли, и я услышал: «Guten Morgen, Herr Professor. Es freut uns sehr, Ihre Bekanntschaft zu machen». Я тут же перешел на русский язык и кратко изложил историю моего произношения. После этого контакта ни один вечер не обходился без совместного чаепития, и каждый раз я читал старинные баллады Шиллера, Гёте и стихи Гейне, читал по памяти, оставшейся с моих школьных Эллочкиных уроков, и мне казалось, что они впервые слышат литой рифмованный немецкий язык, поэзию великих соотечественников. Как они смотрели на меня! Но на все попытки выяснить, каким образом эти «советские немцы» оказались в заброшенном киргизском совхозе, они только улыбались и отвечали: «Ничего не поделаешь. Такая жизнь». Да, жизнь, жизнь... Распахиваешь милостиво ты свои ворота перед редкими избранниками своими, и никто не знает, на каких путях выбираешь ты их, позволяя войти в эти ворота с первым криком и первым вдохом воздуха нашей планеты. Воспоминания об этом времени и легли в основу названия этих записок, «Такая жизнь», которые я оставляю на суд моим детям, внукам, и всем, кто придёт в этот мир, продолжая бесчисленные изгибы бесчисленных судеб бесчисленных своих предков.

Что за утро
Быстро расправился студенческий отряд с колючим кенафом, и уже в первой декаде октября новый корпус Политеха шумит на перерывах и затихает в аудиторное время. В нашем домике есть проблемы у старшего поколения, но у нас всё пока хорошо, так хорошо, что перед новым годом шепнула мне: «ты знаешь, у нас  скоро появится кто-то маленький, я так боюсь». Вот она, ответственность, о которой не переставал думать. Как же мне хочется поднять тебя, маленькую, хрупкую на руки, и нести, долго нести «куда глаза глядят». «Ничего не бойся, пока я с тобой», впервые говорю я, и сколько раз повторял это потом, не перечесть.

Вот и пришла пора плотно выстраивать жизненную стратегию, становиться на собственные ноги, чтобы не оглядываться ни на кого. Но, пока что, идёт трудное вживание в новую профессию и науку, и бесчисленные страницы учебников, журнальных статей, монографий ещё не укладываются в стройную систему, забирая всё свободное время. Тяжело, хоть это и не шапка Мономаха. Ясно одно-надо попытаться в ближайшее время нащупать какой-нибудь перспективный путь в этой науке, чтобы не затеряться в толпе ассистентов с максимальными 120 рублями в месяц после пяти лет непрерывного трудового «стажа». Моя семья не должна повторить путь на дно.

Богатый фрунзенский рынок практически не зависит от наступивших зимних холодов-свежие фрукты и овощи всегда на столе, строгий ежемесячный медицинский контроль и специальные упражнения становятся обязательными. Какое счастье, что сейчас не послевоенные годы, и всплывает в памяти мой младший брат, и ежевечерний лихорадочный разогрев песка, как последняя надежда сохранить ему жизнь.

Всё вроде бы идёт хорошо, а лёгкое жжение «под ложечкой» опытная бабушка, мать четырёх её тётушек, определяет сразу: «девочка у вас будет, это её волосики припекают». Горячее сессионное лето, горячая пора не только у студентов, но и у преподавателей, а жена моя, такая милая и «кругленькая», уже в законном  «декретном» отпуске. Рождение нашего первенца прогнозируется в первой декаде августа, а у меня трудовой отпуск 48 «рабочих» дней, то есть 8 недель, не считая воскресений, самый большой по сравнению с любыми другими категориями советских тружеников. Выпроваживает она меня, чуть ли не силой выпроваживает на Иссык Куль, бережёт своего мужа и потенциального отца семейства от переутомления, знает и видит, сколько потрачено мной сил и энергии в этом первом учебном году. Соглашаюсь на две недели, чтобы вернуться в последних числах июля, и в компании моего бывшего однокашника Славы-велосипедиста и его отца уезжаю на знакомое побережье «дикого» чолпон-атинского пляжа.

Наша палатка, как и в прошлом году, на обширном песчаном пляже у самой воды. Отец моего друга освободил нас от всех хозяйственных забот, кроме доставки воды и продуктов с рынка, а сам хлопочет у «керогаза», выдавая, как он говорит, «на-гора» изысканные блюда украинской кухни. Мы со Славой с утра до вечера в тёплой прозрачной воде, а по вечерам выплываем «на охоту». У нас надувная самодельная лодка-резиновая камера от колеса трактора «Беларусь» с «приварным» удлинённым эллипсообразным резиновым днищем и два коротких весла. К борту камеры прицеплен электрический фонарь на батарейках, а в руках у нас короткие заострённые, и с зазубринами на конце, тяжёлые дротики. Тупой конец дротика фиксируется длинной и толстой рыбацкой леской, а промысел наш называется «ночная охота с острогой».

Ночной Иссык Куль кажется совершенно бескрайним, и только светящаяся лунная дорожка напоминает о том, что мы окружены водой. Близкие и далёкие берега озера мигают редкими огоньками, а по сторонам абсолютная темнота. Мы совершенно не знаем, где находимся, потому что все внимание теперь сосредоточено на фонаре, который освещает небольшое водное пространство у борта лодки. Проходит какое-то время, и первые крупные тени рыбин мелькают в свете фонаря, но острогой до них пока не достать. Озеро богато рыбой, здесь кроме знаменитого иссык-кульского «чебака» водятся сазаны, карпы и хищные судак и форель, причем форель, завезённая с далёкого кавказского озера Севан, достигает огромных для этого вида размеров, так что средняя масса этих рыб до двух десятков килограммов.

Вот, наконец, что-то медленно всплывает уже ближе к поверхности воды, и Слава с силой, наискосок, швыряет свою острогу в воду, но результат нулевой, или промахнулся, или глубина была ещё большой. Чаще всего мы возвращались без добычи, но бывали и удачные ночи, и мы привозили несколько раз крупненьких карпов и сазанов, но форель или судак не попадались, ни разу. В одну из таких ночей зазубренный конец остроги зацепил за надувной борт нашей лодки, и воздух со свистом начал вырываться наружу. Слава мгновенно прижал небольшое отверстие пальцем, а я схватился за вёсла, и наша, сразу погрузневшая, лодка медленно двинулась куда-то в темноту. Далёкие огоньки на чолпон-атинском берегу помогли сориентироваться, но до них не менее пяти километров, а то и больше, и мы долго перемещаемся в темноте, пытаясь удерживать направление в сторону нашего «дикого» пляжа и чувствуя, что лодка всё больше теряет свою плавучесть и постепенно всё глубже оседает. Вот и вода уже перехлестнула через край. Всё, надо теперь вплавь. Слава отличный пловец, я помню это по уральскому Тургояку, когда мы заплывали с ним далеко-далеко, но тяжёлую лодку придётся бросить. Да и куда плыть? Плотная темнота вокруг, а огоньки с чолпон-атинского берега подмигивают насмешливо. Переваливаемся через борт и плывём наугад, но через пару-тройку десятков метров  вдруг нащупываю твёрдое дно под ногами. Добрались  мы всё-таки до мелководья нашего «дикого» пляжа, которое нам не очень нравилось, потому что до глубокой воды всегда приходилось идти по песчаному дну метров двести, медленно погружаясь в воду.  Вернулись и ухватили полузатонувшую лодку, ведь это такая ценность.

Не получается полного расслабления, всё время думаю о ней, о моей Лёле, хоть и знаю, что и мама, и бабушка рядом. Не выдерживаю, и уезжаю ранним утром 25 июля местным автобусом из Чолпон Ата в Рыбачье. До Рыбачьего всего восемьдесят километров, но автобус не торопится, не пропуская ни одной остановки в многочисленных прибрежных сёлах и кишлаках. Из Рыбачьего уезжаю уже на комфортабельном автобусе междугородного рейса, и в первых вечерних сумерках отбиваю свою дробь в знакомое окошко, но калитку долго никто не открывает. Слегка подпрыгнув, цепляюсь за верхний край дощатого забора, подтягиваюсь и вижу, как она, трогательно неловкая, с трудом разгибаясь, развешивает выстиранное бельё на бельевой верёвке, протянутой в саду между деревьями. Радостная встреча, но и выговор наготове: «Почему вернулся на целых пять дней раньше?» Не терпит, когда нарушается её наказ, вот такой теперь у нас характер. Мама с бабушкой ушли «в гости» и неизвестно, когда вернутся.

Собираемся пить чай, и вдруг: «Ой, ой, что-то со мной происходит», испуганно говорит она. Только без паники, бегу к соседке и прошу её побыть с моей испуганной бедняжкой, а сам стремглав к «телефону-автомату» на углу Дзержинки и улицы Ленина, как раз в том месте, где она когда-то резко, не оглядываясь, ушла от меня в другую сторону. Лишь бы телефон был исправен, ведь большинство их в городе с оторванными телефонными трубками. Повезло, всё в порядке, мой тревожный звонок приняла городская «Скорая помощь». Возвращаюсь так же бегом, и через минут пятнадцать, томительных минут ожидания, подъезжает «скорая», а мама с бабушкой уже идут навстречу, и сразу всё понимают, обнимают, благословляют. Мы с ней в машине «скорой», которая летит через весь город по пустынным, уже ночным, улицам. Роддом далеко, у самого Ала Арчинского рынка. Без промедления в «приёмный покой», и всё-едва успеваю поцеловать в дрожащие губы. Ночь, а я сижу в вестибюле роддома, с тревогой ожидаю известий. Выходит пожилая медсестра, смотрит на меня, улыбается, но пока результатов нет, и не скоро ещё будут, так, что нечего сидеть здесь, приходи утром или позвони.

Иду через  ночной город, троллейбусы уже не ходят, и далеко наш дом, но путь мимо пожаркиного дна, где в большой нашей комнате №2 теперь живут только отец, мать, да младший брат-школьник. Разлетелись остальные кто-куда. Старший брат, теперь милицейский офицер, начальник отделения милиции в посёлке Кара Балта, а это в шестидесяти километрах от Фрунзе. Средний брат после техникума работает в Беловодском, и у него своя семья. Младшая сестра тоже замужем, живёт в семье мужа на станции Пишпек и уже воспитывает моего полуторагодовалого племянника. Глубокая ночь, но как не сказать родителям о таком событии? Мама спокойна, а отец и подавно. «Всё будет хорошо».

Возвращаюсь нижней веткой бульвара Дзержинского, на котором уже давно нет ни «Закусочной-Американки» у выхода из Дубового парка, ни пивной над глубоким арыком, только школа наша на том же месте. В свете ещё робкой разгорающейся зари подхожу к дому, а окна светятся, не спят здесь, тоже волнуются. Солнце ещё не взошло, но уже светло, и на мой телефонный звонок из того же «автомата» отвечают, что пока результата нет. С первым троллейбусом еду в роддом, жду и волнуюсь: «Как там она?»  Разгорается утро, утро 26 июля, и что за утро-только что поздравили меня с родившейся «в полном порядке» доченькой. «Как они там?» «Жена молодец, а девочке хоть сейчас можно делать «восьмимесячную» завивку, родилась с длиннющими волосами». Спасибо всем, теперь у меня целых две девочки, и счастья через край! Имя для девочки было давно приготовлено-Наталья, имя её родной прабабушки, а попросила нас об этом  бабушка новорожденной, мама моей жены.

В самом начале нового учебного года вдруг получаю «повестку» из городского «военкомата», то есть, военного комиссариата, где предписывается «рядовому необученному» явиться в призывную комиссию для подготовки к армейскому трёхлетнему призыву. Жена в ужасе: « Как же ты оставишь нас, и не увидишь первые шаги нашей малышки, и не услышишь первые её слова?». Я тоже в таком же состоянии, но делать нечего, утром являюсь на эту самую комиссию и вижу, что что-то здесь не так-я в окружении восемнадцатилетних «пацанов», от которых уже заметно отличаюсь.

Пожилой, стриженый под «ёжик» капитан долго изучает мои документы, и я, слегка сдвинувшись в сторону, вижу, что в графе «специальность» проставлено «Соприкосновение материалов». Именно эта надпись явно озадачила капитана, но он, после глубокого раздумья, произносит: «Такие люди нам тоже нужны», однако тут же встаёт и уходит куда-то, на ходу бросив мне: «ну-ка, подожди». Через некоторое время он возвращается с полноватым, крупным подполковником, который тоже внимательно изучает мои документы, выясняет, что я преподаю «сопромат» в Политехе, что я четыре года осваивал военную профессию в стенах института, будучи студентом и, полуобернувшись к растерянному капитану и покрутив выразительно пальцем у своего виска, сразу направляет меня на трёхнедельный «сбор» в летний лагерь  Панфиловской дивизии, который раскинулся в предгорьях «вторых» гор в тридцати километрах от города.

Палаточный лагерь одного из полков дивизии живёт своей неспешной армейской жизнью. Кругом трава по пояс, знакомые, проникающие в душу, запахи азиатской земли, отцветающего сентябрьского разнотравья и шум недалёкого горного потока. Я осваиваю методы установки противопехотных и противотанковых минных полей, изучаю армейские топографические карты, несколько раз отстрелял из боевого «Калашникова» и офицерского пистолета на лагерном стрельбище. Живу в офицерской палатке и много читаю по вечерам при свете электрической лампочки, «запитанной» от тарахтящей дизельной мини-электростанции. В палатке ещё два офицера полка, один из которых мой «наставник». Живём дружно, и несколько раз, вечерами,  уже прикладывались к «Московской особой», усаживаясь уютно и тесно за небольшим столиком, заставленным непритязательными закусками-разогретые мясные консервы, килька в томате, полукопчёная колбаска, нарезанный крупными кусками «пошехонский» сыр и неизменные азиатские лепёшки.

Пролетели две недели, возвращаюсь к своим девочкам, о которых, скучая, не забывал ни на минуту, а месяца через два, уже в предзимье, приходит ещё одна повестка из «военкомата» и знакомый подполковник торжественно зачитывает приказ Министра Обороны Советского Союза о присвоении мне первого офицерского звания «младший лейтенант». На всякий случай, проверяю свою «специальность», и рядом с воинской «сапёрные войска» вижу с облегчением и гражданскую «Сопротивление материалов». До сих пор не знаю, как остальные мои однокашники так и остались «рядовыми необученными», и никто никогда их не беспокоил «повестками». Неясным также осталось, каким образом мои друзья детства Хома и Толстый избежали обязательного призыва в армию в 1957 году. Моя офицерская карьера в дальнейшем сопровождалась редкими краткосрочными курсами, выездами на несколько недель «на стажировку» в расположение воинских частей и закончилась в 1989 году моей отставкой в чине капитана.