Инициация

                Инициация – посвятительный обряд
                перевода юношей и девушек в возрастной
                класс взрослых.
               

      – Папка-а-а-а, иди сюда.

     Оранжевый торнадо размытым облаком вывернулся из-за угла дома и, мелькая голыми коленками, проторив в росной траве темный след, с разбега боднул меня давно не стриженой головой в живот. Желтые, в зеленых ресницах, глаза примятых одуванчиков с укоризной смотрели ему вслед.

     – Пойдем, пойдем, я там нашел такое, такое!..

     – Что же такое, вот такое, разэтакое  можно найти на нашем микроскопическом участке? – Запуская пальцы в вызолоченные солнцем волосы сына, смеясь, поинтересовался я.

     – Ну, пойдем, сам увидишь.

     Он мертвой хваткой вцепился в мой палец и, крепко упершись ногами в землю, поволок меня мимо кустов черной смородины, через разросшиеся фонтаны конского щавеля, по зарослям некошеного разнотравья на другой конец дачного угодья. Он тащил меня упорно и целенаправленно, как портовый катерок влечет океанский лайнер, а я шел за ним, слегка упираясь и глядя на гибкую, одетую в оранжевые шортики, фигурку, на узловатые коленки, на худенькие загорелые лопатки и упругую, словно ореховый прутик, вцепившуюся в меня мальчишескую руку, и чувствовал, как плавится моя душа и закипает внутри неудержимое желание закричать на всю округу:

     – Смотрите, это мой сын, такого еще не было на свете!

     Низколетящие косые лучи утреннего солнца, пробив в яблоневой кроне многоугольные дрожащие отверстия, разбросали по поляне россыпь бронзовых монет. Укрывшаяся в густой листве, неприметная садовая пичуга тоненько высвистывала свою незамысловатую двухтоновую партию. Вечно озадаченные муравьи, поднявшись спозаранку по корявому стволу яблони, доили зеленую скотинку и  деловито сновали вверх и вниз, приводя в порядок свое подсобное хозяйство. Заторможенный клоп-вонючка  уже насосался утренней росы и, пристроившись на краю широкого листа, слегка попахивая и лениво шевеля короткими усиками, щурился навстречу возносящемуся солнцу.               
               
     Когда-то здесь, на поляне, были грядки с ремонтантной клубникой. Хотя разросшаяся трава напрочь забила нежную садовую культуру, кое-какие кустики еще продолжали безнадежно сопротивляться,  выбрасывая во все стороны гибкие длинные усы и производя на свет редкие, но, как и прежде душистые, ярко-красные сердечки.

     Каждое  утро, пока я еще спал, это неугомонное шестилетнее создание, забравшись босыми ногами в мои резиновые сапоги, выходило на промысел. Копаясь в сложнейшем травяном переплетении, ему случалось набирать хорошую кружку ароматных, сладких ягод, которыми он самоотверженно делился со мной.

     – Здесь, – отцепившись от пальца, выдохнул мой ребенок. Он округлил глаза и решительным  жестом ткнул ручонкой в зеленую путаницу у себя под ногами.

     – Что здесь? – спросил я, всматриваясь в указанное место. – Ты нашел вместо клубники ананас?

     – Да нет, глупый, смотри, – он даже не улыбнулся и, наклонившись, осторожно раздвинул траву. Я присел на корточки и с некоторой опаской заглянул в темное отверстие.

     Чем можно удивить городского человека, живущего летом на даче – морковкой, похожей на детскую фигурку. Гигантским, в рост человека, лопухом, в тени которого можно устроиться на пикник. Или редкой красоты цветком, пробившимся в месте, где и крапива-то никогда не росла. Говорят и в безобразии есть своя прелесть. Размером в две ладони, похожая на зеленовато-коричневый, покрытый золотым крапом округлый булыжник, она флегматично, не в пример своим поджарым и суетливым родственникам лягушкам, пребывала в травяном полумраке и лишь изредка перебирала передними короткими толстыми лапками, безмятежно созерцая окружающий мир янтарными глазами. Царевна.

     – Кто это? –  потребовал у меня ответа сын.

     – А ты как думаешь? – вопросом на вопрос ответил я, осторожно извлекая ее на свет.

     – Похожа на беременную лягушку, – немного поразмыслив, вполне серьезно предположил он.

     Я поперхнулся, но все же от комментариев воздержался.

     – Ты же видел ее в книжках, да и в зоопарке тоже. Это жаба.

     Сын задумчиво почесал свой облупленный нос.

     – А я думал, что жаба – просто большая лягушка, да и на картинках она какая-то ненастоящая, а это прямо зверь серьезный.

     Зверь неподвижно сидел у меня на ладонях и, когда он погладил его пальцем по пупырчатой спине, беспокойно задвигался, моргнул и быстрее задышал окорокообразными боками. Случайный порыв ветра шевельнул листья, световые сполохи заметались по поляне, и влажная кожа жабы засветилась малахитовой зеленью.

     – Возьмем ее домой? – заглядывая мне в глаза, с надеждой вопросил сын.

     – Она и так у нас дома, – я успел соорентироваться и был готов к провокационному предложению. – Дача ведь наша, так! Живет она на нашем участке, охраняет его от вредных насекомых, так! Значит, она и есть наша собственность.

     – Но если мы ее сейчас отпустим, она спрячется где-нибудь, и я больше ее никогда не увижу, – вполне резонно возразил он.

     – Мы что-нибудь придумаем, а сейчас держи свое сокровище.

     Жаба шлепнулась на его узенькие ладошки, а я, поднимая перед собой каскады стремительных оливковых кузнечиков, побрел к сараю. Солнце подсушило траву, и эти вездесущие музыканты звенели так, что порой глушили визг электропилы, доносящийся с соседнего участка.

     В сарае было прохладно и тянуло сухой прелью. Так пахнет только в старых сараях и на чердаках. Почему-то напоминает детство. На пределе слышимости зудел ущербный комар. Доски кучей лежали у дальней стены. На них до потолка были навалены картонные коробки. Все недосуг вытащить и сжечь. Ухватив покрепче верхнюю тесину, я рванул ее на себя. Коробки зашатались и поехали в сторону. Я поднял глаза, и холодные мурашки, покалывая кожу, побежали по плечам и спине. Под потолком висел угрожающе огромный, величиной с детский волчок синевато-серый кокон. Столбняк прошел и, приглядевшись, я заметил, что следов жизнедеятельности вокруг осиного гнезда не наблюдается. Проверка штакетиной подтвердила отсутствие обитателей. Хрупкая оболочка крошилась и осыпалась сизой окалиной. Откуда явились, куда ушли?

      Чертыхаясь, я раскопал и вытащил четыре широких доски, обобрал с лица пыльную паутину и, пыхтя и отдуваясь, поволок их на поляну.            

     – Что будем делать? – деловито поинтересовался сын.

     – Сделаем загон для твоей зверюги. Хватай конец доски.

     Жабу временно поместили в тазик, и мы совместными усилиями сотворили нечто вроде песочной коробки. Наша домашняя животина была опущена в траву и, переваливаясь с боку на бок, не торопясь, внедрилась в зеленые заросли.

     – Все, – строго сказал я. – Больше не трогай ее. Пусть отдыхает.

     – Она что, ночью не выспалась?

     – Это ты ночью спишь, а у нее ночью самая работа.

     – Понял я, понял. Она ночью уничтожает вредных насекомых, – протянул сын. – А смотреть на нее хотя бы можно?

     – Можно, но не часто, – разрешил я.

     Время близилось к одиннадцати, и я срочно помчался в дом готовить субботнюю яичницу.

     Дачная  яичница – блюдо особое. На сливочном масле жарится лучок с мелко нарезанной жирненькой ветчинкой, затем добавляются крупно нарезанные помидорчики и зеленые побеги молодого чеснока, желательно с собственной грядки. Все перемешивается и слегка прожаривается. И, наконец, яйца. Хорошо бы деревенские, с красноватым желтком, штук пять, или шесть. Впрочем, можно и семь. Короче, побольше. Все шипит и пузырится. А запах...  Пауки бросают своих жертв и на восьми полусогнутых со всех углов торопятся к столу, а осы бьются снаружи о стекло и падают в голодный обморок. Напоследок необходимо все посыпать заранее накрошенными петрушкой и укропчиком и закрыть крышкой минуты на две. И употребить это божественное блюдо со сладкими огурчиками и зеленым лучком, а затем выйти на травяной лужок, под позднеутреннее солнце, надергать с кустов флюоресцирующей бордовой малины и ультрафиолетовой смородины и, потоптав ягоды в кружке с сахаром, залить ароматным свежезаваренным чайком. А потом, сидя вместе с сыном на собственноручно сколоченной лавке, потягивать обжигающий супервитаминизированный напиток, морально готовясь к очередному дачному подвигу.

     Подвиг ныне состоял в обрезке сухих веток, о чем я и известил своего малолетнего помощника. Процесс пошел без осложнений и даже с некоторым интересом, благодаря недавно приобретенному длиннорукому сучкорезу. С тонкими ветками сын справлялся сам, а крупные сучки я одолевал с помощью ножовки. Добытый совместными усилиями сушняк был сложен у сарая для дальнейшего использования в качестве растопки при приготовлении вечернего шашлыка. Изрядно пропотевшие, но с чувством честно выполненного долга, прихватив с собой волейбольный мяч и бадминтон, мы отправились купаться.

     Велосипед – незаменимое средство передвижения на даче. Покрутил десять минут педали, и ты уже на пляже. Неподвижное зеркало воды, под ногами упругий изумрудный ковер, вокруг располосованные геологическими периодами желтовато-коричневые стены карьера, а над головой – слегка выцветший, голубой купол небосвода. Белое облачко клочком сахарной ваты неподвижно висит над краем котловины. Впрочем, и оно через несколько минут бесследно растворяется. Впечатление от грандиозного замкнутого пространства вызывает необъяснимый восторг и острое ревнивое ощущение, что все вокруг принадлежит только тебе.

     Оранжевый воланчик неутомимо мечется под палящим солнцем, и я, вначале поддававшийся сыну, чувствую, что начинаю играть уже всерьез и, как это ни странно, проигрываю. С неуловимым чувством досады и несоизмеримо большей гордостью за его успехи, я останавливаю игру, и мы, разбежавшись, с брызгами и воплями, разгоняя мальков и неуловимых водомерок, рушимся в прозрачную прохладу.

     Пронырнув сквозь зеленоватое марево метров двадцать, я выскакиваю на поверхность и, развернувшись, вижу, как, поднимая брызги, отфыркиваясь и отплевываясь, но, все же плывя  вполне уверенно, сын золотистой змейкой стремительно приближается ко мне.

     А потом мы валялись на покрывале, играли в «дурака», пили не успевший степлиться квас и вели познавательные беседы на тему жизни земноводных, в частности жаб. Сын поклялся, что, когда подрастет, заведет их не менее десятка. На что я безуспешно возражал, приводя в качестве аргумента необыкновенную прожорливость оных. Аргумент был отвергнут, как несущественный, и мы остались каждый при своем мнении, отложив разрешение вопроса до будущих времен.

     Светило приспустилось, разбухло и потемнело, когда мы возвратились на дачу. Первым делом было проверено самочувствие нашей царственной особы. Самочувствие оставалось отменным, то есть жаба просто откровенно дрыхла, закопавшись в самую глубину травяной чащобы.  И мы занялись насущными хозяйственными делами:  я  подготовкой к ужину, а сын общением с соседскими мальчишками. Ближе к вечеру все участки заволокло легким дымком, замешанном на запахах субботних  шашлыков. Кто мы такие, чтобы нарушать дачную традицию? Вскоре и наш оригинальный шашлычный аромат внес посильную лепту в аппетитную композицию вечернего эфира. 

     Шашлык получился отменным. После ужина мы сидели рядком на ступеньках крыльца, подложив под себя старую телогрейку, и поочередно удовлетворенно поцыкивали зубами. Телогрейка была короткая, и сын, чтобы не съехать на холодные кирпичи, тесно прижимался к моему боку. Я обнял его правой рукой за худенькие плечи, другой хлопнул на лбу обнаглевшего комара, почесал уязвленное место и вздохнул. Может, это и есть счастье? 

     На близлежащем заросшем пруду, как будто их включили, коллективно заблажили лягушки. Слегка заложило уши.

     – Пап, чего они так орут? – поинтересовался сын.

     – Чего орут, чего орут… – протянул я задумчиво. – Хорошо им, вот и надрываются. Натрескались мух да комаров, теперь жениться потянуло, песни поют, каждая себя показать желает.

     – А чего ж так громко?

     – Ну, нет у них слуха, не повезло. Вот глоткой и берут, – серьезно ответил я.

     В просвете между сливами высветилась ущербная пестрая луна. По желтому диску чиркнула быстрая тень ночной птицы, и в вишневых зарослях, совсем близко, засвистел, защелкал соловей. Мы притихли.

     – У этого со слухом все в порядке, – прошептал мой юный специалист по вокальному искусству.

     Шашлычный дух рассеялся, и прохладный, напитанный луговыми запахами ночной воздух свободно циркулировал в груди.

     Раздвинулась нескошенная трава, и серый шар выкатился к подножию крыльца.

     – Ой! – громко сказал сын, судорожно стискивая мою ладонь. Пришелец процокал коготками по асфальтовой отмостке, недовольно хрюкнул и уткнулся в угол между крыльцом и кирпичной стеной дома. Я медленно отпустил малодушно затаенное дыхание.

     – Ну и везет же тебе сегодня на зверье, – голос мой слегка дрожал. – Утром жаба, теперь этот небритый колобок.

     Сын моментально сориентировался и, спрыгнув с крыльца, навис над колючим пришельцем. Еж затих. Когда детская ладошка прикоснулась к колючей шубке, он смешно фыркнул и запрыгал, как на пружинах, стараясь уколоть. Сын испуганно отпрянул.

     – Пап, ну чего он бодается? – обиженно захныкал он. Я только хотел его погладить.

     – Он тебя боится. Вот и предупреждает, не тронь, больно будет.

     Я осторожно перекатил колючий шар себе на ладонь. Еж снова фыркнул, задергался, но вскоре успокоился и развернулся. Он невозмутимо лежал теплым брюшком у меня на ладони, поводя любопытным влажным носиком, поблескивая в лунном свете черничинами глаз.

     – Какой симпатичный, – сын в восторге подпрыгивал на месте. – Похож на грязного поросенка. Возьмем его в дом?

     – Ты снова за свое. Это же не игрушка, у него свои дела есть.

     Огромные, в пол-лица глаза смотрели на меня с немой мольбой. «З-з-з-з-з-з»,  пронеслось мимо уха. «И-и-и-и-и»,  запищало у другого. Я, как ветряк, замахал свободной рукой. Спорить было некогда, начинался ночной налет. В конце концов, у меня тоже никогда не было ежа.

     – Уговорил. Но только на одну ночь. Утром отпустим.

     – Отпустим! Отпустим! – радостно запрыгал он.

     Было уже поздно. Звездная дорога широкой полосой прокинулась над головой. Двуцветные мигающие огни самолетов и яркие точки спутников, вперемежку с просверками метеоритов безостановочно мотались между неподвижными, равнодушно мерцающими звездами. «Млечный путь, час пик, вид снизу», мелькнуло в голове.

     – Коль привел, угощай гостя, –  я опустил зверька на дощатый пол.

     – Я не знаю, что ежи едят, – горе сына было неподдельным.

     – А ты напрягись, вспомни, что в книжках, в мультфильмах видел.

     Он наморщил лобик, затем как-то по-девчачьи  всплеснул руками и затопотал голыми пятками по лестнице на второй этаж. Мелькнули поцарапанные загорелые икры. Зашуршала бумага, что-то упало и покатилось. Я вздрогнул и беспокойно дернулся, но тут раздался радостный вопль, и в проеме люка появилась торжествующая рожица.

     – Нашел, вот здесь все нарисовано, – он потрясал книжкой-раскраской. – Ежи едят грибы, ягоды и яблоки. Грибов у нас нет, яблоки в холодильнике лежат, я видел, а ягод я ему завтра утром наберу.

     Он задом пересчитал вниз все ступеньки.

     – Молодец, все правильно, – Я, шутя, щелкнул сына по облупленному носу. – Только давай еще молока нальем в крышку от банки и колбасы нарежем, как будто это червячки.

     Совместными усилиями мы соорудили ежу ужин. Пока резали колбасу, еж забрел под газовую плиту. Через минуту явился, весь украшенный дохлыми мухами и высохшими бабочками. По категорическому настоянию сына, пришлось отнести все блюда на второй этаж, где стоял его диван, и туда же переместить колючего непоседу.

     Набегавшиеся за день ноги вымыты, зубы почищены, ребенок лежит в постели. Однако, наполовину свесившись до полу, шарит под диваном, куда закатился наш постоялец. В углу на газете ежиный ужин. На стене горит ночник, на журнальном столике медленно курится комариная смерть. Занавески неподвижны, на улице полный штиль. Комары с вожделением шьются у раскрытого окна. Это сколько угодно. Все в порядке. Все, как и должно быть. Пожелав всем спокойной ночи, ссыпаюсь вниз по лестнице на первый этаж почитать на сон грядущий что-нибудь «легкое», «ненавязчивое»,  например, Кафку.

     Кафка сегодня не пошел. Я щелкнул выключателем и блаженно вытянулся, твердо намереваясь, ни минуты не мешкая, упасть в объятия Морфея. Но Морфей был видно нынче не в духе и на встречу не спешил. Через пять минут прохладная постель превратилась в раскаленную адскую жаровню. Простыни повлажнели и скомкались. Стало потно и противно. Я встал и подошел к окну. Вселенский реостат сдвинулся до упора,  небесный фонарь заливал всю округу призрачным люминесцентным светом. Очертания предметов приобрели резкость и законченность, как на гравюрах Дюрера. Соловей давно улетел, сводный хор земноводных также завершил свой концерт.

     Я перестелил разоренную постель и залег, надеясь все же пообщаться с хозяином сна и сновидений.

     «Бум, – раздалось в звенящей тишине. – Бум, бум. Бум, бум, бум, бум, бум, бум». Потолок резонировал и, казалось, наверху катаются тяжелые бильярдные шары. Затем такт ударов изменился, стал прерывистым, и мне представилось, что это семейка домовых играет в кости деревянными детскими кубиками. Наигравшись, нечестивцы принялись за танцы. Через десять минут, прослушав все танцевальные ритмы, от вальса до чечетки, я не выдержал.

     Бормоча себе под нос, что-то о пребывании животных в естественной среде, я вскарабкался по лестнице, вынырнул из люка и нос к носу столкнулся с серым непоседой. Еж взглянул на меня черными бусинами глаз, презрительно фыркнул и заторопился под диван.

     – Стоять! – заорал я громким шепотом и на четвереньках бросился в погоню. Еж немедленно свернулся и, как баскетбольный мяч, ругаясь на меня ежиными нехорошими словами, запрыгал на месте.

     Детский сон крепок и к счастью сын так и не проснулся, поэтому поединок проходил без зрителей. Я набросил на отважного противника свою футболку и потащил пульсирующий узел на улицу. Понимая, что исчезновение ежа мне утром не простят, я вывалил беспокойную зверушку в деревянный загончик, накануне собранный нами на поляне. Еж лежал, свернувшись и похрюкивая, остро переживая учиненное над ним насилие, а я удовлетворенно хмыкнул и распрямился.

     Луна обесцветила все краски. Стеклянная трава сверкала мелкой алмазной россыпью.  Недвижные листья яблонь превратились в серебряные, черненые тенями, шедевры искусного ювелира. Прикоснись и звон пойдет на всю округу. Волшебные декорации к сказочному фильму. Я потряс головой, отгоняя наваждение.

     Простыни остыли и, на этот раз, уснуть удалось быстро и безболезненно.   

     Очнулся я от ставшего уже традиционным визга соседской циркулярки. На стене подрагивали желтыми ушами солнечные зайцы. Над головой затопотало. Я вспомнил ночную битву и улыбнулся.

     – Пап, ежик сбежал! – тревожно зазвенело в проеме люка.

     – Да никуда он не делся. В загоне на поляне сидит. На свежем воздухе, – я заложил руки за голову и уставился в потолок. – Только умойся сначала и зубы почисть. А вообще-то, доброе утро.

     – Ага, – раздалось в ответ.

     Пялиться поутру в деревянный потолок особое удовольствие. Для воображения поле непаханое. Разнообразные сочетания сучков и трещин порождают любопытные картинки. Это паук, это рожа страшная, здесь еж стилизованный, а это, похоже, жаба. Жаба! Жаба и еж. Еж и жаба. Меня пробил холодный пот. Я вскочил, судорожно вдернулся в штаны и босиком полетел во двор.

     Сын сидел на корточках, низко склонившись над импровизированным загоном. Едва взглянув на напряженную худенькую спинку, я понял, что опоздал. Пересиливая себя, я медленно подошел к нему и заглянул через плечо.

     Как и вчера, нежаркое утреннее солнце простреливало косые ласковые лучи сквозь кроны деревьев, трещали бесконечные кузнечики, люди и твари занимались своими потребными делами. Загон был пуст. Два одуванчика торчали посреди нетронутой на первый взгляд травы. Один желтел новорожденным цыпленком, второй, побелев и  оперившись, уже готовился к отлету. На зеленой упругой подушке травы, рядом с деревянным бортиком, лежала, как мне показалось сначала, маленькая кукольная ручка.                Зеленоватая кожица подсохла и сморщилась, тонкие длинные пальчики скукожились в крохотный кулачек, оторванный конец коричневел капелькой свернувшейся крови.

     – Что это, папа!? – сын поднял голову, и я увидел, что его глаза, как следы в песке у воды, неудержимо наполняются слезами.

     Я отвел взгляд и, кляня себя в уме последними словами, стал плести что-то о том, что жаба, как ящерица хвост, может сбрасывать лапу. И что, видимо, она у нее болела, поэтому и отвалилась, и, что вскоре, дня через два, ну, в крайнем случае, через неделю, снова отрастет и будет еще лучше, чем старая.

     Сын опустил голову, бросил вниз быстрый взгляд, поднялся и молча ушел в дом.

     Весь день он был грустен и молчалив. Попытки развеселить его заканчивались неудачей. Он только печально смотрел на меня, односложно говорил: – Ну, пап, не надо. – Затем уходил на второй этаж и там шелестел страницами своих нехитрых детских книжек. О еже он не сказал ни слова.

     Улучив момент, я прямо на поляне, поддев лопатой слой дерна, похоронил свидетельство ночной трагедии и растащил деревянную коробку.

      Вечером, влекомые могучим потоком дачемобилей, мы возвращались домой. Асфальтовая река постоянно подпитываясь из прилегающих протоков, ближе к городу распухла, замутнела и превратилась в огромный вялоползущий чадящий затор.   

     – Ежи травоядные или плотоядные? – послышалось с заднего сиденья.

     Я взглянул в зеркало. Сын отстраненно вжался в угол салона и напряженно смотрел в окно.

     – Они всеядные, – ответил я и включил магнитолу.

     – А лягушек?.. – едва слышно донеслось из-за сидения.

     Играла музыка,  я сделал вид, что не расслышал. Он не повторил вопроса, а я крутил тяжелую баранку и грустно думал о том – сколько же всего разного – хорошего и плохого будет на его жизненном пути. И как бы мне хотелось, чтобы мой сын, став взрослым сильным мужчиной, не утратил среди несправедливостей и жестокости современного мира того хрупкого чувства искреннего сопереживания, к которому он, сам того не желая, неожиданно приобщился в одно из мгновений своего безмятежного детства.