Рекенштейны. Часть 1. 3 Цирцея ч. 1

III. Цирцея

Готфрид весь день производил осмотр. Усталый, он приехал к семи часам вечера в дом судьи. Принятый, как всегда, с распростертыми объятиями и окруженный дружеским вниманием Жизели, молодой человек чувствовал себя так хорошо, что вечер пролетел с быстротой молнии. Был двенадцатый час, когда они расстались.
Медленным шагом и тихо напевая, Готфрид направился к замку. Ночь была великолепная: теплая, спокойная; полная луна заливала серебристым светом тенистые аллеи парка. Торжественная тишина природы действовала благотворно на душу молодого человека. Он думал о Жизели, теряясь в мечтах о будущем. Представлял себе эту милую, скромную девочку хозяйкой своего дома, ухаживающей за его матерью, за его маленькой Лилией и вполне счастливую с ним в скромной обстановке. Готфрид приближался к большому пруду, мимо которого ему нужно было проходить, и хотел отдохнуть на своем любимом месте у воды, на скамье под вековым дубом. Как вдруг внимание его было привлечено глухим рычанием. Он остановился. Послышался треск ветвей под чьими-то шагами и снова чье-то рычание.
— Это, должно быть, Али-Баба; верно, этот негодный Танкред опять выпустил его, чтобы пугать служанок скотного двора, — прошептал с неудовольствием Готфрид.
Али-Баба был медвежонок, которого граф купил в прошлом году, уступая просьбам сына. Он жил в конце парка, в шалаше, окруженном забором, и хотя не был опасен, но его все-таки держали на цепи. Два раза Танкред спускал его, забавляясь криками служанок и шумом, который поднимали птицы и дворовые звери.
Собираясь отвести медвежонка в его шалаш, молодой человек ускорил шаг и вышел на прогалину, окружающую пруд. Медведь опередил его и, освещенный луной, направлялся рысцой к скамье, скрытой в тени, где Готфрид намеревался отдохнуть.
В эту минуту раздался крик и женщина в белом показалась между деревьев; обезумев от страха, она кидалась во все стороны, преследуемая медведем, которого забавляла эта импровизированная охота. Увидев, что незнакомка направляется, как стрела, к пруду, куда неизбежно должна была упасть, Веренфельс кинулся за ней, чтобы ее удержать; но ноги ее, вероятно, запутались в платье, она вдруг пошатнулась и упала на траву в двух шагах от воды.
— Куш! Али-Баба! — крикнул Готфрид, подняв трость. Медвежонок, увидев его, направился к нему, радостно рыча, послушно лег и стал лизать свои лапы. Молодой человек наклонился к даме, которая, казалось, была в обмороке. «Это, должно быть, графиня», — говорил он себе, поднимая молодую женщину и всматриваясь с любопытством и восхищением в ее прелестное лицо. В ту же минуту она открыла глаза и с испугом взглянула на него.
— Графиня, позвольте мне довести вас до скамьи и позвать вашу камеристку, — сказал почтительно Готфрид.
Но в этот момент взгляд ее упал на медведя и, ухватясь за руку молодого человека, она вскрикнула в нервном волнении:
— Нет-нет, не уходите! Я боюсь! Ужели вы оставите меня одну с этим хищным зверем! С каких пор Вилибальд придумал такое нововведение, чтобы медведи гуляли у него по парку?
— Медвежонок не опасен, графиня; не бойтесь и позвольте предложить вам руку.
Графиня согласилась, однако при первом шаге пошатнулась, вскрикнула и чуть не упала, но Готфрид поддержал ее.
— Я, кажется, вывихнула ногу и не могу идти, — проговорила она ослабевшим голосом. — Как быть теперь?
— В таком случае прикажите мне, графиня, отнести вас домой; тут несколько минут ходьбы. Габриэль смерила его быстрым взглядом.
— Я согласна, если это не очень утомит вас. Но скажите, кому я обязана такой услугой?
— Я Готфрид Веренфельс, воспитатель маленького графа Танкреда, — отвечал молодой человек, поднимая ее, как ребенка, своими сильными руками.
Странные чувства волновали Готфрида, пока он быстро направлялся к замку со своей легкой ношей. Нервная дрожь, вызванная испугом, все еще пробегала по телу графини; и эта дрожь как бы сообщалась сердцу молодого человека, пробуждая в нем попеременно то восхищение, то враждебную ненависть, которую он ощущал, прежде чем увидел ее; и беленькая ручка, блестевшая бриллиантами, покоясь на его плече, казалась ему тяжелой, как свинец.
Он почувствовал душевное облегчение, когда положил, наконец, графиню на один из диванов в ее будуаре.
Эта прелестная комната, освещенная лампами с розовыми стеклами, казалась созданной для Габриэли. Освещенная этим магическим светом, молодая женщина казалась Готфриду неотразимой красавицей; он говорил себе, что никогда в жизни не видал таких идеальных черт, такого нежного цвета лица и таких блестящих ясных глаз с длинными изогнутыми ресницами.
Габриэль со своей стороны только теперь увидела ясно лицо своего импровизированного кавалера. С минуту ее глаза глядели на него со странным выражением, но одумавшись тотчас, она протянула ему руку и выразила живейшую благодарность.
— Я сейчас сообщу о случившемся графу, — сказал Готфрид, почтительно целуя пальцы молодой женщины.
— Нет, нет. Вилибальд весь вечер страдал сильной мигренью; ему необходим отдых. Не беспокойте его.
— Графу Арно, в таком случае.
— И ему не надо. При своей пылкости он всполошил бы весь замок. Я не хочу, чтобы раньше утра посылали за доктором, так как не думаю, чтобы тут было что-нибудь опасное, и могу потерпеть.
Молодой человек, оставив графиню, пошел к кастеляну и велел ему послать нарочного в город, чтобы доктор мог приехать утром в замок; приказал также распорядиться, чтобы Али-Баба был снова посажен в свой шалаш. Сделав это, он вернулся к себе, чтобы лечь спать, но образ Габриэли не покидал его. «Она, действительно, красива так, что каждый может сойти с ума, — говорил себе Готфрид. — Бедный Арно, я понимаю, какая опасность угрожает твоему сердцу».
Наутро, пока Танкреда одевали, Веренфельс пошел к Арно и сообщил ему о случившемся ночью. Молодой граф был очень этим встревожен и поспешил кончить свой туалет, чтобы скорей пойти к своей мачехе.
— Я готов держать пари, что это опять Танкред выпустил Али-Бабу. Гадкий мальчик. Какое бы от этого могло выйти несчастье! — воскликнул в сердцах Арно. Затем, глядя в сторону, он спросил нерешительно:
— Вы видели Габриэль; не правда ли, что она очаровательно красива?
— Красива, как сказочная фея, но едва ли подобно ей благодетельная, — медленно отвечал Готфрид. — Если бы я смел сделать сравнение, я бы скорее уподобил графиню сирене, прелестной и обворожительной, но табельной для каждого, кто, не обладая мудростью Улиса, приблизится к чернокудрой обольстительнице.
Молодой граф сильно покраснел.
— Я понимаю тонкость и глубину вашего замечания, Готфрид. Оно сделало бы честь мудрому Улису, на которого вы ссылаетесь. Но теперь пойдемте скорей. Быть может, она чувствует себя хуже.
В вестибюле молодые люди встретили доктора, возвращавшегося от графини. Он успокоил Арно, сказав, что нет ничего серьезного в ушибе, что опухоль на ноге исчезнет через несколько дней, а что вообще молодая женщина совершенно здорова. Графиня велела отнести себя на террасу, чтобы пить утренний кофе с семьей.
Когда Веренфельс пришел на террасу со своим воспитанником, графиня была уже там; она лежала на диване и отвечала, улыбаясь, на вопросы Арно. Готфрид взглянул на нее и убедился, что, несмотря на нездоровье, графиня была хороша: ее дивная красота не боялась дневного света и сапфировый цвет ее ясных глаз являлся во всем своем блеске. Туалет графини, изысканно-простой, шел к ней великолепно.
Танкред кинулся к матери, обнял ее и с жаром поцеловал. Габриэль тоже поцеловала его; но затем, слегка отстраняя его и отвечая легким наклоном головы на глубокий поклон наставника, сказала:
— Какой ты порывистый, дитя мое, ты совсем измял меня.
Арно привлек к себе брата и сказал, смеясь:
— Вот я поймал вашего преследователя и не выпущу его.
Но мальчик вырвался от него и стал на колени возле матери.
В эту минуту на террасе показался граф и, видимо взволнованный, подошел к жене.
— Как ты себя чувствуешь, моя дорогая? Ты очень страдаешь? Я сейчас только узнал о несчастии с тобой и очень недоволен, что мне этого тотчас не сообщили.
— Успокойся, Вилибальд, это я запретила тревожить тебя. Доктор уверяет, что через несколько дней я совсем поправлюсь.
— Но я все же должен разузнать, кто выпустил медведя.
При этих словах густой румянец покрыл щеки Танкреда. Графиня заметила это и, подняв глаза на мужа, сказала с очаровательной улыбкой, пожимая его руку.
— Я уверена, что медведь вырвался сам. А если и есть тут виновный, то умоляю — не ищи его; я была бы в отчаянии, если бы тебе пришлось наказать кого-нибудь в первый день моего приезда. Не могу не упрекать себя за мой глупый испуг; мне бы следовало понять, что медвежонок ручной. Но нет ничего хуже, как потеряешь голову. Месье Веренфельс спас меня не столько от медведя, сколько от самой себя.
Граф улыбнулся и, подойдя к доктору и к Готфриду, поздоровался с ними и поблагодарил последнего за оказанную услугу. Затем, взяв из рук лакея подносик с завтраком графини, стал сам прислуживать ей с помощью Арно. Последний не сводил глаз с мачехи.
Веренфельс завтракал молча, вовсе не вмешиваясь в разговор. Воспользовавшись минутой, когда граф встал, он подошел к нему, чтобы дать отчет в произведенном накануне осмотре. Между ними завязался оживленный разговор. В это время Арно обратился к доктору, прося его приехать завтра, чтобы переменить повязку на ноге больной. Графиня на минуту осталась одна.
Она прислонилась к подушкам, полу-закрыв глаза, и из-под своих черных длинных ресниц бросила пытливый взгляд на воспитателя, с которым ее муж разговаривал так дружески. Еще накануне она заметила могущественную красоту молодого человека; теперь она могла еще свободней разглядеть его характерное лицо, изящную непринужденность манер и энергичное спокойствие всей его фигуры, свидетельствовавшее, что он больше привык повелевать, чем повиноваться.
Взгляд ее встретился со взглядом Готфрида, но большие черные глаза молодого человека скользнули по ней с холодным равнодушием. Габриэль покраснела до корней волос, и ее тонкие брови сдвинулись. Это равнодушие поразило ее, как оскорбление. Она привыкла видеть, что глаза мужчин всякого возраста устремляются на нее с восторгом; что все, хотя бы и безмолвно, преклоняются перед ее царственной красотой. «Как же этот, подчиненный человек, осмеливается быть слепым? — спрашивала она себя с досадой. — Он даже не воспользовался оказанной им услугой, чтобы попытаться занять положение менее подвластное».
Ее размышления были прерваны Танкредом, который, кончив завтракать, опять пришел, стал на колени возле нее и с выражением отчаяния припал к ее подушкам.
— Отчего ты такой грустный, мой кумир? И что значит эта морщина? — спросила Графиня, проводя пальцем по его лбу.
— Я не хочу уходить от тебя и не хочу учиться, — шептал он. — Если б ты знала, как много я должен заниматься, как он мучает меня; и если я тотчас не послушаюсь его, он бьет меня.
— Что ты говоришь! Может ли это быть! — И Габриэль порывисто приподнялась.
В эту минуту Готфрид, кончив разговор, взглянул на часы и позвал Танкреда:
— Танкред! пора заниматься.
Мальчик не шевелился; но Габриэль, бросив чарующий взгляд на молодого человека, проговорила с улыбкой:
— Я кладу маленькое veto на ваше решение; мне кажется жестоким заставлять учиться ребенка в такую чудную погоду и прошу дать ему каникулы.
Готфрид взглянул на графа, который стоял за креслом графини; но тот покачал отрицательно головой.
— Я очень сожалею, графиня, что должен воспротивиться вашему желанию; но граф, поручая мне воспитание Танкреда, дал мне право распределять его занятия. Я нахожу, что даю ему довольно времени для игр и отдыха; но ввиду его непомерной лености не могу согласиться прервать его занятия.
Габриэль, закусив губы и с холодным презрением смерив Готфрида взглядом, отвернулась и сказала небрежно:
— Я полагаю, Вилибальд, ты не отказался от права изменять распоряжения воспитателя твоего сына, особенно когда они налагают на ребенка непосильный труд.
— Графиня, — сказал Веренфельс, слегка бледнея, — Танкред пользовался такими вакациями до моего поступления, что по своим познаниям не может сравниться и с семилетним ребенком. Впрочем, все что я делаю, то делал с согласия и одобрения графа. Но если мои распоряжения не нравятся вам, графиня, то я готов сегодня отказаться от места.
Граф сдвинул брови.
— Перестаньте, Веренфельс; вы знаете, что я не потерплю, чтобы вы нас оставили. А тебя, милая Габриэль, я буду просить не вмешиваться в то, что касается воспитания Танкреда. Я одобряю полезные и разумные меры месье Веренфельса и надеюсь, что ты тоже будешь благоразумной матерью.
Танкред встал, покраснев от злости и готовясь возражать; но Готфрид не дал ему на то времени:
— Ступай в свою комнату, — сказал он строго. — Ты слышал, что сказал твой отец; так принимайся за занятия без всяких рассуждений.
— Но ведь это грубиян! И ты позволяешь служащему у тебя говорить таким тоном с графом Рекенштейном! — воскликнула Габриэль настолько громко, что Готфрид, уходя, мог слышать ее. — Ах, бедный мой Танкред!
Лицо се пылало от гнева, и губы дрожали.
При виде завязавшегося скандала Арно побледнел и с душевной тревогой глядел на мачеху.
Но граф, привыкший с давних пор к бурным сценам и к капризам жены, как скоро ей что-нибудь не нравилось, нисколько не смутился. Он пододвинул стул. к дивану, поцеловал ее руку и дружески серьезным тоном сказал:
— Дорогая моя Габриэль, Бог свидетель, как я счастлив нашим примирением; моя первая забота доставлять тебе счастье и удовлетворять твои желания. Ты не можешь думать, что я стал равнодушен к ребенку, которым ты меня подарила и что я отдал его с непростительной небрежностью в распоряжение человека грубого и жестокого, который мучил бы его без причины. Не в упрек тебе, так как прошлое сглажено и забыто, но я должен напомнить, что когда ты мне возвратила Танкреда, это был мальчик с отвратительными замашками, и потом лентяй и невероятный неуч. Молодая мать, слабая и любящая, как ты, не может управлять таким характером, как у него. Для этого нужен мужчина энергичный и основательный, словом, такой человек, как Готфрид, который обуздал Танкреда и заставил его сделать удивительные успехи. А потому, прошу тебя, не расстраивай плана его занятий, вполне мною одобренного, и не препятствуй власти, которую я ему дал.
— Я не могу выносить, чтобы он бил моего ребенка, моего кумира, к которому до сих пор никто не прикоснулся пальцем.
— Если кумир заслуживает, чтобы его били и иначе не покоряется, то что же делать, — заметил граф, улыбаясь. — Впрочем, будь спокойна, незначительное число наказаний, весьма заслуженных, не повредило ни здоровью, ни красоте Танкреда. Ты сама нашла, что он похорошел, и видишь при этом, что он окреп и проворен, как кошка. Когда ты узнаешь короче Веренфельса, то будешь питать к нему такое же уважение и доверие, как и я. Так прошу тебя, не держись с ним так оскорбительно, не относись к нему, как к подчиненному. Это человек самого лучшего общества, дворянин такого же древнего рода, как и мы; лишь превратности судьбы и необходимость доставлять средства жизни матери и своему ребенку заставили его принять на себя обязанность воспитателя.
— Он женат! — воскликнула Габриэль, не поднимая глаз.
— Вдовец. Старый барон, отец его, лишился своего состояния; но так как Готфрид сам был землевладельцем, то имеет большие сведения по этой части, и его опытный взгляд открыл множество злоупотреблений в Рекенштейне, которые я не мог констатировать по причине моей болезни. Этот человек с неутомимой деятельностью, с беспримерным усердием привел все в порядок, сберег таким образом значительные суммы денег, словом, сделался моей правой рукой.