Восточный маршрут

"Мы рождены, чтоб сказку сделать былью,
Преодолеть пространство и простор.
Нам разум дал стальные руки-крылья,
А вместо сердца пламенный мотор."

................
................
................
 

ВОСТОЧНЫЙ МАРШРУТ (авиа-буфф)

ПРЕДИСЛОВИЕ.

Это событие прошло почти незамеченным. Только в одной провинциальной газете в разделе "Обо всём", была напечатана заметка о находке так называемой "бомбы времени".
 
Проще говоря, при сломе старого ветхого двухэтажного дома, постройки ещё времён государя императора Александра II, был обнаружен потёртый фибровый чемодан.
 
Ковш экскаватора, разрушающего чердак дома, снёс фронтон, и на землю вывалился, спрятанный, очевидно в тайнике, чемодан.
Он упал на землю, раскрывшись при ударе.

Из чемодана на груды кирпичей полетели отдельные, вырванные из тетрадей листки пожелтевшей бумаги, покрытые рядами неровных строчек, исписанных чернилами и карандашом.

Сами эти тетради и книги были в дешёвых бумажных переплётах, характерных для изданий 20-х - 30-х годов ХХ века.
 
Случайно оказавшись поблизости, я постарался собрать разносимые ветром листки бумаги. Это мне почти удалось, как и удалось договориться с экскаваторщиком (за бутылку водки) о том, что чемодан с его бумажным содержимым я заберу с собой.
 
Уже позднее, в домашних условиях, я собрал листки по порядку и прочитал наиболее сохранившийся текст.
 
Мне было очень интересно. Тем более что некоторые имена, встреченные в тексте, показались мне знакомыми. Прочие имена были мне доселе не известны.
Я сам взял на себя смелость разбить текст на главы и присвоить этим главам подходящие, как мне кажется, названия. Я же придумал название этим запискам - меморандуму.

Во время работы с записками я неоднократно задавался вопросом: -Кто был автором этого меморандума?
 
Несомненно, это был кто-то из участников экспедиции. Почему тогда несколько первых страниц повествования написаны отличным от прочих страниц почерком? К этому вопросу я не раз возвращался, изучая документы тех, давно прожитых лет, героических лет, пытаясь найти в прошлом предысторию событий.
   
Имеется предположение, что первую главу написал бывший подъесаул Белой Армии, некий Арнольд Лось-Лисицкий, впоследствии ставший военным авимехаником в РККА.

Возможно, что описываемое в меморандуме  случилось сразу после тех событий, какими заканчивается книга М. Никольского и  В. Солнцева “Муромцы”.

Помните?

"Через несколько дней, в середине июля, на корабле производили тренировочные полёты. Во время одной из посадок лётчик промахнулся мимо посадочной площадки и садился в капустник на берегу р. Нары. Пока корабль катился по твёрдому грунт, всё было нормально, но как только колёса попали на вспаханную полосу - почти на самом берегу реки, колёса погрузились по ступицы в мягкий грунт, корабль остановился, хвост задрало вверх, подломились шасси, и винты работающих моторов разлетелись в щепки. Прибежавшие люди опустили хвост и обнаружили поломку переднего лонжерона крыла. Дальнейшим осмотром корабля выяснено, что он потерял регулировку, часть стяжек найдена оборванными и корабль подлежит списанию.
Так закончилась исключительная эпопея отечественной бомбардировочной авиации, комплектованной единственными в мире воздушными кораблями "Илья Муромец".


Я решил ознакомить читателей с содержимым единственной пока тетради, собранной более-менее полно.

Посвящаю ВОСТОЧНЫЙ МАРШРУТ памяти тех, кто служил на аэропланах  типа "ИЛЬЯ МУРОМЕЦ", и тем, кто не забыл славный аэроплан  в наши дни.

Итак, читайте:

ВОСТОЧНЫЙ МАРШРУТ.

1.Серпухов. Авария в авиашколе.

Узнав об аварии корабля “И.М.” по внезапно замолкнувшим моторам, я посмотрел в сторону его предполагаемой посадки и увидел из-за деревьев хвост аэроплана задранный в небо…

У куртки авиационного техника на спине под воротником есть клапан, под которым сложен капюшон для дождливой погоды. Надев резиновые сапоги и накрыв голову капюшоном, я зачмокал сапогами по раскисшему от дождя полю к месту аварии в сопровождении мотористов и механиков. Попав на место, мы увидели пристыженного военлёта с расквашенным носом и слабо похмелённого “инструктора”.

Накинув на фанерный коробчатый хвост аппарата верёвочные петли, мы осторожно привели его в горизонтальное положение. У воздушного корабля был поломан передний лонжерон правой полукоробки крыльев, повисли прослабленные тросовые расчалки, по полотну клеток на нижнем и верхних крыльях пошли диагональные сборки от остаточных напряжений. Это было самое неприятное. Менее настораживали сломанные подкосы шасси. Надо было вывозить аппарат с места аварии.

Разбитые вдрызг пропеллеры – ерунда. Чем хорош деревянный винт? Неожиданно натыкаясь на препятствие, он разлетается вдребезги, отнюдь не повреждая вала мотора. Подняв с земли лакированную щепку переклейки от винта “интеграл” Шовьера, я сунул её в нагрудный карман куртки – на память. Работы тут было больше, чем на полдня.

-Ребятки! –обратился я к пришедшим со мной механикам и мотористам, -Придётся вам сходить на склад, погрузить в подводу четыре пропеллера, винтовые растяжки, тонкого троса аршин пятьдесят, винтовые разжимки, домкраты, среднего калибра шпильки, полосы десятислойной фанеры, бурав, ящик с инструментом, моток мягкой проволоки, ветошь и … Вроде всё? Как погрузитесь – мигом обратно. Сегодня задержимся часов до семи – восьми. Скажите на кухне, чтобы ужин привезли сюда! Команда зашлёпала по направлению к мастерским, и я остался в обществе летунов – неудачников.

Если военлёт (молодой прыщавый парень из солдат) чувствовал свою вину, отводил взгляд, шмыгал носом, вытирая его рукавом, то “инструктор” пытался сохранить независимо – бравый вид, несмотря на обилие винных паров.

-Милейший главмех! Вы, что же, всерьёз надеетесь вдохнуть жизнь в этот отживший хлам?
-Уважаемый Модест Апполонович! –отвечал я ему, -Во-первых, это мой долг. Во-вторых, нашим конструкторам ещё не скоро удастся изобрести что-то подобное.
-Зря, батенька! Восстанавливать творение богомольного эмигранта? Вас могут не правильно понять!
-Вы видите эту заплатку? –я указал ему на аккуратную фанерную наклейку на борту кабины, -Я лично ставил её под Житомиром! Это была дырка от пули “дум-дум”, которой ранило капитана Модраха… А Вы – хлам… Кто меня может неправильно понять? Вы-с и вам подобные?

К счастью, показалась подвода полная народу и ожидаемого имущества. Двое пеших тянули лошадей под уздцы.

Перво-наперво пришлось, подложив в грязь несколько дощечек, поднять пострадавший аппарат на домкраты. Затем заняться сломанным лонжероном. Удалив ножом остатки полотняной обшивки клетки и выбросив отломанные носики нервюр я, с помощью винтовой разжимки, свёл концы обломков встык. При этом расслабленные тросовые расчалки стали натягиваться, и их пришлось немного отпустить. Механики наложили “шины” из полос фанеры и закрепили их струбцинками.

Подозвав несчастного военлёта, я указал ему на укреплённый лонжерон и отломки нервюр: -Вы видите, цвет дерева – золотистый? Никаких следов гниения или, хотя бы, потемнения нет! Орегон-пайн великолепное дерево! Да и лакировали на РБВЗ на совесть! Как же это – хлам? Этому аппарату ещё летать и летать! Военлёт снова шмыгнул носом, и лицо его приняло весёлое выражение. Просверлив буравом несколько отверстий, мы закрепили “шины” шпильками, снова “на глазок” натянув расчалки, ориентируясь по исчезновению диагоналевых складок в обшивке.

На левом крыле работа уже кипела: мотористы меняли винты, промывали набравшие грязи фильтры моторов. Теперь мотористов можно было пускать на временно укреплённое правое крыло. Мне же снова пришлось при помощи разжимки и “шин” временно укрепить сломанные подкосы шасси. Дождь не прекратился, но стал слабее. Стекающая за шиворот вода немного раздражала, но работать было можно. Разбитое остекление кабины и треснувший “оконный переплёт” будем чинить в ангаре.

Часам к семи машину опустили на грунт. Мотористы стали проворачивать винты, приготовляя моторы к пуску. Я залез в кабину и сел в кресло пилота. Стеклянные бензомеры уцелели при аварии и показывали 1/3 баков. По моей команде запустили сначала левые, затем правые моторы. Прогрев их на малых оборотах я, помня о раскисшем грунте, приказал двоим из эвакуационной команды залезть в кабину хвостового стрелка. Четверо мотористов упёрлись в подкосы и стойки левого крыла.

Постепенно прибавляя газ правым моторам, я довёл их почти до взлётного режима, держа штурвал чуть “от себя”. Наконец хвост аппарата начал двигаться, описывая радиус. Весь аппарат поворачивался вокруг левой стойки шасси. Выскочив из-под крыла, они показали мне большие пальцы, значит, всё в порядке! Постепенно прибавляя газ всем четырём моторам, я медленно порулил к стоянке, пропахивая в грязи глубокие борозды. Штурвал приходилось держать полностью “на себя”, чтобы в случае чего, не повторить подвига лихих пилотов, которые шлёпали по грязи поодаль.

Через двадцать минут такого руления аппарат вылез на более твёрдый грунт, а ещё через десять, его уже под крылья закатывали в ангар. Впереди нас ждал обстоятельный и неторопливый ремонт. Один вопрос не давал покоя: почему на обратном пути нам так и не встретился повар с ужином?

2. Серпухов. Тройка Особого Совещания.

На обратном пути повар с ужином им не встретился по причине приезда из Москвы комиссии по расследованию лётного происшествия. Собственно, комиссия была Тройкой Особого Совещания.

На старой "испано-сьюизе" от окраины Москвы до Серпухова мы докатили часа за два с половиной. Всю дорогу, трясясь на затёртой до блеска кожаной подушке заднего сиденья, матрос Шелезняк угрюмо смотрел на проплывающие за обочиной кусты, поля, деревенские домики. Иногда его взгляд останавливался на сидевшей слева от шофёра товарище Ниппель. В соответствии с мандатом, она была старшим начальником в этой поездке в Высшую Школу Воздушной Стрельбы и Бомбометания. То есть она была его, Шелезняка, и третьего члена Тройки, Глюмкина, начальником. Глюмкин всю дорогу проспал, спустив на глаза козырёк серой драповой кепки английского фасона, с подвязанными клапанами, и с пуговкой на макушке.

Шелезняк уважал Глюмкина. С Глюмкиным он был знаком уже больше года. Сначала он отнёсся к нему немного юмористически: что может знать о жизни этот интеллигентского вида "шпак"? Но после общей работы в Тамбовской губернии Шелезняк понял, что Глюмкин настоящий боец, преданный делу Революции, и готовый ради этого дела положить свою жизнь с максимальной пользой.

Однажды они с взводом чоновцев попали в засаду на лесной дороге. Первой же очередью "максима" подкулачников и белобандитов выкосило две трети бойцов в буденовках.

Именно Глюмкин, выбравшись из-под придавившей ему ногу убитой лошади, под свистевшими вокруг него пулями, перепрыгивая через лежащих дорожной грязи в живых и мёртвых, сорвал с поясного ремня висевшую там гранату и бросил её в сторону работающего "максима".

Пулемёт заткнулся - может посекло расчёт осколками, может ленту перекосило, но этих секунд Шелезняку хватило, чтобы командой поднять живых бойцов из грязи и бросить их в атаку на антоновцев.

Уже после боя Шелезняк подошёл к Глюмкину.
Тот неуклюже, одной рукой, перевязывал задетую бандитской пулей кисть руки. Шелезняк отобрал у него бинт и умело перевязал ему руку.

-Ничего, до свадьбы заживёт, браток!- сказал он Глюмкину.
-Это точно! Сразу после победы и женюсь! Тебя шафером приглашу! Не откажешься?- рассмеялся Глюмкин.

Так они стали друзьями. Чекист Глюмкин и бывший матрос Шелезняк, направленный партией на борьбу с саботажем и вредительством.

И партия как всегда была права. Взять этот случай в Серпуховской ВШВСиБ.
То, что передали по телефону, показывало на типичное вредительство.

-Разбит аэроплан! И это тогда, когда Республика, находясь в кольце врагов, напрягает все свои силы в борьбе против внутренней контрреволюции! Конечно, надо разобраться, и мы разберёмся!- думал Шелезняк.

Товарища Ниппель Шелезняк знал понаслышке.

Член партии с 1908 года. После Кронштадского мятежа она пачками подписывала приговоры матросикам с "Петропавловска" и с фортов острова Котлин.
Но такова суровая диалектика революционной борьбы, и тут Шелезняк был полностью согласен с вождями.

-Дело крепко, когда под ним струится кровь!- вспомнил Шелезняк слова поэта.
Единственное что вызывало неприятие Шелезняка, это то что, по слухам, Ниппель сама участвовала в расстрелах.

 Этого Шелезняк понять не мог. Не женское это дело было. Женское дело - жизнь дарить, а не жизни лишать.

С другой стороны, Шелезняку говорили, что Ниппель, после провала её подпольной группы, пытали в застенках крепости на Заячьем острове.

 -Что ж, -думал Шелезняк, -либо мы будем добренькими гуманистами и падём под ударами контрреволюции, или ... Нет, правы вожди! Революция должна уметь себя защитить! Самое главное сейчас - выстоять. Потом, в будущем, потомки будут слагать о нас песни. А может, они забудут о нас в своей счастливой коммунистической жизни... Какой она будет, эта жизнь?.. Но! И это главное! Не им нас судить из их сытого и гуманного мира! Они не кормили вшей в окопах под Перемышлем. Их не секли нагайками и не рубили саблями в 1905-м... Эх, что-то ты расчувствовался браток! - невесело подумал Шелезняк, -Стареешь, что ли?..

Между тем они прибыли.

Шофёр, высоко задрав локти, и часто перебирая руками по горизонтально установленному деревянному рулевому колесу "испано-сьюизы", лихо подкатил к высокому крыльцу старого купеческого дома.

В доме располагалась, судя по деревянной вывеске, с написанными на белом фоне синей краской по трафарету буквами: Высшая Школа Воздушной Стрельбы и Бомбометания РККА РСФСР.

У крыльца стояли трое встречающих. Выцветшие гимнастёрки и галифе, у двоих остроконечные будёновки с красными звёздами на головах, третий, с русой шевелюрой, в руках держал старую, ещё царской армии, пилотку без кокарды.
Авто ещё покачивался на рессорах, а Ниппель уже распахнула широкую переднюю левую дверь и соскочила на землю.

Шелезняк отметил про себя, что товарищ Ниппель придерживалась уже уходящей в прошлое революционной моды: кожаная хромовая тужурка, туго перехваченная в талии широким кожаным же ремнем с маленькой кобурой браунинга на правом боку; длинная, по середину икр, чёрная суконная юбка, из-под которой были видны высокие дамские ботинки на шнуровке.

Шелезняк не был сентиментален, жизнь отучила его от проявления на людях многих человеческих чувств, но сейчас его тронули эти, чуть сбитые от носки, каблуки маленьких ботинок.

По неожиданной ассоциации он вспомнил, как грудами они выносили из лазарета отрезанные хирургами ноги в матросских ботинках и обрывках окровавленных штанин после боя с японскими броненосными крейсерами в Цусимском проливе.

Шелезняк был тогда комендором казематного 150-мм противоминного калибра на броненосце "Орёл", получившего сильные повреждения и полностью потерявшего боеспособность.
 
-Нет, не место бабам в нашем деле, -снова подумал он.

К Ниппель шагнул один из военлётов в будёновке, и, козырнув, доложил: -Командир Школы Еременко!
 
Ниппель, не останавливаясь на приветствие, прошла мимо военлёта, едва не задев его, и остановилась перед остальными двумя военлётами. Невеликая ростом Ниппель, подняв голову, из-под козырька чёрного кожаного картуза пристально вглядывалась в лица стоящих перед ней во фрунт военлётов.

-Это, кто? -она коротко кивнула в сторону военлёта в будёновке.
-Лётнаб Лилиенфельд! -быстро произнёс военлёт.
-Вы, кто? Почему не по форме головной убор? - она перевела взгляд на русоголового военлёта, по-прежнему сжимающего пилотку без кокарды в правой руке.
-Авиамеханик Никольский! А это - пилотка! Удобнее работать с аэропланом..., -он еле заметно улыбнулся.
-Где лётчик, который угробил аэроплан? -Ниппель резко обернулась к Ерёменко, -Надеюсь он под надёжной охраной?
-Никак нет! -доложил Ерёменко, от неожиданности вопроса переходя на фельдфебельско-солдатскую манеру разговора низших чинов царской армии с господами офицерами.

-Так! - товарищ Ниппель потеребила ремешок на кобуре браунинга. -Я - председатель Тройки Особого Совещания! Товарищи Шелезняк и Глюмкин подтвердят мои полномочия! И прибыли мы сюда не для того, чтобы полюбоваться на уничтоженное военное имущество Рабоче-Крестьянской Красной Армии, и чтобы узнать о том, что виновный до сих пор не задержан!

- По вашим действиям, товарищ начальник Школы мы сделаем отдельные выводы. Сопроводите нас на место падения аэроплана, товарищ... Ерёменко! И распорядитесь, чтобы туда же доставили этого вредителя-лётчика. Да под надёжной охраной! -отрывистым голосом, с плохо скрытыми нотками гнева, приказала Ниппель.

Ерёменко что-то негромко сказал Лилиенфельду, и тот, оскальзываясь на грязи побежал к большой высокой парусиновой палатке, стоящей на лётном поле.

-Тут недалеко... Прошу! -Ерёменко сделал жест рукой, по направлению к кустам на краю лётного поля.
-Только придётся пешком...Авто не проедет...-виновато добавил он.
 
Всей группой: Ерёменко и Ниппель впереди, за ними Глюмкин и Шелезняк, а в арьергарде Никольский, всё же надевший свою пилотку на голову, они пошли вдоль поля учебного аэродрома.

На поле стояло несколько небольших аэропланов со снятыми кожухами моторов, вокруг которых несуетливо работали механики и техники Школы.

-Как думаешь, лётчик виноват? -хмуро спросил у шагавшего рядом Глюмкина Шелезняк, которого задело поведение Ниппель.

Особенно ему не понравился этот теребящий ремешок кобуры палец Ниппель. По опыту Гражданской войны он знал, чем заканчиваются такие жесты людей вооружённых, облечённых властью и привыкших к непогрешимости принимаемых ими решений.

Он не первый день работал в Тройке, был убеждён в правильности создания Троек, но каждый раз его поражала вот эта правота власти, сама власть над жизнью и смертью.
Как-то знакомый кондуктор, ещё во время службы на броненосце дал ему почитать книгу из жизни римских цезарей. Ему врезалась в память деталь: опущенный вниз большой палец императора Рима - и, на залитом кровью белом песке арены Колизея, по этому жесту обрывалась чья-то жизнь...

Глюмкин, идя рядом, будто бы рассеянно, смотрел по сторонам. На ходу он сорвал жёсткий стебель какой-то высокой травы, и теперь, зажав её зубами, перебрасывал из одного угла рта в другой, чему-то, каким-то своим мыслям хитровато улыбаясь.
Он, в силу своей основной профессии, был знаком с личными делами других членов Тройки.

Глюмкин помнил содержание одного документа, характеризующего Ниппель:

Ориентировка
1916 года по розыску Ниппель.
Всем жандармским и полицейским управлениям волостей и губерний Европейской части Российской Империи.

III-м отделением Собственной Его Императорского Величества канцелярии активно разыскивается представляющая особую опасность террористка, важная государственная преступница Ниппель Клара Францевна, она же Кацнегогель Марта, она же  Кекконен Аннета, она же Сакнуссем Кримхильда, она же Воробьёва Марфа Апполоновна, она же Лапидус Фаина Ицхаковна, она же Панина Варвара, она же Керимова Зульфия, возможны и другие фамилии, имена и отчества, подпольные клички “Птица”, “Курсистка”, “Мэдхен”, 1890 года рождения, уроженка гор. Митава Курляндской губернии, остзейская немка, дочь Ниппеля Франца Оттовича, немца, торговца часами и Радзине Инги, латышки, домохозяйки.

В 1900 году выезжала с отцом за границу, во Францию, на Всемирную выставку в Париж, где познакомилась с Вронской Ликой, дочерью князя Белозерского-Беломорского от его морганатического брака с вдовой офицера драгунского полка Лейбгвардии Е.И.В.

С 1905 года, сочувствуя антивоенным и антиправительственным лозунгам, выдвигаемым левыми партиями, и сопровождаемыми антимонархической риторикой, вступила в Митавское отделение партии социалистов-революционеров (эсеров).

Принимала активное участие во враждебных действиях против Российского государства. После самоубийства своей близкой амурной подруги Вронской Лики публично поклялась бороться с существующим монархическим строем.

В 1907 – 1910 годах, в составе группы выделившийся от крайне правого крыла партии эсеров, занималась распространением листовок антиправительственного содержания и революционной литературы среди рабочих Митавских железнодорожных мастерских, портовых рабочих и солдат местного гарнизона.
 
С 1914 года (с начала войны с Германией) в составе группы террористов-смертников неоднократно участвовала в террористических актах против сотрудников полицейского управления Курляндской губернии. При проведении акций отличалась особой жестокостью по отношению к чинам полиции. Предпочитала собственноручно совершать акции и приводить приговоры в исполнение. Настроена ярко антимонархически.

Словесный портрет: рост – средний; фигура - хрупкая; лицо – овальное; лоб – средний, прямой; брови – дугообразные; нос – средней высоты и ширины, спинка прямая; подбородок – овальный; уши – овальные; глаза – синие; волосы – светло-русые; шея – средняя; плечи – покатые.

Особые приметы: говорит с уловимым ост-зейским акцентом; ноги – стройные; зубы – белые, ровные; при серьёзном разговоре немного щурит глаза; при изменении внешности любит применять парики.

Другие особенности: обладает незаурядным обаянием; любит плавание и стрельбу из пистолета; из пищи – предпочитает овощные салаты и варёную рыбу. Не курит, алкоголь употребляет в случае необходимости; физиологические контакты только с женщинами. Особо опасна при задержании – меткий стрелок.

Согласно проверенным данным в один из ближайших дней Ниппель с ещё тремя террористами, экипированными в форму полицейских чинов, совершит экспроприацию Митавского отделения банка “Зендерович и Ко.”

Примите самые активные меры к обнаружению и поимке террористов. Немедленно организуйте ужесточённую проверку документов в черте города.
О ходе розыска, проводимых вами мероприятиях докладывайте каждые шесть часов.
   
Поэтому Глюмкин не сомневался в решении товарища Ниппель, относительно провинившегося военлёта.

Шелезняк же знал, что за этой внешней рассеянностью и расслабленностью Глюмкина стоит фантастическая наблюдательность и железная логика рассуждений.

Они перешагивали через безобразные колеи, наполненные грязью, которые как-будто специально кто-то нарыл по мере их приближения к месту падения аэроплана.
Вот и поломанные кусты, вывороченные кочаны молодой капусты на не маленьком, но полностью теперь разорённом огороде.

На земле валялись какие-то ломаные планки, рейки, куски перекрученной упругой сталистой проволоки, лохмотья перкаля и парусины. Истоптанная земля была обильно полита моторным маслом. В воздухе ещё чувствовался едва различимый запах бензина и большой человеческой беды.

Шелезняк полез в карман своего матросского бушлата.

-Да, -невесело подумал он, -Ниппель всё в кожанке комиссарит, а я не лучше...Эх, яблочко! Куды ты котишьсся... Морячок без корабля...

Но он почему-то не мог заставить себя переодеться в гражданскую одежду, ну, на худой конец, в армейскую форму... Было так, как будто этот широченный, заметающий землю клёш, старый бушлат, бескозырка с чёрными лентами и затёртой надписью "Орелъ", связывает его с революционной молодостью.

И расстаться с этой пропыленной, пропотевшей, видавшей виды морской одеждой всё равно, что отрезать кусок своей жизни.

Он достал из кармана бушлата старые кисет из оленьей кожи и пенковую трубку. Всё это он купил в колониальном магазине, когда их броненосец бункеровался на Мадагаскаре, в 1905-м. Шибко захотелось закурить.

В кисете, конечно, был не трубочный табак, а простая солдатская махра. Но кто сказал, что махра хуже? Не золотопогонники, чай!

Пока он набивал трубку и, повернувшись спиной к ветру, поджигал и раскуривал махорку, под конвоем из двух красноармейцев команды охраны аэродрома привели молодого пилота-стажёра Анчутина.

Вид у того был довольно бодрый. Он стоял перед Особой Тройкой с таким видом, словно его оторвали на время от какого-то интересного занятия. Он, вскидывая голову, смотрел то на Ниппель, видимо чувствуя в ней начальство, то на командира Школы Ерёменко, всё время потирая ладони рук друг о друга.

С неожиданным сочувствием Шелезняк смотрел на эти перепачканные в краске-серебрянке ещё совсем мальчишеские руки. Сколько раз он видел такие, или почти такие руки, вскинутые в жесте последнего прощания с жизнью.

Это когда в твоё тело, налитое жизнью, входит раскалённый свинец, и ты взмахиваешь руками, стараясь ухватиться за этот мир, уже косо ускользающий в твоих глазах в черноту боли и смертного забытья.

И видишь в последний раз не лицо матери, не глаза любимой девушки, а одинаковые фигуры в шинелях, или по сезону, в гимнастёрках. Фигуры расстрельного взвода... Либо, опять же по обстановке, исполнителя-одиночки.
Ниппель сделала шаг к стажёру, и сухо кашлянув в ладонь, начала его допрашивать.
Шелезняк слушал её вопросы, глядя прямо в лицо стажёра.

Сначала тот отвечал бодро, даже пытался слегка бравировать, но чем ближе расспросы подходили к моменту злополучной посадки, тем тревожнее становилось это лицо.
Стажёр всё чаще начал запинаться, всё чаще он бросал быстрые взгляды в сторону командира Школы и Никольского, как бы ища у них поддержки.

Шелезняк перевел свой взгляд сначала на командира Школы.
Тот стоял, глядя себе под ноги с бледным лицом. Лишь, почему-то только на одной скуле, у него алело пятно нервного румянца. Руки он сцепил за спиной в замок, и вся его фигура выражала страх.

Никольский, напротив, был спокоен, и с непонятным интересом рассматривал Ниппель. Шелезняк знал, что сейчас Ниппель приступит к выяснению мнений членов Тройки, и бросил взгляд на Глюмкина.

Тут его ждало такое же, как и с Никольским, удивление. Глюмкин продолжая жевать травинку, смотрел на белые кучевые облака в белесо-голубом, жарком июльском небе.
Закончив допрос стажёра, Ниппель подошла к Лилиенфельду.

С ним для неё уже было всё ясно. Он был вчера во время полёта рядом со стажёром и не предупредил аварию. К тому же, задав несколько уточняющих вопросов она выяснила у Лилиенфельда, что тот до Революции служил в царской армии.

-Ну, что, товарищи? Слышали этот лепет? По-моему всё ясно, -отведя в сторону Шелезняка и Глюмкина, сказала Ниппель.

-Налицо - групповое вредительство. Нет, никак не успокоится это белое офицерьё и их подпевалы! И как грубо работать стали! Думают к ним дураки на проверку приедут! -Ниппель раздражённо ударила кулаком правой руки о ладонь левой.
-Моё мнение - стажёру расстрел на месте, инструктора - в Губчека на предмет выявления связей, командира Школы - под трибунал! Товарищ Шелезняк, твоё мнение? Согласен с такой формулировкой для протокола? -Ниппель впилась взглядом в зрачки Шелезняка.
 
Шелезняк повертел в пальцах погасшую трубку. Попытался её раскурить, с сопением втягивая в себя воздух.

 -А не торопишься товарищ Ниппель? Это ж стажёр, мальчишка! Он же только учился летать! Ну, выключил поздновато моторы, ну, не хватило ему полосы! Вот ты, товарищ Ниппель, молодая когда была, на велосипеде сразу села - поехала? Ведь тоже, наверное, пока научилась, сколько раз упала, сколько коленок и локтей ободрала?

- А ты из меня, товарищ Шелезняк, слезу не дави! Я в его годы в подполье работала, да на каторге сидела, а не на велосипедах каталась! Что, Шелезняк, и тебя примиренчество засасывать стало?
-Да, ты послушай, товарищ Ниппель, не горячись! Вот у нас на броненосце случай, тоже, был... На универсальном калибре перед боевой стрельбой забыли снять дульные пробки. А взрыватели у снарядов контактного действия. Командир отдал приказ начать огонь - бой ведь идёт. Ну, стрельнули... Ну, разнесло ствол и затвор, а заодно, и весь расчёт...Кто виноват? Расчёт уже своё получил - хоть лопатой в ведро пятерых комендоров собирай. Так начальник артиллерии покончил с собой - застрелился из кольта - совесть у человека такая была!.
-Это ты к чему, Шелезняк?
-Это я к тому, что если мы так работать будем, то летать скоро некому будет, товарищ Ниппель!
-Меня на это место партия поставила, Шелезняк! Поставила не вола вертеть и тень на плетень наводить, а карать! Карать, Шелезняк!
-Ну, а твоё мнение, Глюмкин? Тоже морально разоружился перед врагами революции? Тоже случаи из фронтовой жизни рассказывать мне будешь? -Ниппель разгорячённо схватила Глюмкина за рукав его серого пиджака с накладными плечами.
 -Нет, товарищ Ниппель, я с вами целиком и полностью согласен. Только надо бы ещё одного человечка допросить! Вот, стоит, Никольский... Он же у них тут за технику отвечает! А вдруг, они тут с ним сговорились - вчера один самолёт загубили, а завтра всю эскадру загубят? - Глюмкин наконец-то выплюнул изо рта свою изжеванную соломинку, и кивнул головой в сторону авиатехника.
-Я про него не забуду в протоколе, товарищ Глюмкин, тоже в Губчека отправим! Молодец, я в тебе никогда не сомневалась!
Шелезняку показалось, что Ниппель даже погладила рукав пиджака Глюмкина.
-Нет, ты с ним поговори, для проформы хотя бы, товарищ Ниппель!

Шелезняк вдруг увидел, как Глюмкин хитро подмигнул ему.
Между тем Ниппель подошла к Никольскому.

-Ну, товарищ авиатехник, а вы что скажете, ваше благородие, про вчерашнюю аварию? Так торопились скрыть следы преступления, что даже обломки уже убрали, -Ниппель махнула рукой в сторону развороченного огорода.
-Какие обломки, товарищ? - Никольский удивлённо задрал выгоревшие брови под пилотку косо сидящую на лбу. Ещё вчера аэроплан своим ходом был мною выведен к месту стоянки,
-Никольский, демонстративно не спеша, показал рукой на глубокие колеи от колёс аэроплана, идущие по мягкой земле огорода и теряющиеся на твёрдой земляной поверхности аэродрома. -Если соблаговолите, товарищ, пройти с нами к той большой палатке, то вы сами убедитесь, что аэроплан полностью изготовлен к плановым полётам. Стажёр Анчутин, выполняя мой приказ от вчерашнего дня, сегодня с утра закрасил несколько мелких царапин на фюзеляже, не влияющих на тактико-технические характеристики летательного аппарата класса "Илья Муромец", -добавил Никольский.
 
Не говоря ни слова, Ниппель резко развернулась и направилась к палатке, откуда курсанты, откинув полог, на руках выкатывали серебрящийся на ярком летнем солнце огромный аэроплан. Остальные присутствующие торопливой толпой поспешили за ней.
Шелезняк заметил, что красноармейцы конвоя, забыв про своего подконвойного, чуть ли не наступали Ниппель на пятки, увлечённые общим порывом.
 
Ниппель два раза обошла аэроплан по земле, изредка проводя ладонью по его фюзеляжу, словно не веря глазам.

Когда в кабину забрались Никольский с Анчутиным и Лилиенфельдом, и начали заводить двигатели, Ниппель жестом подозвала к себе Шелезняка и Глюмкина.
Шелезняк, увидав в её беспокойных глазах пляшущий огонёк гнева, понял, что ничего ещё не кончилось. А, может быть, всё только начинается...

Свистящим от злости шёпотом Ниппель проговорила: -Вы оба своим пораженческим поведением дискредитируете линию партии, направленную на очищение нашей родной Красной Армии от белогвардейских спецов-недобитков.

-Я настаиваю на расстреле этого стажёра! И на отправке в Губчека его начальников-покровителей! Хотя бы для того, чтобы эти..., -Ниппель махнула рукой в сторону работающих на стоянке самолётов курсантов, -Чтобы эти красные курсанты относились к технике с должным уважением! Вы знаете, я как председатель Особой Тройки имею все полномочия, для того, чтобы, не взирая на мнение остальных членов Тройки привести приговор в исполнение! И не советую вам становить мне поперёк пути, товарищи!

Шелезняк потрясённо молчал, следя за тем, как правая рука Ниппель откидывает ремешок на кобуре и вытаскивает из неё браунинг.

-Да, что Вы, Клара Францевна, кто возражает? -Глюмкин с серьёзным лицом, как бы невзначай, заступил Ниппель дорогу к аэроплану. Вот только прошу, -в голосе Глюмкина неожиданно появилась сталь.

-Только прошу, товарищ Ниппель, прежде чем приводить совершенно справедливый приговор в исполнение, позвонить по этому номеру, - в руке Глюмкина появился листок бумаги, которую он протянул Ниппель.

Та взяла листок, развернула его и недоумённо посмотрела в лицо Глюмкина.

-Вас просил позвонить товарищ...-Блюмкин прошептал фамилию товарища в ухо Ниппель. -Где тут телефон, товарищ Ерёменко, -окликнула она командира Школы.
-Да, вот, мы провели отдельную линию в стояночную палатку,- Ерёменко подвёл

Ниппель к стоящей у задней полотняной стенки палатки тумбочке.
На тумбочке стоял телефонный аппарат.
Ниппель, сняла трубку наушника, взяла в другую руку микрофон, подула несколько раз в него, и, видимо услышав голос телефонистки, громко произнесла: -Два - двенадцать! Жду!

3. Серпухов. Неожиданное задание.

Шелезняк от удивления по поводу неожиданного развития ситуации попытался раскурить невыбитую от прогоревшей махры трубку.
Конечно, у него ничего кроме кашля от кислого жидкого дымка не получилось. Кашляя до слёз в глазах, Шелезняк шарил по карманам бушлата в поисках тряпки, которой он протирал после чистки и смазки свой маузер, и, чего скрывать, в крайнем случае, использовал в качестве носового платка.
Всё это время он не спускал слезившихся покрасневших глаз с Глюмкина. Кое-какие соображения у него на этот счёт уже появились. Вот только эти соображения, а точнее крупицы сведений, не желали складываться в правдоподобную картину.
Именно так Шелезняк и формулировал - правдоподобная картина.
Жизнь научила бывшего комендора, что правды в чистом виде, по всему судя, в природе не существует.
Вот хотя бы, как только что с разбитым аэропланом. Была правда агентурного сообщения в Москву, в ОГПУ, переданная по закрытому каналу телеграфа:
=сего дня проведении учебного полёта разбит аэроплан илья муромец тчк имеются подозрения вредительство тчк подпись рябчик=
Была правда товарища Ниппель, требующей расстрела и наказания виновных.
Была правда партийца Шелезняка, сердцем чувствовавшего несоразмерность наказания содеянному.
Была правда авиатехника Никольского, судя по всему, умело спасшего не только незадачливого стажёра Анчутина и инструктора Лилиенфельда, но и его, Шелезняка.
Уж он-то знал, как смотрят наверху на людей нарушающих принципы демократического централизма в принятии решений. Особенно в принятии решений Особых Троек.
С этими правдами для Шелезняка было всё более-менее понятно.
Для себя в поисках правды он всегда вспоминал английскую пословицу: "Если кто-то выглядит как утка, ходит как утка, крякает как утка, то это и есть утка".
Эту пословицу он услышал от мичмана Панина, ездившего весной 1914 года в Британию на фирму "Джон Браун" для участия в приёмке турбин для линкора "Императрица Мария". Мичман Панин был своим, он вёл у них на броненосце "Орёл" революционную агитационную работу среди нижних чинов. Потом мичмана командировали в экипаж строящегося на верфях в Николаеве линкора.
К сожалению, мичман Панин пропал без вести после таинственного взрыва в октябре 1916-го на "Императрице". И что там случилось, до сих пор никто не знает.
А вот правда товарища Глюмкина была ему непонятна.
Соображения Шелезняка насчёт Глюмкина были таковы. Как-то в коридоре Контрольно-Ревизионной Инспекции Шелезняк столкнулся с Глюмкиным, который на ходу, очень тихим голосом о чём-то разговаривал с человеком, лицо которого Шелезняк не запомнил. Ну, идут два партийных товарища по коридору КРИ, ну говорят о не договоренном на совещании, и, что?
Но секретарь начальника секции, куда шёл Железняк, и из двери которой вышли Глюмкин и незнакомец, дама обычно сдержанная и немногословная, в этот раз спросила у Шелезняка: -Видели? Это был сам Бокий!
На что Шелезняк молча пожал плечами, протягивая секретарю официальное отношение, с которым он прибыл в КРИ.
-Это же начальник Спецотдела ОГПУ! Вы знаете, что об этом отделе говорят? -не успокаивалась секретарь.
Шелезняк, помнится, тогда насупился (что-то типа: мы люди простые, незамысловатые, нам это неинтересно по причине того, что неинтересно), и скрипучим казённым голосом прогудел: -Товарищ! Прошу зарегистрировать отношение и сообщить мне входящий номер (матросня-матроснёй, чего с такого взять).
На самом деле Шелезняк помнил ещё с флотского экипажа пословицу: "Меньше знаешь - крепче спишь!" Много раз это его выручало.
А товарищ Ниппель уже что-то слышала в телефонном наушнике.
Шелезняк это понял по тому, как она вдруг выпрямила спину, став в армейскую стойку "смирно" (партийная дисциплина - великое дело, товарищи).
Шелезняк наблюдал, как лицо товарища Ниппель приобретало всё более откровенные бурые оттенки. Губы её дрожали, явно она сдерживала бурю чувств, забушевавших в её душе. Но буре этой не суждено было перерасти в тропический ураган.
Товарищ Ниппель только коротко рубила в микрофон, совсем уж по армейски: -Есть! Поняла! Будет исполнено! Непременно!
Наконец разговор закончился, так как у Ниппель вдоль туловища опустились руки, в которых она держала микрофон и наушник.
Некоторое время она стояла неподвижно, глядя прямо на Шелезняка невидящими глазами, затуманенными какими-то своими важными мыслями. Потом взгляд её прояснился, она повесила телефонные причиндалы на стойку телефона.
Достав из-под манжета гимнастёрки (под кожанкой она носила коверкотовую гимнастёрку с отложным воротником) кружевной платочек, Ниппель промокнула испарину, появившуюся у неё на лбу и висках.
-Так! -сказала она, -Товарищи Глюмкин и Шелезняк! Прошу подойти ко мне! Остальные должны покинуть палатку. Вы, товарищ Ерёменко, подождите у выхода. Да подождите снаружи, не внутри! Я вас вызову!
Глюмкин, а вслед за ним и Шелезняк, который на ходу спрятал трубку в левый карман бушлата, подошли к Ниппель.
-Товарищи! -шёпотом сказала она, отчего Глюмкин и Шелезняк вынуждены были наклониться и приблизить головы к голове товарища Ниппель.
-Ну, вылитые заговорщики! -успел подумать Шелезняк.
-Совершенно секретно! Я только что имела прямой провод с самим товарищем..., -Ниппель подняла правый указательный палец над головой, отчего Шелезняк машинально посмотрел вверх, туда, куда указывал палец товарища Ниппель.
При этом Глюмкин своей позы внимательного слушателя не изменил.
-Ай да Глюмкин! Год его знаю, а оказывается не его знаю, а того Глюмкина, которым он хотел мне казаться, -с весёлой злостью подумал Шелезняк, ничего не обнаружив на парусиновом потолке палатки, кроме пятна от машинного масла.
И что его ещё удивило, так то что, от товарища Ниппель пахло духами "Красная Москва". Впрочем, он никогда и не находился в такой близости от товарища Ниппель. Собственно как о женщине, он о ней никогда не думал. Она всегда была для него товарищем по борьбе.
-Вот, получается, что и о ней я ничего не знаю, -удивился Шелезняк,
-Не слишком ли многого я не знаю о людях, с которыми знаком давно?
-А приказ таков: -Немедленно вылететь на аэроплане в г. Сарапул. Там, в местных авиамастерских имеет место саботаж в постановке на серию нового секретного тяжёлого самолёта под кодовым названием проект "Сорокопут". Вам всё ясно, товарищи? - продолжала шептать товарищ Ниппель.
У Глюмкина затекла спина, а может и прострел случился от сквозняка в машине по пути в Серпухов, а может ещё какая причина была (этого уже нам никогда не узнать), но он, потирая поясницу, выпрямился и особо не понижая голоса ответил: -Ясно, Клара Францевна! Только когда отбываем, и на чём?
Шелезняк удивился. От Глюмкина он второй уже раз услышал, что у товарищ Ниппель есть имя.
Чему больше удивляться? Тому что Глюмкин, видимо окончательно, перешёл на новый уровень общения с их общей начальницей? Тому, что он сам, матрос Шелезняк, впервые увидел в своём несгибаемом боевом товарище женщину пахнувшую духами "Красная Москва" и имеющую имя собственное - Клара?
Тому, что принципиальная товарищ  Ниппель не поставила на место Глюмкина? -Как на чём, товарищ Глюмкин?
-Я всё продумала! Летим на этом аэроплане, что сейчас видели. Как там его называли...Ага, вспомнила! На аэроплане "Илья Муромец" полетим в этот Сарапул! -товарищ Ниппель, перешла с шёпота на обычный разговор. 
-Клара Францевна! А вы знаете, где это - Сарапул? -улыбаясь Шелезняку, спросил у неё Глюмкин.
-Ну, я думала товарищ Шелезняк знает. Он ведь бывший матрос, а матросы, я слышала, плавают по морю только по картам, -смущённо произнесла товарищ Ниппель.
-Ну, товарищ Ниппель... -начал Шелезняк, но товарищ Ниппель его неожиданно прервала. Да так прервала, что Шелезняк на секунду сбился с дыхания.
-Нет, товарищи, в виду чрезвычайных обстоятельств, приказываю перейти на имена. Нам с вами предстоит не простая поездка. В разговоре по телефону мне намекнули о высшей степени секретности! Поэтому приказываю называть меня просто - Клара... А вас как зовут, товарищ Шелезняк?
-Меня? Меня мамка по святцам назвала Ильёй, товарищ Клара Францевна! -отрапортовал Шелезняк.
-Ан, нет! -кокетливо улыбнулась Клара, -Я же приказала! С этого момента только так: Клара, Илья и ...., -Клара вопросительно посмотрела на Глюмкина.
-Вообще-то, только не смейтесь, но моё полное от рождения имя - Вольфрам, -первый раз Шелезняк видел Глюмкина в таком смущении, -Имя мне давал мой папашка... Хотел видеть меня таким же твёрдым, как этот металл... Но можно просто - Вольф...
-Вот и договорились, товарищи! Ради конспирации мы теперь Клара, Илья и Вольф. И договариваемся - обращаться друг  к другу на ты.
-Так вот, Илья, - Клара с ожиданием посмотрела на Шелезняка, -Может быть ты нам расскажешь где находится город Сарапул?
-К-К-Клара! Всё что угодно, только не Сарапул! Сингапур - знаю! Сидней - знаю! Севастополь - знаю! А Сарапул - не знаю! -начал оправдываться Илья, -Я же, во-первых, простой комендор казематного орудия. Ну, ладно, ладно... Не простой комендор! Помню, как мне мичман Панин в кабаке рассказывал про морскую карту - лоция называется. Так на ней, на лоции, обозначены только глубины моря, береговая линия, видимая с моря. Горы всякие, бухты, города приморские, маяки, створные знаки... И, потом, Клара... Моряки не плавают по морям, моряки по морям ходят! - развел руками Шелезняк. 
-Да..., -протянула Клара потупив глаза, -Вольф, ты-то мне поможешь?
-Слушай, у меня пять классов и два коридора - вот и всё образование... Выгнали из реального училища за революционные настроения, -начал оправдываться Вольф.
-Говорю, вам - надо чтобы нас в Сарапул отвёз на аэроплане кто-то из авиаторов. Конечно не стажёр Анчутин - тот может не довезти дальше огорода с капустой... Предлагаю приказать Никольскому. Я тут присмотрелся: из всех местных - он самый знающий и опытный. Да и не прогнулся как другие, когда ты за браунинг свой схватилась! И, вот ещё что! Уж коли конспирировать, то конспирировать до конца. Вам с Ильёй надо переодеться. Вот к примеру как я, - и Глюмкин, распахнув полы своего серого пиджака, повернулся на 360 градусов.
При этом повороте опытный глаз Шелезняка рассмотрел подвешенные к брючному ремню Глюмкина два пистолета системы "кольт" в лёгких открытых кобурах (выхватил - стреляй).
-Ай да Вольф! -ещё раз восхитился Илья, -Никак наш друг "по-македонски", с обеих рук, стрелять умеет! Не-е-т, товарищи, с таким парнем, даже в Сарапул неизвестный, хоть сейчас ехать не страшно!
-Однако, товарищи, неплохо было бы прояснить вопрос с Сарапулом, -нахмурила брови Клара, -Ведь согласитесь, от этого будет зависеть и то, как нам одеваться! Вот помню, на поселении в Туруханском крае, чего только на себя не натягивала, когда "до ветра" из избы выбегала... А под Самаркандом, опять же на поселении, только и мечтала, чтобы всё с себя  снять...
-Жаль меня там не было... Я имею в виду в Самарканде, -пошутил Глюмкин.
Шелезняк не ожидал такого эффекта. Он никогда ещё не видел, чтобы женщина так краснела. -Эге, -сказал он сам себе, - А наш товарищ Клара, такой ли уж безжизненный автомат для исполнения резолюций и приговоров, каким она казалась час назад?
-Так пойдём всё выясним у Никольского! -пришёл он на выручку Кларе, столь неожиданно угодившей в неловкую ситуацию.
Они все вместе вышли из полутёмной палатки под яркие лучи полуденного солнца. Испытания двигателей аэроплана судя по всему прошли удовлетворительно, потому что Никольский с довольным видом стоял облокотившись на кончик левой плоскости и умиротворённо попыхивал папироской, поглядывая на стажёра и двух механиков проверяющих натяжение тросов-растяжек на плоскостях.
-Что прикажете, товарищи? -не меняя позы спросил он у подходящих к нему членов Тройки. -Товарищ Никольский! -строго сказала Клара, - вы лично, и этот аэроплан переподчиняетесь мне. Соответствующие указания из Москвы, за личной подписью товарища Наркомвоенмора прибудут с фелькурьером в ближайшие часы. А до прибытия пакета с полномочиями, я вас прошу, как товарищ, не знаете ли вы, где находится такой город Сарапул?

4. Серпухов. Мандат.

-Сарапул - это, товарищ начальник, достаточно далеко. Это Удмуртия. Есть такой край, в нашей матушке-России, - ответил Никольский, снимая с головы пилотку.
Он ладонью провёл по волосам, ероша их, а потом, распрямляя ладонями пилотку, спросил: -Чем вызван Ваш вопрос, товарищ начальник? Неужто решили на своём авто прокатиться до Сарапула? -Никольский кивнул в сторону "испано-съизы", с приезда всё время так и простоявшей возле крыльца Школы.
Только теперь из-под авто высовывались ноги шофёра, лежащего на брезенте и ремонтирующего подвеску. Об этом можно было догадаться по кучке рессор вперемешку с инструментами, в которой копался дежурный по роте, с красной повязкой на рукаве и австрийским штыком в ножнах на поясе, самовольно покинувший скучное здание школы ради интересной помощи приехавшему из столицы шофёру.
-Товарищ Никольский, вы коммунист? -понизив голос, и испытующе глядя в глаза Никольскому, спросила...нет, не Клара, а прежняя товарищ Ниппель.
-Нет, товарищ, я не коммунист, -ответил, помедлив Никольский, -Я сочувствующий... сочувствующий делу развития авиации в России...
-Ну, что ж, значит это Ваша прямая обязанность, товарищ Никольский, всемерно помочь нам попасть в Сарапул. У вас есть допуск к секретным сведениям? Нет? Ну, что ж, на время нашей поездки, данной мне властью, в присутствии товарищей Глюмкина и Шелезняка, я разрешаю Вам, товарищ Никольский, допуск к документам и сведениям, имеющим гриф "Секретно". С этого момента, Вы подчиняетесь только моим приказам. А приказ такой - вылет аэроплана "Илья Муромец" в Сарапул по готовности. Подготовка к полёту и состав экипажа - по Вашему, товарищ Никольский, усмотрению. Пассажиры - Ниппель, Глюмкин, Шелезняк. Пассажирам время на экипировку - два часа! Вопросы? -раскомандовалась Клара, видя что её внимательно слушают.
-Позвольте, вопрос? -Никольский приподнял вверх руку с пилоткой, -В чём же секретность полёта? 
Ниппель ответила: -На 14-м авиаремонтном заводе саботаж! Не может взлететь новейший... -Так какой же это секрет? -перебил её Никольский, -Аэроплан КОМТА и в Москве на Ходынском поле летать не хотел!
Видя изумлённые взгляды всех трёх товарищей, Никольский принялся рассказывать: -Аэроплан КОМТА должен заменить такие машины, как наш "Илья Муромец", которые считаются устаревшими. В 1919 году в Москве образовали Комиссию Тяжёлой Авиации. Вот в честь этой комиссии и назвали аэроплан. Много народу крутилось всё это время вокруг проекта. Много было разных предложений. Несколько раз меняли задание на проектирование, то есть меняли тактико-технические характеристики будущего аэроплана. В конце концов, решили проектировать тяжёлый триплан. Тем более, что и в Европе начали строить трипланы. Понятно изъясняюсь? Триплан - это аэроплан с тремя плоскостями. Ну, представьте наш аэроплан "Илья Муромец", только не с двумя плоскостями, а с тремя. Очень похож будет на КОМТА.  Изготовили его в Сарапуле, на ремзаводе нашей Эскадры Воздушных Кораблей. По железной дороге перевезли в ангар фабрично-заводского предприятия ВВС "Промвоздух", где и успешно собрали. А вот дальше не всё гладко. Ещё до изготовления аэроплана его масштабную модель продули в аэродинамической трубе МВТУ. И вроде бы всё прошло гладко. Но в воздухе аэроплан КОМТА оказался практически не управляем. Получилось в точности так, как мне летом 1918-го под Царицыном сказал один умный товарищ: "Рассчитали на бумаге, да забыли про овраги. А по ним ходить..."
-Погодите, Никольский! - у Ниппель загорелись глаза, и она вся подалась вперёд.
-Так Вы, что, знакомы с самим товарищем ....? -и снова указательный палец правой руки Ниппель взмыл вверх.
И снова Шелезняк не удержался и и поднял голову, следуя глазами за указующим жестом.
И снова, он никого вверху не увидел. Только сейчас, вместо масляного пятна на полотне палатки, высоко в голубом небе он увидел далёкие перистые облака.
-Да, -просто ответил Никольский, двумя пальцами зачем-то полезший в нагрудный карман своей гимнастёрки.
-Мы совершали тогда фотографирование тыловых позиций белых в районе реки Сал. Расход горючего из-за встречного ветра и маневрирования превысил норму, и мы не дотянули до базового аэродрома. Хорошо хоть до наших долетели. Сели прямо в степи. Красноармейцы доставили нас в штаб, где я и познакомился с членом Реввоенсовета, товарищем.... Он долго и обстоятельно расспрашивал меня о проблемах Красного Воздушного Флота, который тогда ещё только создавался. После нашего с ним разговора  была создана в августе 1918 г. Чрезвычайная комиссия по производству предметов военного снаряжения при ВСНХ, переименованная в ноябре 1918 г. в Чрезвычайную комиссию по снабжению Красной Армии - Чрезкомснаб. А, уже чуть позже, был создан Главкоавиа Главвоенпрома.
С ноября 1921 г. часть самолетостроительных заводов находилась в ведении Правления фабрично-заводскими предприятиями ВВС "Промвоздух" в которое входили авиазаводы  № 1 и № 2 "Икар" в Москве, № 3 "Красный летчик" в Петрограде, № 4 "Мотор",  № 5,  № 6 "Рено", № 8 "Пропеллер" в Москве,  № 9 в Запорожье, ГАЗ № 10 в Таганроге, ГАЗ №14 в Сарапуле, ГАЗ № 16 в Москве и Авиа-мастерская  № 7 в Одессе, -Никольский перевёл дыхание.
Со стороны было видно с каким удовольствием и гордостью он перечисляет номера заводов. -А, вот что мне подарил на прощание член Реввоенсовета, - Никольский разжал ладонь на которой Шелезняк увидел вытертый до блеска латунный корпус компаса.
Глюмкин протянул руку, взял с ладони Никольского компас, перевернул его донышком вверх. Шелезняк наклонился ниже и разобрал выведенные вязью буквы дарственной гравировки: "Военлёту тов. М. Никольскому от тов. Ста..."
Остальные буквы фамилии и цифры даты вручения были вытерты от постоянного ношения в кармане и частого пользования компасом.
Но Шелезняку не казалось, Шелезняк просто видел недостающие стёртые буквы на блестящем металле. И сердце матроса Шелезняка забилось чаще.
И зазвучала в его душе подзабытая в буднях мелодия. И, сами собой, губы зашептали в такт мелодии: "А ну-ка, товарищи, все по местам! Последний парад наступает! Врагу не сдаётся наш гордый "Варяг"! Пощады никто не желает!"
Сквозь чеканные такты звучащей в его душе мелодии Шелезняк не сразу разобрал звуки, уже некоторое время оглашавшие окрестности аэродрома. Он оглянулся через плечо. По дороге к аэродромному полю приближалась мотоциклетка, с запыленным и забрызганным грязью фельдъегерем в седле.
Подкатив к стоящим кучкой товарищам, мотоциклетка лихо развернулась, пройдя юзом по траве. Треск двигателя "Цундапа" стих и из седла выпрыгнула фигура в кожаных сапогах, галифе, тужурке, шлеме и крагах.
Стянув на ходу с глаз круглые тёмные очки-консервы, фельдъегерь  по-кавалерийски косолапя от долгой езды по ухабистой дороге, подбежал к Ниппель, и выхватил из-за обшлага на груди куртки конверт из плотной коричневой бумаги с большими красными сургучными печатями. Держа конверт в левой руке, он козырнул правой рукой, и немного растягивая слова, от долгого молчания в дороге, произнёс: -Попрошу расписку в получении!
Ниппель взяла конверт из руки фельдъегеря, проверила целостность печатей, затем сломала их одну за другой и вытащила из конверта квадратный листок плотной желтоватой бумаги. Пробежав глазами напечатанный на пишмашинке текст на листке, Ниппель удовлетворённо улыбнулась.
Фельдъегерь уже протягивал ей толстый чернильный карандаш. Ниппель послюнила грифель карандаша и расписалась на конверте мелкими, но отчётливыми буквами.
Фельдъегерь проверил подпись, сложил конверт пополам, засунул его за пазуху, козырнул. Выхлопная труба мотоциклетки извергла клуб синего дыма, и через минуту только небольшая тёмная точка на дороге, да затихающий, но отчётливый в чистом воздухе треск мотора на поминал о приезде фельдъегеря.
-Вот, товарищ, Никольский, -Ниппель протянула Никольскому  Мандатъ.

"Выдан сей товарищу Кларе Ниппель в том, что она состоит членом комиссии по тяжелой авиации и представителем последней на авиазаводе №14 в городе Сарапуле.
Тов. Ниппель К.Ф. обязана вести техническую проверку постройки опытъных воздушных кораблей "КОМТА" и уполномочена принимать все меры (вплоть до высшей меры) необходимые для ускорения работ.
О всех препятствиях, задерживающих работы, тов. Ниппель К.Ф. вменено в обязанность немедленно сообщать по телеграфу в Москву с указанием персонально виновных в задержках.
Ввиду чрезвычайной важности и срочности данного тов. К.Ф. Ниппель поручения, все местъные учреждения призываются оказывать ей всяческое незамедлительное и безоговорочное содействие.
Ввиду сказанного выше, местъным органам ОГПУ и милиции обеспечить тов. Ниппель К.Ф. (и с нею двое сопровождающих) проездъ и проходъ всюду."  Круглая гербовая печать. Подпись синим карандашом, крупными буквами.

Простая подпись без росчерков. Одна буква. Точка. Шесть букв.
Шелезняк, заглядывая через плечо Никольского в Мандат, узнал эту подпись. За эти семь букв Шелезняк, да и не только он, готов был отдать всю свою жизнь.
И вновь, сами собой, губы зашептали в такт появившейся в голове мелодии : "А ну-ка, товарищи, все по местам! Последний парад наступает! Врагу не сдаётся наш гордый "Варяг"! Пощады никто не желает!"
-Ну, что ж... Вы, Никольский готовьте аэроплан к вылету. А, мы товарищи, должны с вами экипироваться для столь дальней и секретной поездки, -отдала распоряжения Ниппель. -Товарищ Никольский, а как Вас зовут? Для конспирации я приняла решение обращаться друг к другу по именам... -обратилась Клара к авиатору.
-Михаил! К Вашим услугам, сударыня! -Никольский по старой привычке коротко кивнул головой, сведя вместе пятки ног, и приподнявшись на мгновение на цыпочки.
Это старорежимное офицерское приветствие странным образом превратило напряжённую ситуацию,  в некое предвкушение дальнего путешествия с весьма возможными приключениями.

5. Серпухов. У бандитов.

К рынку на окраинной площади Серпухова они подъехали на "испано-сьюизе".
Глюмкин велел шофёру остановиться в двух кварталах от рыночной площади, и ждать их возвращения вместе с авто во дворе одного из брошенных хозяевами во время Гражданской войны частных домов.
Мужчины вылезли из авто, отвернули в сторону висящую на одной петле тяжёлую воротину. Авто, окутав их бензиновым выхлопом нечистого бензина, задним ходом, выполняя чуткие указания вездесущего Глюмкина, въехало в заросший бурьяном двор.
Шелезняк, плечом на ходу задев высокое колесо авто, подскочил к подножке и предложил руку Ниппель.
Опершись на крепкую мозолистую ладонь Ильи, Клара, подобрав подол длинной юбки, соскочила на землю. Взгляд Шелезняка, помимо его воли, скользнул по стройным икрам женщины, обтянутым заштопанными нитяными чёрными чулками.
-А ведь у неё хорошенькая фигурка! -вдруг подумал Илья, -Да и на личико симпатичная... Клара смущённо оправила юбку. Как женщина, она сразу уловила нескромный блеск в глазах Ильи.
-Значиться, так, граждане! -сказал им Глюмкин, когда они притворили за собой воротину, оказавшись на булыжной уличной мостовой.
-Сейчас идём на рынок. В торговые ряды в таком виде, -Вольф ткнул в бушлат Ильи, критически оглядывая при этом с ног до головы комиссарский наряд Клары.
-В таком виде без моей команды не соваться. А то примут вас нэпманы и спекулянты за милицейский патруль и попрячут всю мануфактуру под прилавок. А то и, глядишь, паника начнётся..., -добавил Глюмкин.
Пройдя по неровному булыжнику приминая проросшую между камнями сорную траву, миновав с десяток облупленных двухэтажных домиков, наша троица оказалась на краю обширной площади, сплошь заставленной кривоватыми рядами фанерных торговых палаток, и заполненную кишащей муравейником толпой местных обывателей.
Илья с Кларой укрылись за круглой широкой тумбой, лохматой от шевелящихся на лёгком сквознячке наклеенных на тумбу рукописных объявлений.
-Спермин Доктора Пеля! Восстановление потенции за две недели! -прочитал Илья фиолетовые буквы на листке бумаги криво наклеенном на тумбу перед его глазами.
-Во, дела! -ошеломлённо подумал он. Пока мы, значить, делали революцию, воевали с белобандитами и Антантой, они тут потенцию восстанавливали!
За революционными делами он уже как-то позабыл про существование мужских интересов к представителям противоположного пола.
-Чтобы там не говорила товарищ Коллонтай про “любовь пчёл трудовых”, думал он, -Но любовь и революция несовместны!
Вот только, сейчас, что-то начало в нём оживать...
-Интересно, а какая она без одежды? -внезапно подумал наш бравый матрос, вспоминая стройные ножки Клары.
От этого яркого воспоминания он даже вздрогнул - не прочитал ли кто на его лице такие не подобающие ему мысли, и бросил взгляд на стоящую рядом Клару. Та не смотрела на Шелезняка, а тоже увлеклась чтением какой-то бумажки.
Илья слегка придвинулся к ней, и скосил глаза на листок, который читала Клара.
- Бюст, такой, какой вам и не снился! Французская методика! Массажный кабинет на дому! Мастер - золотые руки из Херсона! Маммуальный оператор! Гарантированное увеличение размера на два номера всего за три сеанса! Цена договорная! -прочитал Шелезняк на листке. Его рука непроизвольно потянулась к деревянной коробке с маузером, висящей на удлинённых ремешках у него на бедре.
Он скосился на Клару, но та ни на что не обращала внимания, поглощённая заманчивым предложением, написанным на листке. Невольно Илья оглядел её грудь, но ничего не понял о её размере и формах, скрытых под хромовой курткой.
От нечего делать он начал набивать махрой свою трубку, но тут за тумбу ввалился улыбающийся Вольф, подволакивая за собой морячка в расстёгнутом бушлате, в клешах, в порванной у ворота тельняшке.
Над ухом, за ленту косо посаженной на кудрявую голову бескозырки, был засунут подувядший цветок розового шиповника.
Матросик был с утра полупьян, и нетвёрдо держался на ногах.
Он нагло вытаращил на Клару свои тёмно-коричневые маленькие глазки, масляно поблескивающие из густого чёрного чуба, сладко улыбнулся и куражась пропел на незатейливый, но прилипчиво запоминающийся мотив: -На морском песочке я Марусю встретил. В розовых чулочках, талия - в корсете! Да-да, да-да - в розовых чулочках... Да-да, да-да, талия - в корсете... Вдруг - патруль, облава. Заштормило море. До свиданья, пава, я вернусь не скоро! Фью-фью, фью-фью, до свиданья, пава... Фью-фью, фью-фью, я вернусь не скоро... Где же ты, Маруся, с кем теперь гуляешь? Одного целуешь, а мене кусаешь! А-тпру, а-тпру, одного целуешь... А-тпру, а-тпру, а мене кусаешь...
Потом он причмокнул губами в знак восхищения, и с южным деланным акцентом произнёс: -Шоб мене таки жить! Какая фэмина! Знойная мечта поэта и маремана! Мадам! Позвольте облобызать пальчики, лёжа у Ваших ножек.
Он, пошатываясь, сделал шаг к онемевшей от такой наглости Кларе, но был остановлен рывком за рукав бушлата.
Глюмкин оттащил матросика от Ниппель, поставил его более-менее прямо и, широко улыбаясь, представил: -Товарищи! А это известный всему северному побережью тёплого Чёрного моря мошенник, шнифер и аферист по фамилии Папандопуло!
-Ага! Я с Одессы! Здрасьте! -Папандопуло отвесил всем шутовской поклон, и был тут же сбит на землю ударом кулака Шелезняка.
Папандопуло рухнул на землю, суча ногами и размазывая рукавом бушлата по своей физиономии сопли вперемешку с кровью, хлынувшей из расквашенного носа.
Шелезняк широко перешагнул через копошащееся тело  и поднял с мостовой слетевшую при ударе с головы Папандопуло бескозырку. Трясущимися от злости, непослушными пальцами он пытался содрать с бескозырки ленту, опоясывающую околыш.
-А-а-а! -вопил с земли Папандопуло, -Вольф! Чего эта сволочь так больно дерётся? Папандопуло таких фраеров как он, делал пачками! Щась я тебе шмась сотворю...
Внезапно причитывания, и невнятные угрозы, раздающиеся с земли, затихли.
Это Папандопуло заметил, как Глюмкин откуда-то из-за спины вытащил финский нож, и протянул его Шелезняку.
-Вольфик! -громким шёпотом попросил в ужасе Папандопуло, -Вольфик! Отслужу, только останови этого гада! Не надо резать сироту! Моя мама была Папандопуло, мой папа был Папандопуло, Папандопуло знала вся Молдованка и Пересыпь! Папандопуло завсегда поддерживали рабоче-крестьянскую власть! Век воли не видать! -на этом Папандопуло заткнулся.
Он понял, что Шелезняк его резать не собирается, а Шелезняк собирается резать финским ножом не поддавшуюся нажиму пальцев ленту на бескозырке.
На всякий случай Папандопуло встал на карачки и по-собачьи резво побежал вокруг круглой тумбы. Но, забежав за тумбу, он головой упёрся в чьи-то твёрдые колени.
Задрав кверху своё оплывшее наглое лицо, с короткими, торчащими щёточкой усиками, он увидел гигантскую, уходящую в далёкое небо фигуру Шелезняка.
Оттуда, с небес, прогремело: -Ты что ж, щука! Святыми вещами прикрываешься?
Сверху опустился огромный кулак с зажатой в нём чёрной лентой с блеклыми, когда-то давно выписанными серебром, буквами <<Гр. Потёмъкин-Тавричесъкий >>. 
-А-а-а-а! -опять заголосил Папандопуло, -Таки уже нельзя взять поносить... Шо такое? Ну, взял Папандопуло у своего лепшего кореша Бендера шапочку поносить! Ну, говорили мы лохам шо мы голодные детки бедного лейтенанта Шмидта! Та шо ж с того? Таки уже тут же хватают Папандопуло и руками бьют больно в самую морду! Советская власть никогда не обижала национальные меньшинства, а тут всякие прохожие руками в рожу ....
Хряк...! На этот раз не выдержал Глюмкин и не размахиваясь ударил Папандопуло в толстый бок.
Потом Глюмкин наклонился к самому лицу Папандопуло и тихо, но уверенно произнёс: -А вот тут, мой толстый друг ты сказал не правильно. Ещё раз, ты что-то скажешь про Советскую власть, лишенец! Вставай, не на пляже загораешь! Сейчас отведёшь нас в лавку, только сам соображай в какую, где мы должны получить лучший, не забудь, лучший в этом городе товар! Через пять минут, все трое наших героев, ведомые присмиревшим Папандопуло, свернули в ближайший от базарной площади переулок, спустились по ступенькам в глубокий полуподвал и оказались в обычной торговой лавке.
-А может и не совсем обычной, -подумал Шелезняк, поглаживая кончиками пальцев деревянную кобуру-приклад своего маузера.
За прилавком на высоком табурете сидел неопределённых лет мужичонка с бледным плоским лицом, в бархатной толстовке. Там же на прилавке сидел большой пушистый белый кролик с красными, рубиновыми глазами. Что-то было в этом мужичонке неправильное.
И только когда тот положил руку на голову кролику, и погладил длинным мягкие кроличьи уши, Шелезняк понял, что мужичонка был горбат.
Он небрежно оглядел Шелезняка, немного дольше его взгляд задержался на Ниппель, а вот к Глюмкину, его глаза просто-таки прикипели.
Рука горбуна перестала гладить кролика, он раздвинул губы в недоброй улыбке, обнажив чёрные зубы, все в рыхлых отложениях  зубного камня, и злобно полыхнув глазами ночного упыря, тихо произнёс: -Ты кого ко мне привёл, гад?
Папандопуло, враз растерявший всё своё нахальство, подбежал к прилавку, и указывая трясущейся ладонью на Глюмкина зачастил: -Та это, Карп, на базаре встретил кореша, им приодеться бы...
-Слюни подбери и не мельтеши, -сказал, как будто уронил, горбун. -Сдаётся мне, что вы тут все стукачки ментовские.
За спиной горбуна открылась дверь во внутренние помещения, и в тёмном проёме появился здоровенный мужик с перевязанной чёрной повязкой левой глазницей.
Шелезняк не мог видеть его рук из-за высокого прилавка, но понимал, что одноглазый вылез из двери не с пустыми руками, пожелать доброго дня дорогим покупателям.
Одновременно с улицы по ступенькам простучали сапоги, и во входную дверь вошли ещё двое в дворницких фартуках. Их правые руки были скрыты под фартуками, тоже не по местной серпуховской городской моде.
Шелезняк уже прикинул, как он бросится к горбуну, по пути сбивая на пол Клару.
-Надеюсь, что Глюмкин меня не подстрелит второпях, с грустным юмором подумал Илья, начиная разворачивать туловище для броска.
Его опередил Глюмкин, громко произнесший, обращаясь к горбуну: -Папаша! Разреши с тобой парой слов перемолвиться. И скажи своим волкодавам, чтобы попусту не кидались.
-А, о чём мне с покойником толковать? -зловеще прошипел горбун.
-Папаша, ну кто так с незнакомыми людьми разговаривает? -Блюмкин широко и доброжелательно улыбался, как бы в недоумении разведя руками.
Горбун на секунду задумался и в разговор влез Папандопуло: -Правильно, Карп! Поговори с ними! За разговор денег не берут...
-Поучи жену борщ варить! Не решил я ещё ничего..., -зло проскрипел горбун.
-Ладно! Ты, в кепке, -горбун впился глазами в Глюмкина, -Можешь подойти, но не дёргайся, и держи руки на виду!
Глюмкин широко улыбаясь, и демонстративно приподняв руки на уровень плеч, подошёл к стойке, и остановился напротив горбуна. Потом он наклонился к поросшему диким волосом уху горбуна, и, кося глаз на стоящих у дверей громил, начал что-то нашёптывать.
Длилась эта сцена не меньше минуты. Чем дольше шептал Глюмкин, тем спокойнее становился горбун.
Шелезняк видел, как его рука вновь начала гладить кроличьи уши.
Наконец, Глюмкин выпрямился и непонятно, но отчётливо произнёс, глядя в глаза горбуна: - Тсовон ен ябет ялд отэ!
Поразмыслив, горбун так же непонятно ответил Глюмкину: - Киньлачан силировогод!
После этого не понятого ни Шелязняком, ни Кларой диалога, атмосфера в подвале разрядилась и стала почти дружеской.
Горбун слез со своего табурета и оказался почти карликом. Он бесшумно прохаживался перед стойкой, не переставая поглаживать кролика, которого он взял на руки.
На ногах у горбуна, несмотря на летнее время, были одеты мягкие тёплые бурки.
Глюмкин вытащил из внутреннего кармана пиджака сложенный в несколько раз листок бумаги, развернул его и протянул горбуну. Тот молча пробежал её содержимое глазами.
-А чем платить будешь, мил человек? Ноне жизнь, о-ох как дорога! А я человек немолодой, мне о старости подумать требуется... Мне ваша власть пенсию не положит за труды мои праведные... -проговорил горбатый.
Двое в дворницких фартуках довольно заржали. Одноглазый, ставший вместо хозяина за стойку, тоже широко ухмыльнулся.
Глюмкин отогнул полу пиджака, обнажив при этом свои кольты в кобурах, вытащил из ножен, висящих на поясе за спиной на кожаном ремешке, финку и вспорол шёлковую подкладку пиджака.
 Из-за подкладки он вытащил ровную пачку бумаги, схваченную металлическим зажимом, и положил её на стойку.
Горбун мягко шагнул к стойке, выпустил кролика из рук. Тот сделал короткое движение своим пушистым тельцем и обнюхал пачку. Горбун взял пачку, разжал зажим и ловко перетасовал зелёные прямоугольники двумя руками.
-Хе, хе, -довольно сказал горбун, -Вишь, тварь несмышлёная, а почуяла “капусту”.
Горбун кивнул головой на короткой шее в сторону кролика.
Со своего места Шелезняк смог рассмотреть только то, что на зелёных бумажках в руках горбуна были написаны цифры 100 и был напечатан портрет какого-то человека в парике в овальной рамке.
-Доллары, -довольно пробурчал горбун, -Люблю Беню Франклина!
Шелезняк догадался, что Глюмкин расплатился с горбуном иностранной валютой.
-Ладно! Ты Чугунная Рожа, возьми этого клоуна, и подбери всё по списку, -распорядился горбун, -А, вы идите, работайте!
Одноглазый вместе с Папандопуло скрылся за внутренней дверью, а двое громил в дворницких фартуках развернулись и простучали сапогами вверх по лестнице из полуподвала на улицу.
-А сейчас, после трудов наших тяжких...-произнёс горбун пряча доллары в карман толстовки, -Неплохо бы и закусить!
Он провёл троих наших героев в помещение за внутренней дверью. За ней обнаружился коридор, уходящий вправо и влево, освещённый неверным светом керосиновых ламп, установленных на выступах из кирпичной кладки стен подвала.
Шелезняк понял, что огромный подвал тянется под всем домом, а может и соединяется с соседними подвалами, образуя городские катакомбы. Горбун свернул по коридору направо и привёл их в большую комнату с двумя окнами под самым потолком.
В комнате стоял прямоугольный обеденный стол, застеленный белой скатертью, несколько огромных дубовых платяных шкафов, сундуки с наброшенными на крышки коврами. Стены тоже были завешаны персидскими коврами с цветочным орнаментом. Часть комнаты была отгорожена плотной красной занавеской.
Когда они вошли в комнату, из-за занавески появилась высокая красивая женщина в длинном шёлковом платье с дымящейся папироской в руках. Она внимательно оглядела вошедших пристальным взглядом тёмно-мерцающих красивых глаз с пушистыми ресницами.
-Привёл гостей, мать! Люби и жалуй! Угощай нас, чем Бог послал! -обратился к ней горбун, усаживаясь во главе стола.
Женщина подошла к сидящему горбуну, поцеловала его в щёку, и довольно внятно произнеся: -Опасайся их, Карп! -вышла из комнаты.
Вскоре стол был накрыт. Накрывали на стол две женщины.
Высокая красавица в шёлковым платье, и смазливая молодая девица в короткой, чуть ниже колен, синей юбке с зауженным подолом, и в кружевной блузке с низким декольте.
Стол ломился от кушаний. Простая варёная картошка на фаянсовом блюде обдавала паром лежащую рядом с ней сочащуюся жиром жареную курицу. Селёдка “залом”, малосольные огурчики, солёные грузди, мочёные яблоки соседствовали с блюдами с чёрной икрой и копчёной осетриной.
Всё это великолепие дополняли консервные жестянки со шпротами, ананасами, говяжьими языками, птичьими паштетами. Посреди блюд и жестянок возвышались бутылки с коньяком, водкой, красным и белым вином, наливками.
Глаза Шелезняка разбежались от такого изобилия, а рот наполнился голодной слюной. Такого богатого стола матрос Шелезняк в жизни своей ещё не видел.
Карп сделал приглашающий жест рукой и все, включая красавицу и смазливую девицу, уселись за стол. Горбун, открывая жестянку с ананасами, сломав консервный нож  выматерился сквозь зубы. Девица с декольте подала ему взамен сломанного ножа плоский штык от австрийской винтовки, против напора которого строптивая жестянка конечно быстро сдалась.
Потом Горбун разлил по стопкам Шелезняка и Глюмкина коньяк, дамам налил вина, себе плеснул в стакан водки.
-Ну, господа-товарищи, выпьем за удачу! -сказал горбун и не чокаясь опрокинул в себя содержимое своего стакана.
За удачу пошло хорошо.
Пошло так хорошо, что Шелезняк решил пропускать по возможности последующие тосты.
Но тостов больше не было. Все наливали себе сами, кто чего хотел, и пили, кто сколько мог. Оголодавший за годы борьбы с контрреволюцией Шелезняк, будучи натурой цельной и здоровой, налёг на закуску простую, но сытную.
Он разломал руками курицу, положил себе на тарелку куриную ножку с нехилой ляжкой, ссыпал к ножке пяток варёных картофелин, все в масле и укропной зелени. Подложил ко всей этой пресной еде парочку малосольных огурчиков и три больших ложки мелко нашинкованных солёных груздей с лучком.
Затем он взял поухватистее стальную трезубую вилку, и минут на пять мир для него перестал существовать.
Когда Шелезняк зачистил тарелку корочкой свежего деревенского хлеба, жизнь показалась ему не лишённой приятности. 
Ещё во флотском экипаже наученный тому, что хорошего много не бывает, а если и бывает, то случайно и не долго.
Шелезняк натаскал себе на тарелку пару ложек чёрной икры, балычка, язычков, горку маслинок без косточек.
Решив перекурить перед второй атакой на тарелку с закуской, Шелезняк вытащил кисет, трубку и рассеянно проведя взглядом по столу в поисках чего бы ещё отведать, вдруг заметил на скатерти, среди блюд и бутылок, несколько деревянных шкатулок и ящичков.
Из любопытства он протянул руку к ближайшей шкатулке с нарисованным на крышке жёлтым верблюдом на фоне пальм. Под крышкой лежали не папиросы, а что-то похожее на аккуратные тонкие самокрутки с чёрным табаком внутри.
Шелезняк взял пяток самокруток, поочерёдно разорвал их, ссыпая табак в чашку трубки. Утоптав пальцем волокна шелковистого на ощупь табака Шелезняк раскурил трубку, и сделал первую затяжку.
-Да-а-а! -только и подумалось ему, настолько после махры, показался сладок вкус этого черного табака.
Умиротворённо попыхивая трубкой, он сквозь клубы дыма оглядел пирующих.
Высокая красавица уже сидела на коленях горбуна, держа одну руку с дымящейся папироской на отлёте, а другой рукой поглаживая волосы на макушке горбуна.
 Горбун, расстегнув пуговицы на вороте шёлкового платья, всем лицом закопался у нее в декольте, покрывая страстными поцелуями полуобнажённую грудь красавицы.
Глюмкин с хохочущей смазливой девицей в кружевной блузке пил из высоких бокалов красное вино на брудершафт, рассказывая при этом что-то очень весёлое, потому что девица просто кисла от смеха.
При этом Глюмкин успевал говорить, глазеть сверху в декольте девицы и подмигивать одним глазом сидящей с прямой спиной, красной как рак, Ниппель.
Кларина тарелка была верхом аккуратности. Она положила себе на тарелку балык, и ножом аккуратно отрезая кусочки рыбы, нанизывала кусочки на зубчики вилки и отправляла в рот. Вилку при этом она держала в левой руке, а нож - в правой.
Шелезняк покосился на свою вилку, но перекладывать её слева от тарелки не стал. Он смущённо хмыкнул, и придвинул свой стул ближе к стулу Ниппель.
В это время Глюмкин и девица задумали танцевать. Они завели граммофон с большой трубой, положили на вращающийся круг чёрный диск и опустили звукосниматель.
Из медного колокола трубы понеслись звуки чарльстона  под названием "У моей девочки есть одна маленькая штучка", о чём громогласно объявил Глюмкин.
Шелезняк уже перестал удивляться открываемыми им в Глюмкине талантами, и поэтому спокойно воспринял тот факт, что Глюмкин умеет танцевать даже чарльстон.
Вместе с девицей они начали дёргаться друг напротив друга выделывая коленца чарльстона, притопывая и прихлопывая в такт мелодии.
-Я вижу вам это всё не очень по нраву, Клара? -спросил Шелезняк осторожно, чтобы не обидеть, подбирая слова.
-Ах, Илья! Странно, но это и не нравится мне, и странно притягательно на меня действует... Собственно, ещё вчера я расстреляла бы весь этот сброд без долгих раздумий. Но что-то сдвинулось тут, -она ткнула кулачком себя в грудь, -И я подумала, а может я не так жила? Отдавшись революционному движению, я  забыла про себя... Какой я Вам кажусь? Комиссар с руками по локоть в крови? Бесполый автомат для вынесения приговоров? А между тем, Илья, мне тридцать четыре года... Ещё немного... и что останется мне на память? Приговоры, приведенные в исполнение? А я, где же я? Когда мне было десять лет, папа взял нас с собой на Всемирную выставку в Париж. О, Париж! А, потом в 1905-м... Эта глупо проигранная война... Эти несчастные расстрелянные рабочие и дети... Да, да, Илья! Там были женщины! Там были дети! Они лежали на истоптанном копытами казачьих лошадей снегу, и снег вокруг был черно-красного цвета от их крови! Тогда я поняла, что не могу и не хочу жить в роскоши. Я разорвала отношения с семьёй, я ушла в Революцию навсегда... Лика Вронская, это была моя лучшая гимназическая подруга... Она любила меня... Да, что скрывать, и я любила её... Не знаю, зачем я это Вам говорю, но мне кажется, что Вы настоящий. Не такой как этот Глюмкин, истинное лицо которого невозможно различить под этими его искусно сработанными масками. Так, вот Лика... После того как я бросила свое окружение, отказалась от своего сословия, ушла в движение, ушла в народ, Лика не захотела, и не смогла без меня жить... Бедная, нежная моя девочка! Она разрезала себе вены, лёжа в ванной заполненной тёплой водой… Она истекла кровью с моим именем на нежных губах... Она ушла из жизни в неполных 16 лет... А я? Я страшно переживала, но я уже стала винтиком, деталью механизма по имени Революция... И Революция заставила меня пережить смерть моей любимой. Надо было научиться жить дальше, одной. И я научилась жить. Я возненавидела мужчин. Именно поэтому я была так беспощадна в вынесении приговоров. Давайте выпьем Илья за память о моей любви! Молча, не чокаясь!
И они выпили содержимое своих бокалов молча.
Обратно на аэродром ехали без разговоров.
Смеркалось. Солнце садилось за чёрную линию горизонта, и всё никак не могло решиться зайти на окончательную посадку. Длинные тени лежали на равнине, по которой вилась грунтовая дорога с ползущим по ней авто.
Из зарослей ржи справа от дороги вылетела сорока и пронеслась перед самым коробчатым капотом "испано-сьюизы".
Глюмкин, сидящий слева от шофёра на переднем сиденье всё время мурлыкал себе под нос: -Служили два товарища, ага, служили два товарища в одном и том полке. Вот пуля пролетела и ага, вот пуля пролетела, и товарищ мой упал. Служили два товарища, ага, служили два товарища, ага, служили два товарища в одном и том полке, служили два товарища в одном и том полке. Вот пуля пролетела и ага, вот пуля пролетела и ага, вот пуля пролетела, и товарищ мой упал, вот пуля пролетела, и товарищ мой упал. Тады ему я руку протяну, тады ему я руку протяну. Ему я руку протяну, он руку не берёт. Служили два товарища....
За спиной шофёра на заднем сидении авто дремала Ниппель, прислонившись к огромному тюку, который притащили из подвала магазина горбуна мордовороты в дворницких фартуках. Шелезняк проследил взглядом за неровным полётом длиннохвостой птицы.
-Вот пуля пролетела и ага, вот пуля пролетела, и товарищ мой упал, -доносилось до него с переднего сиденья.
Шелезняк протянул руку и похлопал Глюмкина по плечу. -Слышь, браток, хорош песьи мизьму разводить. Вон уже и сороку подманил своим нытьём. Сам знаешь, что сорока на хвосте приносит... -полушутливо полусерьёзно предупредил Шелезняк.
Глюмкин живо откликнулся.
Он развернулся на переднем сидении вполоборота к Шелезняку, и обрадованно произнёс: -А я уж подумал, что вы оба дрыхнете с перепою! А песня? Так... Вдруг вспомнилось Гнилое море, Турецкий вал... Я ж тогда курировал первые аэрофотосъёмки в Красной Армии. Помню, нашли мы одного красноармейца. Он до Революции в синематографе механиком работал, и в синематехнике немного разбирался. А аппарат для съёмок мы раздобыли, когда махновцев на степном хуторе потрепали. Они до этого какого-то американца-корреспондента в расход пустили. Видать шпиён был. А камера его им без надобности была, но разломать её не успели. Так вот, комполка и поручил тому бойцу - Андрюхе Некрасову, заснять с аэроплана позиции белых на Турецком валу. А меня к нему от Особого отдела для верности приставили. Пришлось даже легенду придумывать, будто меня, бывшего комвзвода, Ивана Корякина, в рядовые разжаловали за то, что я пленного расстрелял! Грубовато, конечно, придумали... Кому тогда эти пленные нужны были? Беляки наших бойцов не щадили, ну, и мы их тоже в расход не по приговору пускали... Но ничего - сработала легенда. Мы потом с Андрюхой корешами стали - не разлей вода! Куда он, туда и я! Хоть и поповским сынком он был, а парнем оказался геройским, пролетарской закалки! Ведь ты представь, Шелезняк, мы с ним в плен к белым попали! Нас расстрелять по-утру должны были! И - ничего, не дрогнули мы с Андрюхой. Далеко бы боец Некрасов в революции пошёл, да, вишь ты, под Джанкоем его снайпер снял. Офицерьё недобитое тогда по окрестностям шныряло. И ведь мог я этого офицерика сам шлёпнуть из карабина, да, жаль не успел! А как он шёл по гребню холма! Как на параде, сволочь золотопогонная, вышагивал! Правой рукой машет, а левая рука как пришитая к боку прижата... Это он, по привычке офицерской, шашку придерживал, хоть и не было её у него...Ускакал, сволочь...Ну ничего, ещё встретимся... Земля-то, она круглая, Шелезняк! Как шарик! Куда ж ему, беляку, от меня деться? -радостно захохотал Глюмкин.
От его хохота проснулась за своим тюком Ниппель, а шофёр от неожиданности крутанул руль так, что их всех бросило вправо.
Шелезняк уткнулся плечом в тюк, и почувствовал внутри тюка, под чем-то мягким, острые твёрдые углы. -Ты, потише, друг! Чай не дрова везёшь! -предупредил Глюмкин шофёра.
А Шелезняка разобрало любопытство: -Вольф! А чего действительно в этом тюке? Ты ж горбатому за него большие деньги выложил?
 -Ой, насмешил...! Большие деньги...! -зашёлся в хохоте Глюмкин.
Отсмеявшись, он промокнул рукавом пиджака набежавшие слёзы: -Ну, ты Шелезняк и даёшь! Чтоб Глюмкин когда бандюганам деньги платил? Это, брат, не простые доллары! У них у всех один номер на ассигнациях стоит! И номер тот, кому положено, хорошо известен! Вот не могу я этого горбуна взять с поличным, хоть знаю, что вор и бандит. А доказательств - нету. А что теперь? Вот сунется он с этими долларами, чтоб, значить, поменять или купить чего, а на них один и тот же номер. Цоп этого горбатого! За что? За изготовление фальшивых денег. А по нашим законам за такие вещи вышка полагается. Так что сделали мы сегодня с вами два больших дела  - экипировку приобрели, -Глюмкин похлопал ладонью по тюку на заднем сидении, -и поможем властям найти и покарать злостного фальшивомонетчика Карпа Горбатого!
 Шелезняк слушал Глюмкина и понимал: что-то не сходится в рассуждениях Глюмкина.
Было в его словах  какое-то превышение меры. Меры зла человеческого? Или меры доверия к его словам? Если всё так, как Глюмкин объяснил, то каким образом Глюмкин смог договориться с Карпом?
И говорил он с ним на каком-то тарабарском тайном языке, не по блатной фене даже! И поняли они с Карпом друг друга великолепно! А, вдруг, это не Карпу фальшивые доллары подсунул Глюмкин, а им сейчас фальшивые рассуждения подсовывает?
С другой стороны, в надёжности Глюмкина как революционера и боевого товарища, Шелезняк не мог сомневаться - вместе они не один пуд соли съели.
Мысли Шелезняка прервал гул моторов аэроплана - это авто подъехало к лётному полю. От аэроплана в их сторону бежал Никольский размахивая рукой с зажатой в ней листом белой бумаги.

6. Серпухов. Разговоры в воздухе.

Автомобиль начал притормаживать. Не дожидаясь полной остановки, Глюмкин одним рывком выбросился через борт.
Ловко, по-кошачьи, приземлился на полусогнутые ноги, и побежал навстречу Никольскому. Его спешка передалась Шелезняку и Ниппель. После остановки авто они тоже побежали к стоящим на краю поля Никольскому и Глюмкину.
-Что-то случилось? -на бегу спросила Клара у Ильи.
Он ей ничего не ответил, пожав плечами: мол, откуда мне знать?
Когда они подбежали к Глюмкину тот обратился к Ниппель: -Товарищ Клара! Надо немедленно вылетать! Вы старшая по команде - распорядитесь!
-Что случилось? -Клара запыхалась от бега, и сейчас переводила дыхание протягивая руку к бумаге, которую всё ещё держал Блюмкин.
В ответ тот сначала смял листок бумаги, и Шелезняку показалось, что он вот-вот порвёт его. Потом, видимо передумав, Глюмкин расправил листок и протянул его Ниппель.
Шелезняк взглянул на листок сбоку.
На листке неровно были наклеены серые полоски телеграфной ленты с буквами, складывающимися в слова:

=улла зпт бабушка приехала тчк самочувствие плохое тчк должен успеть тчк лампады зажжены тчк длинное ухо слушает третью ветку тчк иванов=

-Но я ничего не понимаю! -растерянно ответила Клара прочитав телеграфный текст, и вопросительно взглянув на Глюмкина.
Тот как заговорщик улыбнулся ей в ответ: - Кто такой Иванов, Вы знаете?
-Да..., -дрогнувшим голосом ответила Клара, -Это това....
Но Глюмкин сделал предостерегающий жест, приложив указательный палец к своим губам, и не дал ей договорить: -Распоряжения Иванова выполняются незамедлительно и без рассуждений! И вы это знаете, товарищ Ниппель! Всё остальное сказано иносказательно, в рамках того же конспиративного задания, которое мы все в данный момент выполняем. Понятно? Вы, Клара, руководитель этого задания, а, я - ответственный исполнитель. Он и он, -Глюмкин ткнул пальцем в Никольского и Шелезняка, -Они - исполнители. Для той же конспирации, о цели нашего задания не знает никто - даже я. С таким уровнем секретности вам ещё не приходилось сталкиваться, но поверьте, это не прецедент, это мировая практика. Даже если кого-то из нас захватит в плен потенциальный противник, и начнёт пытать, то, что он может узнать? Ни-че-го! Потому что, никто из нас не знает ничего конкретного.
Шелезняку опять показалось, что Глюмкин водит их всех за нос. Ведь за его словами Шелезняк не уловил истинного смысла их задания. Это как за лесом не видеть деревьев...
-Здорово его подготовили, -подумал Шелезняк о Глюмкине, -И видно, что полномочия у него не мерянные, если сам Иванов напрямую пишет ему телеграфные сообщения. Как там он его называет? Улла... Нет, не знаю такого слова... Улла... Звучит музыкально...
Между тем Глюмкин-Улла, расспросил Никольского о готовности аэроплана к немедленному вылету в Сарапул.
Никольский доложил, что аэроплан заправлен, и, исходя из предполагаемой загрузки, бензина, при условии отсутствия встречного или бокового ветра, должно хватить для беспосадочного перелёта на заводской аэродром в Сарапуле.
Блюмкин спросил о расчёте предполагаемой загрузки. На что Никольский ответил, что расчёт вёлся исходя из массы трёх членов экипажа - его, Никольского, стажёра Анчутина, моториста Оймаса, пассажиров: Ниппель, Глюмкина и Шелезняка, плюс личные вещи.
Однако Блюмкин, действуя через прямой приказ, который отдала  Ниппель, распорядился погрузить на борт "Ильи Муромца" максимально возможное количество осколочных и зажигательных бомб, 10-ти и 20-ти фунтовых, соответственно.
В ответ на резонное заявление Никольского о том, что он не может гарантировать, в этом случае, беспосадочный перелёт в Сарапул, Глюмкин заверил его, что заправку аэроплана обеспечит он - Глюмкин.
И что он отвечает за свои слова честью революционера.
Никольский только пожал плечами в ответ: -Я Вас предупредил!
После погрузки, силами курсантов Школы, бомбового припаса и тюка, привезенного на авто из Серпухова, все поднялись на борт аэроплана.
Всё время погрузки моторы не выключались, поэтому Никольский с Анчутиным сразу, как только пассажиры расселись в фюзеляже на скамьи, повели аэроплан на взлёт.
С последним лучом солнца на земле они взлетели, взяв курс на восток. На высоте 800 метров, уходящее за горизонт солнце,  через оконные стёкла залило своим багровым светом салон аэроплана.
Никольский выровнял аэроплан на курсе и, передав управление стажёру Анчутину, вышел из кабины в салон. Пассажиры под убаюкивающее гудение моторов уже начинали клевать носами.
-Быстро освоились, -подумал Никольский. Впрочем, взлёт он выполнил мастерски, набор высоты был осуществлён плавно, да и состояние атмосферы было спокойное, так что обошлось без болтанки и проседаний аппарата в воздушных ямах.
Сейчас Никольского волновали другие мысли. Это, во-первых, ориентирование на местности в ночных условиях, и, во-вторых - заправка аэроплана горючим.
Впрочем, последнее брал на себя Глюмкин. Посмотрим, что он скажет...
Глюмкин сидел у окна и, прижавшись щекой к стеклу, пытался разглядеть утонувшую в темноте землю. Никольский сказал ему, что пока солнце не опустится за горизонт и не перестанет освещать аэроплан, он вряд ли что увидит.
Сам Никольский надеялся на отсутствие облачности и полнолуние. В полнолуние земля внизу будет достаточно освещена для грубого ориентирования на местности.
-Что с бензином? -спросил он у Глюмкина сходу, -Вы должны сказать, где сможем заправиться...
Глюмкин в ответ попросил карту. Никольский принёс из кабины планшет и протянул Глюмкину карту.
Глюмкин, поводив пальцем по карте, ткнул в какую-то точку на востоке.
-Здесь! -воскликнул Глюмкин, -До Арзамаса дотянем?
-До, Арзамаса? До Арзамаса - дотянем! -ответил, прикинув в уме расстояние и расход бензина Никольский -Только там ещё темно будет...
-Так это ж, и хорошо, -непонятно ответил Глюмкин.
Никольский пожал плечами: -Вы начальник!
-А что за топливо нас ждёт внизу? "Казанка" или "Горчица"? -спросил Никольский.

Справка* (КФТ):
Летом 1918 года Советская Россия осталась без нефтепродуктов, потеряв бакинские и северокавказские районы нефтедобычи и соответствующие перерабатывающие мощности. Казанская смесь марки «А» — в просторечии «казанка». Она состояла из керосина, газолина, спирта и эфира. На бочках с этим горючим белела надпись: «При употреблении взбалтывать» (при длительном хранении более тяжелые фракции «казанки» выпадали в осадок). Полеты на казанской смеси, особенно в холодную погоду, были связаны с большим риском для жизни пилотов. Жиклеры карбюраторов забивались, двигатель глох — и хорошо еще, если удавалось найти подходящую площадку для вынужденной посадки.
Кроме «казанки», красные авиаторы широко использовали и разнообразные спиртовые смеси, получившие общее прозвище «авиаконьяк». Как правило, они состояли из этилового и метилового спиртов, а также серного эфира в различных пропорциях. Двигатели некоторых аэропланов могли работать и на чистом спирте-ректификате, правда, зимой перед запуском мотора его приходилось подогревать или заливать в карбюратор порцию эфира. Летчики, летавшие на таком «горючем», обычно брали с собой в полет фляжку с эфиром для быстрого запуска мотора в случае вынужденной посадки. К счастью, в спирте особого недостатка не было. Впрочем, некоторые из первых красвоенлетов вспоминали, что при полетах на спиртовых суррогатах пилоты нередко получали отравления продуктами сгорания. Летчики жаловались на головную боль, слабость и головокружение. Но скорее всего, здесь был виноват не «авиаконьяк», а плохая герметизация капотов первых крылатых машин, в связи с чем выхлопные газы затягивало в кабину. Другое дело — бензол и толуол, получившие у авиамехаников общее прозвище «горчица». Они также, хотя и довольно редко, использовались в качестве авиационного топлива. Эти жидкости гораздо более ядовиты, чем газолин, спирт или казанская смесь, и при их применении авиаторы действительно могли серьезно отравиться. Но основной вред от эрзац-топлива состоял в том, что оно приводило к падению мощности и преждевременному износу двигателей. При этом каждый бензозаменитель был вреден по-своему. Казанская смесь образовывала в камерах сгорания и на клапанах цилиндров трудноудаляемый нагар. При работе на спирту моторы неустойчиво держали малые обороты и легко переохлаждались в полете, а на бензоле и толуоле, наоборот, быстро перегревались. А некоторые особо капризные двигатели (например, Ispano-Suiza на некоторых аэропланах французской постройки) вообще отказывались работать на суррогатах.

Счел необходимым разъяснить вопрос Никольского для широкого круга читателей. Разъяснение найдено мною в Сети (*К.Ф.Т.)

Глюмкин искренне удивился: -Обижаете, товарищ Михаил! Неужели думаете, что для выполнения такого задания как наше, власть народная, вместо нормального бензина "горчицу" нам для заправок предложит?
 -Я ведь так и не понял, товарищ Глюмкин, какой важности задание придётся выполнять экипажу аэроплана, -нахмурив брови спросил Никольский.
-Ладно, сам понимаю, что для красных авиаторов достаточно было бы и простого приказа командования. Но мы тут всё же выполняем не простой приказ, где ничего кроме бездумного исполнения не требуется. Всего не могу вам сказать, -Глюмкин обвёл взглядом прислушивающихся к разговору Ниппель и Шелезняка.
 
- А вот расскажу я вам, то, что мне моя младшая сестрёнка поведала..., -продолжил Глюмкин. Дело было в северной деревне. Я ведь деревенский парень. Правда, ушёл я в люди из деревни рано... Ну, да об этом не сейчас сказ. Чтоб понятно было, о чём речь, я вам доложу, что в конце прошлого века на Британские острова начали падать стальные цилиндры, которые выстреливались из огромной пушки, которую марсиане отлили у себя на Марсе. В цилиндрах находились похожие на морских осьминогов марсиане. Они выбрались из цилиндров, забрались в боевые треножники и стали захватывать Британские острова. Армия оказывала им сопротивление, но безуспешное. Марсиане захватили Лондон. Они имели стычку даже с британским Королевским флотом в Ла-Манше. А ещё марсиане смастерили летательный аппарат, для перелёта на континент с Британских островов. А погубили марсиан наши земные микробы, иначе, все земные жители оказались бы под пятой безжалостных марсиан. Все эти события были засекречены Британским правительством. Они сами хотели использовать марсианскую технику и технологию для укрепления своей колониальной империи, содрогающейся под ударами освободительного движения пролетариев и крестьянства колоний. Мы в ЧК-ОГПУ обо всём этом узнали только после того, как один британский учёный приехал в Россию к нашему вождю, и в Кремле рассказал ему об этой войне с марсианами. Всё, что я вам рассказал, является государственным секретом, как и то, о чём мне рассказала моя сестра. Слушайте.
В 1900 году в конце лета неподалеко от нашей деревни, на краю болота, с неба упала летающая машина. Машина была большая, плоская, похожая на тарелку для щей.
Сестра случайно видела момент катастрофы. По ее словам “тарелка” плыла над лесом совершенно бесшумно. Вершины сосен едва не задевали ее днище. Внезапно машина начала резко набирать высоту, но остановилась, вильнула вбок, и, ломая с треском деревья, упала на землю. Высота, с которой она падала, была метров пятьдесят.
Шум и треск падения были слышны далеко в округе. Все кто был в это время в деревне оставили свои повседневные дела и бросились к месту падения.
Сестра откинула грабли – она сгребала на лугу траву, скошенную ее старшими родственниками, и поспешила вслед за остальными.
Проскочив неширокую полосу леса, люди выбежали на край болотистой поляны, поросшей осокой и редкими камышами. Сестра увидела посередине поляны “тарелку” косо зарывшуюся на две трети корпуса в топкую землю.
Прибежавшие раньше соседские мужики уже вскарабкались на наклоненную обшивку и искали дверь, чтобы попасть внутрь “аппарата”.  Так они его назвали промеж себя.
Внезапно дверь обнаружилась. Кто-то из мужиков нажал на какой-то выступ, и в корпусе образовалась щель.
Мужики один за другим исчезали в темноте отверстия. Сестра взобралась по прохладным металлическим зеленоватым плитам обшивки к двери. Внутри “тарелки” было темно, но на одной из стенок светились разноцветные огоньки и окошки с косыми, непривычных очертаний значками.
Света хватило, чтобы бабушка смогла разглядеть чашеобразное сидение с лежащей на нем  большой круглой сероватой туши с десятком тонких щупалец, свисающих до пола. Туша была неподвижна. Зато на ее спине шевелился небольшой, размером с крестьянскую котомку, комок кожи и тонких щупалец.
Сестре стало плохо от этого шевеления. Дыхание перехватывало от незнакомых резких запахов. Она оперлась спиной о ближайшую стенку и медленно сползла на пол, зажав ладошкой рот.
Она еще успела увидеть, как в люк протиснулся старик Трофим Серафимович Иванников, политический ссыльный, бывший народоволец. Иванников оттеснил сгрудившихся у сиденья мужиков, и, нацепив круглые очки в металлической оправе, принялся разглядывать копошащийся комок и серую тушу под ним.
Трофим Серафимович после раздумья просунул обе руки под шевелящийся комок, поднял его повыше и понес к снопу солнечного света, падающего через дверь внутрь “тарелки”. Сестра разглядела треугольный непрерывно подергивающийся рот, с выступающей верхней губой, щупальца, большие круглые глаза.
Маленькое существо шумно дышало, раздувая бока тела, покрытого маслянистой темной кожей. И еще этот кожаный комок жалобно хныкал в паузах между вздохами. Потом сестра потеряла сознание.
Трофим Серафимович, будучи мужчиной недюжинного ума, и вынужденный пожизненно находиться на поселении в северной деревушке, был несказанно рад падению воздушного корабля. Иванников состоял в заочной переписке с Константином Эдуардовичем Циолковским, известным астрономом и мыслителем, поэтому идея межпланетного перелета на “летающей тарелке” (кстати, именно Иванников является автором этого словосочетания) была им выдвинута в первую очередь.
Планета Марс как раз в это время находилась на своей орбите ближе всего к Земле. Иванников решил, что “пустолаз”, так он называл пилота корабля, вместе со своим сыном мог прилететь только с Марса.
Трофим Серафимович взял на себя заботу о малыше, дав ему имя - Марек. Почему Марек? Ну, потому что созвучно с Марсом, и потому, что Иванников пять лет прожил в Праге, где ему нравилось все – пиво, женщины, архитектура, сосиски, чешские имена.
Родитель Марека погиб при аварийной посадке “тарелки”.
Иванников попытался предложить похоронить его останки на деревенском погосте, или хотя бы за оградой кладбища. Но местная община единодушно воспротивилась этому. Во-первых - не человек, а во-вторых – чудовище по виду, ну вылитый осьминог морской!
Поэтому зарыли марсианина рядом с его кораблем, под большой елкой. А на стволе топором вытесали косой крест - солнцеворот. Дело в том, что марсиане, впрыскивая себе небольшой пипеткой кровь, в большинстве случаев человеческую, брали ее непосредственно из жил еще живого существа …
Но вот к детенышу чудовища жители деревни отнеслись с участием и состраданием. Ведь вроде бы образина страшная, ни рук ни ног, ни кожи ни рожи, а ведь сиротка бедненькая! Без мамы с папой в миру среди чужих людей один остался!
Иванников, сделав вскрытие мертвого “пустолаза” пытался всем объяснить, что не могло у Марека быть мамы. Ну не могло!
Бесполовое размножение есть, а мамы – нет! Но наших деревенских такими рассказами не проймешь.
-Ты, Серафимыч, ври, да меру знай! В этом деле без мамы никак нельзя! Уж поверь нам – ведь чай сами не пальцем деланы …, - говорили ему на сходе.
И от этого сочувствия простили деревенские Мареку даже то, что питаться он мог только кровью, которую надо было отбирать из вены животного и переливать в вены сиротке.
Чудны дела твои, Господи!
Даже местный батюшка, отец Мисаил, и тот окропил Марека освященной водой, и трижды прочитав “Отче наш …” сказал Иванникову и прочим жителям деревни: -Пути Господни неисповедимы! Дано ли нам знать Божий промысел? Не дано!
А Мареку, который таращил свои черные глазенки на кадило в руке батюшки, отец Мисаил добавил отдельно: - Живи, и впредь не греши ….
Да что там, батюшка! Сельский пристав Воротилов, и тот, узнав о Мареке, пришел к Иванникову и, осмотрев сироту, только крякнул.
Затем, покрутив ус, Воротилов прогудел: - Ты, Иванников, за ним приглядывай! А я за тобой глядеть будем! У тебя ведь поселение бессрочное? Вот и гляди, чтоб безобразия какого твой осьминог не натворил ….
Так и зажили вместе в далекой северной деревне простые русские люди и марсианин.
На Марсе, очевидно, не существует бактерий, и как только эти пришельцы явились на Землю, начали питаться, наши микроскопические союзники принялись за работу,
готовя им гибель.
Трофим Серафимович, узнав через некоторое время от заезжих приказчиков о вторжении марсиан на Британские острова, и о их гибели от земных микроорганизмов, понял, что причиной катастрофы летающей машины был острый приступ какой-то инфекционной болезни пилота.
Очевидно пилоту - родителю Марека внезапно стало очень плохо и, потеряв контроль над своими действиями, он не удержал машину от падения.
Иванников считал, что, будучи отпочкованным на Земле Марек успел приобрести иммунитет к местным возбудителям болезней.
Целый год Иванников кормил Марека, переливая тому в вены кровь кроликов. А как Марек подрос, то стал его питать коровьей кровью.  К тому времени Марек и сам обучился процессу переливания крови.
Надо сказать, что был он умницей. Иванников рассказывал деревенским, что знания о мире и технике Марек получил, будучи еще почкой, от своего родителя посредством экстрасенсорной перцепции, которой владел каждый марсианский индивид.
Мужики конечно слов научных не поняли, но, расспросив Иванникова, усвоили, что это передача мыслей на расстояние. Поняли они и то, почему Марек все больше молчал, лишь иногда тихонечко ухая.
Но очевидно экстрасенсорная перцепция была возможна только среди представителей только одного вида живых существ, так как общение крестьян с Мареком происходило на уровне жестов и рисунков.
А Марек, как окреп, на своих щупальцах да на брюхе стал ползать в “тарелку”. Чем он там занимался? Особенно до этого никому дела не было.
Крестьянский труд отнимал очень много времени и сил, тут не до любопытства.
Шли годы. Марек вырос в размерах и стал не меньше своего родителя. Началась Мировая война. Тогда никто и не знал, что она будет  первой по счету.
Деревенских парней и мужиков призывного возраста забрали в армию в конце 1914 года. Иванников умер в 1916 году, и Марек очень горевал из-за этого. Первые несколько месяцев после кончины он каждый месяц ползал на погост, и подолгу лежал на брюхе рядом с могилой своего кормильца и опекуна. О революциях в столицах государства Российского, и о смене власти  деревенские жители узнали только в 1918 году, когда в деревню пришел небольшой отряд красногвардейцев. Оказалось, что еще и интервенция началась. Англичане высадили экспедиционные войска в Архангельске и Мурманске, и зачем-то два батальона двигались в сторону лесной деревушки.
Но в 1918 году до деревни враг не добрался. Как-то застряли английские солдаты  в глухих лесах.
Эх, был бы жив Иванников, уж он бы вычислил, что англичан интересовал летательный аппарат, и его содержимое. Ведь после того как марсиане стали жертвой инфекционных болезней, вся марсианская техника вторжения попала в руки английских ученых и военных. Вся, кроме “летающей тарелки”, которая совершала экспериментальный полет с Британских островов на континент, и которой управлял родитель Марека.

7. В окрестностях Арзамаса. Дозаправка.

-А больше я вам ничего не имею права сказать. Отдохните пока, до посадки, -закончил рассказ Глюмкин.
Но отдохнуть до посадки не пришлось.
Первый час полёта, правда, прошёл без происшествий. Ниппель заснула, свернувшись калачиком на лавке, и Шелезняк прикрыл ей ноги и спину куском чистого брезента, который он отыскал тут же, под лавкой.
 Сам же он поднял воротник бушлата, застегнул верхнюю пуговицу на нём, так как в фюзеляже аэроплана становилось прохладно, надвинул поглубже на голову бескозырку и прильнул к окну.
Ведь он первый раз в жизни летел на аэроплане! Конечно, он не мог представить, что этот первый полёт он будет совершать на самом большом и мощном аэроплане в мире.
Да ещё с такими удобствами! Помимо широкой и высокой кабины для пилотов с отличным обзором, такого же огромного и просторного фюзеляжа, на аэроплане был даже туалет!
Им-то они все по-очереди воспользовались с полчаса назад, после того как Глюмкин закончил свой странный рассказ, и вместе с Никольским удалился в пилотскую кабину.
Шелезняк с Ниппель перекинулись парой слов по поводу этого рассказа, и пришли к выводу, что такое вряд ли можно сочинить, тем более, что Шелезняк припомнил слышанные им самим матросские байки, про сражение в Ла-Манше английского лёгкого крейсера "Сын Грома" с каким-то шагающим треножником.
Впрочем, мало ли какие небылицы рассказывают в кубриках перед сном сменившиеся с вахты матросики? На первом месте, конечно, были рассказы о Летучем Голландце, а уж потом шли байки про Морского Змея и пиратские клады.
Ниппель посапывала под брезентом, Шелезняк смотрел в окно на появившуюся над горизонтом огромную жёлтую Луну, осветившую неверным светом землю под аэропланом, а Глюмкин выспрашивал Никольского о том, как тот ориентируется при полёте.
Выяснилось, что авиаторы ориентировались в абсолютном большинстве случаев по ориентирам на местности, над которой они пролетали. В тех же случаях, когда землю скрывал туман, или приходилось в силу обстоятельств совершать полёт в облаках, то ориентирование осуществлялось по компасу, карте и счислению.
Случай ночного полёта, как сейчас, быть может, был вообще первым случаем полёта аэроплана ночью.
Пока, по мнению Никольского всё было в пределах нормы.
 Судя по показаниям компаса, аэроплан летел на восток. Судя по карте, он летел вдоль 55 параллели. И, судя по визуальным наблюдения Никольского и Анчутина они только что перелетели Оку.
Вообще, с появлением в небе Луны, на земле в первую очередь различались водные поверхности рек, озёр, прудов, болот, мелких речек. Они блестели сказочным жидким серебром отражённого лунного света, когда над ними пролетал аэроплан.
Больше всего Никольского с самого начала полёта волновала ночная дозаправка. И если собственно про дозаправку он позволял себе не думать, пока полагаясь на обещание Глюмкина, то посадка в ночное время была целиком на его пилотской совести и его прямой обязанностью.
Сам Никольский за годы войн, сперва Мировой, а потом, Гражданской, привык относиться фаталистически к своей собственной жизни.
Одной из его любимых поговорок была старинная содатская поговорка, употребляемая в случае, когда кто-то рядом, начинал причитывать: -Всё пропало! Что теперь с нами будет? Мы погибли!
В таких-то случаях Никольский и спрашивал у паникёра: -Ты, что, собираешься жить вечно? Иногда это помогало, иногда - нет.
Но сейчас Никольский был не один. Помимо военных, стажёра Анчутина и моториста Оймаса, на борту было трое людей в своём отношении которым, чисто человеческом отношении, он до конца не разобрался. Но важнее всего то, что это были в первую очередь люди, доверившие ему свою жизнь.
Едва он решил прояснить с Глюмкиным детали посадки - хотя бы определение места посадки, как отказал третий мотор.
Сквозь гул остальных моторов донеслось несколько громких хлопков, лопасти винта третьего мотора остановились. Исчез серебристый круг-отблеск на вращающихся лопастях, а на его месте застыл чёрный крест неподвижных лопастей.
Посылать ночью, в темноте моториста Оймаса на плоскость к мотору было бессмысленно, надо ждать света, утра. А на трёх моторах Никольскому приходилось летать. Досадно, конечно, но можно пережить...
Он объяснил Глюмкину ситуацию, а, оглянувшись из кабины в салон, что объясняться больше не с кем, потому что Шелезняк тоже заснул, привалившись щекой к оконному стеклу.
Так они и летели, думая каждый о своём.
И вдруг, далеко внизу, сначала Никольский, а потом и Анчутин с Глюмкиным, увидели крохотные жёлтые искорки, выстроившиеся двумя параллельными чёрточками. Аэроплан подходил к этим чёрточкам под большим углом, и располагались они слева по борту.
-Ага! -оживился Глюмкин, радостно хлопая Никольского по плечу, -Вот они, голубчики!
-Кто? -не понял его Никольский.
-И кто, командир, и что! Горючее там внизу! Теперь, ты уж поаккуратней! -ответил Глюмкин, -Там мои люди зажли огни на ровной местности. Это чтобы ты сесть мог. Так что, давай, Миша, садись - заправляйся!
Анчутин передал управление аэропланом Никольскому, и тот положил аэроплан в левый разворот со снижением.
Сделав широкий круг и сбросив высоту, Никольский выровнял аэроплан и прошёлся на бреющем прямо над полосой, между двумя огненными цепочками. К его удивлению он рассмотрел траву на земле, она была подсвечена красным мятущимся светом.
Со следующего захода Никольский повёл аэроплан на посадку. Он плавно сбрасывал высоту, соразмеряя её с расстоянием до места посадки. Потом он выключил двигатели. Включать повторно их не пришлось, аэроплан коснулся земли в начале подсвеченной полосы, ударился колёсами шасси, подскочил, опять ударился и покатился по траве.
Никольский с изумлением увидел чем подсветили полосу для посадки. С двух сторон вдоль полосы стояли с интервалом стальные бочки, из которых вырывалось пламя с клубами копоти, а за каждой бочкой стоял человек и держал в вертикальном положении платяные зеркала, отражённым светом подсвечивая полосу.
Люди товарища Глюмкина своё дело знали туго.
Было четыре часа ночи в окрестностях города Арзамаса. Предстояла дозаправка.
Собственно, дозаправка уже началась. Из темноты вынырнул фордовский грузовичок на колёсах со спицами.
В колышущемся неверном свете в кузове грузовичка Никольский разглядел медный цилиндрический бак с зафланцованными патрубками, сливными горловинами с резьбовыми заглушками и воздушными трубками.
К боку бака был прикреплён на вертикальных жёстких стойках ручной плунжерный насос. Грузовичок осторожно подъехал к левой плоскости аэроплана, его маневрами управлял ловкий молодой человек в чёрном комбинезоне.
Когда грузовичок с баком в кузове замер у аэроплана из темноты выскочили два человека в таких же комбинезонах, и взобрались в кузов грузовичка. Один из них начал разматывать свёрнутый до этого в бухту резинотканевый рукав, а второй присоединять латунную рукавную головку с цапкой к аналогичной цапке на насосе.
Моторист Оймас уже стоял на нижней левой плоскости аэроплана, готовый принять свободный конец заправочного рукава и вставить его в заливочную горловину первого из топливных баков "Ильи Муромца".
Никольский был крайне удивлён и крайне доволен высоким уровнем подготовки сотрудников Глюмкина. Окончательно он в это уверовал, когда заметил ещё двоих в комбинезонах, которые подкатили к месту заправки низкую ручную тележку, с установленным на ней большим красным конусом химического огнетушителя.
Глюмкин взял Никольского под локоть, и отвёл в сторону. Проходя мимо одной из бочек, Никольский обратил внимание, что в бочке горели тряпки, смоченные, судя по запаху и копоти, газойлем.
Глюмкин извиняюще, почти оправдываясь, произнёс фразу, о том, что де, готовиться пришлось на скорую руку, иначе они бы воспользовались ацетиленовыми светильниками с отражателями.
-Я хотел у вас спросить, Михаил..., -продолжил Глюмкин, -А, что, Вы действительно столь невысокого мнения о триплане КОМТА?
-Ну, по крайней мере при испытаниях на Ходынке он показал себя, мягко говоря не лучшим образом..., -Никольский не ожидал этого вопроса,
-Быть может за прошедшее с испытаний в Москве время, товарищи на Сарапульском заводе "довели" машину? Но об этом мы узнаем только днём..., -предположил Никольский.
-Так, так...-протянул Глюмкин, -Ну, а что Вы скажете, если я попрошу Вашего разрешения погрузить на борт "Ильи Муромца" дополнительный груз? Долетим мы до Сарапула?
-Ну, это зависит от массы дополнительной загрузки. Что там у Вас будет? -ответил Никольский.
-Научная аппаратура упакованная в заплечный мешок. Массой около 40 килограммов, и килограммов 100 сухих батарей для обеспечения работы этой аппаратуры... -быстро произнёс Глюмкин, глядя на что-то за плечом Никольского, -Да, вот, её уже доставили!
Никольский обернулся и увидел возле фюзеляжа аэроплана четыре фигуры в комбинезонах, а рядом с ними на земле угадывались силуэты громоздких тюков и ящиков.
Никольский догадывался, что Глюмкин облечён большой властью. То, что он предпочитал прикрываться мандатом за подписью очень властного товарища, полученным Ниппель на проверку работ по строительству аэропланов "КОМТА", было маскировкой.
Никольский понимал, что наступит тот момент, когда Глюмкин выложит свои полномочия. Просто этот момент ещё не наступил, и каким-то образом аэроплан "КОМТА" имеет к этому моменту отношение.
Но эти мысли Никольский оставил при себе, а у Глюмкина спросил: -Вы уверены, что этот груз имеет действительно массу 140 килограммов?
Глюмкин рассмеялся, и ответил: -Сто сорок, или почти сто сорок.
-Грузите! -коротко ответил Никольский.
Глюмкин сунул два пальца в рот, и оглушительно свистнул, привлекая к себе внимание своих людей. Потом он разрешающе махнул рукой.
Тут же люди в комбинезонах начали подавать в люк фюзеляжа свои ящики и тюки.
Между тем заправка баков аэроплана с помощью ручного насоса закончилась.
Фордовский грузовичок с медным баком отъехал, и исчез в темноте. В аэроплан был
загружен новый груз Глюмкина.
-Летим! -коротко сказал Никольскому Глюмкин.
Он сказал несколько слов одному из своих людей и вслед за Никольским влез в аэроплан. Никольский запустил двигатели.
-Взлетать придётся на трёх моторах. Ладно, не впервой! -подумал он разворачивая аэроплан вокруг своей оси почти на одном месте, чтобы встать в начало освещённой полосы.
Газойль в бочках уже догорал, зеркала не помогали, но Никольский вдруг переполнился какой-то злостью, сродни той, что охватывает на скачках или бегах.
-Врёшь, не возьмёшь, -думал Никольский дросселируя двигатели и отпуская тормоза, -Взлетим!
И они взлетели.
Шелезняк и Ниппель проспали посадку и заправку так же, как проспали мастерский взлёт аэроплана, проведенный Никольским.
Через сорок минут после набора высоты первый луч солнца блеснул на стёклах пилотской кабины, ослепив ставшего к штурвалу Анчутина.
Никольский и Глюмкин улеглись в салоне на свободных местах на лавках. Глаза у них у обоих были закрыты, но кто знает, спали ли они? И кто знает, о чём думал каждый из них, если не спал?
Моторист Оймас дремал, укрывшись брезентом на полу салона. Ему предстояло выяснить причины остановки двигателя №3, но это после посадки в Сарапуле. А пока он дремал, но опытное ухо слышало ровную работу трёх рабочих двигателей.
Не спал только стажёр Анчутин. Сутки назад он попрощался если не с собственной жизнью, то с карьерой лётчика - точно.
Потом, всё чудесным образом переменилось. Что мы с вами знаем о чудесах? И что считать чудом?
Для одних каждый новый наступивший день - это чудо. Для других - надо взорвать половину мира со всеми их обитателями, но самому остаться в живых, и сказать пресыщенно - чудно как-то сегодня...
Стажёр Анчутин был счастлив, направляя аэроплан к Сарапулу. Никольский сказал ему, что посадку Анчутин выполнит самостоятельно. Анчутин улыбался, летя навстречу рассвету. Губы Анчутина шептали слова, которые будут придуманы позже и придуманы не им: -Мы рождены! Чтоб сказку сделать былью! Преодолеть! Пространство и простор! Нам разум дал! Стальные руки крылья! И вместо сердца! Пламенный мотор! Всё выше! И выше! И выше! Стремим мы полёт наших птиц! И в каждом пропеллере дышит! Спокойствие наших границ!

8. Сарапул. На авиазаводе №14.

Они опять были в воздухе. И опять на "Илье Муромце".
Взлетели они рано утром, проведя предыдущие день и ночь в Сарапуле.
Сейчас у штурвала аэроплана сидел Никольский. Он вспоминал события прошедших суток. После ночной заправки под Арзамасом до Сарапула долетели без происшествий.
Анчутин под присмотром Никольского посадил "Илью Муромца" на "отлично", несмотря на неработающий третий двигатель.
Правда, перед самой посадкой, когда аэроплан, заходя против ветра, сделал разворот над радостно блестевшей под солнцем Камой, Ниппель попыталась возразить против того, чтобы Анчутин пилотировал на посадке. Видно в её памяти были свежи развороченные капустные грядки на аэродроме Школы под Серпуховом, и это несмотря на то, что тогда Никольский их всех заверил, что "Илья Муромец" повреждён не был.
Но её возражения были отклонены аргументацией Глюмкина. 
-Де, если сейчас Анчутину не доверить штурвал, то у него выработается боязнь принятия решений, и как пилот он будет для ВВС РККА полностью и навсегда потерян. А ведь на его обучение затрачены государственные деньги и средства. И берёт ли на себя, товарищ Ниппель, ответственность перед рабоче-крестьянским государством за своё решение, последствия которого приведут к пустой трате этих государственных денег и средств?
В итоге Ниппель уселась на скамью, и обиженно уставилась в окно, а Анчутин остался за штурвалом.
Никольский взглядом поблагодарил Глюмкина.
На что тот комически округлил глаза и пожал плечами - дескать, а я то, причём? 
... Рядом с посадочной полосой отмеченной флажками на низких древках, воткнутых в землю стоял красавец-аэроплан.
Никольский, конечно, уже видел его и на чертежах, и в модели, и в натуре на Ходынском поле. Он был крайне невысокого мнения об аэроплане КОМТА, но отказать аэроплану в величии было невозможно.
Конечно, это был новый самолет, но внешне он все равно напоминал "Илью Муромца" - творение великого Игоря Сикорского, разве что был двухмоторным.         

Для того, чтобы читатель представил о чем идет речь,  приводится описание аэроплана КОМТА, взятое мною из заводского описания изделия (*КФТ):

 <<Деревянная ферма фюзеляжа, образованная четырьмя лонжеронами, соединяется вертикальными стойками и усиливается проволочными расчалками. Обшивка фюзеляжа полотняная, с незначительными фанерными усилениями, в каждом борту по три окна-иллюминатора, входная дверь по левому борту. Максимальная высота фюзеляжа в центральной его части - 2000 мм, максимальная ширина -1360 мм. Трипланная коробка крыльев без выноса, поперечное V-образное сечение крыльев, элероны установлены на всех плоскостях. При этом верхнее и нижнее крылья имеют элероны с компенсацией. Стабилизаторов два, то есть стабилизатор бипланной схемы, с дополнительными стойками и необходимым набором расчалок. Рули высоты - на каждом из стабилизаторов. В пространстве между стабилизаторами установлены два руля поворота. Шасси в виде многостержневых ферм, каждая ферма ("нога") снабжена двумя парами спицованных колес, амортизация резиновая, шнуровая. Особо следует отметить, что конструкция шасси обусловила установку в зимнее время сдвоенных лыж. Двигатели "Фиат" однорядные, шестицилиндровые, жидкостного охлаждения, мощностью по 240 л.с., каждый, установлены на деревянных балочных моторамах под центральным крылом. Моторамы дополнительно скреплены стальными трубчатыми раскосами с лонжеронами фюзеляжа. Винты двухлопастные деревянные диаметром 3,2 м.>>

На Ниппель, Шелезняка, и Глюмкина, в особенности, КОМТА произвёл сильное впечатление. Они обходили его вокруг, трогали за стойки шасси, лопасти винтов, забирались внутрь фюзеляжа и заглядывали в кабину.
Их повсюду сопровождали представители завода Александров, Бойков и Носов.
Наконец, удовлетворив своё любопытство, то есть перетрогав всё, до чего можно было дотронуться, и задав массу вопросов представителям завода, на которые были получены обстоятельные ответы, Ниппель предложила опробовать аэроплан в полёте.
Был вызван заводской лётчик-пилот, который залез в кабину, завел поочерёдно оба мотора, и приступил к их прогреву.
В это время на земле комиссия и представители завода решали, кому принимать участие в испытаниях. Александров предлагал членам комиссии из Москвы наблюдать за полётом с земли - ну вот, хотя бы с этой трибуны под навесом, что стоит на краю лётного поля.
Но Ниппель и Глюмкин горели желанием самим подняться в воздух.
Александров нехотя согласился. В итоге на испытуемый аэроплан КОМТА поднялись Ниппель, Александров, Глюмкин, Шелезняк и Никольский, который в последний момент просто настоял на своём решении лететь.
Комиссия уселась в салоне самолёта на скамьи, а Никольский прошёл в кабину к заводскому пилоту.
Аэроплан вырулил на взлётное поле со стояночного места. Пилот дал максимальные обороты на двигатели, удерживая аэроплан тормозами. Потом отпустил тормоза.
Триплан набрал необходимую для отрыва от земли скорость, потом подпрыгнул, ударился о землю, опять подпрыгнул, и с лёгким креном взлетел в воздух.
КОМТА начал кругами набирать высоту, но выше трёхсот метров он подняться не смог. При полёте на горизонтали аэроплан имел тенденцию к сваливанию на крыло. Маневры он совершал с запозданием.
Об этом им сообщил Никольский, высовываясь после совершения самолётом  каждой эволюции, и комментируя эти эволюции. Члены комиссии и сами чувствовали себя не в своей тарелке.
Ниппель сидела на скамье с блестевшими от слёз глазами и прижимала к губам носовой платок. Её вдруг укачало, и, как следствие, она испытывала приступы тошноты.
Глюмкин то и дело отирал холодный пот, выступавший у него на лбу, и расстегнул все верхние пуговицы на рубашке. Видно ему тоже было не по себе.
Только Шелезняк, Александров, Никольский, ну и, конечно, заводской пилот, не страдали от укачивания.
Причём Александров, хоть его и не укачивало, чувствовал себя плохо.
Аэроплан был явно "сырой", то есть он был не доведён конструкторами для сдачи комиссии из Москвы.
В принципе, заводчан ждали неприятности. От больших, до очень больших.
С непримиримым отношением товарищ Ниппель к нарушителям и саботажникам, а тем более с таким мандатом на руках, который Ниппель имела...
В общем, сарапульским товарищам, встречающим комиссию, стоять бы у кирпичной стенки огораживающей родной завод, ещё до обеда.
И думать бы им о Боге, от которого они так быстро отреклись в 1917 году, в те последние минуты, которые для одних так скоротечны, а для других так томительно длинны...
 Да, думать бы им о Боге перед расстрелом за зря потраченные государственные средства, если бы не...
Кто бы Вы думали? Ну, правильно, догадались! Если бы, не товарищ Глюмкин.

9. Сарапул. Лампады зажжены.

Так вот, после приземления бывшего тяжёлого бомбардировщика КОМТА, а ныне памятника эпохи освоения Воздушного Океана аппаратами тяжелее воздуха, члены комиссии из Москвы попросили всех посторонних покинуть аэроплан.
Враз изменившийся в лице товарищ Александров и безымянный заводской пилот вынуждены были покинуть обречённый фюзеляж.
На подгибающихся ногах,  шаркающей кавалерийской походкой, они присоединились к стоящим в тени дощатой трибуны для почётных гостей товарищам из заводоуправления, и сразу же стали с ними о чём-то шептаться, бросая косые взгляды в сторону аэроплана КОМТА. Поскольку по приезду Ниппель предъявила им свой грозный мандат, они, не думая о пощаде со стороны комиссии, принялись вычислять свои предполагаемые сроки заключения.
Причём о сроках заключения они думали с умилением, потому что основным лейтмотивом их подсознательных видений была облупленная кирпичная стенка забора, в самом дальнем его углу, за котельной.
Там какой-то не пойманный заводской остряк-самоучка, каждый день мелом писал корявые буквы, складывающиеся в такую же корявую, дикую и аполитичную надпись: "Зампредпрофкома - КАЗЁЛ!"
А возле этой стенки они видели себя, таких ни в чём не виноватых... Ну, разве что потратили каких-то 10 000 000 рублей на аэроплан, который не хочет летать... С кем не бывает? Что ж, прикажете теперь за это расстреливать?
А в фюзеляже аэроплана в это время слово взял товарищ Глюмкин: -Товарищи! Вы, очевидно, убедились, что аэроплан КОМТА не в состоянии летать долго, быстро и высоко? Заключение об этом вопиющем преступлении будет отправлено в Центр незамедлительно. Но, товарищи! В этом ли главная цель нашей поездки? Этого ли ждут от нас вожди и пролетариат в союзе с трудовым крестьянством? Нет, товарищи! И я, в самой Москве уполномочен заявить Вам, товарищи, следующее! Аэроплан КОМТА не являлся причиной нашего появления в славном удмуртском городе Сарапуле! Аэроплан КОМТА должен был стать средством для достижения высокой цели, о которой, товарищи, я пока не могу Вам сказать! И в этот грозный час, когда над нами веют враждебные вихри! Когда злобные силы нас грозно гнетут!
Глюмкин почувствовал, что его занесло куда-то не туда  в пламенной речи, и уже обычным голосом, откашлявшись в кулак и покраснев, произнёс: -В общем, так. Нам надо лететь дальше на том, что у нас есть работоспособного под рукой. А есть у нас "Илья Муромец"... И есть у нас указание самого товарища..., -Глюмкин поднял указательный палец вверх.
-Я, Вам, товарищ Ниппель предъявлю это указание в индивидуальном порядке, как бывшему председателю Особой Тройки... Да, товарищи! Товарищ Ниппель славно потрудилась, и руководство благодарно товарищу Ниппель за её труд. Но, товарищи, обстановка резко изменяется. Руководство требует от каждого из нас решительных и бескомпромиссных действий. Мы можем не успеть! Товарищ Иванов, в своей шифровке, которую Вы видели, именно об этом и предупреждал: -Бабушка приехала! И Вы уже убедились, что родное наше руководство, делает всё для успешного исхода нашего предприятия. Помните, из телеграммы: -Лампады зажжены? Сегодня ночью, при дозаправке "Ильи Муромца", те, кто не спал, видели эти "лампады" Сего дня руководство экспедицией по Восточному маршруту - так извольте называть теперь наше предприятие, я беру на себя! Приказываю, Вам товарищ Никольский вместе с Вашим мотористом и стажёром изъять на авиазаводе №14 все необходимые расходные материалы и запасные части, которые понадобятся для перелёта на аэроплане на расстояние не менее 7 000 километров. О любых действиях администрации авиазавода, препятствующей Вашей деятельности, докладывайте мне лично! Вы, товарищи Ниппель и Шелезняк поступаете непосредственно в моё распоряжение. Просьба всем заняться делом. Вылет назначаю на завтрашнее утро, а именно на 6-00 по местному времени. Разойтись! Никольский покинул борт КОМТА и немедленно отправился с Анчутиным и Оймасом по складам и цехам авиазавода.
Весь день они стаскивали в фюзеляж "Ильи Муромца" мотки электрического провода и сталистой проволоки, детали моторов, бачки со смазочными маслами, рулоны перкали и листы фанеры. В довершение всего Никольский изъял на складе сборочного цеха два деревянных винта для своего аэроплана.
Заводские товарищи при этой проскрипционной деятельности приезжих из Москвы товарищей только опускали очи долу и покряхтывали, не возражая открыто.
Но Никольский по-честному оставлял им расписки по факту изъятия и передачи на баланс материальных ценностей по арматурному списку.
Впрочем, первую половину дня они собирали материалы, а вторую половину перебирали, отказываясь от особо массивных предметов - следовало думать о грузоподъёмности, манёвренности, скорости, высоте полёта аэроплана, и о расходе бензина.
От подвесных баков для топлива Никольский, скрепя сердце, отказался, о чём и доложил Глюмкину.
Тот, выслушав аргументацию Никольского о дополнительном лобовом сопротивлении воздуха набегающего на аэроплан с подвесными баками, и об отсутствии на авиазаводе готовых емкостей, удовлетворяющих габаритам дверного проёма "Ильи Муромца", обещал принять свои меры.
В чём они заключались, Никольский не знал, но, по уже появившейся привычке, поверил Глюмкину на слово. Да и забот у самого Никольского на данный момент вполне хватало.
А Ниппель и Шелезняка ждал настоящий сюрприз.
Когда они перебрались из аэроплана КОМТА в ставший им уже домом аэроплан "Илья Муромец", Глюмкин достал из ножен свою финку и начал распарывать тот тюк, что они привезли из подвала Горбатого Карпа в Серпухове.
Ловко орудуя финкой, распарывая швы сшитые суровой вощёной ниткой, Глюмкин не переставая говорил. Ниппель и Шелезняк ошеломлённо слушали его. Даже Никольский оторвался от своих дел, и присоединился к ним, усевшись рядом на скамейке.
Оказывается, поведал им Глюмкин, в 1920 году, по приказу Реввоенсовета, в Индию был направлен не много - ни мало целый кавалерийский корпус с частями усиления, для придания этому корпусу боевой устойчивости. Общая численность войск составила около 10 000 штыков и сабель.
К корпусу был даже приписан, и перевозился в обозе  в разобранном состоянии аэроплан "Сопвич", для ведения авиаразведки.
Целью этого похода, по словам Глюмкина, являлось освобождение трудящихся и крестьян Индии от колониального ига Британской империи. Путь корпуса был проложен от Астрахани по восточному берегу Каспийского моря, далее через Иран и Афганистан в Индию.
Было известно, что перед переходом через пустыню Тар, силы корпуса разделились для выполнения охватывающего маневра столицы Индии, города Дели. Дальше следы частей корпуса, ушедших на север теряются.
Последнее сообщение от наших пришло из-под города Агра. Где, судя по сообщению, переданному через многие руки, и дошедшему до Москвы только в конце 1922 года, наши войска успешно разгромили части британской колониальной армии.
-Локальной задачей нашей экспедиции будет являться обнаружение информации о пропавшем кавкорпусе, поэтому часть пути мы пролетим по маршруту движения корпуса. Обстановка сейчас сложная. Басмачи и белобандиты  подняли голову. Командованию военных округов дано указание оказывать нашей экспедиции неограниченное содействие. Это в первую очередь касается командования Туркестанского военного округа (ТуркВО), Забайкальского военного округа (ЗабВО), военных представителей Наркомата путей сообщения (НКПС) на Туркестано-Сибирской железной дороге (ТуркСиб), на Китайской Восточной железной дороге (КВЖД), правительства Дальне-Восточной Республики (ДВР) и военно-морского командования Волжской и Каспийской флотилий Рабоче-Крестьянского Красного Флота (РККФ). Теперь мы будем работать, имея на руках мандаты Забайкальской этнографической экспедиции, выданные Управлением Забайкальской железной дороги НКПС. Я хочу вам объявить, что все документы, которые вы имеете при себе сейчас, в том числе и чрезвычайный мандат, полученный Вами, товарищ Ниппель, вы обязаны сдать мне. Пока мы в Сарапуле, я обеспечу их доставку службой фельдсвязи в Москву. К документам вы обязаны приложить личные вещи, не имеющие отношения к нашей этнографической экспедиции. То есть вещи, по которым вас могут расшифровать, и из-за которых могут усомниться в вашей принадлежности к этнографической экспедиции. Впрочем, вы все люди с большим революционным стажем и все имеете опыт конспиративной работы, чтобы совершить какую-либо ошибку.  Взамен сданных документов, я вам выдан документы адекватные новой легенде нашей экспедиции. Кроме этого, нам всем придётся переодеться в одежду, которую я сейчас достану из этого тюка. Предупреждая возможные вопросы о происхождении этой одежды, и причинах её получения мною именно тем способом, которым я её получил в Серпухове, объясняю.
-Перед посылкой кавкорпуса в Индию на фабриках, по проектам, разработанным учёными, была изготовлена универсальная форма для наших красноарейцев. Эта форма была создана для ведения боевой деятельности в полевых условиях резко континентального и тропического климата, а также высокогорья. Форма сама по себе была уникальна, а назначение пошива формы являлось государственной тайной. Однако британская разведка в лице своего резидента Сиднея Рейли пронюхала о пошиве формы.
Рейли имел связи в городской уголовной среде, и через эти связи вышел на бандитского "авторитета" Карпа Горбатого. Бандиты, как известно, Родины не имеют. За деньги, которые им пообещал Сидней Рейли, они организовали бандитское нападение на склады Сызрань-Рязанской железной дороги, где хранилась готовая униформа, и похитили все комплекты. Сидней Рейли был задержан органами ОГПУ-ВЧК в результате операции под названием "Трест", блестяще проведенной нашим товарищем Якушевым, и с Горбатым расплатиться не успел.
Но бандиты не упустили своей выгоды. Они начали нелегально, по подложным документам, пользуясь нечистоплотностью некоторых работников НКПС,  переправлять комплекты обмундирования вагонами в город Одессу, на Малую Арнаутскую улицу, в подпольные мастерские. Там форму перешивали в гражданскую одежду и торговали ею на Привозе, пользуясь временными затруднениями в развитии лёгкой промышленности у нас в Республике. В результате хищения, кавкорпус ушёл в поход в обычной полевой форме РККА, что, несомненно, сказалось на боеспособности бойцов РККА в непривычных им климатических условиях. Я, имея поручение от руководства организовать этнографическую экспедицию в регионы Средней Азии, Забайкалья и Тибета, воспользовался агентурными разработками, позволившими мне выйти на банду Горбатого. Это позволило нам экипироваться и способствовать пресечению их бандитской деятельности. В настоящее время  банда Горбатого задержана органами милиции и ОГПУ. Правда, некоторым фигурантам удалось скрыться, но ядро банды выбито. Я вижу, у Вас есть вопрос, товарищ Никольский, -Глюмкин заметил поднятую Михаилом руку.
-Да, у меня один и тот же, в сущности, вопрос, -ответил Никольский, -В связи с изменениями, как я понял, маршрута экспедиции, мы окажемся в районах, где в принципе отсутствует возможность получения горючего и аварийной технической помощи. Моторы "Ильи Муромца" работают на бензине, а не на ослиной моче. Если мы не сможем заправляться на земле, то нам надо перевозить бензин с собой. А о положении с оборудованием нашего аэроплана в Сарапуле, я Вам уже доложил...
-Да, я помню об этом важнейшем вопросе. Но Вы меня немного опередили, товарищ Никольский, -устало улыбнулся Глюмкин, -Ещё раз напомню о том, что всё о чём я вам говорю, является государственной тайной. Так вот, вы, наверное, обратили внимание, что во время дозаправки аэроплана под Арзамасом, на борт был погружен вот эти ящики и тюки. В них находится уникальный компактный носимый приёмно-передающий аппарат для беспроводной связи и элементы электрического питания для автономной работы этого аппарата. 
Этот аппарат был разработан в лаборатории гениального сербского учёного Николая Тесла, сочувствовавшего революционным процессам в царской России и поддерживающего движение Коминтерна. Тесла открыл переменный ток, флуоресцентный свет, беспроводную передачу энергии, построил первые электрические часы, турбину, двигатель на солнечной энергии. Он изобрёл радио раньше Маркони и Попова, получил трёхфазный ток раньше Доливо-Добровольского. На его патентах выросла вся энергетика нашего века. Сейчас он работает над проблемой энергии всей Вселенной. Поймите, нашей экспедиции придаётся огромное значение. До этого я говорил о локальной цели нашей экспедиции, но у нас есть и основная цель. Пока мы находимся слишком далеко от этой основной цели, и я о ней не буду говорить, но намекнуть, прозрачно так намекнуть, я себе позволю. Все вы знаете о том, что в нашей стране разработан грандиозный план электрификации всей страны, план ГОЭЛРО, план которому уделяется первостепенное внимание нашими вождями. Вы также знаете, что в марте 1922 года была сдана в эксплуатацию башня, высотой в 160 метров, которую построили по чертежам и под руководством Владимира Григорьевича Шухова на окраине Москвы, на Шаболовке. Всё это имеет прямое и непосредственное отношение к нашей экспедиции, товарищи! Вам, товарищ Никольский, я отвечу, что собираюсь связаться по рации, давайте договоримся для краткости так называть аппарат для беспроводной связи, с командованием Каспийской флотилии о доставке торпедным катером емкостей для горючего. Вы не в курсе, поэтому я объяснюсь. Так же как и под Арзамасом, так и по всему пути нашего предполагаемого маршрута, правительством были созданы промежуточные пункты с запасом бензина для аэроплана. Тогда считалось, что полёт будет происходить на аэроплане КОМТА с увеличенной, по сравнению с "Ильёй Муромцем" дальностью полёта. Ближайший к нам пункт дозаправки был создан на берегу Каспийского моря, на необитаемом полуострове Бузачи. Как только мы поднимемся здесь, в Сарапуле, в воздух, я свяжусь со штабом Каспийской флотилии об организации рейса торпедного катера из Гурьева на Бузачи с дополнительным количеством канистр с бензином. Таким образом, я ответил на Ваш вопрос, товарищ Никольский?
Получив от Никольского утвердительный кивок головы, Глюмкин предложил Никольскому разработать маршрут к месту, где устроен промежуточный склад, добавив, что с воздуха они обязательно заметят этот склад.
Как заметят - он не знает, но то, что товарищи, устраивающие эти склады, позаботились об их обнаружении экспедицией, он не сомневается.
Ниппель принялась подбирать комплекты спецобмундирования. Это были многослойные комбинезоны неопределённого цвета, похожего по цвету на грязный снег: чуть желтоватые и чуть серые оттенки белого цвета.
Глюмкин объяснил, что именно такой цвет обеспечивал универсальную маскировку хозяину комбинезона в любое время года. Снаружи ткань комбинезона была грубой, как шкура носорога, а внутри она была нежная, как шёлк и ласкала кожу.
Внутренние непромокаемые слои комбинезона имели вентиляционные прослойки, которые не позволяли человеческому телу перегреваться или переохлаждаться. В дополнение к комбинезону имелись два элемента: накидка чёрно-серого цвета для действий в ночное время и капюшон для головы с комплектом масок, закрывающих лицо.
К тому же наружная поверхность комбинезона была пропитана какими-то химическими составами, которые отталкивали воду, и отпугивали своим неощутимым для человека запахом собак.
Комбинезон не имел ни одной пуговицы. Все разъёмные элементы комбинезона соединялись между собою пришитыми к обычной ткани полосками разнородного материала, похожего на репейник.
Это обстоятельство особо удивило Ниппель, и она довольно долго то соединяла, то разъединяла края застёгивающегося продольного клапана спереди комбинезона .
В тюке обнаружились ещё несколько пар обуви для членов экспедиции. Конструкция обуви также вызывала удивление.
Гибкая, но прочная толстая подошва из кожи, с вделанной в края подошвы, и выступающей за площадь подошвы, стальной пластиной, была прочно пришита к двум кускам кожи, закрывающим носок, стопу и пятку каждой ноги. Соединялись эти куски кожи с помощью широких брезентовых ремней на простых застёжках.
Ниппель и Шелезняк примерили эту странную обувь. Несмотря на разные размеры ног, новая обувь сидела как влитая. Она была одновременно легка, и одновременно у них обоих появлялось ощущение полной защищённости ноги.
Такую обувь было легко одеть, снять, просушить. Но переодеваться в новую форму Глюмкин запретил.
Он выяснил, что Оймас с Анчутиным закончили ремонт третьего мотора, у которого засорился маслопровод, и велел всем отправляться в заводскую столовую на ужин. Ночь им предстояло провести в салоне "Ильи Муромца" под защитой военизированной охраны аэродрома.
За ночь все отменно выспались. Настало очередное чудесное утро.
Никольский подумал о том, как им пока везло с погодой - обширный антициклон висел, почти не смещаясь, над центральными и восточными областями РСФСР.      
Утром же, Глюмкин передал фельдъегерю документы товарищей, запечатанные в большой коричневый пакет.
Фельдъегерь прибыл на этот раз на чёрном "Форде-Т", в сопровождении шофёра и второго фельдъегеря. Как только машина скрылась за проходной авиаремонтного завода, Глюмкин велел Александрову собрать работников завода на митинг.
За пять минут энергичного выступления, он призвал трудовой класс не останавливаться на достигнутом, а улучшать конструкцию аэроплана "КОМТА" до немыслимых высот авиационного совершенства.
Александров со товарищи, поняли, что к стенке их не поставят, и очень энергично аплодировали улетающей обратно в Москву комиссии.
После того как "Илья Муромец" поднялся с заводского аэродрома, Никольский сделал над полем круг. Толпа внизу бежала за самолётом, крича "Ура!" и подбрасывая в небо кепки и размахивая платками и платочками.
Никольский взял курс на запад, но после того как славный Сарапул скрылся за горизонтом, изменил курс на девяносто градусов.
Теперь "Илья Муромец" летел на курсом на юг.

10. В воздухе. Курс на юг.

Никольский оторвался от своих воспоминаний для того, чтобы свериться с картой.
Участок полёта к полуострову Бузачи он решил проложить таким образом, чтобы справа по борту видеть полосу зеленых деревьев и высоких кустов, которые росли по берегам левого рукава Волги - реки Ахтуба.
Русло реки постоянно петляло, и Никольский какое-то время с удовольствием произносил про себя это слово, которое он слышал на уроках географии ещё в гимназии - меандры реки. Именно из-за меандр эта зелёная полоса то приближалась к курсу аэроплана, то отступала от этого курса за горизонт, и тогда Никольский подправлял курс, заставляя аэроплан совершать уклонение от курса к востоку, до той поры, пока зелёная путеводная полоса вновь не появлялась в поле зрения.
Под крылом аэроплана уже несколько часов тянулась однообразная степь, покрытая бурой высохшей растительностью ковыльного типа. Лишь иногда взгляд Никольского останавливался на скудной зелени отдельно растущего дерева, или на низких очень пологих холмах.
Цвет почвы был преимущественно светло-коричневый, переходящий иногда в красно-коричневый. Проезжих дорог почти не было на этой пустынной до горизонта земле. Лишь иногда появлялись крестьянские поселения хуторного типа из несколько домов. По полоскам зелени можно было догадаться, что хутора эти возникали в местах, где  с древности существовали колодцы, или были естественные природные выходы воды на поверхность иссушенной зноем земли.
Никольский как раз оторвался от созерцания проплывающего с левого борта аэроплана крупного хутора или маленького села, когда в кабину вошёл для разминки мускулатуры поигрывающий плечами Глюмкин.
Он кивнул головой в сторону поселения, уже скрывающегося из поля зрения за переплётом окна: -Что это такое? Мы с курса не сбились?
Никольский поводил пальцем по карте лежащей у него на коленях и, вглядываясь в название ответил: -Это Капустин Яр был...
-Смешное название...., -протянул Глюмкин о чём-то размышляя, -А слышали Вы, Михаил, такие фамилии: Циолковский, Цандер, Оберт?
-Как же не слышал? Эти имена должен знать каждый культурный человек, который считает себя действительно культурным... А один раз я даже слушал лекцию, которую читал сам Константин Эдуардович! Она называлась «Исследования мировых пространств реактивными приборами». А "Теория расчёта реактивных двигателей" Фридриха Артуровича Цандера - это базовая теория! Книга Германа Оберта  “Путь к космическому полету”, вообще читается как поэма! -ответил Никольский.
-О, я вижу Вы не просто пилот, но и мечтатель! -рассмеялся Глюмкин.
 -Правда, вижу, Вы отнюдь не беспочвенный мечтатель! Открою Вам секрет, что в нашем ЦК есть люди, которые относятся к идеям реактивного движения и перспективам междупланетных перелётов совершенно серьёзно. Я, почему заинтересовался, где мы сейчас пролетаем? Потому что в этих местах планируется устроить испытательную базу, или даже полигон для старта ракет, и вообще авиационной техники. На эту мысль нас навела и информация о прилёте марсиан на Британские острова. Не помню, говорил ли я вам, но в октябре 1920 года в Республику приезжал знаменитый английский писатель Герберт Уэллс. Он то и рассказал в Кремле нашему Вождю о марсианском нападении на Британские острова. В беседе с ним Вождь мирового пролетариата затронул ряд вопросов, связанных с подготовкой человеческого сознания и человеческой техники к встрече с представителями инопланетных цивилизаций. Вождь спрашивал Уэллса, имеет ли он представление о том, что уже делается для этого в России? И что же Уэллс? Вернувшись в Англию, Уэллс издал книгу “Россия во мгле”. Что же пишет Уэллс об этой части беседы вождя с ним? "Дело в том, что он, который как подлинный марксист, отвергает всех “утопистов”, в конце концов, сам впал в утопию, утопию электрификации. Он делает всё, что от него зависит, чтобы создать в России крупные электростанции, которые будут давать целым губерниям энергию для освещения, транспорта и промышленности. Он сказал, что в порядке опыта уже электрифицированы два района. Можно ли представить себе более дерзновенный проект в этой огромной равнинной, покрытой лесами стране, населенной неграмотными крестьянами, лишенной источников водной энергии, не имеющей технически грамотных людей, в которой почти угасли торговля и промышленность?".  Как видите, даже такой умный человек как Уэллс, не понял хода мысли нашего Вождя и не догадывается о наших намерений. И это очень хорошо, Никольский! Потому что, до устройства ракетного космодрома в Капустином Яру, или организации полигона для испытания авиационной техники и вооружения в... Вот, как называется этот хуторок? -Глюмкин ткнул пальцем в несколько жалких домишек стоящих среди десятка деревьев.
Никольский опять повозился с картой и ответил, глядя в окно на строения на земле: -Хутор Грошево! 
До организации полигона для испытания авиационной техники и вооружения в Грошево, должно пройти определённое время, необходимое на ликвидацию последствий гражданской войны, время на создание промышленности тяжёлой, средней и лёгких индустрий. Нам надо поднять и развить сельское хозяйство. Надо воспитать технические кадры для промышленности. Надо создать научный потенциал страны. Надо реорганизовать и вооружить армию и флот, чтобы не допустить новой войны. И если мы не допустим войны, то тогда, Никольский лет через десять - пятнадцать в этой пустыне, -Глюмкин кивнул головой в сторону, -встанут стальные мачты стартовых эстакад ракетных стартов, появятся серебряные купола и ажурные антенны измерительных постов...
Никольский так увлёкся этими картинами, нарисованными Глюмкиным, что будто бы своими глазами увидел и гигантские стартовые мачты по всему горизонту и серебристые стремительные аэропланы невозможных, похожих на стрелы, очертаний, которые бороздили голубое небо и оставляли после себя на небе долго не тающие белые следы, похожие на узкие облака.
А, может быть, он и в самом деле что-то увидел, но не поверил своим глазам, тряхнул головой, отгоняя кажущееся наваждение, и вернулся в тот мир, который каждый из нас считает единственным и неповторимым?
А в этом мире Глюмкин в салоне аэроплана распаковал брезентовый чехол-рюкзак, в котором скрывалась таинственное изобретение Николая Теслы - радио.
Это был ящик, окрашенный в цвет хаки, сделанный очень аккуратно из тонкого гофрированного редкостного металла - алюминия.
Никольский когда-то держал в руках брошь из этого металла. Брошь он купил в подарок своей любимой девушке.
История, которую вдруг вспомнил Никольский, могла произойти в любые времена, в любом месте и с кем угодно. Истории, подобные этой, происходили, и будут происходить всегда, пока жив род человеческий. Именно поэтому в этой истории он не хотел вспоминать конкретных имен и дат. Он вспоминал начало.
Мальчик и девочка жили в доме в центре Москвы. Уже тогда дом был стар, но не потерял своего готического величия.
Но мальчику и девочке не было никакого дела ни до возраста дома, ни до его облика. Просто это был мир, в котором они были молоды и любили друг друга.
Это был мир, в котором дни были длинными – длинными. И в каждом из этих дней вмещалась целая жизнь. А деревья были большими. А небо было голубым, а иногда - синим. А солнечный свет был всегда золотым.
Ещё был свист стрижей за открытым в лето окном, и запах мандаринов на Рождество.
И ты знал, что никогда не умрёшь. И ты знал, что счастье ждёт тебя каждое утро – ведь вы снова увидите друг друга. И счастье идти рядом с ней. И счастье встретить задумчивый взгляд тёмно-серых глаз за длинными ресницами. И счастье утонуть в этих глазах. И летний, земляничный вкус тёплых, нежных губ, приоткрытых для невинного поцелуя. И безграничная нежность. И готовность отдать жизнь за счастье той, что рядом с тобой. И надпись на колонне в подвале родного дома: Я тебя люблю, - которую ты сделал в тот зимний декабрьский вечер, когда устав бродить по заснеженным дорожкам бульвара и берегам замерзшего до весны пруда, вы забежали греться к доброму старому истопнику.
Старик подбрасывал сухие дрова в яростно гудевшую печь и понимающе улыбался, распустив глубокие морщины на щеках, изредка поглядывая на нас из-под мохнатых бровей. Мальчик учился в гимназии, а девочка посещала пансион для благородных девиц. У них были мамы и папы, братья и сёстры.
И у них была их Любовь.
А потом девочка с семьёй уехала. Сначала за границу, а оттуда за океан.
Она сказала: “Завтра я уезжаю. Но я буду любить тебя всегда. Помни обо мне”.
Он ничего не мог сказать ей в ответ. Сердце замерло, как замирает оно, если тебе снится сон, что ты падаешь в пропасть. Он заболел от горя.
Днями лежал он на постели у себя в комнате, отвернувшись лицом к стене. Его широко открытые глаза не видели замысловатых узоров ковра, висящего на ней. В его глазах была только она.
Спазм сжимал его горло, но слёз не было. С детства он помнил, что если заплакать, то станет легче. Но он не хотел, чтобы ему стало легче. И он помнил о ней.
Вскоре произошла Революция, потом ещё одна. Власть менялась не раз. А он помнил о ней. Он становился взрослее. Ему пришлось жить дальше, ведь иначе он не мог бы выполнить её просьбу: “Помни обо мне”. И он жил только потому, что где-то за половиной материка, и за целым океаном, жила та, что сказала ему: “Помни обо мне”.
Ему надо было научиться жить без неё.
И он: жил, работал, ел, пил, одевался, брился по утрам, ездил в трамваях, разговаривал с сослуживцами, ходил в кино. Как много дел, оказывается, надо уметь делать в этом мире для того, чтобы жить.
Тысячи дней, среди тысяч людских лиц большого города, я искал только одно лицо – её лицо. Но не находил. Помни обо мне, сказала она.
И ночами он смотрел на Луну только потому, что и она могла в этот момент смотреть на неё. Помни обо мне, сказала она. И он дышал только потому, что молекулы воздуха могли оказаться частицей её дыхания там – за половиной материка и за целым океаном. Помни обо мне, сказала она.
 И каждый мой день, и каждая ночь стала ею. И каждая минута…
Письма не могли приходить ни к ней, ни к нему. Мир был расколот политиками, разделён границами, растерзан идеологией.
А я был наполнен памятью. Памятью о её глазах, памятью о её руках, памятью о ней.
Память была моей единственной союзницей в этом мире, с горечью подумал Никольский, возвращаясь в своих воспоминаниях к алюминиевой броши.
Он прикидывал её вес на ладони, он попробовал её согнуть, и ещё тогда ему пришла в голову крамольная мысль: -Из алюминия можно делать аэропланы! Но ценник, прикреплённый серебряной ниткой к броши, напомнил ему, что алюминий  это драгоценный металл, а из драгметаллла не делают аэропланы.
И вот сейчас он смотрел на корпус рации, сделанный из алюминия, и ничему уже не удивлялся.
А Глюмкин, сверяясь со схемой изображённой чёрной краской на корпусе рации, собрал из сухих аккумулирующих электроэнергию элементов, которые он достал из других мешков, батарею.
Потом он открыл съёмную крышку на верхнем торце рации, и все увидели панель из чёрного эбонита с ручками настройки частоты, шкалами и стрелками, сигнальными лампочками.
Всё это хозяйство находилось в безжизненной неподвижности.
А Глюмкин уже протянул в воздухе вдоль салона металлическую антенну с грузиком на конце. Конец он прикрепил к ввёрнутому им собственноручно в фюзеляж шурупу.
Другой конец антенны с металлическим штырём он воткнул в отверстие для штеккера.
Потом кабелем с штепсельным разъёмом Глюмкин присоединил батарею питания к рации. Сверившись ещё раз со схемой на корпусе рации, Глюмкин щёлкнул тумблером на эбонитовой панели. Медленно загорелась зелёная выпуклая лампочка, дрогнула стрелка на амперметре, и, пройдя две трети сектора на циферблате, неподвижно замерла  у какой-то цифры.
Глюмкин откинул крышку на боку рации, и извлёк из-под неё чёрные резиновые наушники на простой металлической дуге. Дугу с наушниками он надел себе на голову.
Из-под той же крышке он извлёк плоский микрофон. Наушники и микрофон он соединил проводами с корпусом рации, постоянно сверяясь со схемой на корпусе.
Потом он начал поворачивать большой круглый верньер сверху рации. На абсолютно круглом большом циферблате дрогнула ещё одна стрелка. Она двигалась в соответствии  движениями пальцев Глюмкина на верньере.
Прислушиваясь к звукам в наушниках, и следя за положением стрелки на оцифрованном по кругу циферблате, Глюмкин на три щелчка повернул ещё один верньер.
Потом он размеренно заговорил в микрофон: -Длинное ухо, длинное ухо, длинное ухо... Три, два, один... Три, два, один, три, два, один... Улла на третьей ветке... Для Иванова... Пришлите срочно коробочку с масляными красками в тюбиках на плэнер... Приём... Один, два, три... Связь кончаю! Всё! -Глюмкин устало улыбнулся обращённым в его сторону лицам членов экспедиции, стаскивая с головы дугу с наушниками, -Наш заказ на канистры с бензином принят к исполнению. Сейчас найдут на складах всё необходимое, погрузят на торпедный катер, и доставят на полуостров. Но мы там будем раньше, чем придёт катер. Надо будет подождать.

11. Полуостров Бузачи. Море.
   
Аэроплан продолжал лететь на юг, и через два часа Никольский заметил, что далеко впереди по курсу аэроплана изменился цвет неба. Небо потемнело, но на нём по-прежнему белели только редкие кучевые облака.
Ещё через пять минут на краю горизонта на земле показалось бескрайнее зелёное пятно. Это аэроплан приблизился к дельте Волги, к плавням, к камышовому раю.
Под аэропланом сквозь зелень заблестели бесчисленные серебряные блюдца и змейки отражений солнечного света в воде.
И вот, наконец, Никольский увидел море. Оно вставало перед ним бледно-голубой стеной, сливаясь на горизонте с небом и белесо-серой дымкой.
Никольский подправил курс аэроплана на три градуса на юго-восток, и крикнул, обернувшись в салон: -Море!
Он сам удивился той мальчишеской радости и восторгу, которые охватили его. Никольскому было уже тридцать пять лет. Он давно связал свою жизнь с авиацией, но начинал он её в юности, службой на подводных лодках на Балтике.
До сих пор, случайно просыпаясь ночью в тёмноте комнаты, он какие-то мгновения после сна ощущал себя всё ещё там, на узкой койке с поручнями, под низким подволоком минного подводного постановщика "Единорог".
Секунды он прислушивался к плеску воды за стальным корпусом, пока не понимал, что это шелестит листьями старый тополь за занавешенным плотной шторой окном, и засыпал снова. Много лет он уже не видел моря, но привязанность молодых лет не умерла. Попросив смены, Никольский передал управление Анчутину и перешёл в фюзеляж.
Равнодушных к виду моря не оказалось.
Шелезняк, сам исходивший несколько морей на броненосце "Орёл" тыча вниз пальцем, объяснял Кларе и Глюмкину, что вот такой цвет воды в месте впадения большой реки в море объясняется разницей в солёности морской и пресной воды, а в основном большим количеством взвешенных веществ в речной воде - ила и песка.
Клара увлечённо слушала Шелезняка, прижавшись лбом и носом к стеклу, и стараясь не упустить ничего, что можно было увидеть в окно.
Никольский с лёгкой душевной грустью человека навсегда потерявшего свою любовь, заметил как пальчики Клары вцепились в рукав бушлата Шелезняка, и по-хорошему позавидовал обоим. Наверное, они нашли друг друга, ещё сами не осознавая этого.
Глюмкин тоже смотрел в окно, но при этом у него был вид человека что-то сосредоточенно подсчитывающего. И конечно именно Глюмкин прервал эту идиллию, приказав всем начать переодевание в новую форму.
Кларе выгородили куском брезента ширму в конце фюзеляжа, и она появилась оттуда уже в комбинезоне, разглаживая застёжки-"репейники" на рукавах.
Мужчины к тому времени давно успели переодеться, привыкнуть и наглядеться на новое обмундирование.
Появление Клары вызвало одобрительные возгласы, потому что только женщине доступно переодеться в комбинезон, и неизвестным никому способом подчеркнуть все свои женские прелести под бесформенным одеянием.
Потом Глюмкин велел освободить карманы старой одежды от их содержимого. Шелезняк хлопал по карманам своего старого, крепко ношеного бушлата.
Смена старой одежды на новую показалась ему символической. Какой-то огромный пласт жизни сейчас отваливался в прошлое. И Шелезняку от этого было тревожно и немного страшно.
Он извлёк из карманов бушлата кисет и трубку, немного бумажных рублей и серебряной мелкой монеты, переложил всё это в многочисленные внутренние карманы комбинезона.
В одном из карманов бушлата он нащупал что-то длинное, и шелковистое на ощупь. Ухватившись кончиками пальцев, он вытащил ленточку, которую он срезал с бескозырки Папандопуло.
Шелезняк расправил её, прочитал название легендарного броненосца "Потёмкин" и бережно свернув ленту, спрятал её на груди в карман комбинезона .
Из старой одежды он оставил себе только свою бескозырку с надписью "Орёл".
Когда Глюмкин с помощью Оймаса открыл бомбовый люк в полу салона и начал сбрасывать в воду старую одежду экипажа и пассажиров "Ильи Муромца", он, конечно, заметил эту бескозырку, но промолчал.
-Может быть стоило сбросить одежду в узле с грузом, чтобы утонула? -спросил Шелезняк Глюмкина.
На что тот ответил: -Нет, Илья! Даже если её и прибьет к берегу, всё это будет работать на версию катастрофы и гибели владельцев одежды. Это если даже допустить невозможное, то есть то, что те люди, которые нас всех видели в Серпухове и Сарапуле в этой одежде, будут привлечены кем-то к опознанию...
Ещё через час прямо по курсу аэроплана показалась далёкая и низкая жёлто-серая полоса. Вскоре цвет моря с тёмно-зелёного изменился на светло-зелёный.
Глубина моря явно уменьшалась, аэроплан подлетал к берегам полуострова Бузачи.

Глаза Никольского кольнула острая точка отражённого света.
-Держи курс туда! -Глюмкин указал пальцем на яркую точку. Этот знак подан нам! Никольский изменил курс аэроплана, и тот летел теперь на юг, в полукилометре от береговой черты, имея по левому борту постоянно блестевший предмет.
Никольский в морской бинокль осматривал берег. Он увидел установленную на берегу ослепительно блестевшую многогранную пирамиду, сразу за ней плоско лежал какой-то прямоугольник, очевидно накрытый брезентом.
Песок вокруг прямоугольника и пирамиды до самого уреза воды был усеян следами ног выгрузившей груз команды. В остальном больше ничто не напоминало на этом пустынном берегу недавнего присутствия человека.
Мир за бортом делился на две части: море и песчаная пустыня. Пустыня не изобиловала ориентирами и красками. Берег от линии прибоя на полкилометра вглубь полуострова едва заметно повышался, упираясь в сплошной пологий вал песка. Это был, очевидно, старый берег мелеющего Каспийского моря. Старый берег возвышался над новым берегом метра на два.
А ещё дальше проглядывалась небольшая низина с несколькими ослепительно-белыми то ли кустами, то ли камнями. За низиной до горизонта опять простирались серого цвета пески. Никольский направил аэроплан в левый разворот и прошёлся над берегом на высоте в сто метров, тщательно осматривая место предполагаемой посадки.
Судя по всему, предпочтительной являлась посадка на старый берег моря, туда же, где была установлена зеркальная пирамида.
Песок там выглядел достаточно плотно слежавшимся и укатанным ветрами. Садиться на берег ближе к прибойной зоне, на обнажившееся дно моря, Никольский опасался, не зная глубины залегания грунтовой воды.
Он не хотел рисковать аэропланом, так как если бы при посадке колёса аэроплана завязли в мокром песке, то он мог “сделать козла”, то есть скапотировать.
В этом случае конструкция аэроплана не выдержала бы перегрузок, и “Илья Муромец” превратился бы в груду дерева, материи и порванной проволоки, не подлежащей ремонту и восстановлению в полевых условиях.
Зайдя на второй круг, Никольский осуществил посадку в выбранном им месте. Подрулив ближе к оставленному для них грузу, Михаил выключил моторы.
Первое что он услышал, после того как его слух восстановился после многочасового звукового давления от работающих двигателей, был свист ветра в проволочных стяжках плоскостей. Потом он услышал ещё один звук, от которого ему захотелось вот так – сразу, забыв про послеполётный осмотр аэроплана, выбежать из кабины, и на ходу срывая с себя комбинезон, увязая в песке по щиколотки, бежать к морю.
Да, Никольский услышал плеск морских волн, набегающих на песчаный берег…
Но, море – морем, а служба – службой. Выпустив из аэроплана пассажиров, Никольский спрыгнул на горячий песок.
Обойдя вокруг аэроплана вместе с Оймасом и Анчутиным, он внимательнейшим образом его осмотрел. После этого он распорядился насчёт прочистки и регулировки карбюраторов на авиамоторах.
У него было обоснованное ощущение, что те недодавали мощности. Заодно он потребовал от Оймаса промывки воздушных фильтров. Этим следовало заняться незамедлительно, как и заправкой опустевших топливных баков аэроплана.
Потом Никольский подошёл к зеркальной пирамиде. Она была составлена из металлических полированных листов, укреплённых болами на каркасе высотой около трёх метров. Восемь граней пирамиды были наклонены к горизонту на 60°. Ветровая коррозия ещё не успела сделать матовыми эти ослепительно сверкающие грани.
Всё было просто и эффективно, повторяя идеи, заложенные в зеркальных маяках древних мореходов и современных гелиографов для подачи военных сигналов. Да и в детстве тоже… Кто из нас не пускал солнечных “зайчиков” на потолки и стены, или не слепил в глаза  незадачливым прохожим на улице? Правда, зеркальные приводные маяки могли работать только при солнечном свете, но здесь, на полуострове Бузачи солнца было - хоть отбавляй. Вместе с Шелезняком и Глюмкиным они за час перетаскали металлические канистры к бензобакам аэроплана и заполнили вручную методом простого налива бензобаки. Было очень, очень жарко. Мужчины сбросили комбинезоны и нательные рубахи, и работали, оставшись в одних кальсонах. Головы приходилось прикрывать во избежание теплового удара.
Шелезняк работал в своей старой бескозырке, Никольский в пилотке, а Глюмкин отстегнул от комбинезона капюшон. Этого часа безостановочной работы на самом пекле, вполне хватило, чтобы сбить дыхание, покрыться сплошной плёнкой пота и обгореть под солнечными лучами.
Закончив заправку, они в изнеможении упали на песок в широкой тени от плоскостей аэроплана. Клара принесла им из салона две фляги тёплой воды, которую они с жадностью выпили. Причём Глюмкин пытался научить Никольского и Шелезняка правильно пить воду. Он говорил, что надо всегда набирать воду в рот, смачивая слизистую оболочку, и только потом пить, не спеша, маленькими порциями, ту воду, которую набрали в рот. Но они проглотили воду несколькими долгими жадными глотками.
Вода тяжёлым комом упала в желудок, и мгновенно выступила на коже каплями пота. Измученная жарой Клара предложила им искупаться в море. Это приободрило наших путешественников – они вспомнили о том, что находятся на самом большом и самом малолюдном морском пляже в мире.
Они пошли к морю сначала медленно, а потом побежали, всё ускоряя и ускоряя бег. Но море у берега было очень мелким, и они долго бежали по ровному песчаному дну, поднимая фонтаны искрящихся на солнце брызг.
Лишь метрах в ста от берега вода достигла пояса, и тогда они разом нырнули и поплыли под водой, чтобы с шумом и плеском вынырнуть, перевернуться на спину, и, раскинув в стороны руки, закрыть от наслаждения глаза.
Клара не бросилась в воду вместе со всеми, а, отойдя вдоль линии прибоя метров триста, в нерешительности остановилась. Берег моря, слегка загибаясь, просматривался на километры от того места, где совершил посадку аэроплан.
Ей страстно хотелось погрузиться в воду, но скинуть комбинезон в присутствии мужчин? Впрочем, у неё был выбор – сидеть на берегу моря в чудесном комбинезоне с массой воздушных прослоек, и плавиться от жары. Ещё одно соображение заставило её решиться расстегнуть застёжки-репейники: уже четверо суток она не имела возможности принять ванну или душ.
Конечно, за годы гражданской войны она привыкла неделями не мыться, спать, где положат, есть, что дадут, а не что хочется. Но всё же, в последние дни Клара с изумлением для себя поняла, что жизнь ещё не закончена, что можно ещё в этой жизни пожелать немного счастья не только для трудящихся всего мира, но и лично для себя.
Тоска по Лике за годы одиночества притупилась, а в последние дни её вдруг потянуло к Шелезняку. Потянуло к одному из мужчин, которых она привыкла ненавидеть.
Потянуло со всей силой и тоской ещё далеко не старой женщины. И, похоже, что эта тяга ей нравится.
Он бежал вместе с другими в тучах брызг, а она видела только коренастую фигуру, сильные руки, простоватое народное лицо. Он проигрывал в глазах женщин стоя рядом с тем же Никольским, в котором чувствовалась порода, поколения сытой жизни и воспитание.
Но Клара видела только Шелезняка.
И сейчас она расстегнула комбинезон, стянула его, балансируя поочерёдно на каждой ноге стоя у кромки воды, и осталась в одной короткой нижней рубашке, едва прикрывающей бёдра.
Она отбросила комбинезон на песок подальше от воды, и тоже побежала туда, где исчезнувший в дымке горизонт уже не разъединял море и небо. Там, вдали, море незаметно переходило в небо, и Клара побежала в небо, радостно смеясь тому, что произошло с ней сейчас. Она больше никому ничего не должна! Ни бедняжке Лике, ни партии, ни трудящимся всего мира! Она освободила свою душу для того, что входило в её жизнь снова - для любви! И видно это счастье было настолько сильно, что материальной волной оно качнуло лежащих на спине мужчин в сотне метров от Клары.
И они выпрямились в воде и встали ногами на песчаное дно, в изумлении следя глазами за её бегом-полётом. На какое-то мгновение им показалось, что она побежит по водной глади, и будет бежать, пока не достигнет того места, где море переходит в небо.
Но Клара была всего лишь земной женщиной, пусть и счастливой. Поэтому в тот момент, когда сопротивление воды, оказываемое её, пусть и очень обтекаемому, телу стало слишком велико для бега к горизонту, она нырнула, и очень долго не показывалась над водой.
Так долго, что, конечно, именно Илья Шелезняк не выдержал и сажёнками поплыл в то место, где он видел в последний раз её русую головку. Потом они все вместе ещё плавали и ныряли. Но как-то так всё время получалось, что рядом всегда оказывались Клара и Илья, хотя никто специально этого не добивался.
Наблюдательный Глюмкин, якобы для проверки по карте маршрута их дальнейшего полёта, позвал Никольского на берег.
Клара и Илья тоже вдруг заторопились на берег. У обоих появилось чувство времени. И не просто чувство времени, а чувство уходящего времени, если кто понимает, что я имею в виду... Или если я сам понимаю, о чём хочу вам рассказать...
Глюмкин и Никольский скрылись в "Илье Муромце".
Где-то в тени под крылом аэроплана на песке лежали Анчутин и Оймас, ведя неспешную беседу о зимних присадках к моторным маслам, а Илья шёл в двух шагах позади от Клары и смотрел на то, как она выходила из воды.
Я не любитель составлять такие описания, но поверьте, ему было на что посмотреть! Мокрая рубашка облепила её кожу, подчёркивая все выпуклости и впадины стройного тела, ещё не рожавшей красивой женщины. Она всей кожей чувствовала взгляд Ильи, и гордилась тем, что он на неё так смотрит. Выйдя на берег, она, не смущаясь, стянула через голову мокрую рубашку, и выжала из неё воду, подставляя  покрытое солёными каплями воды тело горячим лучам солнца и не менее горячим взглядам любимого мужчины.
Не спеша она натянула комбинезон, и держа в одной руке ещё мокрую нижнюю рубашку, другой махнула Илье: -Вылезай из воды!
Прикрывая обеими руками пах, смущённый Илья неуклюже выбрался из воды и поспешил к своему оставленному на песке комбинезону.
Стоя спиной к Кларе, он, подпрыгивая на одной ноге, натянул комбинезон прямо на мокрые кальсоны. Клара подошла к нему, и снизу взглянув в его карие глаза своими тёмно-синими глазами, пригладила топорщившиеся на макушке волосы.
-Илья! Я ещё в аэроплане договорилась с Вольфом, о том что мы сходим осмотреть те белые образования в котловине, которые видели с воздуха, -сказала она.
Илья был готов идти с ней куда угодно.
-Лишь бы с ней! - стучала кровь в его висках.
-Теперь и навсегда! -отвечало ударами сердце в груди.
-Прости, -тихо говорила его память.
Память Ильи просила прощения у его жены, умершей от тифа в 1919 году в Петрограде. Память помнила холодеющие Варенькины ладошки.
Память помнила горящий от высокой температуры лоб. Память помнила припухшие потрескавшиеся губы, не имеющие силы сказать слова просьбы....  Или прощания?
Он не услышал тогда этих слов, потому что вместо бессильных губ говорили глаза Вареньки... -Любимый! Мне так страшно уходить, оставляя тебя одного...
-Прости, -тихо сказала память в последний раз.

Старые переулки хранят звуки шагов наших.
Старые вещи хранят тепло сердец наших.
Старые письма  хранят чистоту чувств наших.
Старые фото хранят молодость лиц наших.
Старые друзья хранят слова клятв наших.
Только память ничего не хранит.
Только память всё забыть норовит…

12. Полуостров Бузачи. Песок и кровь.

Последний патрон – это хорошая, в сущности, штука.
Последний патрон – это утраченной надежде порука.
Последний патрон на ладони - тяжестью свинца проверен.
Последний патрон скользнул в затвор - и ты во всём уверен.
Последний патрон для солдата в окопе – это такая малость.
Последний патрон - для врага приберечь, не испытав жалость.
Последний патрон - как скупой салют перед уходом в вечность.
Последний патрон в канале ствола - это большая беспечность.
Последний патрон хранить для себя – это большая мудрость.
Последний патрон в песке потерять – это большая глупость.
Последний патрон - воле твоей должен служить послушно.         
Последний патрон - только на настоящее дело потратить нужно.

Машинально, по выработанной годами привычке, Илья прихватил из аэроплана ремень с маузером в кобуре и подпоясался.
Они пошли рядом друг с другом прочь от моря. В какой-то момент Клара оступилась, и Илья подхватил её под локоть.
Дальше они уже шли, взявшись за руки, постепенно скрываясь в колышущемся мареве нагретого белым солнцем пустыни жёлто-серого песка.
А Глюмкин и Никольский спустились из аэроплана в тень под крылом и присоединились к стажёру и мотористу. Было жарко, но дующий с моря ветерок в тени подсушивал пот, и было довольно терпимо вот так лежать на песке и лениво перебрасываться фразами. Вдруг Никольский сел на песке и вгляделся.
 С севера вдоль уреза воды по направлению к ним по песку шёл человек в выгоревших на солнце до белизны фуражке, гимнастёрке и галифе. На ногах человека были аккуратные обмотки и истёртые до светлой кожи солдатские ботинки. На ремне висела жёлтая кобура с наганом, поперёк груди – шинельная скатка. За спиной – тощий сидор – солдатский вещмешок. В левой руке он нёс медный чайник.
Под крылом аэроплана все уже сидели, разглядывая незнакомца.
Человек подошёл ближе, и они увидели его спокойное загорелое лицо, голубые внимательные глаза под козырьком фуражки с красной звездой, давно не бритую щетину на щеках и слегка курносый нос.
Человек, явно обратив внимание на звёзды на плоскостях аэроплана, тоже их рассматривал ещё издалека. Он остановился на солнцепёке рядом со стойкой шасси, вытащил из-за спины короткую сапёрную лопатку, воткнул её в песок, черенком вверх.
–Ого!- глядя на длину тени от черенка сказал он, -Три часа! Зря расселись, авиаторы! Вам бы надо отсюда убираться поскорее… Не ровен час…
-А, ты кто будешь, служивый?- спросил Глюмкин.
-Красноармеец Сухов! Иду домой, после демобилизации…- ответил он, поднеся ладонь к сломанному козырьку фуражки.
 –Где ж твой дом? Ты же с севера идёшь? –Это я увидел как вы сели и решил вернуться, упредить, чтоб не пропали зря …
-Ты про что толкуешь? -спросил штурман косясь на колёса шасси.
Красноармеец Сухов стащил со спины сидор, развязал тесёмки, и вытащил из него предмет, завёрнутый в грязную тряпку.
Из тряпки показался автолог, такой же, какой стоял и у нас в кабине аэроплана. Но этот был весь в кавернах, как бы изжёванный и травленный кислотой, и с чёрными засохшими пятнами, похоже, что крови.
По виду, он был явно с какой-то дикой силой с корнем вырван из панели.
Никольский аж привстал от неожиданности: -Эт-т-то, что? –Да вот, в ста верстах отсюда нашёл... Там и обломки какого-то аэроплана, – уверенно ответил Сухов.
– Что за жуть? - Глюмкин уже был на ногах.
–А, это брат, хуже зверей Апокалипсиса, твари будут! – Сухов уже засовывал сапёрную лопатку в брезентовый чехол, прикреплённый сзади к поясному ремню.
–От тех, на сломанном аэроплане, мокрого места не осталось. Да и вам уходить надо. Что-то мне неспокойно – позавчера на этот аэроплан наткнулся, вчера Саид пропал вместе с лошадью … - Сухов из-под ладони, сощурившись, смотрел в ту сторону, куда ушли Клара с Ильёй.
Его тревога передалась нам.
-Восток – дело тонкое… -  со вздохом произнёс Сухов.
Потом он вытащил из носика чайника тряпичную затычку и отпил глоток воды.
 -Ну, ладно, я пошёл…
-Стой, Сухов, скоро на этот берег придёт катер. Ты на нём за несколько часов можешь добраться до Гурьева, - Никольский придержал его за рукав.
– Нет, спасибо, я уж так дойду. Да и дела у меня тут, в Педженте…, -красноармеец Сухов, выбирая привычный ритм движения, зашагал по песку на север, вдоль увала старого берега моря...
Четверо под крылом аэроплана долго провожали глазами фигуру красноармейца Сухова, которая становилась всё меньше, и меньше, пока не исчезла в жарком мареве на фоне песка. Глюмкин посмотрел на часы: -Где же катер? С его скоростью он давно должен был быть тут! На нём же тоже стоят авиационные моторы? Да, Никольский?
-Стоят-то стоят..., -протянул нехотя Михаил, -Узлов пятьдесят делает торпедный катер...Да только капризны они на море. Запросто катер мог по поломке задержаться...
Вдруг со стороны котловины, куда пошли Клара и Илья, раздался сухой треск, как будто сломалась ветка дерева.
Все вскочили на ноги, глядя в сторону, откуда прозвучал выстрел маузера. Потом выстрелы пошли один за другим...
-Взять оружие! -скомандовал Глюмкин, -Все - туда! -он сделал рукой отмашку в сторону котловины.
Они бросились в аэроплан за оружием.
Глюмкин задержался в нём, чтобы прихватить кроме своих двух кольтов, ещё и ручной пулемёт "Льюиса", и теперь бежал позади всех.
Пулемёт оттягивал руки и замедлял шаг. Всё же 18 килограммов в руках - не шутка!
-Чёрт! -злился Глюмкин, -Что у них там произошло? Басмачи напали?
Но в памяти Глюмкина вдруг всплыло встревоженное лицо красноармейца Сухова, и засохшие пятна крови на искорёженном автологе...
-Чёрт! Как не везёт! -думал Глюмкин пытаясь на бегу отереть рукавом комбинезона пот со лба, который заливал ему глаза.
Они бежали из последних сил. Впереди показался каменный выступ...
… А полчаса назад, Шелезняк и Ниппель, взявшись за руки, стояли на краю котловины. Они стояли не на песке, а на отполированном ветровой эрозией, и покрытом "пустынным загаром", выступающем из песка нешироком гребне ракушечника - осадочной породы, за миллионы лет превратившейся в довольно прочный камень.
От их ног метров на сто пятьдесят тянулось неглубокая чаша котловины, сплошь засыпанная мелким песком. Дальше, за котловиной песок уходил за горизонт.
Песок этот отличался от песка на берегу моря только двумя приметами - этот был светлее и мельче. Видно было, как по склонам котловины песок сползал тонкими струйками на её дно.
 -Как в песочных часах, - подумала Клара.
Потом её взгляд остановился на пяти возвышающихся над центром котловины образованиях. Издали их можно было принять за вырезанные из белоснежного мрамора кусты.
Клара спрыгнул с каменного гребня и, увязая в песке, пошла к ближайшему кусту.
Нет! Это был не мрамор, оживший под резцом скульптора...
Вблизи больше всего это образование напоминало морской коралл. Вся его поверхность была покрыта мириадами небольших полукруглых отверстий. Клара подошла ещё ближе, и протянула руку, собираясь потрогать поверхность коралла. Её движение вызвало неожиданную реакцию.
Внезапно из всех отверстий на поверхности “коралла” появились длинные, извивающиеся во всех направлениях отростки, отдалённо напоминающие тонких дождевых червей. Только черви эти имели выраженную кольчатую поверхность и были они ярко-алого цвета. По-своему это было красиво - разветвлённая поверхность “кораллового” куста словно расцвела. Клара ахнула от неожиданности, и сделала несколько шагов назад, чтобы взглядом охватить всю картину.
Илья тоже заметил метаморфозу, произошедшую с кустом. Он уже собирался спрыгнуть на дно котловины с гребня ракушечника, когда рядом с фигуркой Клары песок взлетел высоко вверх, как будто выброшенный беззвучным взрывом.
Что-то большое, многосоставное и крутящееся, мертвенно-серого цвета, на миг показалось из песка, схватило Клару, и исчезло вместе с ней. Лишь коротко шевельнулась поверхность песка на дне котловины рядом с “кораллом”, где только что стояла женщина.
“Коралл” мгновенно втянул в свои поры алые отростки, и в котловине всё замерло.
Шелезняк рванул рукой деревянную кобуру с пояса. Щёлкнул замок крышки, и маузер оказался в его руках.
Он помешкал секунду, но за секунду он много успел. Мышечная память рук самостоятельно присоединивших рукоятку длинноствольного пистолета к защёлке на кобуре, и превратившей пистолет в винтовку с прикладом, позволила мозгу мгновенно обдумать ситуацию и принять решение.
У Шелезняка не было выбора – ему надо было попытаться спасти Клару, отвлекая внимание чудовища на себя. Передёрнув затвор маузера, и дослав патрон в ствол, он спрыгнул в котловину и побежал по песку, стараясь сильнее ударять подошвами ботинок по его поверхности.
Как бы в ответ на его топот поверхность песка в котловине зашевелилась в нескольких местах рядом с “кораллами”. По направлению к бегущему Илье под поверхностью песка перемещались какие-то существа. Притом, судя по величине песчаных бугров, сопровождающих по поверхности их подземное перемещение, существа эти были не маленькие.
Но там, под “коралловым” кустом, где чудовище утащило Клару, песок был неподвижен. Илья на вскидку выстрелил из маузера в этот куст. От куста в разные стороны полетели известковые осколки и мелкая пыль, вновь вся поверхность “коралла” покрылась яростно шевелящимися алыми отростками.
Песок под кустом дрогнул, и из песка появилась фигурка Клары, обвитая серыми канатами. Чудовище как бы издевалось над Ильёй, а, может, заманивало добычу вглубь котловины. Илья видел искажённое нестерпимой болью лицо любимой. Серые канаты были не канатами, а щупальцами песчаного чудовища.
Этими щупальцами оно приподняло Клару над песком, и стало сдавливать с невероятной силой. Илья услышал хруст костей и рёбер, как будто рядом ломали тонкие ветки сухого кустарника. Клара забилась в агонии, со свистом и хрипом втягивая воздух в лёгкие. На обнажившуюся под лохмотьями разорванного чудовищем комбинезона грудь, из угла рта текла кровь.
Её тёмно-синие, измученные болью глаза с мольбой смотрели на Илью.
Как от удара током в памяти Ильи соединились два отрезка времени. Вот так же молили его о помощи глаза умирающей Вареньки. Тогда он не смог ничем помочь.
Сейчас же сознание Ильи раздвоилось. Одна часть его сознания бесстрастно отмечала перемещения чудовищ под песком, определяла расстояние до них, и понимала, что ему не успеть добежать до каменного гребня, и не спастись.
Другая часть сознания с холодной рассудительностью заставила его руки поднять маузер, прижать приклад к правому плечу и прицелиться. Задержав дыхание, он плавно потянул спусковую скобу. Раздался выстрел.
Девятимиллиметровая пуля с круглым наконечником в медно-никелевой оболочке вошла Кларе посередине лба. Её голова от удара откинулась назад, и глаза медленно закрылись. Илья мгновенно перенёс огонь на щупальца чудовища.
Он выстрелил ещё восемь раз. Он смотрел поверх прицельной планки, на то, как пули рвут серые канаты щупалец, а в образовавшихся отверстиях появляется густая пузырящаяся жидкость гнойно-жёлтого цвета.
Чудовище втянуло щупальца под песок вместе с изломанным, как тряпичная кукла, телом Клары. Дымящийся затвор маузера застыл в открытом положении, и Илья бросился бежать к краю котловины.
Что-то задержало движение чудовищ. Может быть, их остановил выстрел Ильи по одному из “коралловых” кустов, с которыми они, похоже, жили в симбиозе? А, скорее всего, они бросились к раненному Ильёй чудовищу с целью разделить добычу, которую оно сжимало в своих щупальцах. Но сейчас они нагоняли.
Бегущий Илья уже слышал за своей спиной шелест потревоженного движением чудовищ песка. Он резко остановился, желая принять смерть лицом к лицу. Правее его плеча в набегающий вал песка вошла пулемётная очередь. Илья услышал за спиной характерный треск ручника “льюиса”.
Чудовище под песком резко свернуло в сторону и пронеслось мимо Ильи, совсем рядом с его ногами. Илья почувствовал, как его ноги проваливаются в песок.
Он упал набок и увидел, как с каменного гребня Глюмкин из “льюиса” стреляет с руки короткими очередями по перемещающимся под песком чудовищам. Те устремились к спрыгнувшим в котловину Оймасу и Анчутину.
Руки Ильи на ощупь перезаряжали маузер. Стоя на коленях он кричал: -Назад! Назад, твою мать! Но было поздно…
Взметнулись вверх фонтаны песка. Мощные тела в движении на миг высунулись из этих фонтанов. Мелькнули щупальца и, схватив двух бегущих человек, исчезли под поверхностью котловины.
Илья, перекатываясь с боку на бок, добрался до каменного выступа. Сверху протянулась рука, схватила его за воротник комбинезона и Глюмкин, тяжело дыша, выволок Илью на верх.
–С-сука…, сука! –хрипел Илья заходясь в сухом кашле. Он лежал, уткнувшись лицом в раскалённый камень, и в отчаянии бил по нему кулаками, разбивая их в кровь.
Ему хотелось плакать, но слёз не было. Ему хотелось умереть, но смерть не приходила. Все его надежды, вся его любовь, теперь навсегда останутся здесь, под раскалённым белым солнцем пустыни серым песком.
-Вставай, матрос, вставай! –пробился к сознанию Ильи голос Глюмкина,
-Мёртвых не вернёшь! Смерть улыбается нам всем. Мы же, можем только улыбнуться ей в ответ….
Шелезняк приподнялся с камня и встал на ноги. Рядом с ним стояли двое. Глюмкин, с приставленным к ноге “льюисом”, и, Никольский с кольтом в руке. В живых остались один член экипажа и два пассажира.
Никольский до сих пор не мог поверить, что в считанные секунды произошла такая трагедия. Он понимал горе Шелезняка. Он сам прошёл через потерю любимой девушки, и понимал, что слова утешения сейчас не помогут.
–Только время, -думал Никольский, глядя на окровавленные кулаки Ильи, -Только время лечит раны, которая наносит нам жизнь….
А Глюмкин, приобняв за плечи Илью, и опираясь на пулемёт в руке как на палку, потащил Шелезняка к аэроплану. Но, тот не желал уходить. Он смотрел на белые кусты “кораллов” и на серый песок котловины в яростном ожидании чуда – вдруг песок зашевелится, и из него выберется Клара, его убитая любовь…
Но, время чудес для него ещё не наступило.
По склонам опустевшей котловины песок всё так же сползал тонкими струйками на её дно. Как в песочных часах… Кто совсем недавно сказал эти слова?
Илья хрипло застонал от непереносимой душевной боли и зашагал к аэроплану…
Они вернулись в тень под плоскостью. Сейчас тень переместилась в сторону, следуя в противоположную от движения солнца сторону, и солнечные лучи упали на то место, где недавно сидела Клара.
Шелезняк опустился на колени перед углублением в песке. Оно все ещё хранило форму её тела. Ладонью руки Илья разровнял нагретый под солнцем песок. От этого тепла, показавшегося ему теплом её тела у него душно перехватило горло, и он разрыдался.
Слёзы неожиданно принесли ему облегчение.
Он встал с колен. -Жить не хочется, но надо! -вспомнил Шелезняк любимую присказку своего приятеля по броненосцу “Орёл”, весельчака – сигнальщика Малюты, пропавшего без вести во время Цусимского морского сражения.
–Вот они! –услышал Шелезняк крик Глюмкина.
Глюмкин стоял около зеркальной пирамиды с 8-ми кратным биноклем в руках и указывал на чёрный клуб дыма в море.
 -Только это не торпедный катер…, -удивлённо произнёс он, протягивая бинокль подошедшему к нему Никольскому.
Тот взял бинокль, и после минуты разглядывания приближавшегося к берегу корабля, ответил: -Идёт прямо к берегу. Под таким острым углом к нам трудно классифицировать судно, не видя силуэта. Но похоже на миноносец… Что скажешь, Илья?
–Никольский протянул бинокль Шелезняку, стараясь отвлечь того от тяжёлых мыслей о произошедшем.
Шелезняк заставил себя собраться, и повернулся к товарищам. К этому моменту, он почти справился со своими чувствами, и когда взял протянутый Никольским бинокль, его лицо было угрюмым, но спокойным. В прекрасную “цейсовскую” оптику он разглядел не только подходящий к берегу миноносец, но и надпись на его правой скуле, когда тот, сбавив ход начал разворачиваться бортом к берегу.
На скуле было написано: “Карл Либкнехт”.
Миноносец убрал пары, и до берега долетели гремящие звуки, с которыми якорная цепь проходила через отверстие клюза. Миноносец  бросил якорь далеко от берега, на глубине, опасаясь сесть на мель. От него отделилось две больших весельных шлюпки.
Через пять минут шлюпки зашуршали форштевнями по песку, вытаскиваемые на берег матросскими руками. Из первой причалившей шлюпки выпрыгнул флотский командир в белом кителе и таких же брюках, и подбежал к ним.
–Воентехник первого ранга Ковалёв! –представился он, поднеся правую ладонь к козырьку фуражки, -Прошу предъявить полномочия!
Глюмкин полез во внутренний карман своего комбинезона и извлёк из него несколько раз сложенный листок бумаги. Потом он протянул листок воентехнику.
Тот развернул его и прочитал: “Мандат. Предъявитель сего товарищ Глюмкин Вольф Хозевич является Начальником Забайкальской этнографической экспедиции…“
Проверив печать и подпись на мандате, воентехник, козырнув, вернул документ Глюмкину. –Товарищ Глюмкин! Мне велено передать Вам кодовое слово: “Парамаунт”! Прошу ответа!
 –“Берг”! –коротко ответил Глюмкин, покосившись на стоящих рядом Никольского и Шелезняка.
Но Никольский рассеянным взглядом осматривал горизонт, демонстративно отстраняясь от разговора, а Шелезняк стоял, опустив голову вниз, в приступе опять подступившей душевной тоски.
–Товарищ воентехник первого ранга! Прошу приказать вашим людям загрузить канистры с бензином в аэроплан! После загрузки разберите зеркальный маяк, и вывезите его с этого берега вместе с пустой тарой доставленной сюда ранее!
–Есть! –козырнул воентехник и громким голосом отдал несколько энергичных команд матросам.
Те вытащили из шлюпок резиновые канистры с бензином и выстроившись цепочкой начали их передавать стоящему в дверях аэроплана Шелезняку, а тот передавал их Никольскому, расставляющему канистры в фюзеляже, так, чтобы не нарушить центровки летательного аппарата.
Глюмкин отвёл в сторону воентехника, и спросил: -А, почему не пришёл катер? Тот ответил, что грузоподъёмность катера не позволяет принять на борт такое количество канистр. Поэтому, несмотря на запрос, был отправлен их эсминец “Карл Либкнехт”, и что всю дорогу они шли с максимально возможной скоростью.
Глюмкин поинтересовался у воентехника, живут ли люди поблизости этого полуострова. На это воентехник ответил, что насколько он знает, места тут абсолютно безлюдные и пользуются у местных казахов дурной славой. Ходят слухи о каких-то страшных и опасных животных, которые сохранились в этой местности со времён гибели Атлантиды.
Глюмкин переспросил, опешив: -Причём здесь Атлантида?
Воентехник пожал плечами: -Так местные говорят… Говорят, что на месте затонувшей Атлантиды теперь острова Тюленьи… И, вообще, он лично, воентехник Ковалёв, не верит этим древним сказкам, и что он – комсорг комсомольской ячейки на миноносце…
За время разговора канистры были погружены на “Илью Муромца”, пирамида была разобрана и погружена на шлюпки вместе с пустой тарой.
Откозыряв Глюмкину, Ковалёв отдал команду отчаливать. Шлюпки пошли к миноносцу, стоявшему под парами. Выбрав якорь корабль развернулся, и окутавшись дымом, резво начал уходить в северо-восточном направлении.
Скоро дым из его труб скрылся за горизонтом.
Дождавшись этого момента, Глюмкин твёрдо скомандовал курившим в сторонке Шелезняку и Никольскому грузиться на аэроплан и немедленно взлетать. Когда Илья проходил по салону к скамейке, его взгляд зацепил решетчатые барабаны бомботары, закреплённые в фюзеляже.
Он резко обернулся к пилотской кабине, но вопрос застыл у него на губах… На него смотрели Глюмкин и Никольский.
Прочитав этот вопрос в глазах Ильи, они оба кивнули головой. Шелезняк всё понял. Никольский завёл поочерёдно все четыре двигателя, испытывая острую жалость к Анчутину и Оймасу. Но и себя надо было тоже пожалеть.
Он остался на борту один из авиаторов. И теперь выполнение неизвестного ему задания партии и правительства, зависело во многом только от него и от надёжности “Ильи Муромца”.
Он повёл аэроплан на взлёт, благо что в его распоряжении была практически бесконечная взлётная полоса, а боковой ветер с моря почти не ощущался.
Взлетев, Никольский направил аэроплан по широкой дуге над морем. Он позвал в кабину Глюмкина и Шелезняка. Объяснив им устройство основных контрольных и управляющих приборов и механизмов аэроплана, он поставил к штурвалу Глюмкина, и показал ему как надо удерживать аэроплан на выбранной для полёта высоте и компенсировать возможное рысканье.
Они договорились, что Никольский выйдет над берегом на полёт по прямой, прямо над котловиной, где на них напали песчаные твари, и передаст управление Глюмкину. Сам Никольский должен был подать команду Шелезняку о начале сброса бомб, стоя у прицела для бомбометания.
Так они и поступили. Никольский, развернув над морем “Илью Муромца” вывел его на прямую линию полёта, практически параллельно береговой черте. Он передал штурвал Глюмкину, похлопав его ободряюще по плечу.
Вдвоём с Шелезняком они открыли бомболюк в полу салона. Потом Шелезняк начал подтаскивать бомбы поближе к люку, и устанавливать их в держатель у борта. Никольский, поглядывая в люк, снимал защитные колпачки и выдёргивал чеки со взрывателей осколочных и зажигательных бомб. Он понимал, что без Анчутина и Оймаса, без профессионалов-авиаторов, у него будет только один боевой заход. Если бы они были живы, то он бы в один заход накрыл котловину “зажигалками”, заставляя песчаных тварей выбраться на поверхность песка, а вторым заходом прошёлся бы по ним осколочными бомбами.
Но Анчутин и Оймас погибли странной и мучительной смертью, поэтому он решил вываливать все бомбы в один заход. Что бы ни говорили, ничего нет слаще слова “месть”! Подготовив бомбы, он бросился к прицелу. И вовремя!
Через минуту он крикнул Шелезняку: -Давай!
Шелезняк быстро, но осторожно начал выхватывать взведённые бомбы из держателя и бросать в люк. Никольский наблюдал за ними в полёте и был счастлив, когда увидел первый гриб взрыва на краю котловины.
Через две минуты внизу бушевал пожар и свистел рой смертоносных осколков. Взрывами снесло кусты -“кораллы”, из песка выскочило с полудюжину песчаных тварей, корчащихся от ожогов зажигательной смеси. Ливни железных осколков рвали на куски их серые перекрученные тела.
Шелезняк и Никольский в азарте мести и всесокрушающей мощи бомбардировки, яростно орали проклятия и грозили кулаками в открытый люк аэроплана до тех пор, пока дым и огонь рукотворного ада не затерялся далеко позади в песках.

13. В воздухе. Курс на восток.

Через много дней и ночей, проведенных в воздухе и на земле, пройдя через боль и страх смерти, пережив опасные приключения, они были как никогда близки к цели. Или думали, что они близки к цели.
Под утро Никольский так замёрз, что проснулся от ощущения остановки сердца. Он лежал  на войлочной подстилке, брошенной на пол в насквозь промороженном фюзеляже “Ильи Муромца”, с головой укрывшись всем, чем только можно укрыться. Свой чудо-комбинезон он наглухо застегнул на все застёжки, натянув на голову капюшон.
Рядом с ним лежали его товарищи Глюмкин и Шелезняк, так же как и он закутанные с ног до головы. Если бы кто-то посторонний поднялся сейчас в салон аэроплана “Илья Муромец”, он бы увидел тёмную пещеру, стены и потолок которой покрыты длинными иглами белого инея. В пещере находилось множество разнообразных предметов, истинное назначение которых было скрыто от любопытного взора всё тем же инеем.
На обледенелом полу пещеры, этот посторонний обнаружил бы ворох одеял и брезентов, под которыми были похоронены три спеленатые мумии, плотно прижавшиеся друг к другу. От настоящих мумий эти три тела отличались только тем, что из потрескавшихся чёрных губ высушенных морозом вырывались в такт дыханию короткие облачка пара.
Никольский лежал на правом боку, прижавшись спиной к лежавшему в центре Глюмкину. Глюмкин последние дни надсадно кашлял, его глаза горели лихорадочным румянцем, он температурил.
Но именно Глюмкин оставался той деятельной силой, которая организовывала и направляла их усилия по достижению цели. Той цели, к которой они прилетели, оставив позади разбитые мечты, утраченные иллюзии и жизни близких людей. Никольский больше не мог выдерживать холода.
Только здесь, в краю высокогорных плато, он понял значение выражения “промёрзнуть до костей”. Особенно были страшны ночи, когда лететь было нельзя, и они совершали посадки на более-менее пригодные для этого площадки, окружённые величественными горными грядами.
Однажды ночью, во время одной из таких стоянок со склона горы в ущелье сошла лавина. Со скорость курьерского поезда её край пронёсся в ста метрах от аэроплана. И если бы Никольский не настаивал на креплении “Ильи Муромца” на каждой стоянке верёвками к железным кольям, вбиваемым в промёрзшую каменистую землю, то они бы уже никогда не взлетели с той каменной полки, на которую сел аэроплан.
При своём движении лавина увлекала за собой поток воздуха и снежной пыли. Этим потоком воздуха и подхватило аэроплан, но колья и верёвки удержали аппарат на месте. Правда Никольскому потом пришлось два часа заниматься регулировкой стяжек плоскостей, но это была небольшая плата за то, что аэроплан остался цел.
Ещё одно желание заставляло его вылезти из-под брезента. Вставать было тяжело ещё и из-за разреженного горного воздуха. Каждое движение здесь вызывало одышку. Но встать было просто необходимо.
Никольский плохо гнущейся от холода рукой откинул с лица край брезента и уставился на иней на потолке.
А ведь неделю назад они изнывали от жары, и купались в тёплом море! О том, что случилось после этого купания, он старался не вспоминать.
На Шелезняка всю эту неделю было страшно смотреть. После нервного подъёма, который они все испытали во время бомбардировки котловины, где обитали симбионты – “кораллы” и песчаные твари, Шелезняк ушёл в себя.
Он выполнял указания Глюмкина, просьбы Никольского, но, справившись с заданием, он садился на лавку у окна и часами молча смотрел пустыми глазами на пейзажи, проплывающие под крыльями аэроплана.
Никольский заставил себя отвлечься от тяжёлых воспоминаний, прибегнув к испытанному средству. Он вспоминал свои любимые стихотворения.
Сейчас ему на память пришли строчки из Сары Тисдейл. Когда-то ему их прочитала Таня. Они шли по зимнему бульвару, заваленному сугробами снега.
На замерзшем пруду, превращённому в каток, в павильоне играл духовой оркестр Лейб-гвардии Семёновского полка. Он нёс в руках её и свои коньки.
Она, в пушистой заячьей шубке и такой же шапке, шла рядом, спрятав руки в меховую муфту. Он слышал, как поскрипывает снег под каблучками её ботинок. Он уже знал, что весной она уедет с родителями через Париж в Шербур, а оттуда в Америку. Но это будет не скоро, через два месяца, в конце марта - в детстве время идёт не так быстро, как потом, во взрослой жизни.
Тогда она ему и прочитала эти стихи, сказав: -Мои любимые, слушай…

Будет ласковый дождь, будет запах земли,
Щебет юрких стрижей от зари до зари,
И ночные рулады лягушек в прудах.
И цветение слив в белопенных садах;
Огнегрудый комочек слетит на забор,
И малиновки трель выткет звонкий узор,
И никто, и никто не вспомянет войну:
Пережито... забыто, ворошить ни к чему.
И ни птица, ни ива слезы не прольет,
Если сгинет с Земли человеческий род.
И весна... и Весна встретит новый рассвет,
Не заметив, что нас уже нет.

Стихотворение Сары Тисдейл(*КФТ)

Наступил конец марта, и она уехала. Он заболел от горя. В себя он пришёл тогда, когда из выкриков под окнами мальчишек-разносчиков газет узнал, что “Титаник” утонул.
Её папа купил билеты на первый рейс “Титаника” в каюту первого класса. Для него это было потрясением. Несколько дней он провёл как в бреду.
Потом он прочитал её имя и фамилию в числе спасённых экипажем парохода “Карпатия”. Из её семьи спаслись только она и её отец. Мать и младшая сестра утонули. Больше он о ней никогда ничего не слышал. Все эти годы с ним оставалась только его память.
-И весна... и Весна встретит новый рассвет, Не заметив, что нас уже нет, -шептали губы Никольского, когда он дрожа от озноба, открыл дверь в фюзеляже.
В лицо ударил синий свет. Рассвет уже давно наступил, но высокогорное плато у подножия Кайласа, ещё лежало в густой тени отбрасываемой окружающими плато горами.
Постукивая зубами, Никольский несколько раз обошёл вокруг аэроплана, пытаясь согреться и отвлечься от грустных мыслей.
Одновременно он совершал внешний осмотр аэроплана. “Илье Муромцу” здорово досталось за время прошедшее с взлёта с аэродрома Высшей Школы Воздушной Стрельбы и Бомбометания под Серпуховом. Иногда Никольский не понимал, как им вообще удалось добраться до этих мест на аэроплане.
 
….После трагедии на полуострове Бузачи он, по указанию Глюмкина, взял курс на северо-восток, на Ургу.
Глюмкин не комментировал свой приказ, он только заверил Никольского, что на всём пути их полёта, их будут ожидать заранее организованные пункты дозаправки бензином, маслом, водой и припасами. Причём Никольский должен рассчитывать время полёта, чтобы оказываться в указанных Глюмкиным местах в дневное время.
Это обстоятельство Глюмкин объяснил тем, что уровень секретности их экспедиции чрезвычаен. В связи с этим первоначальный маршрут проложен над местами необитаемыми, пункты заправки устраиваются в безлюдных местах, те, кто доставляет бензин и припасы, не знает с какой целью они это делают, и при погрузке больше присутствовать не будут. Момент вылета с побережья Каспийского моря никем из посторонних людей не наблюдался, поэтому никто из экипажа миноносца “Карл Либкнехт”, то есть единственных кто видел “Илью Муромца” на полуострове Бузачи, о направлении дальнейшего следования аэроплана не знает.
Единственный кто видел мандат Глюмкина с упоминанием Забайкальской этнографической экспедиции, а именно - воентехник первого ранга Ковалёв, по возвращении в Гурьев, в тот же день был откомандирован командованием для прохождения дальнейшей службы на дальневосточный остров Русский. И судя по всему, ему ещё долго придётся проходить службу на этом, во всём замечательном острове.
Эти подробности Глюмкину сообщили в одном из его сеансов связи по рации.
И больше Никольскому Глюмкин не говорил ничего. Сеансы Глюмкин проводил каждый раз, когда аэроплан находился в воздухе, то есть ежедневно.
Иногда его переговоры занимали по 15-20 минут времени. И ни разу, ни слова, из его переговоров не донеслось до ушей Никольского и Шелезняка.
С каждым новым разговором по рации, Глюмкин становился всё мрачней и озабоченнее. Часть времени, когда он не подменял Никольского у штурвала аэроплана, Глюмкин проводил в раздумьях.
Иногда он доставал из кармана комбинезона пухлую записную книжку в кожаном затёртом переплёте, перетянутую аптекарской резиновой ленточкой, и что-то читал, перелистывая листочки с загнутыми углами, и исписанные, почему-то, разными почерками и разными чернилами.
Один раз Никольский застал Глюмкина за правкой на кожаном ремне его наточенного до бритвенной остроты финского ножа.
Никольский поинтересовался – удобен ли национальный нож в руке? Глюмкин показал Никольскому, как следует держать финский нож в руке при ударе противника сверху и снизу. Нижний хват ножа был не знаком Никольскому, но Глюмкин показал ему, как надо держать нож правильно, и Никольский сразу почувствовал, как удобно упёрся в низ ладони скошенный торец рукоятки, а нож сам развернулся режущей кромкой вверх.
Отсутствие упора для пальцев тоже было объяснено именно таким хватом ножа, причём Глюмкин добавил, что при хорошо поставленном ударе снизу и правильном хвате, нож входит в тело противника, или зверя, поспешно поправился Глюмкин, вместе с рукояткой. Никольский прочитал на лезвии из чёрной стали, выгравированное название фирмы-изготовителя ножа: “Iisakki”, и поинтересовался, где Глюмкин приобрёл этот нож.
Глюмкин замкнулся, посуровел лицом, и, отобрав у Никольского нож пробурчал: -В Лапландии….было дело.
А ещё Никольскому была памятна посадка на берегу озера Балхаш. Многое из увиденного им напомнило полуостров Бузачи.
Такая же зеркальная сигнальная пирамида, такие же прикрытые брезентом бочки с бензином, канистры с маслом, бидоны с питьевой водой и ящики с продовольствием. Такая же, до горизонта бескрайняя пустота озёрной глади и степи. Только вместо песка под ногами суглинки, поросшие степными травами.
 Наработались они втроём тогда до изнеможения. В дополнение к основным бакам в аэроплане, Глюмкин распорядился заполнить бензином все опустошённые к тому времени резиновые канистры, которые им привезли на “Карле Либкнехте”.
После заправки они полчаса отдохнули. И решили искупаться. Но купались они вдвоём с Глюмкиным. Илья отказался идти с ними.
Они не стали настаивать, понимая, что слишком свежи в его душе раны, нанесённые гибелью Клары. Глюмкин попросил Никольского приглядывать за Шелезняком. Вряд ли Глюмкиным руководило чувство жалости к Шелезняку.
Уж скорее Глюмкин думал об успехе их общего предприятия. Потеря ещё одного человека означала почти сто процентную вероятность краха экспедиции. Никольский уже придумывал отговорку, что бы остаться под каким-либо правдоподобным предлогом рядом с Ильёй.
Но Илья молча пошёл к берегу озера и уселся на обрывистом берегу. Всё время пока они с Глюмкиным плавали и ныряли в тёплой солоноватой воде, Шелезняк просидел на обрыве, дымя свое трубкой и устремив взгляд на горизонт.

Ещё одно воспоминание вызывало у Никольского крайне противоречивые чувства. После этой встречи в безлюдных просторах Центральной Азии он серьёзно задумался о конечной цели их экспедиции. А было так. Они взлетели после очередной дозаправки в степи, около очередного зеркального маяка.
Кстати, все маяки перед взлётом они разбирали, а детали – зеркально отполированные листы металла и разборный трубчатый каркас, оставляли лежать на земле, присыпая тонким слое земли и пыли. Деревянную тару они поджигали вместе со стальными бочками.
И после каждого взлёта внизу, за хвостовым оперением, они оставляли пылающий костёр на земле. Так требовал поступать Глюмкин.
Этого же требовали правила конспирации.

14. Центральная Гоби. Профессор.

…Так вот, приблизительно через час после взлёта Глюмкин, сидящий в кабине аэроплана справа от Никольского молча тронул Михаила за рукав, указывая другой рукой вправо от направления полёта аэроплана.
Никольский повернул голову и увидел далёкий и тонкий столб чёрного дыма, поднимающийся с земли. Он вопросительно поднял брови, глядя на Глюмкина. Глюмкин рассматривал карту.
Через минуту он произнёс: -Как считаешь? Сможешь ты тут безопасно сесть? Ну и, естественно, взлететь после посадки? 
-Посмотрим… -протянул Михаил, выводя аэроплан в правый разворот со снижением.
Под ними была цепочка низких конусовидных холмов, поросших травой и редким кустарником. Вокруг холмов местность имела степной характер, и Михаил решился на посадку.
Идя со снижением, он поглядывал на источник дыма. Похоже, это был сигнальный аварийный костёр. В пламя на вершине одного из холмов кто-то бросил материал, дающий коптящий чёрный дым. А вот и этот кто-то…
На склоне холма рядом с костром Никольский разглядел машущую руками одинокую человеческую фигурку.
-Садимся! –подтвердил Глюмкин решение Михаила, разглядывая в бинокль вершину холма. Никольский прошёл по коробочке над цепью холмов, выбрал на глаз участок с наиболее ровной поверхностью, и совершил посадку.
В конце пробега Никольский развернул аэроплан на 180 градусов, чтобы быть готовым к немедленному взлёту, и выключил двигатели.
Прихватив оружие, они все втроём вышли из аэроплана. Осторожный Глюмкин попросил Шелезняка прихватить ручной пулемёт “Льюиса”, и теперь ремень пулемёта тяжело оттягивал правое плечо Ильи, поддавая ему при каждом шаге своим толстым кожухом на стволе в бедро.
Они двинулись по направлению к дыму от костра, но на полпути наискосок вверх по склону, они встретили запыхавшегося от бега мужчину, одетого по-походному: брезентовая куртка, брезентовые же брюки, заправленные в яловые сапоги, широкополая фетровая шляпа с сеткой накомарника, закреплённой на тулье.
-Спасибо, что не пролетели мимо, товарищи! –издали обрадовано прокричал он.
Глюмкин пристальнее пригляделся к товарищу.
Никольский заметил, как Глюмкин весь в одно мгновение как-то подтянулся. Невысокий ростом, но жилистый, Глюмкин как-бы даже стал выше ростом.
Он протянул незнакомцу руку для пожатия, и подчёркнуто авторитетно и уверенно представился: -Начальник Забайкальской этнографической экспедиции доцент Глюмкин! А это – мои сотрудники! С кем имею честь? 
-Профессор Р…., Н…… К………..! Уж, извините, но остался без документов….-несколько смущённо ответил профессор.
-И...вот ещё, нет ли у вас немного еды? Я не ел три дня... -профессор развёл руками.
-Почту за честь оказать Вам, профессор, столь незначительную услугу, -необычайно вежливо произнёс Глюмкин, и приглашающе вытянул руку в сторону аэроплана.
-О, спасибо, спасибо! Благодарю, Вас! -профессор направился в указанную сторону.
Только сейчас Никольский обратил внимание, на то, что профессор выглядит крайне измождённым,
Его руки, лицо и одежда были покрыты слоем пыли и вымазаны глиной. При ходьбе профессор покачнулся, потерял равновесие, и если бы не крепкие руки Шелезняка и Никольского, подхватившие его, то он бы упал.
 -Не спешите, уважаемый Н…… К………….! Сейчас вы будете накормлены и сможете восстановить силы, -поспешил к аэроплану Глюмкин.
 Когда профессор, поддерживаемый с двух сторон под руки, добрался до "Ильи Муромца" Глюмкин уже вскрыл саморазогревающуюся жестяную банку с куриным супом, и нарезал своей финкой полбуханки “вечного” хлеба.
Усадив профессора на лавку, он пододвинул к нему пустой ящик-бомботару, поставил на него исходящую ароматным паром жестянку, проволочную тарелку с хлебом и алюминиевую кружку, в которую плеснул водки из фляги, которую достал из продуктового ящика.
Оттуда же он вытащил деревянную ложку, и вручил её профессору со словами: -Прошу Вас! Никольский и Шелезняк из деликатности выбрались из аэроплана и, отойдя в сторону, дружно закурили.
Глюмкин задумчиво смотрел на профессора, бойко орудующего ложкой.
Дождавшись когда тот доел суп, и обтерев корочкой хлеба ложку, отправил хлеб в рот, Глюмкин деликатно откашлявшись в кулак, спросил: -А что Вы, уважаемый профессор делаете один в такой глуши? И как Вы оказались в столь бедственном положении? Профессор немного подумал и ответил: - Вот, думаю как изложить Вам в нескольких словах историю моих размышлений и поступков… Так изложить, чтобы Вам, как человеку далёкому от этих проблем было интересно меня слушать. А, что, Ваши сотрудники не будут присутствовать при разговоре?
–Нет, профессор, мои сотрудники будут выполнять порученные им задания, -Глюмкин радушно улыбнулся.
–Ну, хорошо – начнём! –произнёс профессор, -Вы слышали такую фамилию – Барченко? Руки Глюмкина, убирающего после еды импровизированный стол-бомботару вздрогнули,  когда он услышал эту фамилию, что, впрочем, не было замечено профессором, который продолжил свой рассказ, считая свой вопрос о Барченко риторическим:
- Это основатель петроградского эзотерического кружка "Единое Трудовое Братство". Ученый с широким кругом интересов… Его научные труды принесли ему определенную известность, и ему была предложена работа в Институте изучения мозга и психической деятельности в Санкт-Петербурге. В 1921-1923 годах он организовал экспедицию на Кольский полуостров для поиска следов древней Гипербореи. Барченко верит, что некогда на Крайнем Севере существовали высокоразвитая цивилизация. Он верит в существование мест на земле, где сохраняется знание предшествующей нам, более высокоразвитой цивилизации людей. Одним из таких мест по его убеждению являлся, также, Тибет….
Профессор замялся, глядя на свою опустевшую кружку в руках у Глюмкина: -Товарищ доцент! А нельзя ли у Вас попросить кружечку чаю!
–Конечно, профессор! – ответил Глюмкин, -Только придётся выйти из аэроплана… Уж, извините, но разведение открытого огня у нас на борту запрещено! А керосиночка у нас есть! Там, на плоском камушке стоит…
Провожая профессора к двери он прихватил медный закопченный чайник. Проверяя сколько в нём воды, Глюмкин замешкался, обдумывая ситуацию.
Дело было в том, что Барченко был человеком из его системы.

Мало того, задание которое было поручено руководством Управления ему, Глюмкину, было непосредственно связано с идеями Барченко.
Уже в этом году Барченко стал руководителем секретной нейроэнергетической лаборатории ОГПУ по изучению таинственных сил в деятельности мозга и человеческой психики в Москве.
Доклад о возможности сохранения знаний доисторической культуры тайными обществами Афганистана и Тибета был сделан Барченко на коллегии президиума ОГПУ и чрезвычайно заинтересовал высшее руководство страны.
Народный комиссар иностранных дел Г.В. Чичерин написал письмо в Политбюро ЦК с комментариями по поводу организации экспедиции Барченко в Лхасу: "Некто Барченко уже девятнадцать лет изучает вопрос о нахождении остатков доисторической культуры. Его теория заключается в том, что в доисторические времена человечество развило необыкновенно высокую культуру, далеко превосходившую в своих научных достижениях переживаемый нами исторический период. Далее он считает, что в среднеазиатских центрах умственной культуры: в Лхасе, в тайных братствах, существовавших в Афганистане, и тому подобное сохранили остатки научных познаний этой богатой доисторической культуры. С этой теорией Барченко обратился к тов. Бокию, который ею необыкновенно заинтересовался и решил использовать аппарат своего специального отдела для нахождения остатков доисторической культуры".
Как-то во время служебного визита в  нейроэнергетическую лабораторию, в личной беседе с Глюмкиным, Барченко сказал: "В своей мистической самонадеятельности я полагал, что ключ к решению социальных проблем находится в Шамбале-Агарти, в этом конспиративном восточном очаге, где сохраняются остатки знаний, опыта того общества, которое находилось на более высокой стадии социального и материально-технического развития, чем современное общество. А поскольку это так, необходимо выяснить пути в Шамбалу и установить с нею связь".
Глюмкин доложил Глебу Ивановичу о содержании своей беседы.
Начальник коротко спросил у Глюмкина: -А твоё мнение каково, Вольф Хозевич?
Глюмкин ответил: -Моё мнение совпадает с мнением начальника отдела, Глеб Иванович! Пора выходить на связь с жукоглазыми!
Начальник иронически посмотрел на Глюмкина: -Советую тебе поменьше Берроуза читать, товарищ Глюмкин! Неужели ты в самом деле думаешь, что мы имеем дело с инопланетчиками? Нет, Вольф, Барченко прав на все сто процентов – это свои. Это – атланты! Только слабоват он для установления связи, хоть и голова светлая… Ладно, можешь быть свободен! –отпустил начальник Глюмкина.
Через три дня Глюмкин получил приказ разработать легенду для тайного проникновения в Тибет. Учитывая сжатые сроки выполнения задания, обусловленные поступившей информацией о том, что немцы активно готовят экспедицию в Тибет со сходной миссией, Глюмкин взял за основу плана полёт на Тибет на новом аэроплане КОМТА.
В качестве прикрытия своего задания Глюмкин собирался использовать интерес одного известного русского учёного к этому региону мира.
Однако выяснилось, что профессор Р. самостоятельно отправился в Тибет. Причём отправился туда через Монголию, обстановка в которой была накалена до предела. Шла война между китайской армией, и бандами белобандитов под командованием барона Унгерна, стоящими под Ургой.
Вот-вот должен был начаться штурм столицы. Ещё хуже было то, что сам Унгерн проявлял нешуточный интерес к Тибету.
По сообщениям Максима Исаева, разведчика-нелегала, близкого друга Глюмкина, ещё весной 1918 года Унгерн направил из Урги в окрестности Петрограда эмиссаров своего штаба Докутовича и Мержвинского (разведпсевдонимы  Магацитл и Шохо) со сложным заданием – выкрасть чертежи последней модели тяжелого бомбардировщика «Илья Муромец».
Этот аэроплан интересовал барона якобы как наиболее важное стратегическое средство борьбы с большевиками, а на самом деле он был нужен барону для установления и поддержания связи с тибетскими Махатмами.
О дальнейших действиях Докутовича и Мержвинского достоверно было известно только то, что они прибыли к месту назначения и беспрепятственно проникли на территорию  авиационного отдела Русско-Балтийского вагонного завода, где пользуясь неразберихой смогли изъять полный комплект конструкторско-монтажной документации по аэроплану “Илья Муромец”.
Эта информация стала известна после допроса в ЧК красвоенлёта Чухлаевского. Чухлаевский, бывший прапорщик, являлся сослуживцем Докутовича и Мержвинского по гатчинской авиашколе.
По показаниям Чухлаевского, он оказал активное сопротивление похитителям секретной документации. Но те, пользуясь численным превосходством и подлыми приёмами восточных единоборств, ударили его ногой в промежность, приведя в бессознательное состояние.
После чего беспрепятственно вынесли рабоче-крестьянскую секретную военную документацию.
Чухлаевский за отвагу был награждён командованием красными революционными шароварами. Затем следы похитителей потерялись на пыльных и полных опасности дорогах гражданской войны.
По непроверенным сведениям Максима Исаева, на авиазаводе “Сы И” в китайской провинции Сычуань по документации похищенной Докутовичем и Мержвинским, с использованием краденых за границей деталей и материалов, был изготовлен аэроплан китайской сборки.
Исаев сообщал, что благодаря широкому применению бамбука при изготовлении деталей корпуса и силового каркаса аэроплана, удалось снизить массу аппарата. Но снижение массы, а в перспективе это давало возможность увеличить потолок и дальность полёта, было нивелировано низким классом точности изготовления металлических изделий и отвратительным качеством сборки аэроплана.
Больше никаких сведений Глюмкин не имел.
И вот, в этот взрывоопасный район направился профессор Р., где и исчез, несмотря на активные розыскные мероприятия, организованные резидентом Исаевым-Штирлицем.
Тем более был удивлён Глюмкин, когда совершенно случайно нашёл профессора Р., терпящего бедствие в пустыне Гоби, на границе с Китаем.
Глюмкин вышел из аэроплана с чайником в руках, и приговаривая: -А, вот, сейчас, сейчас…, -подкачал насосиком, расположенном на корпусе керосинки, топливо в горелку.
Потом достал из кармана спичку, поднял и согнул в колене ногу, после чего поджёг спичку проведя серной головкой по натянувшейся ткани.
От этой спички Глюмкин разжёг примус, и поставил на огонь чайник. Профессор, присев на нагретый солнцем камень что-то писал чернильным карандашом на страницах своей записной книжки.
Глюмкин хотел оторвать профессора от его занятия, и расспросить, что же с ним произошло. Но Р. сам оторвался от своего занятия, и посмотрев на Глюмкина произнёс: -Вот, послушайте…
И он начал читать стихи, которые только что сочинил:
 
-Нам сказали: "нельзя".
Но мы все же вошли.
Мы подходили к вратам.
Везде слышали слово "нельзя".
Мы хотели знаки увидеть.
Нам сказали "нельзя".
Свет хотели зажечь.
Нам сказали "нельзя".
"Стражи седые, видавшие, знавшие!
Ошибаетесь, стражи!
Хозяин дозволил узнать.
Видеть хозяин дозволил.
Наверно, он хочет, чтобы мы знали, чтоб мы видели.
За вратами посланец стоит.
Нам он что-то принес.
Допустите нас, стражи!"
"Нельзя",- нам сказали и затворили врата.
Но все же много врат мы прошли.
Потеснились.
И "можно" оставалось за нами.
Стражи у врат берегли нас.
И просили. И угрожали.
Остерегали: "Нельзя".
Мы запомнили - всюду "нельзя".
Нельзя все. Нельзя обо всем. Нельзя ко всему.
И позади только "можно".
Но на последних вратах будет начертано "можно".
Будет за нами "нельзя".
Так велел начертать Он на последних вратах.

Стихотворение Н.К. Рериха (*КФТ)

-Ну? Как Вам, товарищ Глюмкин, показалось – сильно написано? –с ожиданием спросил профессор.
–Да! О, да! –только и ответил Глюмкин расплываясь в восторженной улыбке.
-Я так не могу! А, вы? – обратился Глюмкин к Никольскому и Шелезняку от нечего делать перекуривающим уже по третьему разу.
–Нет, товарищ начальник! Никак нет! Не могу! Нам не положено! –вытянулся Шелезняк, изображая всем своим видом недалёкого служаку, и думая про себя: -Ну, чего привязался? Не до ваших мне надписей на воротах! Видали мы эти надписи: Мы на горе всем буржуям, мировой пожар раздуем! Товарищ Маяковский понятнее сочиняет: Я достаю из широких штанин, дубликатом бесценного груза…
-А Вы, товарищ Никольский? –спросил Глюмкин у решившего отмолчаться Никольского, и думая, тоже про себя: -Ишь, хитрый какой! Мне, что ли одному за всех вас отдуваться?
–Что, товарищ Глюмкин? Что – Вы? –переспросил Михаил.
–Вот Вы, можете так сочинять стихи, как товарищ профессор? –терпеливо повторил вопрос Глюмкин.
-Послать их всех, что-ли? –вяло подумал про себя Никольский, но вслух сказал: -Нет. Так я не могу. В юности барышням в альбомчики, конечно, черкал стишата. Так, чтобы позагадочнее было. В стиле Чайльд Гарольда. Ну, к примеру, вот это:

-На окно опущены шторы, 
Дом свой покину скоро.
Сердце от боли сжалось-
Жизнь прожита зря,
Да и её почти не осталось.
Годы крадутся как воры,
Счастье сменяет горе,
Юность забудет старость-
Памятью в конце дня
Утренняя щемит радость.
Ветер источит горы,
Солнце иссушит море,
Кремний заменит кальций-
Артефактом в куске угля
Станет кольцо на пальце.

На керосинке между тем со свистом закипел чайник.

15. Центральная Гоби. Атланты.

Глюмкин с облегчением прервал затянувшийся поэтический утренник, бросившись к чайнику.
Поэтому он не заметил странного поведения профессора, который после последних слов стихотворения Никольского даже вскочил с камня и впился в лицо Михаила своими глазами. –Позвольте, позвольте! Молодой человек! Как Вы сказали? Повторите последние строчки, пожалуйста!
-Ветер источит горы, Солнце иссушит море, Кремний заменит кальций – Артефактом в куске угля  Станет кольцо на пальце…, - от неожиданности Никольский растерялся, и его сердце сжалось в мрачном предчувствии.
Он верил предчувствиям. Они его никогда не подводили. Ещё во время службы на Балтике на подводной лодке “Единорог”, за сутки перед выходом в море на постановку тайной минной банки в проливе Моозунд, он вдруг понял, что из похода ему не вернуться.
И это предчувствие враз подкосило его ноги. Он остановился у решётки Инженерного замка и закурил.
Что делать? Списаться на берег перед боевым походом, пережив позор и бесчестие Офицерского Собрания?
Но остаться в живых! Жить! Как угодно, кем угодно, но жить!
Он вдруг вспомнил довоенную Москву. И так ему захотелось в то время, что он застонал сквозь зубы, обратив своим стоном на себя внимание проходившей мимо хорошенькой горняшечки.
–Вам плохо, господин офицер? –она заботливо взялась за рукав его кителя своими нежными пальчиками, одновременно заглядывая в его низко опущенное лицо.
–Благодарю, уже прошло! – выдавил он сквозь зубы.
Жить! И, чтоб, значить, на пролётке, хмельному и весёлому, да с цыганами из "Яра", да с гитарами и песней "...пей до дна, пей до дна!" подкатить на тройке с бубенцами на Ходынку.
И чтоб уже ветер от винтов по полю гнал волну на ковыле, и чтоб только тебя ждали.
И чтоб в салоне, обшитом красным деревом, на столике стыло шампанское в серебряном ведёрке со льдом.
И чтоб только для тебя Серёжа Есенин читал "...у меня лишь одна забава, пальцы в рот да весёлый свист..."
И чтоб пилот, весь в коже, в шлеме и крагах, с тобой обсудил преимущества тянущего винта над толкающим винтом.
И чтоб под крылом проплыли Воробъёвы горы и заливные луга Лужников.
И чтоб перезвон колоколов Новодевичьего пробился в салон сквозь слитный гул моторов.
И чтоб тонкая девичья рука, в кружевной перчатке до локтя, легла доверчиво на рукав твоего пиджака из английского твида.
И чтоб в "ВедомостЪях" было про Дерби и Аскот.
И чтоб в синематографе на экране улыбалась Вера Холодная.
И чтоб ...
Да много чего чтоб... Тогда в 1915-м, он переборол своё предчувствие смерти простой злостью.
Они вышли в море, и при первом же погружении у них заело балластный клапан. Лодка начала бесконтрольно принимать воду в главную балластную цистерну и устремилась на дно. Глубина в месте  погружения была небольшая – метров шестьдесят. При ударе об илистое дно внутренний прочный корпус выдержал, и крупной течи не случилось.
Но жить им оставалось недолго. Ровно столько времени, сколько необходимо, чтобы концентрация углекислого газа в воздухе в корпусе подлодки достигла смертельного уровня. Командир лодки уложил тогда весь экипаж на койки и на пол в проходах отсеков, чтобы меньше двигались и меньше выдыхали углекислоты.
А трое механиков работали до тех пор, пока не удалось закрыть балластный клапан и выдавить сжатым воздухом из баллонов воду из цистерны, и всплыть на поверхность моря.

…Сейчас от тона профессора и его неожиданного вопроса, к Михаилу пришло былое предчувствие беды.
А Глюмкин, заварив в кружке кусок плиточного прессованного чёрного чая, всунув кружку в ладони профессора, принялся расспрашивать о его приключениях.
Непонятное Никольскому волнение профессора улеглось и он, прихлёбывая горячий чай, начал рассказывать как  долго, с приключениями, на перекладных добирался из Барнаула до Цаганнура, маленького селения уже на территории Монголии.
Здесь он надеялся найти караванщиков, которые направлялись бы в Китай, и с ними пересечь великую пустыню Гоби. И он их нашёл, но на его беду во время ночёвки на берегу озера Хара-Нур караван досмотрел разъезд казаков, которым профессор показался "красным" шпионом и его под конвоем доставили в штаб барона Унгерна.
Барону доложили о подозрительном русском, пытающемся пробраться в Китай. Но барон был умным человеком, поэтому он высмеял эту версию сказав, что ни один "красный" шпион не станет пробираться в Тибет, через пустыню Гоби, если он не ищет изощрённой смерти. Все шпионы едут в Китай по морю на английских пароходах, а не трясутся на верблюдах, смеялся барон. Разговорившись с профессором о цели его путешествия, барон пообещал ему содействие в достижении Тибетских святынь, в частности города Лхаса.
Однако духовные взгляды и жизненные убеждения профессора не встретили у барона сочувствия и понимания. В частности они долго пикировались друг с другом по поводу "оптимистичности", "культурности" и "гуманности" учения, которое разрабатывал профессор.
Через несколько дней общения барон отдалил от себя профессора и тому пришлось довольствоваться обществом офицеров его штаба. Наблюдая изнутри жизнь приближённых барона, он помимо своей воли узнал много странного, то есть того, чего он не хотел бы знать, понимая, что его могут физически устранить со словами "он слишком много знал...". Мрачное и жуткое впечатление на профессора произвёл полковник Сипайлов, тень Унгерна, прозванный в войске "Душегубом".
Не менее странные вещи профессору рассказывали и о приближённом барона, некоем штабс-капитане Докутовиче. Нет, тот не был замечен профессором в излишней жестокости, но он явно выполнял при бароне роль поверенного в самых тайных делах. Профессор рассказал, что в армии барона был аэроплан.

Рассказ профессора подтверждается сведениями из книги Б.Докутовича "Над пустыней Гоби" (*КФТ).
 
-Очень похож на Ваш, товарищ доцент, -сказал профессор Глюмкину. Только корпус у того был сделан из бамбука, и покрыт лаком, -добавил он припоминая.
По наблюдениям профессора аэроплан периодически совершал одно - двухдневные полёты с тщательно упакованным грузом, состоящим из сундуков и закрытых бочек.
Аэропланом управлял лично штабс-капитан Докутович, а загрузку аэроплана осуществляли пленные китайцы под охраной казаков личной казачьей сотни барона.
Бочки и сундуки привозились обычно ночью. Тогда же, ночью их грузили в аэроплан. Однажды профессору не спалось, и он сидел у окна своей комнаты в доме штаба, где ему  поставили койку и стол.
Керосиновую лампу-"молнию" профессор не зажигал, поэтому он отлично видел, как один из грузчиков-китайцев уронил бочонок, который он нёс в аэроплан. Бочонок ударился о камень на земле, железный обруч, стягивающий деревянные клёпки отлетел, и в мятущемся свете факелов, которые держали казаки-конвоиры, на землю из бочонка хлынул поток золотых монет.
Профессор сразу же отошёл от окна и лёг навзничь на койку с колотящимся сердцем. Он понял, что присутствовал на очередной отправке награбленных армией барона сокровищ в тайники.
Наверное профессор недолго прожил бы, если бы кто-нибудь из окружения барона заподозрил его в том, что он проник в тайну. Профессор решил упросить барона отпустить его для продолжения пути в Лхасу.
Он с трудом напросился на встречу с бароном. Барон был склонен уступить просьбе профессора, но при этой беседе присутствовал Докутович, который, так думал профессор, склонил барона к другому решению.
Через два дня после памятной беседы, барон вызвал профессора и сказал, что тот его очень обяжет, если поможет барону и лично осмотрит одни удалённые в пустыне Гоби развалины то ли древней обсерватории, то ли караван-сарая.
Эти развалины будто бы находятся в пустыне на границе с Китаем. Профессор с радостью согласился, лишь бы быть подальше от маньяка Сипайлова, и смертельных тайн полётов аэроплана Докутовича.
Наутро оказалось, что к развалинам придётся лететь на аэроплане вместе с Докутовичем, его мотористом, двумя казаками для охраны и тремя монголами-землекопами. Деваться профессору было некуда, и он полетел через пустыню Гоби.
Весь полёт профессор не отрывался от окна. За время полёта он проникся одновременно ужасом и любовью. Ужас вызывали гигантские просторы безлюдной выжженной земли, а любовь - завораживающая дикая красота этих практически не исследованных мест.
Через два час полёта они приземлились, подняв клубы пыли от работающих моторов. Действительно, недалеко от места посадки профессор увидел полуразрушенное сооружение больших размеров.
Докутович сказал ему, что займется ремонтом одного из двигателей, а казаки в это время вместе с монголами разобьют походный лагерь. Профессору он предложил в это время осмотреть развалины и определиться, где начинать раскопки.
Профессор направился к развалинам, но Докутович окликнул его и посоветовал быть в пустыне и развалинах поаккуратней, и смотреть под ноги.
-Что, змеи? -спросил профессор.
-Да, и тарантулы, и фаланги и олгой-хорхои..., -ответил Докутович.
Последнее слово профессор не понял, но решил не переспрашивать, а пройти к развалинам, где была хоть какая-то тень.
Смотря себе под ноги по совету Докутовича, он осматривал внутренние помещения развалин, когда вдруг услышал слитный рев моторов. Профессор решил, что это Докутович опробывает двигатели после ремонта одного из них.
Но вдруг над его головой пронёсся аэроплан, на один миг заслонив пылающий в небе яростный глаз солнца. Когда профессор выбрался из развалин, аэроплан уже скрывался в колышущемся мареве перегретого воздуха на севере, там, откуда они прилетели несколько часов назад.
Профессор понял, что его просто бросили умирать посреди пустыни. На том месте, где стоял аэроплан, он нашёл только небольшой бурдюк с почти горячей водой и промасленную ветошь.
Надо было что-то делать. Но что? Немыслимо было вернуться пешком в район Урги. Невозможно было добраться до населённых пунктов в Китае.
Он находился в сердце пустыни Гоби, одной из самых безжалостных к человеку пустынь. Профессор поднял с земли бурдюк с водой и собрал все обрывки ветоши.
Вода – это жизнь. Промасленная ветошь – это возможность развести сигнальный костёр. Профессор нащупал в кармане куртки фанерный коробок, достал его и обнаружил в нём десяток спичек.
Профессор ещё раз осмотрелся по сторонам. Кроме развалин, у которых он стоял, в километре от него в пустыне просматривалась гряда низких приплюснутых холмов. Ближайший из них находился на расстоянии около трёх километров от него.
Профессор посидел в узкой полоске неровной тени от разрушенной стены развалин. Отпил глоток почти горячей воды из бурдюка.
Тщательно заткнул горловину деревянной пробкой. Минут через пятнадцать, когда палящие лучи солнца коснулись его ног, он встал, взял в руки свою скудную поклажу и поплёлся к ближайшему холму, часто останавливаясь для того чтобы отереть заливающий его глаза пот со лба. Зачем он туда шел, расходуя силы?
Надо же ему было сем-то заняться. Возвышенности в степи или пустыне всегда привлекают к себе внимание. Вот он и пошёл.
-Заберусь на вершину холма, осмотрю окрестности, думал профессор. Он шёл и шёл по потрескавшейся земле, топча неверными шагами свою чернильно-чёрную короткую тень. Мысли в голове вертелись вокруг одного вопроса. Неужели? Неужели последний глоток этой горячей, вонючей воды, которая на самом деле казалась ему слаще райского нектара, означает конец его карьеры как учёного, конец всей его жизни?
А ведь так много было задумано… Мысли его путались.
Холм был всё так же далёк от него как в начале пути от развалин. Вытирая в очередной раз пот со лба, он обернулся назад, но ничего не увидел из-за багровой пелены перед глазами.
В его затуманенной перегревом и развивающимся обезвоживанием голове вдруг появилась уверенность, что он не движется к холму, а по необъяснимой причине ходит по кругу в сотне шагов от развалин.
Ощущая как распухает во рту сухой шершавый язык, пытаясь выдавить из слюнных желез хоть каплю слюны, чтобы смочить потрескавшиеся саднящие губы, он внезапно разъярился. Надпочечники выбросили в кровь нанограмм адреналина, и на несколько минут мир вокруг профессора обрёл ясность.
Он откупорил бурдюк, думая только смочить губы, но инстинкт сломил волю, и профессор начал пить воду длинными глотками.
Ему стало лучше. Он опомнился, но обмякший полупустой бурдюк в его руке стал для него мерилом его жизни.
Жизни оставалось мало. Зато теперь он увидел, что отошёл от развалин на солидное расстояние. Профессор начал разворачиваться, чтобы продолжить путь к холму. При повороте его глаз зацепился за полоску зелени на горизонте.
Профессор рванулся в ту сторону, но вдруг понял, что зелёная полоса сама движется по направлению к нему со скоростью курьерского поезда для того, чтобы остановиться перед ним в пятистах метрах.
Он уже отчётливо различал длинный ряд огромных тутовых деревьев, растущих вдоль полноводного арыка. Пышные зелёные кроны деревьев отражались на поверхности воды. К берегу арыка подошёл мальчик, вцепился руками в свисающую с ветки одного из деревьев верёвку, коротко разбежался с верёвкой в руках.
Верёвка несколько раз качнула его тело в воздухе, и вот мальчик уже летит по крутой дуге в воду, поднимая фонтан искрящихся на солнце брызг.
Профессор с минуту рассматривал фата-моргану, потом отвернулся и побрёл к холму.
Через триста шагов он стоял у подножия земляного холма. Плотная каменистая земля была покрыта сухими стеблями пустынного молочая.
Профессор решил обойти вокруг холма, выбирая самый пологий склон. Он уже обошёл холм наполовину окружности его подножия, когда перед ним открылась выемка в склоне холма. Выемка была заполнена сухими шарами перекати-поля, занесёнными сюда пустынными бурями.
Профессор осмотрел края выемки и пришёл к выводу, что это, скорее всего, провал земли. Где-то в глубине холма в полости, или в пещере обвалился свод, и грунт на склоне просел, заполняя пустоту.
Осторожно раздвигая руками пыльные переплетенные ветки перекати-поля, профессор двинулся в глубь провала. Стенки провала были наклонными, и через несколько метров над головой профессора появился земляной свод.
Внутрь холма уходила земляная трещина, заполненная темнотой и запахом пыльной земли. Профессором овладело чувство любопытства. Стоя в полутьме, он накрутил часть пакли, принесённой с собой с места посадки аэроплана, на самую толстую ветку перекати поля, которую сумел найти и сломать вблизи себя.
Чиркнув одной из спичек, профессор поджёг самодельный факел, который, чадя, разгорелся. Надолго такого факела мне не хватит, решил профессор и заторопился по подземному разлому, не забывая смотреть под ноги. Разлом был абсолютно пуст и упирался в тупик. Профессор уже собирался уходить.
Он начал поворачиваться, факел в руке наклонился, и ему показалось, что отблески пламени осветили ход, уходящим под прямым углом в сторону от тупика. Профессор сделал несколько шагов вперёд и посмотрел за угол.
Отблески пламени импровизированного факела осветили полузасыпанную землёй узкую полость, в которой виднелись выступающие из пола очертания каких-то предметов. Профессор сделал ещё пару шагов вглубь полости и внезапно ощутил под ногами более твёрдую, чем земля поверхность.
Профессор опустил факел ниже. Под подошвами сапог он увидел маслянистый отблеск абсолютно чёрного камня. Он встал на колени, держа факел на отлёте, и ощупал камень. Это была холодная и гладкая поверхность, слегка пачкающая руки.
Профессор поднёс пальцы к носу и принюхался. Потом он порылся в карманах и вытащил из одного из них перочинный ножик, с которым не расставался в поездках. Откинув лезвие, он несколько раз провёл им по поверхности камня, рассматривая царапины и крошки камня из царапин.
К профессору пришла мысль-догадка, что он стоит на поверхности угольного пласта. Да, под его ногами был каменный уголь. Ничего удивительного в этом он не увидел, так как существовали в научной среде гипотезы о том, что пустыня Гоби в незапамятные времена была цветущей местностью, где росли густые леса, и текли полноводные реки. Только было это очень давно.
Профессор поднялся с коленей и осторожно двинулся  дальше. То, что он увидел в глубине земляной пещеры, его потрясло. Сначала он наткнулся на частично выступающие из слоя каменного угля крупные белые кости, которые он принял за кости слона или динозавра, такими они были большими и толстыми. В темноте белел какой-то округлый предмет.

Ещё шаг, и профессор застыл на месте – на него смотрел огромный, сантиметров 70-80 в диаметре, человеческий череп с ровными белыми крупными зубами.
Профессору стало очень любопытно и интересно. Он внимательно рассматривал те части скелета, которые виднелись над поверхностью угля. Кости одной из больших кистей гиганта были почти полностью скрыты в угле.
Но что-то блеснуло в свете факела на костяном пальце. Профессор опять встал на колени и увидел кусочек серого металла, вероятно кольца или перстня. Торопливо он достал свой ножик и кончиком лезвия начал долбить уголь вокруг пальца. Факел почти догорел, в подземелье становилось совсем темно.
В спешке профессор сломал кончик ножа, но продолжал лихорадочно долбить ямку в слое угля вокруг костяного пальца с кольцом. Он задыхался от жары и угорал от вонючего дыма факела, но долбил и долбил плотный  слой угля. Силы его были на исходе, и он откинул нож, схватился пальцами за высвобождённую на три четверти от угля кость и изо всех сил потянул на себя. Кость не поддалась.
От ярости профессорские силы удвоились, и он повторил попытку. Каменный палец глухо хрустнул, и профессор упал на спину, сильно ударившись затылком, но не выпустив из ладони сломанную кость. Одновременно с падением профессора его факел отлетел в сторону, осветив своей последней яркой вспышкой всю земляную пещеру.
Профессор увидел в пяти шагах от себя  округлый металлический предмет, показавшийся ему похожим на гигантский бронзовый котёл, метров пяти в диаметре.
Котёл наполовину был погружён в слой каменного угля. В его боку косо зиял забитый землёй овальный люк. Потом факел погас, и профессор на ощупь, мысленно вспоминая путь, начал выбираться из подземелья.
Благо, что путь наверх был прост: по короткому тоннелю из пещеры до поворота, а оттуда в глаза профессора, уже привыкшие к кромешной мгле, забрезжил рассеянный далёкий дневной свет.
Профессор вышел на склон холма и рассмотрел свой трофей. В его перепачканных руках был сломанный каменный палец атланта с надетым на него огромным кольцом из серого металла. По твёрдости, массе и блеску кольца, профессор предположил, что оно сделано из платины. В сложной формы державку на кольце был вставлен огромный чёрный берилл с вырезанным в камне гаммированным крестом.
Близился вечер. Солнце скрывалось за горизонтом на западе. Воздух становился холоднее с каждой минутой.
Силы покинули профессора. Он заполз в груду перекати поля, поплотнее запахнул куртку и забылся. Проснулся он под утро от холода и жажды. В руке он по-прежнему сжимал свою удивительную находку.
Дав себе слово напиться когда рассветёт, но никак не раньше, он лежал в земляной норе и размышлял о том, что видел в пещере. Множество мыслей переплеталось в его голове, то появляясь, то ускользая и исподволь формируя мнение профессора. Он был уверен, что нашёл скелет атланта.
Вспоминая всё что он знал об этой мифической цивилизации, и сопоставляя с увиденным в пещере профессор решил, что в момент наступления конца цивилизации Атлантиды, его жители уже начали свой исход во имя спасения расы.
Возможно, что они действительно улетели на Марс в летательных аппаратах подобного тому, что он внизу. Это мог быть только аппарат способный преодолеть миллионы миль пустоты темноты и холода между планетами Земля и Марс.
Кто-то задержался со своим отлётом, как тот атлант, чей перстень профессор сжимал в кулаке, и погиб, не добежав до открытой двери ракетного пустолётного аппарата. Причина, вызвавшая губительный катаклизм, не была известна профессору.
Была ли то война, или потоп, достоверно профессор не знал. Но склонялся к версии потопа, уничтожившего густые леса, среди которых лежали пустолётный аппарат и его мёртвый пилот, и занесшего всё и всех многометровым слоем осевших из воды частичек земли и ила. Так на этом месте и пролежал миллионы лет атлант.
За это время его кости превратились в камень, а деревья стали каменным углём.
По какой-то причине произошла просадка основания, на котором стоял летательный аппарат атлантов, вызвавший провал земли на холме.
Профессор предполагал, что аппарат стоял на плоской кровле пирамиды или храма, также занесённых песком и илом вод потопа. Он решил после восхода согреться под лучами солнца, и вновь спуститься в пещеру. Так бы и произошло, если бы не землетрясение. Профессор всем телом ощутил дрожь земли и протяжный рокот идущий, как ему показалось из центра земли. Его подбросило в воздух и начало засыпать комьями земли. Он вскочил на ноги и выбрался на склон холма.
Вся местность вокруг дрожала, с земли поднимались столбы пыли. На его глазах склон холма просёл на два метра. Это заполнилась землёй какая-то обширная полость в глубине, похоронив, на этот раз окончательно, потревоженные профессором останки атланта. Воды оставалось совсем мало, но профессор решил сходить на соседний холм.
 Он уже обращал внимание на то, что эта группа холмов была вытянута в абсолютно прямую линию, и все холмы были одинаковыми по величине.
По предположению профессора в этом районе была стартовая площадка для пустолётов атлантов. Новый холм не принёс никаких открытий. Провалов грунта на нём профессор не обнаружил. И пощупав бок почти пустого кожаного бурдюка с водой, он понял, как будет выглядеть место его последнего упокоения.
Ещё целый день он передвигался вслед за коротенькой тенью от пологого холма. К вечеру он допил всю воду. Муки жажды были нестерпимы.
Профессор подумывал о самоубийстве, но его перочинный нож, пусть даже и со сломанным наконечником, остался засыпанным тоннами земли в недрах соседнего холма.
Профессор лежал на земле и смотрел на клонившееся к горизонту солнце. Скоро должна наступить ночь с её холодом и мраком. И быть может этот закат станет последним закатом, который профессор увидит в своей жизни. Мысль о ночном холоде неожиданно заставила напрячься его память. Он лежал в полузабытьи, пытаясь вспомнить...
И он вспомнил рецепт выживания в пустынях, читанный им в детстве в одном из номеров "Всемирного следопыта". Вот какова оказалась польза от чтения книжек! В серии статей о Кожаном Чулке было описан способ его спасения. Профессор заставил себя ещё до того, как наступила полная темнота, собрать в окрестностях и сложить у подножия холма в грубую, неровную, пирамиду несколько десятков камней.
Он искал камни с твёрдой, гладкой поверхностью, и находил с великим трудом. Некоторые камни он буквально выкапывал из земли, используя при этом латунную пряжку походного поясного ремня в качестве скребка.
Рецепт спасения заключался в том, что даже не смотря на низкую влажность пустынного воздуха из него можно извлечь воду для питья. Для этого достаточно заставить её конденсироваться на более холодной, чем воздух поверхности камня. Вспомните утреннюю росу на траве или камнях в средних широтах.
Сегодня у меня будет бессонная ночь, но у меня появится вода, говорил сам себе профессор, укладывая камни горкой и помещая между камнями в основании пирамиды развёрнутый носовой платок.
Всю ночь он не спал, а собирал платком росу, образующуюся на камнях и отжимая впитавшуюся  в ткань платка воду в кожаный бурдюк.
Много удивительных и непонятных вещей увидел он на небе в эту ночь. Или ему показалось, что он увидел, потому что от голода и ночного холода, он иногда забывался, а, придя в себя, ещё долго пытался вспомнить, где он находится, и в силу каких обстоятельств он оказался именно в этом месте.
Так в одно из прояснений сознания он видел, как на фоне звёздного неба низко над горизонтом, по направлению с запада на восток, с большой скоростью пролетела белая матовая точка.
Ещё один раз он видел, как по поверхности пустыни шарит яркое пятно света, но ни самого источника света, ни столба света с неба он не заметил. Он видел просто пятно света, диаметром приблизительно в пятьсот метров, хаотично перемещающееся по земле.
Уже под утро, когда он в очередной раз отжал платок в бурдюк, с удовлетворением прикидывая, что ему удалось собрать воду в бурдюк на четверть его объёма, в небе появились идущие с севера на юг, ровным строем треугольника, три ярких огня: белый, красный и синий.
Треугольник бесшумно прошёл над его головой и скрылся за чёрной линией горизонта на юге, в той стороне, куда хотел попасть профессор - в горах Тибета.
А ещё всю ночь с неба падали "звёзды"... И если бы профессор загадывал желания при виде каждого упавшего метеорита, то, наверняка, этих желаний хватило бы на всех жителей РСФСР.
Половину следующего дня профессор провёл так же, как и предыдущий день - изнывая от жары, он перемещался за островком тени от холма.
Ближе к полудню, что профессор определил по укоротившейся тени, он услышал далёкий гул двигателей аэроплана. Понимая, что это его последний шанс, он допил воду из бурдюка, что значительно его приободрило, взобрался на вершину холма и поджёг сохранившуюся у него ветошь.
В огонь он даже подбросил наспех оторванный подол своей нательной рубашки, опасаясь что дым от его жалкого костерка могут не заметить.
-Но вы заметили дым, и спасли меня! -закончил профессор рассказ о своей одиссее. -Теперь, зная о кольце атланта на окаменевшем пальце, вы должны понять моё недоумение, когда я услышал в ваших стихах абсолютно схожие мотивы, - обратился профессор к Никольскому.
-Это достаточно занятное совпадение, -ответил Никольский, но я приверженец правила Оккама, и не имею желания увеличивать число сущностей данного события сверх необходимости. Всё просто. У моего отца была неплохая по тем, довоенным, временам библиотека. Меня с детства интересовали динозавры, и связанная с этим романтика поисков их костей и раскопок кладбищ динозавров. В одной из книг я прочитал о фоссилизации костей ископаемых животных - растворении кальция и его замене на кремний. Это поразило моё юношеское воображение и нашло отражение в стихах. Вот и всё.
Глюмкин, давно уже пытавшийся перевести разговор в нужное для него русло, воскликнул:
-А, ведь Вы, профессор, так и не показали Ваш трофей!
Профессор полез рукой во внутренний карман своей брезентовой куртки, и протянул всем на обозрение лежащий на ладони окаменевший обломок пальца с надетым на него огромным перстнем.
Мрачно блеснул на солнце чёрный берилл с вырезанным на его поверхности гаммированным крестом.
Неохватной мыслью древностью повеяло на всех присутствующих.
И ещё их охватило ощущение растерянности. Ведь всё, чему их учили с детства по истории древнего мира, рухнуло в один миг, при взгляде на этот артефакт, доставшийся профессору при столь странных и запутанных обстоятельствах.
Глюмкин попросил Никольского и Шелезняка собрать имущество и готовиться к полёту, а сам отвёл профессора к хвостовому оперению "Ильи Муромца", где ему хотелось в стороне от ушей свидетелей поговорить на одну тему.
-Профессор! -с ходу начал напористо говорить Глюмкин. -Я, как начальник этнографической экспедиции, предлагаю Вам официально передать в дар Республике найденный Вами артефакт! Взамен я Вам гарантирую любую необходимую Вам помощь, в организации задуманных Вами экспедиций. Кроме этого, Вы можете рассчитывать также, на участие в любой из экспедиций нашего ведомства. В частности вот в этой экспедиции на Тибет. Вы согласны на такое предложение?
 -Как! Вы летите в Тибет? -задохнулся от радости профессор.
-Ну, конечно, конечно! В дар Республике! Прошу принять! -и профессор протянул артефакт Глюмкину.
Тот прочувственно несколько минут тряс руку профессору в знак благодарности, и даже обнял его от чувств. Получилось это у него настолько непосредственно и искренне, что профессор прослезился. Глюмкин спрятал артефакт в специальный замшевый мешочек из лосиной кожи, крепко затянул его ремешком и опустил во внутренний карман комбинезона. Потом он скомандовал: -Моторы! От винта! Курс на Тибет!
Аэроплан бодро покатился по поверхности пустыни, набирая скорость.

16. В воздухе. Курс на Тибет.

Ещё минута, и колёса шасси оторвались от земли.
-Смотрите! Что это? -крикнул Шелезняк указывая за окно.
Все, кроме Никольского, который не мог оставить своё место у штурвала, бросились к окну. По склону одного из холмов, извиваясь при движении, ползли три существа.
Глюмкин оценил их длину на глаз в два-два с половиной метра. Толщиной они были сантиметров тридцать в диаметре, а цвет шкуры, или чешуи у них был чёрно-красный. На спине существа имели рудиментарные кожаные крылышки, и по четыре когтистых лапы.
От шеи вдоль хребта у них проходил игольчатый гребень. В промежутках между иглами видны были  дряблые складки кожи.
Одно из ужасных существ подняло голову на шум пролетающего аэроплана, и раскрыло пасть в угрожающем рывке. Между конических белых зубов цевкой метался, разтроённый на конце, чёрный язык.
Шелезняк на секунду встретился со взглядом чудовища. Ничего кроме звериной злобы он в этом взгляде не уловил.
-Вовремя мы отсюда убрались, -пробормотал Шелезняк.
-Что это было, профессор? -в растерянности спросил Глюмкин.
-Быть может это был олгой-хорхой, о котором меня предупреждал Докутович? -недоумённо пожал плечами профессор. –
Больше всего эти твари походили на драконов со старых православных икон. Тех, где с ними сражается святой Георгий Победоносец...- подавленно пробормотал Шелезняк, впадая в угрюмое настроение.
Но его слова никто не услышал за шумом работающих двигателей.
А Никольский, набрав потолок и крейсерскую скорость, погрузился в изучение карты Тибета и расчётов запаса бензина.
По всему получалось, что больше на дозаправку рассчитывать не приходится, ведь они уже давно находились вне государственной границы РСФСР. А значит, они прошли точку не возврата, и их ждал полёт в одну сторону...
Уже через час полёта Никольский забыл вообще обо всём в этой жизни, кроме управления аэропланом. Уже миновали равнинные участки плато и теперь "Илья Муромец" летел среди высоких гор.
Но даже эти высокие горы казались небольшими утёсами или скалами по сравнению с теми грозными гигантами, которые вздымали свои покрытые вечными снегами вершины за облака впереди по курсу.
Невозможно было и думать о полёте по прямой. В этом самоубийственном полёте возможен был только один маневр - полёт по ущельям между отвесных скал и ледников. В ущельях дул ветер.
Иногда это были мощные встречные потоки. Иногда не менее мощные попутные потоки холодного воздуха. Иногда в ущельях возникало турбулентное движение воздуха. Что было хуже?
Никольский этого не знал, потому что у него не было времени анализировать ежесекундно меняющуюся воздушную обстановку, оказываясь постоянно в предаварийных ситуациях.  Никольский не раз вспомнил добрым словом Игоря Ивановича Сикорского, создавшего такую мощную и надёжную машину, каким был аэроплан "Илья Муромец".
Не имея возможности вертикального маневра из-за разреженности воздуха и постоянной угрозы обледенения плоскостей, Никольский пользовался только горизонтальным маневром, летя вдоль ущелий, которые постоянно меняли своё направление.
Иногда он попадал в ущелья, из которых,  казалось, вообще  нет выхода. Разворачиваться между каменными стенами, когда до торцевых оконечностей плоскостей оставались два-три метра свободного пространства, он не мог. Подняться вверх, чтобы преодолеть препятствие в виде вертикальной стенки, встающей прямо по курсу аэроплана, он не мог.
Оставалось одно - лететь вперёд и молиться. Но Никольский был атеистом, как и многие люди в те непростые годы, когда ломались устои старого мира, а, заодно, и устои старых религий. Поэтому, управляя аэропланом он надеялся только на себя и на свою машину. Сейчас он сидел у штурвала, едва удерживая машину в подчинении, и на всю кабину аэроплана немузыкально орал Марш немецких рабочих.
Чеканный ритм марша помогал Никольскому держать свои эмоции под контролем, потому что с каждым километром полёта, по мере того как они углублялись в огромную горную страну, полёт превращался из просто опасного занятия в занятие смертельно опасное.
-Друм линкс цвай-драй,
Друм линкс цвай-драй!
Во дайн платц, геноссе, ист?
И Никольский переворачивает огромный аэроплан на крыло на девяносто градусов, потому что ущелье внезапно сужается.
-Друм линкс цвай-драй,
Друм линкс цвай-драй!
Во дайн платц, геноссе, ист?
И Никольский заставляет аэроплан совершить крутой левый разворот, потому что ущелье резко изменяет своё направление.
-Друм линкс цвай-драй,
Друм линкс цвай-драй!
Во дайн платц, геноссе, ист?
И Никольский бросает аэроплан вниз, прижимая его ко дну ущелья, потому что впереди в ущелье клубятся тучи и видимость нулевая. 
-Друм линкс цвай-драй,
Друм линкс цвай-драй!
Во дайн платц, геноссе, ист?
И так на протяжении двух часов полёта.
А потом надо выбирать место для посадки на последнюю дозаправку бензином их резиновых канистр, в которых они возили бензин именно для такого крайнего случая.
-Друм линкс цвай-драй,
 Друм линкс цвай-драй!
Во дайн платц, геноссе, ист?
И аэроплан прекращает свой бег по ущелью, застыв на самом краю пропасти. И надо всем, кроме пилота, выбегать из аэроплана, разворачивать его при работающих двигателях и отводить от края пропасти.
А потом, после походного обеда на скорую руку - чай, хлеб, салями, снова взлёт при боковом ветре. И в этот раз вроде пронесло в метре от выступа в каменном теле горы.
И снова:
-Друм линкс цвай-драй,
Друм линкс цвай-драй!
И седеют виски у пилота, а у пассажира только одна мысль - зачем я поднялся в воздух в компании с сумасшедшими?
Но кончается всё!

17. В окрестностях Кайласа. Хозяин гор.

Кончился и этот невозможный полёт в горах Тибета! И недаром до сих пор, уже приземлившись на широком плоскогорье у подножия священной горы Кайлас, пережив день и ночь после приземления, топчется с утра Никольский вокруг "Ильи Муромца", пытаясь согреться….
….И шепчут губы Никольского старинные полузабытые всеми стихи:
-И весна... и Весна встретит новый рассвет, Не заметив, что нас уже нет.
 Никольский всё же согрелся. По крайней мере, ушла эта бесконтрольная, унизительная дрожь нижней челюсти и кастаньетное клацание зубов.
Он раскочегарил керосинку, набил чайник снегом, и поставил его на огонь.
Потом дуя на окоченевшие пальцы, достал портсигар и закурил папиросу "Сальве", ещё из поставок подвального притона Горбатого Карпа в Серпухове.
Всё идёт наперекосяк, подумал он.
Вчера Глюмкин всё-таки рассказал им о цели их путешествия. Оказывается где-то в подземном городе, расположенном в этой странной, похожей на гигантскую пирамиду священной горе, живут Махатмы.
Кто они такие, Никольский и Шелезняк так до конца и не поняли. Но вроде как, сильнее духом и старинными знаниями, нет людей на свете.
Да вроде и не люди они вовсе, а то ли сами атланты, то ли их потомки. Если бы не окаменевший палец атланта с гигантским платиновым перстнем и чёрным камнем со свастикой, которые раздобыл профессор в подземелье, да ещё кое-какие путевые наблюдения, ни за что бы не поверил Никольский словам Глюмкина.
А получается так, что должны мы передать Махатмам приглашение сотрудничать с РСФСР, установить с ними постоянную связь, для чего и везли им рацию, и, главное, пригласить их  приехать в Москву на встречу с Вождём мирового пролетариата.
Одному профессору, судя по всему, слова Глюмкина прямо в кровь пошли.
А, может, действительно загорелось ему всё самому раньше всех узнать?
Но только улизнул профессор сразу после посадки из аэроплана. Когда хватились его, то прошло часа четыре с его ухода. Глюмкин распорядился начать поиск профессора.
Где его искать? Единственным местом, куда он мог пойти, по нашему мнению была гора Кайлас. На каменистой промороженной почве мы не могли найти следов, оставленных ногами профессора.
В окрестностях священной горы отсутствовали поселения. Поэтому рассчитывать на помощь местных жителей нам не приходилось. Значить, надо было рассчитывать на удачу.
Мы взяли с собой некоторый запас продуктов: хлеб, чай, сырокопчёная колбаса, который уложили в рюкзаки.
Кроме этого, каждый из нас прикрепил к поясу моток прочной верёвки. Ведь находились мы в горах, где от наличия верёвок для страховки зависела жизнь. Разумеется, у всех было кобурное оружие. Мы не намеревались открывать боевых действий, но чем защитить себя при случае у нас бы нашлось.
Я вооружился пистолетом системы наган, который посчитал самым безотказным оружием в условиях низких температур высокогорья. Шелезняк прицепил к поясному ремню деревянную кобуру со старым верным маузером.
Глюмкин же не расставался со своими двумя кольтами в кобурах для скрытого ношения. Правда, сейчас, когда он был одет в комбинезон, он перестегнул ремешки подвески кобур. Кобуры теперь висели у него под мышками.
Перед уходом мы заперли дверь в аэроплан, после чего Глюмкин с помощью кисточки  нарисовал на двери краской-серебрянкой из нашего бортового ремонтного запаса знак.
Знак был похож на обломанную ветку дерева.
Отвечая на вопрос Шелезняка, Глюмкин был краток в своих объяснениях: -Это защитная руна Альгиз...

…Вот и всё, что сказал нам  начальник.
А начальнику всегда виднее, какие в этих местах порядки. О тайных знаниях и способностях Глюмкина я догадывался. Подтверждение своим догадкам я нашёл, когда по пути к скалам у подножия горы мы встретили трёх паломников, которые пешком совершали обход вокруг священной горы.
Сначала из-за скалы до нас донеслись звуки человеческих голосов нараспев напевающих что-то заунывное, похожее на это:
 
-Кэйдум сана ярим шунчэ, кийнима мени мунчэ.
Сени кутуп кэзум йолда, озэн кэлгунчэ.
Кэлгин ярим, эркэм менин, озэн кулуп, озэм женим.
Хошал кулуп, хошал килип, кэлгин амригим.
Амма, амма кэйдум ярим, кэйдум ярим, амма кэчмэ ярим.
 Кэйдум ярим, амма, амма, кэйдум ярим, аманэй.
Куча;  ачай сана ярим, кэлгин бахарим.
Озэм сэйгэн, озэм кэйгэн, кэзи хумарим...

Народная тибетская песня (*КФТ).

Потом мы увидели и самих паломников. Одинаковые для нас скуластые лица, покрытые тёмно-коричневым загаром, который появляется на незащищённой от ярких лучей горного солнца коже.
Морщинистая блестящая кожа их лиц была смазана толстым слоем какого-то животного жира. Одеты они были в толстые стёганные длинные халаты неопределённых цветов, основательно перепачканных землёй и тем же жиром.
На головах у них были войлочные треуголки из верблюжьей шерсти, с кисточками на углах. В руках они несли полосатые мешки с дорожным припасом. Завидев нас, они остановились, и от неожиданности выронили из рук свои мешки на землю.
-Гун ган сан! -с поясным поклоном обратился к паломникам Глюмкин, прижимая правую руку к сердцу.
Но Никольский, видя заранее расстёгнутый ворот его комбинезона, понимал, что Глюмкин просто держит руку ближе к висящим под мышками пистолетам.
-Ни ман ла - Вольф, -продолжил знакомство Глюмкин.
Паломники в ответ поклонились. Потом Глюмкин обменялся с ними несколькими фразами, звучание которых Никольский с Шелезняком не запомнили, и уж, конечно, не поняли. Только одно непривычно звучащее для их ушей слово осталось в памяти. То слово, которое паломники произнесли, придя в явно испуганное состояние.
Слово это было - йети. 
Ещё раз раскланявшись, Глюмкин произнёс на прощание: -Ту чи че! -и повернувшись к своим подчинённым озабоченно произнёс: -Надо скорее идти к горе! Тут такие дела в окрестностях творятся, что я за жизнь профессора даже полкопейки не дам!
Они постарались ускорить шаг, двинувшись по направлению к священной горе, но одышка появляющаяся от нехватки кислорода, заставила их опять перейти на обычный походный шаг.
-Зря мы карабины не взяли, -озабоченно говорил Глюмкин, -Эти горцы сказали, что никого по пути сюда не видели. Кроме..., -замялся Глюмкин, с сомнением всматриваясь в лица своих спутников, -Даже не знаю как вам сказать...
-Да не тяни ты каучук, Вольф, говори! -разозлился Никольский, мы уже всякого нагляделись за время нашего перелёта по этому Восточному маршруту.
Чем дольше ты мнёшься, тем больше жути нагоняешь. Это не по-товарищески!
-Да, жути сейчас нагоню, -невесело улыбнулся Глюмкин вглядываясь в окружающие их скалы, -А видели паломники в округе йети!
-Что за зверь? -деловито спросил Шелезняк, отщёлкивая крышку с кобуры и вытягивая из неё маузер.
 -Да не зверь это, мужики! В общем, если увидите, то сами сразу поймёте! Местные зовут его Хозяином гор, или просто Хозяином. Получается, что он, или они, похоже, поставлены охранять запретные для посещения простым людям места. Ладно, вперёд! -скомандовал Глюмкин.
И они пошли вперёд, переступая с камня на камень, петляя между скал, по направлению к горе. Глюмкин по дороге им рассказал, что Кайлас это не самая высокая гора в этом районе - "всего" шесть тысяч с хвостиком метров. Да и хвостик не малый - больше полукилометра будет. Однако ее выделяет среди других пирамидальная форма со снежной шапкой и гранями, сориентированными практически точно по сторонам света.
На южной стороне расположена вертикальная трещина, которая примерно по середине пересечена горизонтальной. Фигура эта напоминает свастику, поэтому местные жители её так и называют - "Гора Свастики".
До ранних сумерек они успели осмотреть две стороны горы-пирамиды, ближайшие к месту посадки аэроплана, но следов профессора не обнаружили. Они вообще ничего не обнаружили, кроме скал, мелких камней между ними, и уходящих в небо крутых каменных стен горы.
Глюмкин принял решение возвратиться к аэроплану на ночёвку, чтобы завтра с утра продолжить поиски. На обратном пути они немного заплутали среди лабиринта скал, поэтому Никольский вызвался подняться на одну из скал имеющую с одной стороны довольно пологий склон, с удобными для подъёма выступами.
Снизу это было незаметно, но взобравшись метров на пять вверх по склону, Никольский обратил внимание что вытянутые по горизонтали скальные выступы образуют своеобразные ступени каменной лестницы.
Ему даже показалось, что ступени эти истёрты не действием дождя, ветра, мороза и жары, а истёрты подошвами людей, до него взбиравшимися по этой лестнице сотни раз и сотни лет. Усмехнувшись про себя над этой причудой природы, Никольский вскоре поднялся на плоскую вершину скалы, откуда открывался величественный вид на горные вершины и садящийся за них медный диск солнца и на их аэроплан, мирно стоящий на равнине в километре от скалы.
Возле аэроплана Никольский разглядел чёрный на фоне лучей солнца движущийся силуэт человека, и обрадованно прокричал вниз своим спутникам: -Нашёлся профессор! Он у аэроплана вон там! -Никольский показал рукой направление на аэроплан.
Глюмкин стоящий у подножия скалы сложил ладони рупором и прокричал: -Спускайтесь, и догоняйте нас! Мы пойдём к аэроплану!
Не мешкая, Глюмкин и Шелезняк двинулись между скал в указанном направлении. Михаил провожал глазами их фигуры, пока они не скрылись за ближайшей скалой. Он оглянулся на Кайлас, освещённый лучами заходящего солнца.
Прекрасная правильностью своей нерукотворной формы гигантская каменная пирамида сияла отражёнными солнечными лучами на тёмно-синем фоне неба. На склоне, обращённом к Никольскому, чернел огромный гаммированный крест.
Внезапно Никольского охватило ощущение называемое французами "дежа вю". Ему показалось, что он уже не один раз видел эту гору в лучах заходящего солнца со свастикой на одной грани, стоя именно на этой скале-лестнице.
Михаил с трудом заставил себя очнуться и начать спуск по каменным ступеням. Он внимательно смотрел себе под ноги при спуске, каждый раз нащупывая одной ногой нижнюю ступеньку, поэтому сразу заметил половинку костяной пуговицы.
Такие же пуговицы были пришиты к брезентовой куртке профессора. -Значит, он тоже был здесь, -подумал Михаил подбирая обломок, и кладя его в карман комбинезона.
Он благополучно спустился со скалы и поспешил в сторону стоянки. Выйдя из лабиринта скал он понял: -Что-то случилось!
 У аэроплана метались фигуры Глюмкина и Шелезняка. Потом они оба исчезли из вида. Только чернел в борту аэроплана провал открытой настежь двери. Никольский, на сколько позволяло дыхание, ускорил шаг.
Подходя к аэроплану он заметил что все четыре двигателя "Сальмсон" неведомой силой были вырваны из креплений и с такой силой брошены на землю, что были сломаны деревянные винты.
-Это - конец! Мы все останемся здесь! -обожгла Никольского волна отчаяния.
В этот момент он забыл, что в топливных баках "Ильи Муромца" не было ни капли бензина. Но его личная привязанность к великолепной машине была так велика, что он воспринимал учинённый погром как личное оскорбление. Забыв обо всём, он бросился к ближайшему двигателю, и попытался поднять его с земли.
В тот же момент из двери на землю спрыгнули Глюмкин с Шелезняком. За плечами на ремнях у них висели короткие кавалерийские карабины, а на поясах кожаные подсумки с патронами. Ещё один карабин Шелезняк держал в руке.
Молча он бросил его в сторону Никольского, который выпрямился над мотором и поймал карабин в воздухе. Так же молча Шелезняк метнул в его сторону полный подсумок.
-Ч-что случилось? -выдавил из себя Михаил, внутренне обмирая в ожидании ответа на свой вопрос.
Вместо ответа Глюмкин в ярости проговорил: -Это моя вина! Надо было защищать не только дверь! Вот значит, как у Вас тут..., -непонятно о ком сказал Глюмкин.
-Ну, хорошо, дружок! Ты всё-таки наследил! Идите сюда! -позвал он своих спутников.
В его руке обнаружился ацетиленовый ручной фонарь, который он зажёг, чиркнув спичкой о подошву своего ботинка. Отрегулировав пламя, он направил яркий луч света на землю.
Тот, кто сломал аэроплан, наступил ногой в лужу масла, вытекшего из разорванного маслопровода. И теперь трое людей смотрели на этот след.
След выглядел бы как обыкновенный след босой человеческой ноги, если бы не его гигантские размеры, которые превышали даже следы больших медведей, как известно тоже похожие на человеческие.
Следующий след той же ступни, испачканной в масле, отстоял от первого следа на три метра метра. Никольский и Шелезняк дослали патроны в стволы своих карабинов, и пошли по бокам Глюмкина, который искал гигантские следы на земле.
Солнце уже давно зашло за горизонт, но темноты не наступило, так как над горами в небе висела полная луна, дающая достаточно света для продолжения преследования неизвестного босоногого разрушителя.
Вскоре они опять углубились в лабиринт скал у подножия Кайласа, всё так же сверкающего своими гранями, но теперь уже в лучах Луны. Внезапно они ощутили резкий незнакомый запах. Раздался громкий угрожающий крик-рёв басового регистра.
И едва не задев Глюмкина, в землю врезался булыжник размером с голову взрослого человека. В ярких лучах света ацетиленового светильника, который Глюмкин сразу же отбросил в сторону, отскочив в тень скалы и выхватив из кобур свои кольты, показался огромный чёрный силуэт.
Здоровенный, атлетического сложения мужик, весь покрытый чёрно-коричневой длинной шерстью, стоял между скалами и басом, подрёвывая на гласных буквах, выкрикивал на неизвестном языке явные ругательства и поносительства в адрес троих следопытов.
Был он ростом под два тридцать, широкоплеч чрезмерно, под шерстью при движениях перекатывались шары могучих мышц.
 На широком лице его так же росли волосы, но светлее, и значительно короче, чем на теле. Сквозь эти волосы как плошки светились красным отражённым светом большие глаза. Надо лбом, как продолжение загривка возвышался колтун спутанной шерсти, отчего казалось, что у мужика на голове надет остроконечный капюшон.
Никольский с Шелезняком прижались к поверхности скалы, и подняли карабины, прицеливаясь. Но их опередил профессионал-Глюмкин.
Передёрнув затворы кольтов, он, пританцовывая  на ходу, вразножку перемещался наискосок от волосатого мужика, подняв на уровень плеч вытянутые руки с кольтами. Спаренно забухали выстрелы кольтов.
Фигура волосатого мужика на мгновение как бы смазалась, а когда она снова стала чёткой, то трое людей увидели, что он протянул в их сторону широченную, как лопата-грабарка, ладонь на которой сверкали пули, выпущенные Глюмкиным из кольтов.
Проревев что-то непереносимо оскорбительное, волосатый мужик бросил пули в сторону людей, не стремясь, однако, в них попасть, и интернациональным мужским жестом согнул в локте правую руку с кистью сжатой в кулак, резко поднял её вверх, одновременно ударив ладонью левой руки по бицепсу правой руки.
Ухмыляясь широченным ртом с крупными белыми зубами, сверкающими между красных чувственных губ, он смачно сплюнул себе под ноги, и не спеша, раскачивающейся походкой, удалился в сторону горы-пирамиды.
Комментарии были излишни.
 Глюмкин перезарядил кольты, спрятал их в кобуры, и поднял с земли ацетиленовую лампу. Никольский и Шелезняк, смущённо переглядываясь, повесили карабины на плечи. Решено было для очистки совести осмотреть тот проход между скалами, откуда на них вышел волосатый мужик.
Через двадцать минут они стояли возле входа в пещеру. Настороженно озираясь, опять взяв наизготовку карабины, трое вошли в большую и высокую пещеру. В ней явно жил этот волосатый мужик.
Потому что у одной стены на полу пещеры валялась груда медвежьих шкур, используемая в качестве постели, а на противоположной стене...
На противоположной стене белым известняком и чёрным углем  корявыми буквами были написаны разные слова: Прощайте, товарищи! Мы, бойцы 1-го корпуса Особого назначения.... Майн готт! Хильфе... Рули, Британия...
Под этой стеной валялось изрядное количество рваных бумажек и покорёженных вещей. Глюмкин вытащил из этой кучи сломанную пополам британскую винтовку "Ли Энфильд" и мрачно её рассматривал. Понятное дело, что её сломали о колено.
- Это было большое колено, - вяло думал Глюмкин. Никольский подобрал серебряный портсигар, крышка которого была вмята внутрь корпуса могучим ударом.
Никольский перевернул портсигар и прочитал затёртую от носки, еле видимую гравировку. Надпись гласила: Комроты тов. Неумывайченко за доблесть при форсировании Брахмапутры. -Это был большой кулак, -тупо разглядывая испорченный портсигар думал Никольский. Шелезняк поднял с пола перекушенный пополам германский Железный Крест I степени.
-Это были большие зубы, -зябко поёжился Железняк представив как они скрипнули, впиваясь в железо.
Больше в пещере делать было нечего. Они ещё немного постояли у третьей стены, разглядывая художество Хозяина.
На третьей стене головешками из прогоревшего кострища чернеющего посередине пещеры, была нарисована большая волосатая голая баба с таким большим бюстом, что он явно не поместился бы даже в ладонь-лопату Хозяина.
-Ты ж смотри! -покачал в удивлении головой Шелезняк, -Йети, а туда же...Кобель здоровенный...
Потом они оступаясь в темноте вернулись к искалеченному аэроплану. Аппетита от пережитых приключений у них не прибавилось.
Поэтому, маханув по соточке хлебного вина "СмирновЪ", они заперли изнутри дверь в салон, и улеглись все трое на полу, закутавшись в одеяла и брезенты.
Снаружи мороз крепчал. Шелезняк прислушивался к рассказу, который на сон грядущий начал травить Никольский про то, как в 1904 году они на "Илье Муромце" пролетали над горой Арарат, что в Персии.
И видели на той горе остов Ноева Ковчега, оттаявший из ледникового льда.... Голос Никольского становился всё тише и тише.
-Видно угомонился, Миша..., -сонно подумал Илья.
Рядом ему в ухо уютно сопел, заснувший сразу как легли, Вольф.
Где-то далеко в горах громко выматерился по-своему местный Хозяин.
Шелезняк уже спал, но ему казалось, что ему снится, что он спит.

18. В окрестностях Кайласа. Руны на скале.

Растапливая воду для кофе, Никольский ещё два раза набивал чайник снегом. Пока чайник закипал на керосинке, взошло солнце. Из аэроплана донеслись проклятия закоченевших за ночь Глюмкина и Шелезняка.
Потом раздалось топанье ног по полу, и из фюзеляжа на землю спрыгнул Глюмкин. Увидев кипящий чайник, и Никольского, греющего о бока чайника руки, а спину в лучах солнца, Глюмкин весело хлопнул в ладоши и прокричал: -О! А вот и кипяточек! Я б сейчас картошечкой варёной обрадовался! Да со смаслицем коровьим! Да с укропчиком! Никольский поддержал разговор, начав по памяти перечислять горячие блюда из довоенного меню московского "Яра": -Утиная грудка с фруктовой полентой в ежевичном соусе. Каре ягненка с фаршированными цукини и домашним итальянским соусом из томатов. Телячья вырезка Шато Бриан с баклажанами, запеченными с сыром Моцарелла и томатами. Вырезка оленя в соусе из лесных ягод с грушей. Медальоны из свиной вырезки в беконе с запеченным картофелем и домашним итальянским соусом. Котлета из мяса дичи и нежной телятины обжаренная в сухарях с грибным соусом. Домашние пельмени с мясом...
На этой позиции меню, поёживаясь от холода, из аэроплана с хмурым лицом выбрался невыспавшийся и замёрзший Шелезняк.
Глюмкин, до этого стоящий с мечтательной улыбкой на лице слушая Никольского, обернулся к нему: -Не имей такой привычки - отчаиваться, товарищ Шелезняк! Будет ещё на нашей улице праздник!
И, посерьёзнев, скомандовал: -Сейчас пьём кофе, и не мешкая выступаем! С собой взять рацию и питание к ней! Оружие - только кобурное! Чувствую, после вчерашнего, не найти нам уже профессора...
Через полчаса короткая цепочка из трёх человек, тяжело нагруженная рюкзаками с рацией и сухими батареями для её питания, двинулась в сторону горы-пирамиды.
В этот раз им предстояло осмотреть так называемую Долину Смерти, о которой им поведал за питьём кофе Глюмкин. За этой долиной должна была находиться Скрытая Райская Пещера. Т
олько тот, кто сможет пройти Долину Смерти, доберётся до этой пещеры, где исполняются все желания. Откуда Глюмкин почерпнул эти сведения, никто у него не спросил. Шелезняк ещё больше помрачнел, после упоминания об исполнении желаний.
Никольский же вдруг осознал, что их путешествию по Восточному маршруту подходит конец.
-Сегодня всё решится, -холодно и мрачно подумал он.
И сейчас, переступая ногами след в след за Шелезняком, несущим рюкзак с рацией, он неожиданно припомнил стихи, которые он сочинил, когда понял, что с Таней он больше никогда в жизни не увидится.
И в такт своим шагам он начал про себя повторять слова:
 
-По жестяному откосу
Стучит капель,
Это ещё не весна
– Не верь.
Просто теперь
Такая зима,
С окнами открытыми
Стоят дома.
Просто теперь
Умерла душа,
И жизнь идёт мимо
Не спеша.
И ты стоишь
На краю своего пути,
 И некому тебе сказать
-Прости.
И некому у тебя спросить:
-Как живёшь?
Все простые слова
Заменила ложь.
И нет у тебя
Таких друзей,
Чтобы рядом по жизни
Прошли всей.
И нет для тебя
Никаких богов,
Потому что нет у тебя 
Для богов слов.
Слов, вслед за которыми
Наступила бы весна,
Как пробуждение
От долгого сна.
Будет за окном
Мести метель.
С тобой до конца эта зима
- Поверь.
Просто настали
Такие времена,
Что за прошлое
Придётся заплатить сполна.

Глюмкин ошибся, когда сказал, что им уже не найти профессора.
Профессор сидел, привалившись спиной к грани горы Кайлас. Со стороны им показалось, что он спит и видит хороший сон. Потому что на его белом замороженном лице застыла счастливая улыбка.
Профессор не смог пройти через Долину Смерти.
Глюмкин осмотрел его тело, расстегнув куртку и рубашку с оторванной полой. Никаких следов насильственной смерти он не обнаружил.
Застегнув все пуговицы, повозившись со сломанной пополам пуговицей на куртке, Глюмкин молча махнул рукой - вперёд!
Никольскому не было страшно идти по Долине Смерти. У него не было дурных предчувствий, а, значит, - не сейчас...
-Ты собираешься жить вечно? Смерть улыбается всем нам. Мы же можем только улыбнуться ей в ответ.
Они прошли Долину Смерти и вошли в Скрытую Райскую Пещеру.
На монолитной каменной стене напротив входа глубокими ровными линиями был вырезан бегущий гаммированный крест.
Глюмкин знал, что незадолго до революции царь Николай II выпустил в обращение денежные купюры со свастикой-коловратом на фоне двуглавого орла.
Сейчас этот коловрат он увидел на каменной стене. Окружая крест с четырёх сторон, на камне были вырезаны четыре руны: Феху, Туризас, Анзус и Иса.
Глюмкин остановился перед стеной и задумался. Потом он приказал Шелезняку и Никольскому снять с себя рюкзаки с передатчиком и питанием.
Сам он сел перед стеной на каменный пол, скрестив и поджав под себя ноги. Ему надо было подумать.
Это путешествие по Восточному маршруту было не просто пиком его карьеры. О карьере он думал в последнюю очередь.
То, что они добрались до Кайласа, было чудом.
Сейчас пришла пора чудес. Надо только понять, как пройти дальше - за стену.
Глюмкин был лучшим учеником Бокия. А лучшие ученики должны стремиться быть достойными своего учителя. Думай, Вольфрам, думай! Феху, Туризас, Анзус и Иса. Материальная выгода. Защита-удача. Принятие совета - приобретение мудрости. Прекращение активности - замораживание. К какой руне надо приложить левую ладонь, чтобы открыть вход в гору? Чтобы вступить в контакт с Махатмами и передать им приглашение приехать в Москву и передатчик для связи? Надо открыть вход в гору. Ошибаться нельзя.
Судьба профессора не устраивала Глюмкина. Ему был нужен только положительный результат экспедиции. Только выполнение приказа ЦК.
 Глюмкин расслабился, вводя себя в состояние медитации.
…Он сидел на лепестке лотоса, глядя на облака. Откуда-то издалека до него доносились тихие звуки уллы…
Флейту- уллу для Глюмкина привёз с Марса инженер Лось. Глюмкин научился на ней играть. В Управлении из-за этого за ним даже закрепили агентурную кличку -Улла.
Тихие протяжные звуки уллы ввели мысли Глюмкина в нужное русло рассуждений о смысле четырёх рун на стене. Кажется, он всё понял...
Глюмкин усилием воли вышел из состояния транса. Звуки уллы смолкли в его сознании.
В памяти почему-то всплыло имя возлюбленной Мстислава Сергеевича Лося... 

-Я шепчу: "Аэлита"...
Профиль твой - на песке.
Капля яда пролита,
Сердце стынет в тоске.
Звуки флейты вплетает
Ветер в шорох ветвей.
Наш корабль улетает,
Собирайся скорей.
Ты ж как будто заснула
Только что на заре.
И щекою прильнула
На прощанье ко мне.
Холод горного камня
В подземельях нас ждал.
Виноват только сам я,
Что к тебе опоздал.
Паутиной заплетен
Наш венчальный Порог.
Яда вкус не заметен
 - Я испить его смог.
Мне судьба отменила
Смерть в открытом бою.
Мне её заменила
На холодную руку твою.
Без тебя Аэлита,
Жизни нет мне нигде.
Капля яда пролита,
Ты, забвение, где?

Аэлита - Видимый в последний раз свет вечерней звезды, так переводится это имя на русский язык... Видимый в последний раз свет вечерней звезды…
Вольфрам встал на ноги перед каменной стеной. Рядом с ним, плечом к плечу встали Илья и Михаил. Не раздумывая более ни секунды, Вольф приложил ладонь левой руки к высеченному в скале изображению руны Иса.
Ведь это было очевидно для Просвящённого: Лёд и Пламя, Ледяная Звезда столкнулась с Огненной Звездой, Ян и Инь, тело человека состоит на восемьдесят процентов из воды... Левая ладонь, та, что ближе всего к горячему сердцу легла на ледяную Руну Иса.
Вольф почувствовал, как ледяная волна начала подниматься от ступней ног, вверх по телу. Тело немело и превращалось в лёд снизу вверх.
Боковым зрением он ещё успел увидеть, как покрылись тонкой прозрачной корочкой льда глазные яблоки Ильи и Михаила. Потом ледяной холод проник в его мозг. Последнее, что он успел увидеть - это то, что каменная стена со стоящими перед ней тремя ледяными фигурами начала таять.
Последнее, о чём он успел подумать - кого мы сейчас увидим?

Эпилог.

Вы не довольны отсутствием ответа на последний вопрос? Но для того чтобы получить правильный ответ, надо правильно задать вопрос.
Я - не знаю ответа. А тот, кто знает ответы, тот вопросов не задаёт.
Но на некоторые вопросы я знаю ответы. Повествование велось от лица каждого из главных героев. Кто же был на самом деле автором повествования? 
Может быть, в жизни он был Глюмкиным. Может быть, Шелезняком или Никольским. Может быть, Оймасом или Анчутиным. А может быть, товарищем Ниппель. Всё может быть в этом вероятностном мире.
 
Что стало с нашими героями?
Товарищ Глюмкин продолжал служить в Спецотделе ОГПУ у товарища Бокия, и совершил ещё много славных дел, с которых гриф секретности будет снят ещё не скоро. А с некоторых его дел, гриф "Совершенно секретно" никогда не будет снят.   
А Никольский, счастливо улыбаясь, шёл, держа Таню за руку, к дому в Милютинском переулке, в подвале которого сухие дрова летели в яростно гудящую печь, и пахло мандаринами… Как сложилась их дальнейшая жизнь - не известно.
А Шелезняк и Клара после купания в море не пошли смотреть на кусты-"кораллы" в котловину. Глюмкин посчитал, что для его легенды Забайкальской этнографической экспедиции Илья и Клара не нужны. Он отпустил их, и они уплыли в Гурьев на борту миноносца "Карл Либкнехт". Они поженились, и у них были дети. Шелезняк окончил курсы "Выстрел" и стал командиром РККА. 22 июня 1941 года он встретил, командуя полком в Бессарабии. Он прошёл всю войну. Два раза был ранен. Дошёл до Берлина. После войны продолжал служить в ГСВГ. Я был знаком с их внучкой. Даже приударял за ней в 1957 году во время Фестиваля молодёжи и студентов в Москве.
Кстати, Анчутин и Оймас тогда не погибли в схватке с песчаными монстрами. О монстрах до сих пор никто ничего не знает, потому что Клара и Илья никогда не ходили в ту песчаную котловину.
Анчутин дослужился до комэска в 4-м ГИАПе ВВС Балтфлота, и погиб в воздушном бою с превосходящими силами люфтваффе в 1943 году у острова Сааремаа.
Об Оймасе я знаю, что он служил авиамехаником в одной из частей АДД. Умер в 1947 году. Похоронен на Кунцевском кладбище в Москве.