Глава 12

       Вот, сколько лет живу, столько и не перестаю удивляться не только моему, но и общечеловеческому желанию, подгонять свою жизнь под кем-то высказанные фразы. И в этом стремлении мы перестали походить на индивидуальности, всё больше попадая под густую гребёнку запрограммированных поступков, мотивация которых вызвана не причинно-следственной необходимостью совершения тех же самых поступков, а подходящей к данному моменту и, очередной, мудрой фразой, снимающей с нас полноту ответственности за совершение, или не совершение, того или иного шага. Стараясь снять с себя любую ответственность за собственное безрассудство, мы (я имею в виду людскую совокупность) даже придали полу священный смысл птичьим какашкам, так неожиданно (или ожидаемо) пачкающим нашу одежду.

      К чему я завёл эту дискуссию с самим собой? Да, к тому, что выйдя от Самсона, в моём мозгу крутилась только одна фраза – отсутствие новостей тоже новость. Глупая и безнравственная фраза, существующая только в одном виде и в одном смысле. Если, к примеру, в «формулу» этой поговорки подставить любые другие существительные, например – ветер, любовь, соль, муравей и т.д., то получится идиотство по сути, и недостижимое философство по содержанию, не имеющее никакого смысла вкупе с первоисточником.

Снова меня заносит в сторону от действительности, которая никак не попадает под чужую афористичную белиберду, а является моей собственной драмой. Я хорошо выступил перед Самсоном, но, только сейчас, понял, что не имею ни малейшего представления о том, что делать, и как выкрутиться самому. А также оставить в живых Валеру и медиума, которые, по моим ощущениям, доживают последние дни этой недели. И это по моим сволочным ощущениям, которые совершенно перестали не сбываться.

      Вот в эту прореху не стройной мыслительной чехарды и вкралась чья-то глупость, про отсутствие новостей.

       Если составить простенький бизнес-план того, как мне завершить это дело, то на первую строчку попадает классическое завершение детективно-литературных манускриптов, которые имеют в последней сцене сбор всех участников криминальной эпопеи. Там же, в сцене, блистая умом и сообразительностью, умники-герои валят в подставленные полицейские наручники всех злодеев. Фигня! Меня никто серьёзно не воспринимает, а значит, и на прогон последней сцены, главные негодяи с подельниками, не приедут.

        И как выкручиваться? Можно постараться сдать этих орлов в милицейский питомник, но, в этом случае, мне самому придётся там безвылазно находиться, выискивая аргументы, которые заставят органы поверить в совершённое злодейство, и не приплетут меня самого в число призёров по данному делу. А объяснить людям в погонах, откуда мне столько известно, я не смогу.

      Прикрыться Самсоном и устроить пальбу,  из-под тишка, по движущимся мишеням? Исключено! Это поколение бандо-бизнесо-политиков довольно легко устранило более авторитетного Лесника, так что Самсон для них – временное препятствие. Тем более, что Самсон сейчас играет не на своём поле и без положенных ему защитников. А если его, Самсона, укладут в гробик, то я сам не дотяну до первой рюмки без чоканья за его помин. Какой вывод? Третий пункт плана, равно, как и первые два, никуда не годны. Отсутствие плана – тоже план. Слушайте, а может я зря окрысился на эту фразу про отсутствие новостей, а? Если использовать родственницу этой поговорки со сменой «новость» на «план», то начинает проглядывать смысл! Отсутствие плана – это выход! Никакой подготовки этих самых планов будет означать отсутствие и собственной активности, которая, в свою очередь, может и должна быть замечена врагом. А в то, что на нас уже обратили внимание, я верю всё больше и больше. Итак, план таков – отсутствие планов! Тогда – по коням!
А, кстати, как правильно – «по кОням», или «по конЯм»? Всем сестрАм по серьгАм. А тебе по балдАм, чтобы не отвлекался на нескладывающийся пасьянс из пословиц, интеллектуал сомнительного свойства, не захотевший сидеть дома, и приехавший бороздить просторы Крымской столицы.

      Всё! Самобичевание окончено, приступаю к делу. В первых строках своего письма об отсутствии планов, надобно записать – изъять Валеру и Виктора Лукича из обращения в этом деле. Во-вторых, ликвидировать жену из зоны возможных боевых действий. Нет, жену – в первую очередь, а этих оболтусов во-вторую. И в третьих…. А что в третьих? Не помню…. Ага, не помню, потому, что не напланировано планов! А-а, вспомнил! Надо убедить Самсона, что его строительные магнаты и их отставной вояка из охранной фирмы, прямые виновники в деле исчезновения Баранника. Это я вспомнил. А как заставить их проговориться? Пальцы в дверь? Их, этих ребят столько, что дверей, в нужном количестве, я не наберу. На силу Влада и его дружины надежды нет – они только в крайней случае появятся. Самсон, до получения доказательств, будет греться в тени – и от него помощи не будет. Самому пойти к этим строителям в гости, и надеть костюм, украшенный взрывчаткой? Дескать, не признаетесь – всех взорву? Да-а, от такой головы умной подсказки не добиться. И кто со мной полезет в это дело? Жена и Валера, которых самих надо ограждать? Так, что же у меня есть в сухом остатке? Сплошное поражение при наличии… вот оно, возможное решение! При наличии двух боеспособных единиц – меня и медиума!

      Эта, как мне показалась, не самая глупая мысль, проявила себя во всей девственно-безнадёжной красе в тот момент, когда я, в процессе размышления, оказался перед дверью квартиры, в которую переехал Виктор Лукич из гостиницы. Шёл, думал, а ноги сами привели туда, куда надо! На всякий случай сделал мораль, как вывод, из последнего прожитого часа – ноги, иногда, намного умнее головы. Вот, оно как! А…   что это меня снова отвлекло?
Странно многократно повторяющаяся фраза, практически звуковым раздражителем оформилась в моей голове – «Слева будет то, что тебе надо.

      И… что это? Какой-то фрагмент новой поговорки? Нет. Часть придумываемого плана? Нет! Что-то из разговора с Самсоном? Вряд ли. Тогда, что?

     Сделаю так – не буду зацикливаться на происхождении этой фразы, а просто запомню её, как собственный вес (которого я так и не знаю), и начну ожидать момента, когда это словосочетание мне пригодится. Пригодились же эти подсказки от мальчишки-велосипедиста? Пригодились! А эта, чем хуже?

Виктор Лукич быстро открыл дверь.

--Проходи… те. Есть новости?

--Давай, на ты, но без брудершафта! Знаешь, отсутствие но… не обращай внимания. Слушай, - я начал проверять свою догадку, - что ты скажешь, если слева будет то, что тебе надо?

--Ничего не скажу? А должен?

--Уже нет.

     Медиум никак не отреагировал на подсказку о «левизне». Значит, эта фраза - не для него.

--Чем занимаешься? Не скучаешь?

      Попав в полосу утомительно-затяжного разговора ни о чём, я барахтался в словах в поисках выхода. Помощь пришла неожиданно, и в виде Виктора Лукича.

--Что-то надо сделать?

--Надо. И срочно. А что – не могу придумать.

--Ты знаешь, мне кажется, что сегодня придёт Баранник поговорить.

      Вот и сработало правило про отсутствие планов! События сами по себе начали подтасовываться в причудливую комбинацию, которая могла стать либо выигрышной, либо…. Однако, раздумывать над последствиями каждого варианта не стоило, иначе бы разрушилось то шаткое равновесие вещей в придуманной поговорке, что неминуемо отразилось бы… Господи!!! Укороти мне язык, но на такую величину, на какую ты удлинишь мой разум! Надо немедленно возвращаться в свою реальность и хвататься обеими верхними конечностями за последнюю фразу Лукича.

--А ты, вроде как, профессиональный радикулист? Предсказываешь ситуёвину до её официального начала?

--Ты коверкаешь слова, как мой зять.

--Мы все чьи-то зятья, и только некоторые из нас – невестки. Виктор Лукич, во-первых, откуда такое предчувствие?

--Не знаю. У радикулиста спроси, откуда он погоду чует.

--Ладно, не хочешь говорить – не говори. Я тебе это припомню! Тогда – второе – мне надо бы задать пару вопросов Бараннику, но не по теме. Ты меня услышишь, или мне их записать?
--Я ни хрена не помню в момент… ну, когда мы общаемся, понимаешь? Я могу не вспомнить, что мне надо что-то прочесть. Могу, кстати, и не услышать тебя.

--А что ты вообще можешь? В нарды можешь играть?

--Не прикалывайся! Если он снова заставит меня писать, то дождись момента, когда я остановлюсь, и сам спрашивай. Может, и сработает. Наверное….

--Понял, понял!

--Я вообще не въезжаю, как и что происходит с этим жмуром… ой, прости, вырвалось! С Баранником. Вроде, как, теряю память на какое-то время, и всё. А вот в первый раз всё было по-другому. Он….

--Стоп! Мемуары будут позже. Мне надо не упустить момент твоей потери памяти. Может, под шумок, я тебе и пару пенделей выпишу. Эй, ты куда? Началось? Во, блин, медиум радикулитный, не соврал!

      Виктора Лукича коробило здорово, но не так, как я видел раньше. При спокойно стоящих ногах и, в общем-то, неподвижном теле, его шею и лицо словно перемалывала мясорубка. И всё это - под аккомпанемент постукивания правой руки.

Я много чего повидал в жизни, имею в виду фильмы ужасов, но такого сильнейшего впечатления от происходящего в реальности, я не получал. Никогда! Честное пионерское!
Наконец-то, волнение на лице (волнение – это в прямом смысле) пошло на убыль и Виктор Лукич или тот, кого он изображал, стал успокаиваться телесно. Зато стал непроизвольно издавать странные горловые звуки, тяжёлые и не ритмичные хриплые вздохи, и резкие, как у каратистов, выдохи. Видимо, контакт начался.

     Медиум смотрел пустыми глазами в одну точку, тогда, как его руки жили своей, осмысленной жизнью. Правая рука идеально отстукивала «четверти», а левая – подготавливала для записи, заранее разложенные листки бумаги и ручки. Оказывается, в этом состоянии он мог писать левой рукой, в то время как правая… а, ну да, про правую я уже говорил.

     Когда он затих, ручка в его левой руке шустро забегала по бумаге, оставляя не ровный след от чьих-то мыслей. Или приказов.
Странное ощущение вальсирует у меня в груди, когда я вижу то, во что совершенно не верится и, одновременно я плохо верю в то, что наблюдаю это, как оказывается, уже не в первый раз. А кто поверил бы в то, что сидящая передо мной полу кукла - полу человек с лицом, которое ему не принадлежит, пишет левой рукой, переворачивает листки, и снова пишет, при этом, его правая рука барабанит, дурновато-пустые глаза таращатся непонятно во что и при всём этом, он ни на что не реагирует из окружающей его жизни….

       В который раз убеждаюсь, что запаса человеческих слов никогда не хватит на то, чтобы описать собственное эмоциональное переживание. И знак, стоящий перед этими переживаниями не важен – любая эмоция, от положительной и до противоположной, останется только понимаемой, но не передаваемой. Нельзя описать бесконечный ужас войны и безудержную радость любви. Просто невозможно. Никому. Поэтому и я более не стану описывать своё удивлённо-восхищённо-отвратительно-завораживающее состояние, которое не позволяло мне ни на секунду отвлекаться от происходящего и, одновременно, не хотело, чтобы увиденное, хоть как-то, оставалось в моей памяти.

      Чтобы полностью вынырнуть из отвлечённых рассуждений, и передать события того дня, скажу просто – он, в смысле Виктор Лукич, сидел отупевшей куклой с пишущей левой рукой, и стучащей правой, а я пялился на это человекоподобное безобразие.
На исходе третьей рукописной страницы Лукич бросил руку на стол, помотал головой и… зарычал! Или захрипел, что вряд ли. Затем он скомкал последний исписанный лист бумаги и швырнул его в меня.

      Хотя… «швырнул» - сильно сказано, поскольку этот лист пролетел всего-то сантиметров тридцать над столом, однако вывел меня из ступора.

      Развернув лист, я увидел каракули, которыми вкривь и вкось было покрыто три четверти страницы, и отдельно написанное печатными буквами слово – «Говори».

         Я что-то промямлил, ещё не переключившись с глаз на язык, и с обалдения на разумность. Не говорю уже о том, что общение с Баранником было моей идеей.

      Виктор Лукич повторил тот же самый жест, но только скомкал он пустоту, которую, как и в первый раз, швырнул в мою сторону. До меня начало доходить.

--Это… здрасьте.

     Дошедшее до меня замерло на приветственном слове.

     Медиум, видимо повинуясь чьей-то воле, повернул голову в мою сторону и упёрся пустыми глазами (другого определения для выражения этих глаз я не могу подобрать до сего дня) тоже в мою сторону, а не в меня (или – на меня?).

--Ты… хотел… говори… мало… время… я…   не….

--Щас-щас-щас! Дай соберусь с… этими… блин!

      «Говори»! Ему легко сказать – говори! А что сказать? Спросить - «как дела»? Ну, да, у покойника спросить – как дела? Однообразно, вот как дела!!! Господи, что я хотел узнать?

       Продолжая беседу с самим собой, я сквозь собственную речь услышал, как затихает постукивание руки Лукича. Ё-моё! Сейчас он сыграет отбой, и надежда на общение ляжет коту под мышеловку!

--Это… вы там не встречали Антона… такой, ну, Рейзбих. Он, по земному, Рейзбих, а там – не знаю как…. Не встречали… случайно?

--Да….

--А вы не могли бы спросить у него, что….

--Лево… так надо… это… правильно… думай… Гамлет…  думай… он… сказал… ты… суметь… сможешь… думать… Гамлет… я… ухожу….

      Виктор Лукич выпустил из себя воздух, перестал стучать, и его лицо снова попало в трансформационную мясорубку. Поговорили, блин!

      Когда медиум стал походить на Вологодского экстрасенса, я постарался проверить, действительно ли у него отсутствуют воспоминания о событиях минутной давности? Но Лукич игнорировал меня всеми доступными и недозволенными способами. Он не обращал на меня никакого внимания.

      Тогда я переключился на его стенограмму. Можно было бы и не пытаться – то, что оставила на бумаге его ручка, как нельзя подходило под меткое выражение моего знакомого – писями по воде виляно.

Разгладив брошенный в меня лист бумаги, я, исключительно каллиграфическим шрифтом, написал: «Когда дешифруешь – перезвони. Целую, твой Гамлет». Специально поставил акцент ударения над буквой «Е».

      В нашей квартире было относительно оживлённо. Приготовленный ужин дожидался соответствующей сервировки, жена и Валера глумились над бездарной телерекламой.
--Валера, - сказал я, когда рекламный прожорливый малец, обожравшись творога, гордо ворковал: «Жаль, что Мурчику не досталось». А кому достанется, если из всех человеческих приоритетов, у этого представителя отечественного генофонда был только один – жрать. Но, это я так, отвлёкся. Я обратился к Валере.

--Ты читал «Гамлет»?

--Ага. Там главный – Смоктуновский.

--Значит, прочёл полностью, - резюмировала жена. – И в оригинале.

--Не прикалывайтесь! Я видел кино, и понял главную мысль. А она, мысль, одинаковая – что в кино, что в книге. Или я путаю?

--Нет, не путаешь. Ужинать будем?

--Будем.

      После трапезы, Гамлет никого, кроме меня не беспокоил. А почему Гамлет, а не Владимир Котёночкин, например? Если я хорошо запомнил, то Гамлет, от Баранника прозвучал дважды. Это может быть подсказкой? Может. Остановимся на этом. Гамлет – подсказка. Был ещё малюсенький намёк – словечко «думай». Могу, кстати, попробовать. Итак – Гамлет, Шекспир, принц Датский… смутное время средневековья, страсти и Смоктуновский. Блин, Валера, ляпнул фамилию, теперь не отвяжется! Так, что там ещё было? Его маман, кажется Гертруда, гульнула с братом мужа, и этот братец отравил в саду короля-рогоносца. Офелия, дочь королевская, по этому поводу резко занялась дайвингом без инструктора и, что естественно, потонула. Гамлет увидел призрак отца на стене и узнал от него всю правду. Потом была финальная дуэль с… Лаэртом, точно, с ним! Ага, дуэль на отравленных шпагах, а Гертруда глотнула отравленного вина. Так? Так! И что с того? Допускаю, что Баранник, он же, по сути, призрак сказал мне о Гамлете и о том, что я могу додуматься. О чём? Там Гамлет встречался с призраком, а тут – я. Призрак намекает на другого призрака? Это похоже на подколку, а не на намёк. А что я пропустил в судьбе Гамлета? А-а, Йорик! Бедный Йорик, я знал его, целовал его губы… или он Гамлетовские. Йорик носил Гамлета на плечах. И что тут такого? Ни фи-га! Кроме фразы «Быть, или не быть».

                Все ищут ответа – быть, или не быть,
                Плевал я на Гамлета, раз не умеет жить!

     А это откуда выплыло? Что-то, всё-таки, в этом Гамлете есть такого, на что мне надо обратить внимание. Не зря же Баранник дважды повторил его имя. И сказал: «Лево». А разве Гамлет был левшой?

      С видом разочарованного в жизни Гамлета, я вышел на кухонные просторы, которые оккупировали жена и Валера, монотонно пьющие чай.

--Хорошо вам, чай с баранками пьёте….

--А ты – с Баранниками, - скаламбурил Валера и захохотал. – А что, прикольно! Налить тебе?

--Налейте. Хоть разум мой отдохновенья ищет, но мысль – душит, зверем рыщет, ответа не найдя.

--Это из кого? – С ехидством поинтересовался Валера.

--Из меня. Родил только что, вспоминая Смоктуновского…. Валера, блин, это ты мне его на язык повесил! Короче, я о Гамлете.

--Могу помочь. Я кино глядел внимательно. Спрашивай!

--Тут - не вопрос. Мне намекнули о Гамлете, не о самом персонаже, как я понимаю, а о каком-то месте из сюжета. Перебрал в памяти всё, а интересного не нашёл.

--Это точно надо?

--Точно.

--Тогда – начали со старта. В чём там фишка? Лады, говори ты, а я подправлю.

     И снова, соблюдая Шекспировскую хронологию, вспомнил основные моменты Датской драмы. Не помогло.

--Значит, ты его читал, да?

--Да, Валера, читал! Без удовольствия, и в пределах школьной программы.

--Ты, братик, скурил страницы, где Гамлет узнаёт о письме, по которому его должны были кокнуть? А про спектакль, который для него сварганили бродячие артисты? На том шоу братец короля и спалился, а Гамлет получил доказательство вины нового хахаля своей мамаши. Ты, или читай внимательно, или ходи в кино без семечек. Мыслью он дрыщет….

     Жена отхлебнула чай и сокрушённо покачала головой.

--А шо, я, типа, не актуально говорю? Ладно, пацаны, я, по ходу, прошу пардону, но, таки, я прав?

--Прав, Валера, прав, но не говори так, как уличные тормоза в спадающих джинсах.

--А-а, это та, продвинутая в тупик молодёжь? Понял, мать, исправлюсь! Итак, что у нас по пьесе Вильяма, нашего, Шекспира, в переводе Пастернака на нашу жизнь?

--Ладно, у нас по пьесе следующее. Баранник, через Лукича, назвал мне имя – Гамлет, Причём, дважды. Может, для убедительности? Я перебрал в памяти всё, что помню из этой драмы и старательно пропустил два момента. Валере отдельное мерси за подсказку.

      Галантный Валера встал из-за стола, отвесил поклон и поцеловал руку моей жены. Мою же, протянутую для аналогичного поцелуя, он брезгливо оттолкнул. Вредина!

--Фи, - сказал он, - это моветон!

    И сел.

--Ладно, попросишь у меня чупа-чупс, я тебе припомню! Итак, два момента. А, вот что ещё интересно – я пропустил именно два важных момента, которые подходят для Баранника.

--Для, ещё живого, Баранника.

      Это снова встрял Валера и, выпросив благодарный взгляд моей жены, разочарованно махнул на меня рукой. И притворно вздохнул. Допросится он у меня, ох, допросится!
--Согласен. Что у Гамлета? Его отправляют куда-то с письмом, в котором написан приговор ему же. А что с Баранником? Та же параллель – письмо, про отдых в сауне, и смерть Сулимы, так? Не совсем по нашему делу, но парный элемент «бумага – смерть» присутствует. Дальше. Валера в тайнике под бассейном нашёл дипломат с чертежами, которые, в качестве дополнения… нет, не Валера, а дипломат с бумагами в качестве дополнения, потребовал комплиментарного ему события – смерти. Теперь, уже, Баранника. Улавливаете? Подмётное письмо на него – и смерть Сулимы, спрятанные бумаги – смерть Баранника. Может, я притягиваю за ухи одно к другому, но связь, как мне кажется, есть.

--А если бы Баранник назвал тебе «Молодую гвардию», или «Незнайка на Луне»? Ты бы тоже нашёл связь?

--Но, не назвал же?

--Связь связью, но я думаю, что эта твоя пара «бумага-смерть», не совсем основная.

--А что тогда?

--Что тебе сказал Самсон? Что он, в принципе, понимает, что этот Карагач, с его директорами «Стройинвеста», замараны в истории с Баранником, но ему нужны доказательства, так? Если хочешь, то на мой взгляд, подсказка Гамлетом не в бумаге и смерти, а в театре, точнее – в представлении, которое может спровоцировать местных злодеев выдать себя.

     У кого был шире, от удивления, открыт рот – у меня, или у Валеры, никто, к сожалению, не узнает. Но то, что выше рта были не менee широко растопырены, от уважения, естественно, глаза, заметила жена.

--Ну, а что? Ну, умна, красива, и что такого? Зачем набрасываться на меня с комплиментами?

      При этом она кокетливо поправила причёску, и жестом попросила прихлопнуть отвисшие атрибуты лица. Жест касался только ртов.

      На деле до комплиментов не дошло. Принесло Виктора Лукича.

      Его расшифрованная стенограмма дала нам не много. Какие-то замысловатые просьбы не бросать это дело, подтверждение полноценной оплаты услуг Лукича и какие-то намёки на будущую благополучную жизнь медиума.

      И только один момент этой белиберды был кстати. Из скупых слов и отвратительного перевода можно было сделать вывод, что Баранник и Карагач ранее пересекались на жизненно-армейском пути в качестве приятелей-собутыльников. Баранник, как следовало из записей, дал своему визави кличку, за страсть захаживать на кухню для перекуса до десяти раз за сутки – Кештич с пищеблока. Почему Кештич – не объяснялось.

        Значит, это прозвище курсировало только между двумя людьми и, третьим лицам, в доступе к этой кличке, было отказано. Вот так.

      Меня, во всей этой кутерьме, интересовало только одно – как сделать Гамлетовский спектакль актуальным в наши дни для конкретной персоны.

           Я перепрыгивал с моральных размышлений на практические способы проведения разоблачительно-развлекательного мероприятия. Я метался от зрелищно проведённой акции до мести, которая, в моих размышлениях, конечно, была суровой, своевременной, публичной и красивой. А в итоге, додумался до одной верной мысли – Самсон. От него я должен получить разрешение и благословение, от него надо дождаться материального подкрепления и, от него же, разрешения на привлечение, к воплощению моего бреда в жизнь, сторонней силы в виде Владовых ребят. И только потом думать – как сотворить Гамлетовский спектакль. Если его вообще стоит делать.

      Всё меньше и меньше на Земле остаётся странных, для меня, во всяком случае, вещей и понятий. Как-то утихает моральный стыд, и сглаживаются моральные порывы, которые, раньше, бурлили в неокрепшем сознании и искали практического применения при встрече с несправедливостью и злом. А что пришло на смену этим полу дворянским эмоциональным всплескам? Ничего хорошего! Желание сделать ту же гадость злодею, какую он совершил, пусть, даже, и не по отношению ко мне лично. Благородно? Без сомнения! Достойно похвал? Исключительно достойно! Правильно ли это? Однозначно – нет! А почему? А потому! По-то-му! И всё! А подробнее возможно? Конечно! Я не знаю ни одного реального преступления, не принимая в расчет литературное моралите на тему криминала, которые расследовались бы с учётом всех побудительных причин и сопутствующих обстоятельств. Ни од-но-го! Начиная с бытовой драки и до, скажем, убийства Кеннеди, или Индиры Ганди. Простое деление на жертву и негодяя настолько упрощает миропонимание народа и всех интересующихся, что настоящие причины искать никто не утруждается. Почему? Потому, что никто не требует предоставить результаты подобных поисков. Потому, что всем по херу! Извиняюсь, за слово «всем». Самое главное – иметь свежую и обсуждаемую новость, к которой можно добавить кухонно-сплетенную отсебятину, введённую в ранг эксклюзивной правды, доступной только рассказчику. И ещё. В эти сплетни обязательно добавляется изысканное враньё о всяких муках переносимых физически и морально, о непонимании окружающими того, или той, кто стал обсуждаемой жертвой. И примеров этому – сколь угодно! А кто постарался разобраться в причинах драмы? Никто. Почему? Потому, что для этого нужен интеллект, который, как грипп, или триппер, тщательно изгоняется из организма всеми доступными способами. И ещё одно, не менее гадкое свойство этого поверхностноглядства – оно заразно! Разносимое газетами и телевизорами скопище вибрионов и спирохет, проникая в глаза и уши сограждан, убивает в них зародыши мышления, критического отношения к действительности и стремление не быть членом тупой и безликой толпы. Все три перечисленные критерия – есть интеллект. Тот самый, который позволяет считать противоположный пол объектом воздыхания, а не машинкой для оргазмов. Тот самый, который не позволяет, пока ещё не позволяет расцвести поголовной вендетте и тот, который, слава Богу, не всем позволяет гадить в парадных.

      Длинно, но, как для меня, правильно. Правильно потому, что я начал ощущать миазмы той заразы, которая летает вокруг. Я начал думать так же, как мне предложено думать, а не так, как следует. Один раз я попытался избавиться от этой болезни, когда предложил Валере огульно не обвинять Баранника в гибели Сулимы. Но то был один раз, а не полновесная система мировоззрения.

      Одним словом, переливая мысли из одной крайности в другую, я так и не смог понять – ругаю я себя, или хвалю? Видимо, разрешение этого вопроса появится после разговора с Самсоном, когда будет необходимо доказать свою правоту, или принять к исполнению его точку зрения.

       На этом моменте самосозерцательности, меня посетил Виктор Лукич с таким выражением на лице, словно у него все родственники умерли в один день.

--Я перевёл те абзацы, ну, которые плохо написаны….

--Перевёл? Это хорошо звучит для человека, который читает собственный почерк. И что там интересного?

--Читай сам….

.   .   .   .   .   .   .   .   .   .   .   .   .   .   .   .   .   .   .   .   .   .   .   .   .   .   .   .   .   .   .   .   .   .  .   .
 
       Встречаться со мной Самсон не стал. На запланированном месте ко мне подошёл дедок с цветастым пакетом в руке, и очень настойчиво предложил посмотреть поближе его мобильный телефон, который, тут же, затренькал.

--Можешь ответить, - проговорил дед с отчётливым прононсом из-за вставных челюстей.

       Звонил Самсон. Коротко извинился за то, что не пришёл. А не пришёл потому, что именно по моей просьбе оказался в Симферополе инкогнито. То есть, блюдёт партийную дисциплину и революционную конспирацию. И, как бы, между прочим, чего, мол, я хотел?
Вы когда-нибудь следили взглядом за стрелой, пущенной из лука? Отвечу сам – никогда, поскольку она шустро летит, а глаз успевает засечь только начало полёта и момент встрятия. Или встревания. Это я к чему? Когда вам, с вашими терзаниями а-ля Раскольников, и умственным мракобесием, а-ля Алёша Карамазов, говорят, что встречи очной не будет, а в телефонном режиме просто скажите, чего тебе, старче, надобно, то скорость возникновения полностью матерных вариантов ответов будет такова, что, по сравнению с летящей стрелой, ваш мозг выдаёт, как минимум, вторую космическую скорость.
Потратив пару секунд собственной жизни на приведение матерных мыслей в галантерейный вид, я ответил скромно, как и подобает самозванцу-детективу.

--Денег.

--А кто бы мне денег дал?

--Не по своему произволу, а токмо волею пославшего мя Самсона Леонидовича, поелику зело озабочен есть баловством служивого люда, взявшегося озоровать без меры….

--Ты пьян?

--Я пьян? – Спросил я у дедка, внимательно подслушивавшего наш разговор с отстранённым видом.

--Нет, - ответил он в протянутую трубку.

--Оказывается, нет, - резюмировал я, постепенно заикаясь от злости. При этом я понимал, что демонстрировать Самсону своё раздражение всё равно, что писать против ветра.

--Я не пьян, я очень рассчитывал на серьёзный разговор потому, что всплыли кое-какие подробности.

--И эти подробности остудили твой пыл в поисках Баранника?

--Именно так.

--А если я попрошу тебя, всё-таки, довести дело до конца, при этом, пообещав тебе самый серьёзный разговор, после окончания этой….

--Крымской кампании?

--Пусть будет так. Ты закончишь дело. Хочу напомнить, что тебе не надо никого ловить и ни с кем воевать. От тебя требуется только одно – представить мне доказательства вины кое-каких людей, которых, позволю себе напомнить, ты уже заочно обвинил. Я не пугаю тебя моральным грузом ответственности за обронённые слова, но если выпустил обвинительное словечко, будь добр доказать свою правоту. А вот если ты окажешься прав, то ничья малейшая вина не останется за кадром, но, повторюсь, если ты окажешься прав. Мне почему-то кажется, что мы друг друга поняли. Я не ошибаюсь?

--На нашу Крымскую эпопею я не смотрел с вашей точки зрения, поэтому – каюсь. Хорошо, я доведу всё до конца, хотя я уже себя ненавижу за то, что вляпался в это дело.

--Милый мой, совесть такая субстанция, с которой рано, или поздно договоришься, поэтому белоофицерские моральные травмы залечим по окончанию дела. Теперь – по сути. Что от меня надо?

--Денег. Без денег я ничего не добьюсь, а с ними я раздобуду помощников.

--Как долго мне ждать результата?

--Если будут деньги, то, самое позднее, завтра утром я назову вам сроки.

--Фасолька около тебя?

--Около меня старый стручок

     Дедок, сокрушённо, покачал головой.

--Это мой специалист, прозвище – Фасолька. На его внешность не гляди, обманешься. Дай ему трубку.

     С извинениями  за «стручка» я вернул трубку.Фасолька равнодушно выслушал минутное наставление Самсона и сказал.

--Ага.

      Заглянув в свой пакет, дедок пошевелил губами, подумал, снова пошевелил, и изрёк.

--Тут кое-что есть. Завтра утром скажешь, если надо ещё. Если я буду с телефоном, ко мне не подходи. Завтра же назовёшь срок – ты сам пообещал. Остальное – завтра. Бывай!

     Старичок отдал мне пакет и протянул  свою ладонь для прощального рукопожатия. Когда оно состоялось, гадский дедок левой рукой похлопал по нашим сцепленным рукам, подмигнул мне и высвободил свою ладонь.

      Он-то высвободил, а я  так и остался стоять, потихоньку сгибаясь от боли, которая быстрой змеёй поползла от кисти к локтю, от локтя к шее и дальше, по позвоночнику, скручивая его и, одновременно, разрывая. Почему-то стало трудно дышать.

--Дед… сука… Фасолька… что… ты… наделал….

--Ой, прости, внучок, я не со зла, - с ядовитой улыбочкой сказал великовозрастный палач и похлопал меня снова, теперь – по спине. Боль, словно слушаясь старика, замерла, начала растворяться, пока не превратилась в покалывающий зуд в большом пальце ладони.

--Полегчало? Вот и хорошо! Это, тоже, хорошо, что я расслышал, как ты помощи попросил. Ты же попросил, да?

--Именно попросил.

--Ты хороший молодой человек, я это запомню.

     И, змей старый, снова протянул ладонь.

     Я проворно спрятал свою за спину и отступил на шаг, не сводя глаз с его левой.

--Быстро учишься, это хорошо. Но, пока, можешь не бояться.

     Пересилив себя, я вступил с ним в ручной контакт, который закончился так же, как и тысячи предшествующих этому – ничем.

Фасолька повернулся, и пошёл по тротуару, слегка подволакивая левую ногу.

      Странно, но именно так мне представлялся ныне покойный Кураков Сергей Гермогенович, когда я решил, что этот экс-НКВДшник может быть обычным киллером. Безобидный, старый, неприметный, но точный, расчетливый и безотказный, как Смерть, которую он разносит людям.

      Теперь у меня есть деньги на реализацию несуществующего плана, и есть срок до завтра, чтобы определиться к конечной датой собственного фиаско. И ещё есть идеально-стерильное пятно, вместо понимания, куда именно потратить деньги. Одним словом, у меня есть всё, что не может мне помочь.

      Всю дорогу домой меня занимал трюк, который мне продемонстрировал Фасолька. Я ощупывал руку миллиметр за миллиметром, я гладил ладонь и стучал по ней. Я, только, не наступал на неё ногой. Результата не было.

      Дома я начал тренироваться на Валере, отупело смотрящем на меня, и не понимающем, почему я глажу и похлопываю его ладонь, при этом пристально заглядывая ему в глаза.

--Ты соскучился, или влюбился?

--Не дождёшься! Скажешь, когда будет больно.

--Больно? Больно будет сейчас!

     Эта громила стиснул мою бедненькую ладошечку так, что я заорал. Когда вражьи тиски разжались, я быстренько подумал, что за один день смог узнать два способа нанесения вреда недругу. Причём, оба были действенны и практичны. Значит, придётся изучать оба.

      Обед прошёл в обсуждении блюд из недр Владового кафе, которые мы и заказали с доставкой, и в придумывании способа потратить деньги Самсона. Победила тяга к прекрасному, в виде любительского театра. На нас обрушились новые заботы.

       Если кому-то интересно, могу перечислить вкратце круги муниципального ада. Итак – для нашей задумки нам понадобилось разрешение местных властей на проведение однодневного карнавала именно в том месте, где его проводить запрещено. Взятка через Влада решила вопрос об отмене запрета, но подняла новый вопрос с новой взяткой – для ускорения разрешения на этот балаган в самое ближайшее время. И потекло! Отнесли в ГАИ, чтобы перекрыли дорогу на время представления. В милицию – на выделение нарядов для охраны порядка. В СЭС – на разрешение использования усилителей звука там, где это не разрешено, а если и разрешено исполкомом, то у СЭС свои взгляды на этот счёт. Пожарники получили за то, что им освободят подъёзд к ближайшему гидранту, который, как, оказалось, находится в трёх кварталах восточнее места проведения этого гадского карнавала, начавшего высасывать такие деньги, которые сопоставимы со строительством нового дома.

     Кроме этого, стали объявляться представители всяких «Родин», или «Батькивщин» (хрен водки не жиже), требовавших (!) разместить их символические флаги на самом видном месте.  Требовали разместить плакаты с лицом из партийного божества в женском обличии, незаконно томящемся за Украину. Потом приходили….

     Вняв моим жалобам, Влад позвонил какому-то Кириллу Геннадиевичу. На следующее утро, желающих приобщиться к светлому карнавальному действу, не стало вовсе, в купе с любителями незаконно «парящейся» богиней.

      Самсон, по словам Фасольки, «шибко скрипел зубьями», видя отчёт по суммам, ушедшим на устроение праздника. Однако та куча денег, которую можно было вернуть, успокаивала нервное волнение от текущих затрат.

       С актёрами оказалось проще. Они сразу объявили сумму гонорара за написание либретто, за монтаж сцены, за звук, свет (это среди белого дня!) и попросили накинуть за оперативность по сто гривен на актёрскую единицу творческой натуры. В итоге это получилось в несколько раз меньше, чем «благодарность» одной толстожопой фурии из исполкома, за её размашистую подпись на заявлении.

      И вот спектакль был готов. Вечером я встретился с похмеляющимися актёрами, которые меня заверили, что во МХАТе пьют не меньше ихнево и ничего, играют. И они не подведут. Удовольствие народу доставят.

      Согласно договору с представителями организаций, получавших с меня деньги, за день до мероприятия мне пришлось посетить их ведомства, где я получил собственное удовольствие, в корне отличавшееся от карнавального.

     Ребята в погонах мне сказали следующее.

--Та чего мы будем туда наряд (постовых – это в ГАИ) отправлять? Шоб народ волновался? Гуляйте себе. Если что, то ребята (ДПС-ники – это в ГАИ) подскочат и решат вопросы. Идите, и спокойно гуляйте.

      А в санстанции меня огорчили тем, что не имеют в наличии работающего аппарата, определяющего количество децибел на ухо населения, поэтому мне можно проводить мероприятие и без их представителя. А на вопрос – а на хрена они сорвали с меня деньги за то, что они не могут определить, слегка картавая барышня мне ответила, что никто не знал, что аппарат не работает! Однако, если я не перестану то ли говорить, то ли городить глупости, он резко, и волшебным способом заработает, и торжеству нашему – «пипец». Я понадеялся, что это слово, она произнесла без использования своего дефекта речи.

     Вот так. Думаю, что по накалу страстей и драматизму, наша подготовка к празднику была под стать драматизму и эмоциональной наполненности любой постановке господина Шекспира.