Веселый кавалер. Пролог

Baroness Orczy. The Laughing Cavalier

Баронесса Орци. Веселый кавалер
    
ПРОЛОГ

      Харлем – 29-го марта 1623 г.
      
      День выдался по-весеннему теплым, даже жарким – в это время года случай для Голландии весьма необычный. Гильда Берестейн рано удалилась к себе в комнату. Она отпустила Марию, докучавшую ей своей болтовней, обещав позвать ее попозже. Мария аккуратно расставила на столе блюдо со сладостями, кувшин с молоком, свежий белый хлеб и тарелку с несколькими кусочками жареного мяса: Гильда съела за ужином очень мало и ближе к ночи могла проголодаться. Было бесполезно спорить со старушкой на эту тему. С тех пор как добрая госпожа Берестейн перед смертью вверила свою малютку-дочь в крепкие надежные руки Марии, та полагала здоровье Гильды главной своей заботой.
      Довольная тем, что осталась одна, девушка распахнула окно, устремив взгляд в притаившиеся за ним сумерки.
      Тень ужасной трагедии, последние акты которой разыгрывались в эти дни в Гааге, в здании Трибунала, коснулась своим мрачным крылом и далекого Харлема. Старший сын Яна Барневельда ожидал заключительного слушания своего дела и неизбежного осуждения, его брат Стаутенбург бежал, а их соучастники – Коренвиндер, ван Дейк, грозный Слатиус и другие – выдали под пытками детали неудавшегося покушения на жизнь Морица Нассау, штатгальтера Голландии, Гельдерланда, Утрехта и Оверейселя, капитана и верховного адмирала страны, принца Оранского, фактического правителя республиканских Нидерландов, оплота протестантства. Никому из заговорщиков не приходилось рассчитывать на милость штатгальтера, их предполагаемой жертвы. Точно так же, как он отправил на эшафот Яна Барневельда, дабы утолить свое неизбывное честолюбие и жажду власти, он готов был обречь на смерть его сыновей, а его вдову – на скорбь и одиночество. Жестокое и подлое убийство задумано было сыновьями Яна Барневельда, чтобы отомстить за гибель отца, но судьба и измена корыстолюбивых соумышленников помешали их планам, и вот ныне Груневельд ожидал приговора суда, а Стаутенбург, за голову которого назначено вознаграждение, скитался где-то, скрываясь от правосудия.
      Сама мысль обо всем этом причиняла Гильде Берестейн мучительную боль. Все ее детские воспоминания были связаны с Барневельдами. Стаутенбург же был самым близким другом ее брата Николаса и первым мужчиной, прошептавшим ей на ухо слова любви, еще до того, как безмерные амбиции и низменный эгоизм побудили его вступить в брак с другой женщиной. И сейчас, в который уже раз, лицо Гильды вспыхнуло румянцем при воспоминании о его предательстве и том глубоком унижении, которое она испытала, увидев, как первый, едва распустившийся бутон ее девичьей любви был с пренебрежением отвергнут человеком, в чью преданность она так искренне верила.
      Некое гнетущее чувство овладело ее настроением в эту ночь. Она почти наяву ощущала, как трагедия, поймавшая в свои смертоносные сети всю семью Барневельдов, ныне витает над мирным домом минхера Берестейна, заместителя бургомистра и председателя городского суда Харлема. Даже воздух казался пронизан предвестием неминуемой беды.
      Между тем город был исполнен покоя и безмятежности, легкий южный ветерок нежно ласкал щеки девушки. Она облокотилась на подоконник, подперев голову руками. Луна еще не взошла, однако ночь не была темной: таинственный свет задержался у самого горизонта, где земля встречалась с морем и вместе они исчезали в сине-фиолетовой дымке. Из маленького садика внизу ветер доносил тонкие весенние ароматы – влажной земли и набухающих почек, а скрытое за пеленою сумерек пространство было наполнено загадочными шорохами, криками ночных птиц и плачем заблудившихся чаек.
      Гильда выглянула из окна и прислушалась, не в силах понять той смутной тревоги, что закралась ей в душу; поднеся руку к глазам, она обнаружила, что они мокры от слез. Тени прошлого вставали в ее памяти – печальные призраки, носившиеся в воздухе вместе с запахами пробуждающейся земли. Гильда никогда не забывала человека, некогда пленившего ее сердце, и уж вовсе не смогла бы вычеркнуть его из своих помыслов теперь, когда будущее уготовило для него одни лишь позор и страдания. Она не знала, что с ним сталось, и не осмеливалась никого об этом расспрашивать. Минхер Берестейн, верный Нассаускому дому и принцу, вырвал из своего сердца всякие добрые чувства к сыновьям Яна Барневельда, к которым некогда был искренне привязан. Теперь, когда они стали на путь преступления, он бы не моргнув глазом лично зачитал им смертный приговор или предал в руки штатгальтера, жаждущего мести.
      Ощущение неопределенности и беспокойства за судьбу Стаутенбурга смягчило сердце Гильды. Она знала, что отныне он обречен скитаться по земле, подобно Каину, – без дома, без друзей, без родных; она жалела его гораздо больше, нежели Груневельда или других его сообщников, заглянувших уже в лицо смерти. Душа ее пребывала во власти горького сострадания к этому человеку, к нему и его жене, ради которой он так вероломно обошелся со своей первой любовью. Мягкое шуршание ветра, отдаленный крик ночной птицы, казалось, вновь донесли до слуха Гильды жаркий шепот, когда-то давно исторгнутый страстью из уст Стаутенбурга. С какой радостью внимала она ему тогда, потупив горящий взор и чувствуя, как в ответ на его слова ее щеки расцветают румянцем.
      Она еще прислушивалась к явившимся ей издалека голосам, когда к их таинственному звучанию вдруг примешались иные звуки, рожденные реальностью: крадущиеся шаги по вымощенной плитами садовой дорожке и – совсем рядом – тяжелое дыхание человека, чей облик надежно скрывали густые сумерки. Затаив дыхание, она напрягла слух – нисколько не испугавшись, ибо звук этих шагов, присутствие человека поблизости как нельзя более отвечали ее настроению тревожного ожидания.
      Вдруг в шелесте ветра она услышала свое имя, произнесенное шепотом, исполненным мучительной мольбы:
      – Гильда!
      Она высунулась из окна. Ее глаза, уже достаточно привыкшие к сумраку ночи, различили в фантастической тени причудливо очерченного делоникса, росшего в углу возле самого дома, согнутую человеческую фигуру, прижавшуюся к живой изгороди из тиса.
      – Гильда! – Шепот донесся вновь, на этот раз уже более настойчивый.
      – Кто там? – отозвалась она, тоже невольно понизив голос до шепота.
      – Беглец, спасающийся от погони, – коснулся ее слуха ответ, чуть громче дуновения ветра. – Дайте мне приют, Гильда. Или ищейки настигнут меня.
      Гильде показалось, что сердце ее остановилось, человеческая фигура в полумраке сада подкралась ближе. Окно, из которого выглядывала девушка, было всего в нескольких футах от земли; она протянула руку в ночную мглу.
      – Здесь в стене есть выступ, – торопливо прошептала она. – Стебли плюща вам помогут... Давайте же!
      Беглец схватил руку, протянутую ему со столь трогательным участием, и, опершись на выступ и хватаясь за стебли векового плюща, вскоре одолел расстояние, отделявшее его от окна, и спрыгнул в комнату.
      Гильда, движимая искренним милосердием, и подумать не успела, сколь опасен и рискован ее отчаянный поступок. Она узнала голос человека, некогда любимого ею, голос этот взывал к ней из бездны страданий, и не откликнуться на него было свыше ее сил, пусть бы даже рассудок поборол в ней движение души. И лишь когда она увидела его перед собой – в грубой рыбацкой одежде, грязной и изорванной, с перепачканным кровью лицом и красными опухшими глазами, – услышала лихорадочное дыхание, срывающееся с его посиневших, растрескавшихся губ, – испуг за содеянное впервые дал о себе знать, сдавив ей сердце.
      В первый момент пришелец словно бы не заметил ее. Упав на первый попавшийся стул, он в изнеможении провел руками по лицу.
      – О Боже, – пробормотал он, – я уже думал, что на этот раз мне от них не уйти.
      Беспомощная и растерянная, Гильда стояла посреди комнаты и не отрываясь смотрела на нежданного гостя, чей затравленный вид наполнял ее состраданием. Понемногу она начала собираться с мыслями, и ею все больше овладевал страх. Вдруг она поймала на себе взгляд его запавших глаз и ощутила пылавший в них огонь, в котором воля смешалась с тревожными сомнениями.
      – Чего вы так испугались, Гильда? – неожиданно спросил он. – Вы ведь не боитесь меня?
      – Не вас, сударь, – тихо ответила она, – а за вас.
      – Да, я теперь жалкий изгой, – произнес он с горечью. – Четыре тысячи золотых ждут какого-нибудь невежду, которому представится случай выдать меня за столь заманчивый куш.
      – Мне известно это, сударь. Но... Как же тогда объяснить, что вы здесь? Я слышала, что вы уже в безопасности... в Бельгии.
      Стаутенбург рассмеялся и пожал плечами.
      – Да, там я был в безопасности, но не мог же я сидеть сложа руки? Я вернулся несколько дней назад, полагая, что смогу помочь своему брату бежать. Черта с два! Этот трус лишь на то и способен, что скулить...
      – Ради Бога, тише! – воскликнула она. – Вас могут услышать.
      – Закройте окно и заприте дверь, – хрипло прошептал он. – Я страшно устал, и сейчас даже ребенку не составило бы труда сдать меня штатгальтерским шпионам.
      Гильда машинально выполнила его просьбу. Закрыв прежде окно, она подошла к двери и прислушалась, все ее чувства были обострены до предела. В дальнем конце коридора располагалась гостиная, в которой отец ее, должно быть, все еще сидит после ужина, уткнувшись в книгу по садоводству или занимаясь луковицами своих тюльпанов. Если бы он только знал, что один из покушавшихся на жизнь штатгальтера, главный вдохновитель и подстрекатель этого подлого заговора, находится сейчас в его доме, в комнате его дочери... Гильда вздрогнула, едва не упав в обморок от ужаса, ее дрожащие пальцы с трудом управлялись с задвижкой.
      – Дома ли Николас? – Вопрос Стаутенбурга вернул ее к действительности.
      – Пока нет, но скоро должен прийти... Дома мой отец.
      – О! Николас мой друг. Я рассчитывал застать его. Он помог бы мне, я знаю. Отец же ваш, Гильда, если бы узнал, что я здесь, собственными руками отволок бы меня на виселицу.
      – Не думаю, что с вашей стороны разумно рассчитывать на Николаса, сударь, – взмолилась она, – равно как и оставаться здесь долее. Я слышала в коридоре шаги отца. Он непременно придет, чтобы пожелать мне спокойной ночи перед сном.
      – Я едва живой от усталости, Гильда, – прошептал Стаутенбург, и действительно, его прерывистое дыхание было столь слабым, что он с трудом говорил. – Я двое суток не прикасался к еде. Неделю назад я высадился в Схевенингене и в течение пяти дней бродил вокруг Трибунала в Гааге, пытаясь снестись с моим братом. Я заручился поддержкой одного из важных тюремных чиновников, но Груневельд оказался слишком труслив, чтобы бороться за свою свободу. Затем я был замечен какими-то людьми, работавшими возле дома моего покойного отца. Едва взглянув на них, я понял, что они меня узнали и что им известно о премии, которую сулит это узнавание. Поначалу они пытались изображать безразличие, но от меня не укрылись их истинные намерения. Они собрались в кучку, чтобы сговориться о дальнейших действиях, я же тем временем почел за благо обратиться в бегство. Это случилось вчера в полдень, и с тех пор я только и делал, что бежал, останавливаясь, лишь чтобы перевести дыхание или попросить глоток воды – когда жажда становилась более невыносимой, чем мысль о возможном пленении. Я даже не знал, в какую сторону бегу, пока не увидел шпили Харлема, встававшие из вечернего тумана; потом я подумал о вас, Гильда, и об этом доме. Я мог надеяться, что вы не выдадите меня, ибо вы богаты и когда-то любили меня, – закончил он хрипло. Его некогда изящные, а теперь грязные руки вцепились в подлокотники, он привстал, словно готовый сорваться с места и снова бежать, бежать, пока не упадет.
      Но в следующий момент он обессиленно откинулся на спинку стула, его опухшие веки опустились, впалые щеки и опаленные лихорадкой губы стали мертвенно-бледными.
      – Воды! – прошептал он.
      С кроткой услужливостью бросившись ему на помощь, она поднесла воду к его губам, а после того как он утолил жажду, придвинула к нему стол, мягко, но настойчиво предложив поесть. Томимый муками плоти, он, казалось, позабыл обо всем на свете и, с жадностью набросившись на еду, в первый момент даже не удосужился поблагодарить ее. Лишь когда, покончив с едой, он снова откинулся на подушки, заботливо подложенные ему Гильдой, слабым шепотом уставшего, но умиротворенного ребенка он произнес:
      – Вы, Гильда, ангел милосердия. Если бы вы мне сегодня не помогли, я либо испустил бы дух в какой-нибудь канаве, либо оказался в лапах штатгальтерских прислужников.
      Она остановила его, быстрым движением коснувшись плеча. За дубовой дверью разнеслось эхо уверенных шагов.
      – Мой отец! – прошептала она.
      Мгновенно инстинкт самосохранения восстал в беглеце, заявив о себе в полную силу; апатия, вызванная изнеможением, исчезла, уступив место дикому безрассудному ужасу, подчинившему все его мысли.
      – Спрячьте меня, Гильда, – прохрипел он, судорожно вцепившись в ее платье, – не дайте ему меня увидеть... он выдаст, выдаст меня...
      – Во имя Господа нашего, замолчите, – бросила она резко. – Если вы будете говорить, он вас услышит.
      Быстро задув свечи, она тревожным взглядом обвела комнату в поисках укромного места: шкаф – слишком мал... камин – не то... лежанка в стене...
      Все так же держа Гильду за подол платья, Стаутенбург, у которого вдруг подломились колени, упал к ее ногам. Скрючившись в неловкой позе и дрожа всем телом, он пытался сквозь обступившую их темень определить местоположение двери, за которой притаилась готовая вот-вот грянуть опасность.
      – Спрячьте меня, Гильда, – скорее выдохнул, чем прошептал он. – Во имя любви, которую вы когда-то питали ко мне.
      – Гильда! – громкий голос, проникнутый добродушием, донесся из-за двери.
      – Да, отец!
      – Ты еще не улеглась, моя девочка?
      – Я только что загасила свечи, папа, – ей удалось придать голосу достаточную уверенность.
      – А почему твоя дверь заперта?
      – Мне что-то неспокойно сегодня вечером. Не знаю и почему.
      – Ну так открой же! И пожелай мне спокойной ночи.
      – Сейчас, папа.
      Губы ее побелели, сравнявшись цветом с платьем, которое прямыми тяжелыми складками ниспадало с ее стана и которое Стаутенбург все еще сжимал судорожными пальцами. На темном фоне комнаты лишь ее белая фигура выделялась из мрака. Подняв взгляд, несчастный беглец мог видеть бледные очертания ее маленькой головки, жесткий воротник, встававший над плечами, вышитый корсаж и нитку жемчуга вокруг шеи.
      – Спасите меня, Гильда, – повторил он с болью отчаяния. – Не дайте вашему отцу меня погубить. Мне не будет пощады. Спрячьте меня... спрячьте, Гильда. Во имя любви к Богу!
      Схватив за руку, она бесшумно повлекла его через комнату и, раздвинув занавески, скрывавшие лежанку, жестом указала укрытие. Лежанка, встроенная в стену, была узкой, но надежной, постель источала запах лаванды; несчастный беглец, все чувства которого были во власти неодолимого желания спастись, не замедлил воспользоваться убежищем, предложенным ему с искренней простотой невинности. Он весь подобрался, чтобы уместить в нише свое длинное тело, и вскоре оказался целиком спрятанным под покрывалом.
      – Гильда! – голос за тяжелой дверью звучал уже более настойчиво.
      – Сейчас, папа. Я застегивала платье.
      – Да это делать вовсе не обязательно. Я только хотел пожелать тебе спокойной ночи.
      Гильда аккуратно задернула занавески. Затем, предусмотрительно сняв с себя стоячий воротник и корсаж, она зажгла одну из свечей и, держа ее в руке, направилась к двери.
      Наконец задвижка была отодвинута.
      – Мне что же – войти нельзя? – весело произнес минхер Берестейн, увидев, что дочь его застыла на пороге.
      – Да, отец, пожалуй, не стоит. У меня в комнате страшный беспорядок. Я как раз укладывалась спать...
      – Укладывалась спать, – со смехом повторил он. – Тогда что же ты, дитя мое, даже не начала раздеваться?
      – Я собиралась раздеться в темноте. У меня ужасно болит голова. Должно быть, это весенний воздух... Спокойной ночи, папа.
      – Спокойной ночи, дитя мое, – Берестейн нежно поцеловал дочь. – Только что вернулся домой Николас, он тоже хотел тебя видеть.
      – Попроси его подождать до утра. Моя голова словно чугунная. Кажется, она меня раздавит своей тяжестью.
      – А ты не заболела, дитя мое? – встревоженно спросил отец.
      – Нет-нет. Просто меня взволновало это первое теплое дыхание весны.
      – Почему здесь нет Марии, чтобы помочь тебе раздеться? Я пришлю ее.
      – Пока не надо, отец. Она сама скоро придет. Мне наскучила ее болтовня, и я отослала ее.
      – Ну ладно. Еще раз спокойной ночи, моя девочка. Благослови тебя Господь. Так ты не хочешь повидать Николаса?
      – Не сегодня, отец. Скажи ему, что мне нездоровится. Спокойной ночи.
      Минхер Берестейн наконец удалился – к огромному облегчению Гильды, которой казалось, что еще немного – и она лишится чувств. Оставшись одна, она заперла дверь и, смежив глаза, прислонилась к стене; сердце ее колотилось столь неистово, что она боялась задохнуться.
      Звук отцовских шагов постепенно замирал вдали коридора. Она слышала, как он открыл и закрыл дверь в другом конце дома, где располагалось несколько гостиных и его спальня. На некоторое время дом погрузился в тишину, такую глухую, что ей казалось, будто она слышит яростные удары сердца у себя в груди. Тогда только она решилась двинуться с места. Ступая неслышно, она направилась туда, где за расшитыми яркими цветами бумажными занавесками находилось убежище ее гостя.
      – Сударь, тихо позвала она, остановившись у лежанки.
      Ответа не последовало.
      – Сударь, мой отец ушел. Вам пока ничего не угрожает.
      Ответа по-прежнему не было, но прислушавшись в ожидании его, она уловила доносившееся из-за занавесок ровное, спокойное дыхание. Вернувшись к столу за свечой, она вновь подошла к лежанке и осторожно отодвинула занавеску. Свет от свечи озарил лицо Стаутенбурга. Утомленный до предела, он, несмотря даже на стоявшую у порога опасность, не смог одолеть сонливости. Стоило ему почувствовать под головой подушку, как он забылся мирным, безмятежным сном, каким засыпал в те далекие дни, когда мысли о преступлении еще не наложили свой отпечаток на его бледное лицо.
      Глядя на него, Гильда тщетно искала в этом изможденном, с резкими чертами лице следы прежней мальчишеской красоты, пленившей ее много лет назад; напрасно она пыталась прочитать в тонкой твердой линии губ исполненные пылкой нежности слова, так легко слетавшие с них в то далекое время.
      Она поставила свечу и, пододвинув к самой лежанке один из стульев, присела на него в ожидании.
      Стаутенбург же, чей сон охраняла женщина, столь бессердечно им некогда преданная, по-прежнему мирно спал. Вся былая любовь к нему уже угасла в ее сердце, которое все же осталось открыто для жалости, и она была благодарна судьбе, предоставившей ей возможность помочь ему в минуту горьких испытаний.
      Однако опасность, разумеется, еще не миновала. Ее отец не спал, на ногах были и слуги. Гильда слышала, как Якоб, их старый дворецкий, совершает обход, проверяя, все ли огни погашены, все ли болты задвинуты на место и закреплены ли надежно дверные цепочки. В любой момент могла вернуться Мария, которая уже, наверное, недоумевает, почему ее госпожа до сих пор не послала за ней. Николас также был дома, и ей было известно, что он хочет видеть ее.
      Она попыталась разбудить спящего, но тот лежал, бесчувственный, как бревно. Она боялась говорить громко и не осмеливалась позвать его по имени; все же попытки его растолкать, оказались тщетными.
      Остро ощутив свое одиночество и не на шутку испугавшись, она опустилась на колени подле лежанки и, сложив руки, застыла в молитве. Конечно, Господь не оставит в столь затруднительном положении молодую девушку, чей единственный грех заключался лишь в искренне проявленном милосердии. Свеча на стоявшем рядом бюро уже догорала, и ее мерцающий свет выхватывал из мрака тонкий девичий профиль и мягкие шелковинки волос, выбившиеся из-под чепца. Она закрыла глаза, чтобы сосредоточиться на своих мыслях и на время забыла о стремительно убегавших мгновениях. Погруженная в себя, Гильда не заметила, что владелец Стаутенбурга проснулся и уже несколько минут любуется тем восхитительным зрелищем, которое она являла собой – в белом одеянии, с ниткой жемчуга, все еще обвивавшей шею, с кротко сложенными руками и полураскрытыми губами, едва слышно шептавшими слова молитвы.
      – Как вы прекрасны, Гильда! – наконец невольно прошептал ее гость. И в тот момент, когда она, вздрогнув от испуга, попыталась вскочить на ноги, он неожиданно протянул руку и поймал ее за запястья, удерживая возле себя, коленопреклоненную и беспомощную.
      – Ангел милосердия, – вымолвил он, – и прелестнейшая из женщин.
      Слова эти и тиски его пальцев не могли вызвать в ней ничего кроме возмущения. Усилием воли она постаралась вернуть себе хладнокровие.
      – Умоляю вас, сударь, отпустите мои руки. Я сложила их, молясь о вашем спасении. Вы так крепко спали, что я боялась, удастся ли мне разбудить вас, дабы сказать, что вы должны немедленно покинуть этот дом.
      – Я уйду, Гильда, – тихо произнес он, не двигаясь, однако, с места и не отпуская ее рук. – Короткий этот сон, ваше доброе участие и предложенное мне угощение влили в меня новые силы. И я словно ожил, когда увидел, как вы, коленопреклоненная, молитесь рядом с моим ложем.
      – В таком случае, коли вам уже лучше, – холодно заметила она, – я прошу вас подняться, сударь, и собираться в дорогу. Сад совершенно пуст, и не менее пустынен Ауде-грахт, до самых дальних своих пределов. Время позднее, и город уже спит. Вам не будет сейчас угрожать никакая опасность.
      – Не спешите прогонять меня, Гильда, именно сейчас, когда с небес повеяло дыханием счастья – в первый раз за долгих четыре года. Неужели мне нельзя немного задержаться и хоть на миг окунуться в свои мечты, рожденные незабываемыми воспоминаниями?
      – Для вас небезопасно оставаться здесь, сударь, – произнесла она сухо.
      – Сударь... Было время, когда вы называли меня Виллем.
      – Это было давно, сударь, до того как вы предоставили Вальбург де Марникс исключительное право называть вас ласкательными именами.
      – Она бросила меня, Гильда. Отказалась от меня самым малодушным образом, оставив наедине с моими невзгодами.
      – Она в течение четырех лет делила с вами невзгоды, сударь. Это ваша вина, что у нее кончилось терпение.
      – Так, значит, вам известно, что она оставила меня?
      – До моего отца доходили слухи об этом.
      – Тогда вы знаете, что я снова свободен.
      – Закон, вне сомнений, признает вас таковым.
      – По закону это так уже единственно на основании отказа от меня Вальбург. Вы, Гильда, знаете это не хуже меня. Если же у вас есть сомнения, спросите вашего отца, чья обязанность в том и состоит, чтобы толковать законы. Вальбург де Марникс дала мне свободу, которой я воспользуюсь, чтобы начать новую жизнь, чтобы следовать наконец велениям собственного сердца.
      – В настоящий момент, сударь, – холодно возразила она, – вы не свободны даже в том, чтобы жить своей старой жизнью.
      – Я не собираюсь жить ею, Гильда, – теперь, когда я снова встретил вас. Прошлое отпустило меня из своего плена, упав к ногам, словно разорванные сети. Воспоминания и мечты оказываются сильнее действительности. А вы, Гильда... неужели вы забыли?
      – Я ничего не забыла, сударь.
      – Ни нашей любви, ни ваших клятв, ни того июньского дня, когда вы впервые не стали прятать губы от моего поцелуя?
      – И ни того пасмурного осеннего утра, сударь, когда я случайно узнала, что, побуждаемый честолюбием, вы, словно старой, ненужной вещью, пренебрегли мною и женились на другой женщине, более богатой и знатной.
      Ей наконец удалось освободиться от его хватки, и, поднявшись, она шаг за шагом начала отступать он него, пока не оказалась у противоположной стены; ее стройная белая фигура растворилась во тьме, и лишь произносимые шепотом слова с беспощадной отчетливостью разили его слух.
      Он быстро встал, явно задетый тем высокомерным тоном, каким Гильда, бросала ему свои упреки.
      – Моя женитьба тогда диктовалась исключительно соображениями целесообразности, – произнес он, пожимая плечами. – Мой отец, чьи разногласия со штатгальтером к тому времени обострились до предела, нуждался в поддержке Марникса де Сент-Альдегонд; в интересах отца я был вынужден жениться на Вальбург де Марникс, хотя эта женитьба и больно ранила мне сердце... Что же удивительного в том, что в конце концов жизнь разрушила узы, бывшие брачными лишь по названию? Через год закон предоставит мне право заключить новый брачный союз. Гильда, моя любовь к вам неизменна.
      – Моя же любовь к вам, сударь, уже умерла.
      В его негромком ответном смешке послышалась нотка триумфа, казавшаяся довольно неожиданной.
      – А может быть, только дремлет? – произнес он, нащупывая себе дорогу через темную комнату, чтобы подойти к ней ближе. – Ваш слух был отравлен ненавистью, питаемой ко мне вашим отцом. Но если бы вы позволили мне еще хоть раз заключить вас в свои объятия, позволили хоть раз еще оживить для вас прошлое, – вы забыли бы обо всем на свете, кроме никогда не покидавшей ваше сердце любви ко мне.
      – Слова ваши – сплошная нелепица, сударь, – надменно проронила она. – Ваша жизнь в настоящий момент висит на тончайшей нити, какую только может спрясть судьба. Ищейки, преследующие вас по пятам, еще не совсем сбились со следа.
      Ее бесстрастность подействовала на его столь неожиданно разгоревшийся пыл как ушат холодной воды. Лицо его вновь приняло затравленное выражение, он украдкой обвел комнату испуганным взглядом, словно ожидая увидеть сквозь мрак скрывавшихся в неведомых тайниках врагов.
      – Им не удастся меня схватить, – пробормотал он сквозь стиснутые губы, – не сегодня, нет... не сейчас, когда жизнь снова протягивает мне чашу, до краев наполненную счастьем. Я уйду, Гильда, раз уж вы так велите... но я им не дамся... Теперь у меня есть то, ради чего стоит жить – вы и моя месть. Мой отец, брат, мои друзья... я отомщу за всех них; этому коварному чудовищу – штатгальтеру во второй раз не удастся спастись от моего гнева. Вот тогда-то у меня будут и власть, и богатство, и славное имя, которые я смогу сложить к вашим ногам. Гильда, вы будете помнить обо мне?
      – Я буду помнить о вас, как о человеке, навсегда исчезнувшем из моей жизни. Товарищ моих детских игр, юноша, которого я некогда любила, ныне для меня умер. Тот, кто готов был обагрить свои руки кровью, ненавистен моему сердцу. Ступайте же, сударь, умоляю вас. Не заставляйте меня пожалеть о предложенной вам в минуту опасности помощи, которая теперь грозит превратиться в слишком невыносимое для меня бремя.
      Она подбежала к окну и, распахнув его, указала на ночной сумрак, расстилавшийся за ним.
      – Сударь, ваш путь ждет вас. И только одному Богу известно, верно ли я поступаю, даже сейчас не выдавая вас моему отцу.
      – Вы не выдадите меня, Гильда, – произнес Стаутенбург, подойдя к ней совсем близко; теперь он мог видеть ее изящный силуэт, вырисовывающийся на фоне звездного неба. – Вы не выдадите меня, ибо ваша любовь ко мне отнюдь не умерла, пусть вы даже самой себе боитесь в этом признаться. Что же до меня, то я чувствую, что никогда ранее не любил так, как люблю сейчас. Я одурманен вашим присутствием, ваша близость кружит мне голову, словно тонкое душистое вино. Всякая мысль о подстерегающей меня опасности блекнет перед страстным желанием хоть на одно мгновение прижать вас к сердцу, хоть на один краткий и одновременно бесконечный миг припасть к вашим губам. Гильда, я люблю вас!
      В стремительном порыве его руки обвились вокруг ее стана, она почувствовала на своей щеке его горячее дыхание. Поддавшись секундной слабости, она закрыла глаза, но свойственное ей мужество, столь присущее голландскому характеру, воспитанному в тяжелых испытаниях многовековой борьбы, знавшему и радость побед, и горечь поражений, – это мужество придало ей силы и так необходимое сейчас присутствие духа.
      – Если вы сейчас же не отпустите меня, – промолвила она твердо, – я подниму на ноги весь дом. – И когда его руки инстинктивно отдернулись и он отступил, бормоча проклятия, она добавила, снова указывая на далекий горизонт, такой мирный в томных объятиях ночи: – Ступайте же! Пока мне еще хватает сил хранить молчание и я разжимаю уста лишь для того, чтобы помолиться о вас.
      Ее поведение было столь суровым, ее поза столь непреклонной, что ему не оставалось ничего другого, кроме как подчиниться; при всей незавидности его нынешнего положения у нее имелись достаточно веские основания опасаться его. Склонив в знак покорности голову, Стаутенбург опустился на одно колено и смиренно поцеловал край ее платья. В следующий момент он вскочил на подоконник и, оттолкнувшись от него, бесшумно приземлился в саду.
      Еще несколько минут она оставалась у открытого окна, прислушиваясь к звуку его шагов. Она смутно различала его фигуру сквозь смыкавшуюся за ним темень, пока он крадучись пробирался к границе сада. Наконец, после того как его силуэт, на миг показавшись над садовой оградой, так же быстро исчез, она медленно затворила окно и, повернувшись, побрела от него прочь.
      Спустя мгновение она уже лежала, распростертая, на полу своей комнаты в глубоком обмороке.

 Перевод с английского.