Делириум

Делириум

Утром, под ярким солнцем, падавшем сквозь листву на скамейку сада, он, может быть, первый раз за два года почувствовал, что все нормально. Не идеально, но нормально, лучше, чем было прежде. Что это хороший и реальный мир. И он живет в нем своей, вполне допустимой жизнью, в чем бы она ни заключалась. Ему лишь было жаль, что не с кем поделиться этой внезапной радостью. Его счастье было неполным, как бывает, когда в одиночестве слушаешь красивую мелодию. Но если кто-нибудь разделил бы с ним эту странную радость – картинка исказилась бы, как от порыва сильного ветра.
Он уже не сомневался, что все правильно – и правильно, что все кончилось. От этой мысли он вдруг почувствовал невероятное облегчение. Он вспомнил громкий, зашкаливающий пульс той жизни, так что люди почти не слышали друг друга. Они вообще почти не слышали друг друга, во всяком случае, в последние годы. А теперь так тихо! И как это было теперь далеко, словно приснилось ему. А недавно еще так болело! Может, он не добился, чего хотел, но он хотя бы попробовал.
Надо барахтаться, чтобы существовать. "Взрослое" счастье достигается долгими усилиями – и все ради того, чтобы мелькнуть и никогда не повториться. Как кончается все, чтобы, может быть, смениться лучшим. Но для этого надо быть свободным. Поэтому после многих лет жизни он сознательно выбрал одиночество, как самую подходящую ему форму.
Он позвонил по мобильнику сыну, которому исполнилось пятнадцать лет, и который второй год отмечал день рождения без отца.
Потом он решил заняться делом. И вдруг, словно в компенсацию недавнему воодушевлению, впал в уныние – прямо за мольбертом. Не все получалось, но не в этом дело. А в чем – было непонятно.
В чем? В том, что опять вечер? Или что кончается лето? Или потому, что кончается жизнь?.. А он все не нашел своего места, своего стиля, хотя бы в той же живописи. Что он в глупой роли человека не смирившегося, вопреки очевидности. Что он продолжает, уже сколько лет! – настаивать и защищать то, чему уже трудно дать имя. А недавно все было так ясно!
И подкралась жуткая мысль, что он "пережил" в себе художника, упустил этот поезд. А он не очень долго стоит у станции. И надо вовремя сделать выбор: едешь ты или не едешь? И теперь он догонял его на старой дрезине…
А еще он тосковал по сыну и мучился виной…
Кажется, что, словно позвоночник, он надорвал душу, то есть свои мозги, уставшие от постоянной борьбы. В этой глуши, без серьезной деятельности он постепенно превратился в мизантропа. Все бурлило, гнило и взрывалось внутри. Душа устала клевать мелкое зерно покоя, она требовала свежих впечатлений, как организм витаминов зимой. Его бытие светилось вполнакала, его силы пропадали втуне… Как наркоман, он впал в зависимость от людей и любви…
Он решил посмотреть Ларса фон Триера и покурить шишек, чтобы поднять настроение. Но фильм, скорее, мучил, чем нравился, и он его выключил. Шишки тоже не помогли. Наоборот: в настроении появилось что-то нервное и безнадежное.
Такое с ним уже бывало: время от времени он впадал в странное состояние, словно кто-то наводил на него черный луч, и он выбрасывался из самого себя и терял всякую уверенность в жизни. В воздухе висел готический тремор, ожидание неизвестной катастрофы. Казалось, что к нему приблизился какой-то демон, воспользовавшись, что дом не охраняется – собаками, женой и орущими детьми. Весь ужас был том, что эти состояния нельзя предвидеть, словно у сумасшедшего!
Он знал, оно пройдет, надо просто переждать ночь, освободить дневную память, поймавшую какой-то вирус. Но его ждала ужасная ночь! Отголоски древней бесприютности шалили в черных ветвях, качающихся под ночным ветром… на фоне мертвой тишины дома, построенного для шумной и большой жизни, в котором он вдруг оказался один.
Он удивлялся своей слабости и держал себя в руках. Это было странно: удерживать себя от паники, для которой не было никакого повода!
В таком состоянии, словно в шторм или сильный ветер, надо схватиться за что-то крепкое… А его нет! Как так: не найти опоры – при всех его знаниях, прожитых годах? При этом он ведь, в общем, был человеком весьма холоднокровным и нетрусливым. И однако! Выходит – все впустую? Религиозный доктринер сказал бы, что ему надо схватиться за Бога. Как все просто! Он не верил в такие простые решения.
Поэтому он стал вспоминать эротические сцены со своими возлюбленными, все то, чего уже давно не было. Они выглядели самым живым и очевидно приятным. И, однако, он был словно доска, мертвое тело. Были бы таблетки: он уже и на них был согласен! И трава, обычно милостивая к нему, которую он принимал, как антидепрессант, – на этот раз вытащила из подсознания что-то горькое и роковое. Она словно пробила слабую корку нормальности, которая образовалась за последний год. И внутри обнажилась магма, первобытный хаос, в котором нет ничего человеческого! И его хваленная рассудочность не нашла никакого оружия, не утешила, не увела подальше, но лишь усилила шаткость мысли, вглядывающейся в этот хаос, как завороженная. Как лунатик в пустоту под собой.
Тогда он попробовал часто дышать, занявшись каким-то интуитивным аутотренингом, изгоняя всякую мысль… Добившись относительного покоя, под утро он, наконец, уснул.

За ночь налило луж, но небо уже прояснилось. И опять эта загадочная беспричинная паника! Хотя повод для паники придумать можно всегда. Прежде всего, он боялся самого себя, то есть своей психики, которая стала неуправляемой. Он боялся того, что мог вдруг сделать – и с опаской косился на ножи и толстые веревки. Он не знал прежде, как это страшно! Он казался себе сумасшедшим, который мог совершить все, что угодно.
Не теряя времени, он пошел в лес, подышать мокрый листвой, заодно, если повезет, найти там что-нибудь, грибы или привычное настроение. Ни грибы, ни настроение не нашел и даже не удивился, зато на далеком пустом пляжике, куда пробился сквозь высокую мокрую крапиву, долго купался в ледяной реке, – решив на этот раз выбить клин клином. Вода била по нервам и возвращала нормальность. Потом он долго читал, лежа на берегу, хотя иногда ловил себя на мысли, что он делает это неискренне, специально. И что что-то не так.
Однако настроение немного улучшилось, хрупкое, будто колеблющееся на весах. По пути назад ветер шумел все сильнее, обещая перемену погоды. У дома он поболтал с соседом, даже рассмешил его шуткой, словно поднятой со дна корзины со змеями.
Все нормально, ничего страшного. Обычная тоска. Просто одиночество доконало его. Он уже говорил сам с собой вслух – только чтобы слышать человеческий голос.
Он первый раз начинает жить, пробует ходить на своих ногах, – то есть делать то, чему никто не учил. И он теперь как младенец, но нет никого, кто бы поддержал и направил его. Кто бы велел ему вставать. Ибо он давно встал. Он стоит и ждет ответа. Ибо теперь должен прозвучать ответ: в чем суть той игры, которую он выбрал для себя? И этот ответ он должен дать себе сам, потому что нет никого, кто мог бы его дать.
Главное – выдержать этот ответ.
Он сделал обед, выпил вина и ушел на балкон с чашечкой кофе. Покурил, глядя на кровавый закат в фиолетовых тучах, – заставляя себя поверить, что все хорошо. Но спокойствие не приходило. Мрачно лаяли собаки, и их лай сливался в далекий стон, неясное бормотание чьей-то речи.
Он тревожно прислушивался к тихому, ответному голосу, говорившему из него самого. Голосу паникера и труса, ложного героя, метафизического предателя, его второго "я", который вредил главному "я", настоящему герою, ставил подножки, сомневался и высмеивал… Шизофрения, как и было сказано…
И с наступлением темноты приступ начался опять, с новой силой. Он казался себе осажденной крепостью, которую штурмуют враги, упорные и не желающие отступать. Как он может выдержать это, маленький человек на безжалостной земле, притворяющийся, что у его жизни есть смысл?
И его дурной брат-двойник уговаривал сдаться, пожалеть себя, заплакать… Он хотел легкости, он не хотел тащить этот груз, то есть защищать эту крепость. Мифологический близнец, хитрый, как библейский змей. Он вел в ловушку, уверяя, что это выход…
Ему вдруг показалось, что у него нет ничего, никакой связи с людьми, которые все сплошь были калеки, никакой связи с природой, которая раздражала суровостью и утомляла однообразием, никакой связью с культурой, в которой он был только потребитель. И он был никому не нужен, и ему никто и ничто не нужно. Это был какой-то абсолютный эгоизм, солипсическое безразличие. И от него было невыносимо тоскливо.
Его прошлого больше нет, он сбросил его, как старую кожу. Но и его самого прежнего больше нет. У него осталась лишь его память, словно переданные в дар дневники. Остались долги, которые наделал уже несуществующий человек, с которым он не хотел иметь ничего общего.
Тот человек был во многом хорош и дорог, но он не мог войти в эту новую жизнь. Он был не создан для нее. Его создавали для другой, мучительной и честной, с узким горизонтом и хмурой погодой. Где он отстаивал не столько свои, сколько чужие рубежи. Где он перестал различать свое и чужое, посчитав это высшей мудростью.
Ему бы и умереть тогда! Но этого не случилось. И надо как-то жить дальше, радуясь любой строчке на девственных страницах новой жизни. Как много стоит каждая из них!
И вот теперь его душа все время оправдывается и уговаривает, что все правильно. Как уродливый великан, она сидит в дикой неприглядной степи – и ждет того, кто ее полюбит и расколдует. И тогда его больная душа, наконец, выздоровеет!
Бывают сильные минуты жизни, но бывают и слабые. Эта была именно такова. Изначально кубики жизни имели два цвета, везения и проклятия. И дальнейшей историей он то закреплял это проклятье, то преодолевал его. Отвергнутое проклятие сделало из него борца, который вырос и разорвал его. И в минуту, когда он торжествовал победу, сложив желаемый дом или пароход, – проклятие ударило в спину, как может укусить давно прирученный зверь.
А на улице завывал дикий ветер, почти ураган. В разорванном небе мигали звезды. Ель напротив окна скребла ветвями, словно когтями, по железу крыши. Листы кровли стучали, будто кто-то ходил по ним. И дом скрипел, как корабль в шторм, колеблясь и приседая от очередного удара.
Он даже не делал попытки заснуть. Он боялся спасть, точнее, боялся выключить свет, когда все и начнется, – и читал до боли в глазах и висках, в надежде на быстрый сон, который избавит его от мучений. Но сон, как жалкий изменник, соскочил с постели и убежал, оставив его вертеться на раскаленной простыне, обуреваемого мыслями, словно убийцами.
За что, думал он? Он же не совершил никакого преступления! Да, он замахнулся на свободу, а свобода разбивает все иллюзии, все укрытия, все самообольщения. Свобода показывает, чего ты стоишь на самом деле, что ты есть сам по себе!
Свобода – это искушение пустотой. Ее можно нейтрализовать лишь полнотой самого себя. Если прав Лютер, и Бог – есть Бог потерявших надежду, то настоящая свобода есть проклятие тех, кто потерял и Бога. Кто потерял все, кроме самого себя. Лишь этим мостом он может теперь пользоваться или рухнуть вместе с ним…
Играя в свободу – ты сам придумываешь правила. Это сольный танец в пустом зале, когда никто не окрикнет и не оценит. Это может быть самым жалким из жалких танцев. Лишь один шанс из десяти, что этот танец тебе удастся.
Люди внутри себя остаются испуганными детьми, потерявшими маму в толпе, и все стараются придумать сказки и найти утешителей, уверяющих, что мама скоро придет! И встанет между ними и непонятной огромной реальностью, защитит, все объяснит и даст мороженное. А ее все нет и нет!
И теперь ничто не могло загородить его от реальности, и невместимость, обнаженная бесформенность ее вызывали тоску. Но и позволить себе ее – он не мог, потому что чувствовал, что она раздавит его. Он напоминал себе человека, который стоит один на один со Сфинксом и не знает, что ему ответить.

Утро после бурной бессонной ночи не принесло облегчение. Еще одно мучительное утро еще одного пустого дня. Ничего не хотелось, все было пресным и болезненным. Серый ветреный день, словно сама природа нервничала и психовала, готовая, как женщина, выплеснуть свой гнев на первого встречного.
Но если бы это была та, прежняя серость и пустота, скучная, но привычная, совсем не страшная! Как бы он был рад ей!
Он не мог работать и даже не пробовал, испытывая физическое отвращение ко всему, на что был способен. Он презирал себя как того, кто не вышел. Но и обычной жизнью он жить не мог… Не хотел. И ее он презирал тоже. Еще больше!
Он попытался привычно успокоить себя книгой, но смысл прочитанного немедленно исчезал, как непроявленный негатив под ярким светом.
Теперь он знал, что самое страшное, что может произойти с человеком – потерять разум. В разуме заключен весь человек, теряя разум, человек разучается жить. Реальность становится загадочным кошмаром, не проницаемым ни одним лучом. Человек превращается в загнанное животное, чье существование настолько безнадежно, что единственным выходом кажется смерть. Сон смерти виделся сладким, спасительным избавлением от невыносимой действительности.
Что же не так было с действительностью? В ней не было логики, надежды, награды за старание. Родившись, он воображал, что так теперь и будет всегда. У него есть бесконечное время – и он все успеет. Он – бессмертен, и как все бессмертные – наполнял свою жизнь мечтаниями о том хорошем, что будет впереди.
И вдруг он понял, что впереди ничего не будет! Он словно налетел на стену. Все привычное мироощущение – рухнуло.
Хотя и прежняя его жизнь не была полна перемен – чтобы сожалеть о потере. Потеря заключалась в невозможности мечтать. А в этом было столько сладости! Он разорвал кокон, который его окружал и не давал расти, но снаружи был не ожидаемый  яркий, новый, неизвестный мир, а черная темнота без воздуха. Вот, чего он не предвидел!
Его мечта была позади него, он уже пережил ее, но не хотел расстаться. Он лишил себя будущего, неся все ценное позади себя. Его гнало вперед воображение, он катился по инерции, словно шар, который оно толкнуло. Если бы что-нибудь менялось – но ничего не менялось! Все тот же пейзаж, все та же дорога. Все та же тишина. И тогда он усомнился и оглянулся…
Днем он поехал в город к знакомому мастеру – чинить сцепление и чистить жиклеры в карбюраторе. Он надеялся, что это мобилизует его и поможет развеяться. Дело заняло несколько часов. Потом он заехал на рынок и в хозяйственный магазин, где купил лак и шкурку для шлифмашины. Он не собирался сдаваться, он хотел жить! Он делал все, как делает нормальный человек, и со стороны никто бы не заметил, что человек третий день борется с безумием.
Он видел реальность, как сквозь забрызганное стекло. Как бывает с похмелья или при высокой температуре. Больше всего угнетало, что он не мог расслабиться – и жить просто, как все люди, что ему нужно следить за каждым своим движением, фразой, как у разладившейся машины.
И еще повсюду он слышал чей-то голос, как сквозь шум ветра, при этом не мог понять слов. Только интонация была понятна, то насмешливая, то возмущенная, даже угрожающая.
И он чувствовал, что под действием этого голоса распадается его настоящее "я" – и оно уже не могло воспринимать всех сигналов реальности в их целостности, объединять их в систему, находить в них знакомое. Какая-то неподвижная мысль тревожила и мучила его, но он не мог ее ухватить. Может быть, потому, что боялся: ухватит – и умрет…
Он был слаб, как младенец и не знал, что делать? Он вдруг понял, что, наверное, как и каждый человек, бессознательно боролся все время своей жизни: искал связи в расторгнутом, четкие образы в туманном, привычное в чужом, закономерности в хаотическом. Каждый день он выстраивал вселенную заново и приспосабливал ее к себе или себя к ней. При этом он боялся обольщаться, не верил в то, что удалось и прекрасно, думая, что стоит ему остановиться и успокоиться, поверить – и он, как Фауст, соскользнет в обыденность, и вся его хрустальная, выстроенная на песке крепость рухнет.
Его мозг работал с предельной нагрузкой, как ползущий в гору грузовик, но он не замечал этого, как не замечал, что дышит. Но однажды мозг не выдержал, сил на борьбу больше не было. И вот он словно упал под взятым грузом. Тут бы отдохнуть, успокоиться на чем-то – но уже поздно, система пошла вразнос, мозг, уставший от постоянной борьбы, заклинило, как перегревшийся двигатель…
Теперь и сам мир стал каким-то рыхлым, неподлинным, театральным. Вся прежняя жизнь и прежнее спокойствие показались ему декорацией, а он вдруг увидел правду, ужасную правду! Об этом кто-то писал, кто-то, он не мог вспомнить – кто?!.. О ней он всегда знал, но боялся довести эту мысль до конца.
Иллюзия разумности мира, которую он набросил на него, как легкое покрывало, сдернута – и он видел все, как оно есть на самом деле! Психика не могла справиться с этим открытием. Все иллюзии и "ценности" рассыпались, он дошел до дна. Или почти до дна и все еще падал.
Это был словно зов смерти. И спасением мог быть только зов любви, словно пение Орфея, заглушавшее визжащий концерт обезумивших сирен, от которого лопались скалы и падали в бушующее море! Но он не слышал его. Звук был очень тих.
Но как мучительно было выносить эту жизнь одному! И возможно ли? Где те герои? В любом случае, они не были одни, у них было их творчество. А его жизнь сложилась совсем иначе, и творчество почти не приносило удовлетворения. Сколько стихотворений, романов, картин надо написать, чтобы остановить это падение?!
ПУСТОТА – вот, что это было! Он был начинен ею, как взрывчаткой. И заливал водой всяких дел, искусств, рассуждений, обожаний – чтоб не взорвалась.
Сколько лет он бился с ней, но оттого, что поселилась внутри, она, словно рак, не различалась по принципу "свой-чужой" и могла подкрасться незамеченной очень близко, когда уже поздно. Выбила оружие, заперла все склады с боеприпасами, ибо она знала все его тайники и пароли. Она ударила в самое слабое место, о котором он сам мало догадывался или хранил в страшном секрете. Он пропустил момент, замешкался, дал слабину – и вот, все, готово!
Теперь он понял, что именно из-за нее люди хватаются друг за друга, ибо, может, вдвоем и плохо, тесно, утомительно, зато для ПУСТОТЫ тут точно нет пустого места.
Мысли были ярки и подвижны, как в каком-то экстазе, настроения – болезненные и внезапные, как у маньяка. Он не мог схватиться ни за одну опору, все опоры тут же падали под руками, как гнилые столбы. Он тонул среди мертвых предметов, не говоривших с ним ни о чем.
Горизонт сузился, горизонта не было совсем! Он казался себе душой из кошмара, которую сунули в ячейку бесконечной потусторонней тюрьмы и захлопнули дверь. Неужели это навсегда? Вот он ад! И он был уже не в силах сопротивляться ему, как накатывающему прибою. И ни к чему теперь грести к берегу, потому что и берега никакого нет. Во все стороны бурный безжалостный океан… С тьмой над ним. Она была так мертва, что хотелось закричать!..
Часы тикали ужасно громко. Почему он не замечал этого раньше? Он нервно ходил по дому, потирая руки – напоминая себе актера, играющего драму. Но смешно ему не было. Он то и дело ловил себя на мысли, что уже однажды пережил такое, старался, но не мог вспомнить – когда? А в следующий миг ему казалось, что он спит – и просто надо найти способ проснуться… Проснуться – пока не стало совсем плохо...
И тут кто-то пробежал у него за спиной. Он резко обернулся, чтобы застать его с поличным, но никого не увидел. Зато предметы, эти мертвые души, стали дышать и чуть-чуть шевелиться. Не прямо перед ним, а на периферии зрения, в уголках глаз. Халат на спинке стула показался ему сидящим человеком – и он в ярости сбросил его, чтобы тот не пугал.
Халат ненадолго успокоился, готовый через минуту стать чем-то еще. Предметы дерзили и издевались, показывая свою настоящую сущность. Теперь он точно знал, что спит, и хотел еще большей странности и даже абсурда, чтобы ясней убедиться в этом.
Хуже всего были звуки, которые он теперь повсюду слышал: шаги, смех, шум, будто внизу, задевая вещи, бегали мыши. Затихали на секунду – и снова.
Он знал, что это все у него в голове, и поэтому это невозможно остановить. Нельзя было даже закрыть глаза, потому что вдруг ЭТО сейчас подойдет к нему и толкнет в спину? Хоть он знал, что ЭТОГО не было! Вообще ничего не было, даже его самого!
Дом между тем явственно наполнился призраками, хоть он пока не видел ни одного. Он взял толстую веревку и ходил с ней по дому, показывая им, что в любой момент может остановить их вторжение. У него есть способ! Главное было – доказать, что он все равно свободен, что у них нет власти над ним.
Он слишком много читал про них, чтобы верить в их реальное существование. Но страх сомнения обволакивал его. Ему хотелось убежать из дома, но снаружи казалось еще страшнее. Что он будет там делать: безумный, мечущийся по ночному поселку человек?
Надо было переждать приступ здесь, глядя ему в глаза, доказать свою силу, убить этот древний страх. Если бы он был в городе, он обратился бы к врачам, но до города было слишком далеко, а вести машину он не мог. Он не знал, что произойдет по дороге, так неадекватны были его чувства и расшатаны нервы. И это значило бы сбежать с поля боя, поддаться своему ужасу, словно он надеялся, что когда-нибудь сможет забыть эту ночь. Впрочем, он решил, что в случае чего – все равно поедет. Только бы воля не оставила его.
Он проверил аптечку. В ней было все, кроме того, что от ужаса внутри. Все же он положил под язык таблетку валидола, чтобы перестали трястись руки. А потом хватил стопку коньяка. Он будет всю ночь ходить по ярко освещенному дому, не включая музыку, чтобы никто не подкрался. С веревкой, накрученной вокруг пояса, словно с пистолетом, который в любой момент он может пустить в ход против непрошенных гостей...
Он зло, хрипло смеялся над ними, бессильными его победить. Он, только он хозяин своей жизни и своей смерти! Его свобода была абсолютной!
Но через минуту ужас снова овладевал им – и он непроизвольно смотрел на часы или в окно, проверяя, сколько осталось до рассвета? Днем он что-нибудь сделает, он найдет выход…
Однако он не чувствовал сил дотянуть до утра. Так тонущий в какой-то момент сдается, хоть понимает, что сдача – есть смерть…
И тут он явственно понял, что они – тут. Они стояли перед ним…

Утром, через неделю, его нашли друзья, взломавшие входную дверь. Он висел на двери, при входе в комнату. Веревка привязана к ручке. Он не оставил записки, похоже, все произошло внезапно. Но почему: это осталось навсегда загадкой. Что он увидел, и почему это было так страшно?..

Я хотел закончить рассказ этим финалом, и это был бы не выдуманный финал. Но потом я решил дать своему герою шанс. Три дня он бился с безумием, как древний рыцарь с драконом, в чью страну он сам явился, чей гнев он сам вызвал.
Он выбирался из своего безумия – описывая его, сантиметр за сантиметром, как описывают место преступления. Ибо здесь убили его радость, спокойствие и надежду. Он находил опору только в точности слов.
Если бес будет назван – он уйдет.
И теперь он знал, как дьявол искушает отшельников. Нет, не женскими прелестями. Гораздо хуже. Он иссушает пустотой, бесконечным одиночеством, в котором нет и Бога, – чтобы было тяжелее.
Он намеренно жил в этой тяжести, как в отшельнической пещере, чтобы понять, что есть на самом деле жизнь? В городе, в семье, среди людей – это сделать нельзя, как нельзя услышать свою мысль в грохоте оркестра.
Или не так. Он слышал свои мысли, созвучные его существованию, но теперешнее существование принесло совсем другие мысли, которых он никогда не слышал прежде. Чтобы услышать пение птиц – надо пойти в лес.
Только не надо забредать в самую чащу, в надеже победить Чудовище. Его нельзя победить, и никто из этой чащи не возвращался назад. Суметь вернуться, найти дорогу из лабиринта – есть самый большой подвиг.
Он сидел на скамейке сада, усталый израненный Одиссей, возвратившийся из многолетних скитаний, и утреннее солнце падало сквозь листву на его постаревшее лицо.

2011