Крым. Фиолент. Краткий курс

Крым. Фиолент. Краткий курс


С самого начала, еще не зная ничего, Русь уже была здесь и видела его с киевских равнин, горою подымавшийся из моря. К нему несли реки, текущие вниз по географической карте. С первых дней он входил в границы ее души, в ее идею, в ее географическое поле – то местом встречи, то великой опасностью, то последним прибежищем. Обладание Крымом стало репетицией овладения Константинополем, овладения национальной истиной, после чего лицо России окончательно оформится. Много позже эта рукоятка скифского лука, как его называли греки, огромный линкор, на всех парах рвущийся в Средиземное море, неудачные Фермопилы, когда вся “Греция” уже была покорена и разгромлена, – он стал просто пляжем, а потом беззвучно отошел на сторону за какие-то политические грехи, видимо, уже навсегда увековечив на челе своем следы геройства и неверности...

Крым: земля, бывшая все время у кого-то в плену. А мы любим ее – это наша Греция третьего сорта, наша Италия четвертого. А мы и тому рады.
Впрочем, когда открыли весь мир, Крым позабыли. Зачем нам “наша” Греция, когда есть настоящая? А что еще есть Крым, как не замена Истории, прошедшей от нас в стороне? Много ли он стоит как курорт? Тут он совсем отстал и обнищал. Это двойные руины – и Греции, и курорта. И в этом качестве – он подлинен. И в этом качестве он приятен мне. Как место брошенное, малолюдное и спокойное, не до конца забитое современностью.
Любовь к Югу естественна, как жизнь, и не требует никаких интеллектуальных усилий. Да и физических тоже: ты греешься под солнцем, как овощ, переваливаясь с боку на бок, и тебе ни до чего нет дела.
Пусть вся настоящая культура с севера. Наш юг – это тоже почти север. Там и морозы, и снег, и дождь за дождем.
В зрелые годы многие русские духоделы потянулись на юг – русский, французский, итальянский... Когда силы на исходе – избегаешь дополнительных конфликтов еще и с природой. А помутневший зрачок еще способен различить эту дикую яркость. “Мы стремимся в ясные города Азии...”, – говорили римляне. Эта Азия для нас – Крым.
Да, юг – это отчасти Гаити Гогена. То есть иллюзия... Может быть.
У каждого есть свой однообразный опыт Крыма: кто-то был здесь в лагере, кто-то жил здесь с родителями у моря. Кто-то, уже старше, снимал здесь комнату и клюшек, и пил местные крепленые вина. Крым кажется домашним, прозаичным, необязательным, как южные звери в зоопарке северного города.
Сюда бежали за колоритом – от целого года куцых депрессивных будней. Нынче колорита помереть не жить: каждый день улетают самолеты в самые диковинные страны. И профсоюз больше не дает путевок. И теперь здесь относительно пусто, даже летом. Хотя зачем сюда ездить летом? Юг тем и хорош, что продлевает эфемерное северное лето, и когда всюду идут дожди и облетают листья, здесь шпарит солнце и чернеет виноград.
Но не об этом Крыме я веду речь. Слава Богу, Крым это не одни парки а-ля Ливадия. Как всякая южная страна – Крым это великолепный срез закончившейся жизни, отлившейся в легенды и руины. Это огромный могильник, столь набитый костями, что почти что одушевленный.

ФИОЛЕНТ

Когда я стану царицей,
Выстрою шесть броненосцев
И шесть канонерских лодок,
Чтоб бухты мои охраняли
До самого Фиолента.
                А. Ахматова

Поезд поражает мелизной купе и близостью людей. Ты должен ехать с ними не знакомясь, надев близорукие очки, чтобы не заглядывать на чужую частную жизнь, надеясь и самому не попасть под пристальное рассматривание в течение суток с лишним. Это первое впечатление. Вижу одинаковые вокзалы, одинаковых не очень хорошо одетых людей на их платформах, живущих в маленьких и средних городах, похожих на все другие провинциальные города, на плоской равнине, в пику всем горам, о которых я мечтаю. Никто в этих городах не бывал даже и проездом, и само название немедленно вылетает из памяти, стоит поезду отойти от платформы. Но здесь живут люди, и, значит, это место тоже достойно уважения. Здесь копятся силы, которые потом выплескиваются на московских подмостках, и которых у нас, неженок, давно нету. Желание вырваться отсюда у здешних обитателей таково, что иногда и столица не может их удержать. И тогда они ищут иных столиц, и провинциалами оказываемся мы, ни о чем не мечтающие, лениво едущие в Крым, как в самое дальнее путешествие.
Я ехал в Севастополь искать дом на Фиоленте. Есть такое место в Крыму. По легенде боги перенесли сюда Ифигению, зарезанную отцом-Агамемноном, выпрашивавшим ветер для отплывающих в Трою греческих кораблей: "сей длинный выводок, сей поезд журавлиный, что над Элладою когда-то поднялся..." Не случись этого, европейская история была бы иная. Здесь Ифигения стала жрицей в храме Дианы (Ар¬темиды). Развалины этого храма видел, якобы, еще Пушкин.
Все родилось как всегда случайно: “Дом на мысе Фиолент” – было написано в объявлении в газете "Из рук в руки", купленной совсем с другой целью, словно мне предлагали дом в Элладе. Когда я услышал слово “Фиолент”, что-то взыграло в моем сердце (надо думать, не любовь к своему электролобзику с тем же названием). Все мои детские любови ожили во мне, и я уже был обречен на эту покупку.
Мне свойственна любовь к абстракциям, греческие мифы завораживают меня не меньше Фрейда, и я не мог пройти мимо возможности приобщиться к знаменитому сюжету и через три тысячи лет войти под теплое эллинское солнце.
В этот ранний час город был белый и безлюдный. С арочками и колоннами, как положено на юге. Но южность в нем была какая-то замершая. Сразу пронизывало ощущение зимы и холода, – когда у тебя нет дома, или когда в твоем доме тоже холодно, как в зимнем просторе за его стеной.
Строительство в Крыму практически остановилось. Все пригороды и дачные кооперативы кажутся пережившими нейтронную бомбардировку: стоят коробки без окон, каркасы без крыш, и нигде никаких следов работы или людей. Недострой этот и продают за бесценок. Дома выглядели скучно, а благоустройство отсутствовало или было образцово нищим. Я думал, один дом, а тут их тысячи! Они на каждом шагу, одинаковые, из белого инкерманского камня или желтого ракушечника, одинаково брошенные посреди плоского пейзажа, ходи и выбирай. Тебя еще примут за спасителя.

Боги выбрали прекрасное место, чтобы утешить Ифигению – Фиолент. Само слово прекрасно и древне. Это забытая мной красота. Кажется, ни на французской Ривьере, ни в Испании, ни в Калифорнии, ни даже на детски любимом Кавказе я не видел подобной.
Мы долго шли сюда, по раскисшим весенним дорожкам, через холмы и балки. Воздух был порывист, свеж и легок.
– Саня! – закричал Лёня, и в этом крике был восторг, к которому трудно подобрать слова.
Фиолент – это кромка берега в несколько километров длинной. На него можно выйти с разных сторон. Но увидеть примерно одно и то же: высокий скальный обрыв, отвесные мысы, уходящие в столь классическую морскую перспективу, что кажутся нарисованными. Думал, красота не поразит меня, а она поразила.
Это не было свинцовое северное море, пугающее и хмурое. Море жило всеми красками, огромное, оно не казалось однообразным. Цвет воды был насыщен и тепл. Яркий зеленый сливался с ярким голубым, отражаясь в розовато-рыжих скалах. Оно блестело отсюда далеко внизу, видимое на десятки километров под ослепительным южным солнцем...
Еще несколько лет назад красота эта была тщательно закрыта от постороннего глаза. Все побережье вокруг Севастополя – сеть погранзастав и воинских частей. Стоят так плотно, что от одной видно другую, – чтобы вражеский лазунчик не прошмыгнул. В отсутствии реальных лазунчиков – тренировались на туристах, изъяв данное место даже из списка достопримечательностей. Можно сказать, что эта земля сохранила невинность. Жаль лишь, что наряд и украшение “не¬винности” – колючая проволока и таблички: “Проход запрещен”.
Сейчас многие из застав и воинских частей закрыты, на других – либеральный режим: просто пересекли одну, расположенную на месте бывшего Георгиевского монастыря, чтобы срезать путь до автобуса. Новые дачные поселки строятся в бывших запретных зонах. Здесь девственная красота, и нет даже спуска к морю, одни пограничные тропы. И заброшенные, неуклюжие поселки растут здесь, как заскорузлые болячки. От них веет не древним, а совковым ужасом запустения.

Отъехав на маршрутке куда-то условно на другую сторону балаклавской бухты, по пыльной индустриальной дороге, по которой катили груженные камнем грузовики, поплелись с Лёней вверх в горы. Обошли очередную в/ч, опять полезли в горы, сквозь лес, состоящий из низкорослого дубка и кустарников, обдираясь и рвя одежду. Это какая-то тайга, и ни конца ни края этому нет. Вдруг лес кончился, и мы очутились на голом плато.
– Саня! – кричит Лёня, – иди сюда, но осторожно!
Внизу, страшно глубоко, море. На краю захватывает дух стоять, словно на крыше небоскреба. На взгляд (со страху) – метров двести. Побрели вдоль плато, мимо бывшего пограничного пункта: столбы, оборванные провода, выбитые стекла. С его крыши видно всю округу: новые поселки и старые заставы. Шпиономания, слава Богу, окончилась, иначе уже выслали бы вертолет, снимать меня отсюда ракетой. Думал, что большей красоты, чем я видел вчера – нет. Я ошибался. Тут все дико и прекрасно. Так могли увидеть эту землю аргонавты.
Нашел пещеру и грот, в которых можно жить. Дикая туя и колючий приземистый куст, которому я еще не знаю названия. Средь камней малюсенькие островки снега, словно в настоящих горах. От солнца с непривычки горит кожа. Из-за камней выскакивает полуголый, как Тарзан, Лёня и радостно приветствует меня:
– Саня, Саня! – кричит он и говорит про какую-то бездонную щель в скале, которую он нашел, но ясно, что сказать он хочет о другом: “невероятный кайф!”
Для наглядности он обтирается снегом, как альпинист. Море сверху кажется изумрудным от зеленоватой гальки и прозрачно до самого дна.
Мы брели поверху по плоскому пустому плато от Балаклавы в сторону Севастополя и часа через два опять вышли к Фиоленту. В книге “Легенды Крыма” я нашел старую фотографию этого мыса, со скалой-зубом впереди, снятым от Георгиевского монастыря. Я снимал его на камеру с этой же точки.
“Ум не может нарисовать что-либо равное по красоте… Мне кажется, это место, где любой хотел бы жить и умереть”, – из письма английского офицера, 1855 г.
По легенде здесь в пещере жил апостол Андрей Первозванный, прибывший в эти места – крестить херсонесских эллинов (без большого, надо сказать, успеха: херсонесситы были упорны в своих заблуждениях, о чем хором писали все последующие миссионеры). И лишь после этого апостол направился в Киев.
Восемь веков спустя у этих берегов разбилось греческое судно. Моряки послали молитву и были спасены. В память о чудесном спасении на скале в море был поставлен крест. Он стоит до сих пор (восстановлен в 91-ом году). И основан монастырь – в честь святого Георгия, чью икону обнаружили на скале моряки. Сто лет назад монастырь отметил тысячелетие. А несколько лет назад его развалины возвратили церкви, лишь верхнюю и наиболее цивилизованную часть оставив за воинским подразделением.
В прошлом веке по этим ступеням ходили Пушкин и Грибоедов. В начале нынешнего века в нем целый год поправлял здоровье знаменитый поп Гапон, по привычке ругая местное монастырское начальство. Видел бы он, в какие руины превратит это чудесное место любезная ему рабочая власть! И несколько нынешних насельников монотонно пытаются его поднять из этих руин. Им нелегко, поэтому они не очень гостеприимны. Уверяют, что снимать здесь можно только по благословению настоятеля, которого теперь нет. Каждый хочет показать призрачную власть над случайно доставшимся ему клочком земли. Бедняги!
По склону – большие деревья, оплетенные вечнозеленым плю¬щом, гигантская белая пампасская трава колышется на фоне огромной, выпавшей в море коричневой скалы в форме акульего зуба. Я почувствовал, что попал в китайскую картинку. А там, глубоко внизу, островок с крестом, мелкая галька великолепного пляжа. На всем здесь лежит след какой-то нетуристской экзотики. Редкое чувство, что все это принадлежит тебе.
Этому спуску, хорошо описанному у Евгения Маркова в “Очер¬ках Крыма”, нет равных: тростник, вечнозеленый плющ, драпирующий сухих гигантов, соснообразный можжевельник, масса неидентифицируемых деревьев; старая монастырская тропа петляет между ними, то в тени, то на ярком солнце, а внизу то и дело открывается голубая бухта с увенчанным крестом островом.
(А вот у Пушкина: “Георгиевский монастырь и его крутая лестница к морю оставили во мне сильное впечатление”. “Отрывок из письма к Д.”)
Внизу проход на море оказался закрыт – вновь в/ч. Досадный пережиток, особенно после 788 ступеней (я считал на обратном пути, как тут принято. Сту¬пень в высоту минимум пятнадцать сантиметров, помимо отнюдь не горизонтальных площадок, – получается не меньше 150 метров). Это даже удивительно, что делал совок. Ради караула из двух солдат, охраняющих одну устаревшую лодку, он закрыл спуск на один из красивейших пляжей всего Крыма! Но местный охранник в штатском, он же солдат в единственном числе, пропустил нас за сигарету.
Скала на берегу поражает не только местоположением и высотой, но и цветовой гаммой: фиолетовый и зеленый кобальт, и чуть ли не трииндиго на непонятной структуре ее пород, состоящей из маленьких многоугольных стержней, как свод в мусульманском михрабе.
Под этой мусульманской скалой первого апреля ритуально искупались в десятиградусной воде. Ранее этого срока я еще никогда не купался.
В “Тавриде православной” за июнь 1997-го, купленной в форосской церкви у Байдарских ворот, в статье про Георгиевский монастырь восхвалялись французы, что охраняли обитель в Крымскую войну, и даже не пустили внутрь турецкого главнокомандующего Омер-пашу в чалме. Впрочем, по другим источникам, перед своим уходом из Крыма они достаточно сильно ее разорили. И монахи приветствовали их отплытие праздничным благовестом…

Возвращаясь с Лёней по берегу из Георгиевского монастыря, зашли в ворота, с надписью "Садоводческое товарищество Фиолент", называемое у местных "Царским селом". Солнце опускалось в море прямо по оси улицы, на которой мы стояли. Как зачарованные мы пошли по ней вниз и познакомились с человеком сильно потасканного вида – сторожем Женей. Он пригласил нас в свой дом, грязную берлогу без электричества и печи, где он “обжил” одну комнатку. Мы вылезли на недостроенную крышу. Перед нами от края до края стояла фиолетовая, отливающая золотом, вертикальная стена моря с садящимся в него красным солнцем. Дом можно снести – оставить лишь эту крышу.
Зеленая спокойная вода плескалась прямо под нами. Мимо острых ноздреватых камней мы спустились по крутой тропинке на мыс, покато вдававшийся в море. Здесь было почти так же красиво, как на склоне под Георгиевском монастырем. А в небе непонятное явление: шесть ярких точек с дымными осминожьими хвостами, медленно уходящие за горизонт.
Из Москвы казалось, что полчаса от моря – это неправдоподобно близко. Лазя здесь по горам и привыкнув к морскому горизонту, понимаешь: если жить, то только здесь! – не выпуская его из виду. Не в получасе от моря, а на нем самом.

Когда страна во вражде со всем миром, она строит крепости и всех людей превращает в солдат. Это история моей страны. Поэтому до сих пор на прекрасном мысу Фиолент раскинута военная часть. Рядом с ней другая "достопримечательность": немецкие бункеры времен войны. Местный солдат рассказал, что тут якобы насмерть вкопался знаменитый “Эдельвейс”. Вполне возможно: за Севастополь всегда бились фанатично. Тут же свежие размокшие от дождей археологические раскопы. Когда-то Пушкин в поэтическом прозрении увидел здесь храм Дианы, в котором была жрицей Ифигения. Может, отыскался тот самый храм? Место подходящее: над бездной, метров сто над морем (сравните у Еврипида: “Под самый храм подходят волны”. А вот из "Истории" Геродота: "У тавров существуют такие обычаи: они приносят в жертву Деве потерпевших крушение мореходов и всех эллинов, кого захватят в открытом море… Сначала они поражают обреченных дубинкой по голове. Затем тело жертвы… сбрасывают с утеса в море, ибо святилище стоит на крутом утесе…"). Его далеко должно было быть видно. Впрочем, храм апсидный, а потому не античный. Но прежде на его месте могло стоять что угодно.
Один из спусков, многоярусная металлическая лестница, западнее “Села”, бывшая собственность закрывшейся турбазы “Каравел¬ла”, теперь доступна для всех желающих попрыгать по еще не до конца отвалившимся ступенькам. Отсюда мы узрели сквозную арку в выходящей в море скале, невидимую из нашего поселка – грот Дианы. А над головой растопырила свой хвост комета. Комета – стран¬ная вещь: напоминает застывший снимок самой себя. Хвост кометы, ее главное украшение, уличает ее в скорости – и при этом абсолютная неподвижность.

В ноябре на Фиоленте все время все меняется, как в сталкеровской зоне, – то ясно и тепло, то вдруг такой туман, что дальше носа ничего не видно. А через десять минут опять почти ясно. Вторую ночь я живу в холодном доме, который не могу прогреть обогревателями. Хорошо, что на улице +, а не -10.
Деревья облетели, лишь зеленеют сосны и кипарисы, да еще ежевика вдоль забора. Но на розовых кустах набухшие бутоны, красно-возбужденные, готовые на все. Да и не холодно. На море еще ни разу не был: темнеет рано, да и дел по горло.
Все это очень напоминает мой первый приезд – в конце марта. Такие же голые деревья, голая каменистая земля серовато-охристого цвета, так же рано наступает ночь.
Пять вечера по-местному – практически темно. Я стою на развилке у Пятого километра. Редкие машины, светя фарами, равнодушно проносятся мимо.
– Свиньи, – бормочу я сам себе, – так ли я поступал, когда был на колесах?
Через полчаса мне надоедает ждать, и я иду пешком. От Пя¬того километра, ближайшего к нам района Севастополя, до “Царского” семь километров по спидометру. Иду с полными сумками и постепенно начинаю ловить кайф. Так изглодавшему Аввакуму в яме стали являться ангелы. Я думаю, в какую даль меня занесло от теплой московской квартиры, ночью, в пустынной местности, почти в чужой стране, почти зимой... Ах, как хорошо! Из таких парадоксов должен рождаться мед поэзии.
Над головой звезды, тихо, почти тепло... А в Москве сейчас дождь со снегом – самое гнусное время года.
Так добрел я до темного пустого Фиолента. Войдя в дом обнаружил, что нету света. Но и это не могло убить радости. Так как готовить еду нельзя, я взял ручку и просто стал писать.

Уже огни фиолентийские видны,
Осталось мне совсем немного ходу,
А ночи здешние в любое время года
Теплы достаточно для сродной мне шпаны.

Ноябрь уж наступил, уже почти приплыли
К концу времен. В Москве и снег, и тлен.
А здесь все тянется почти без перемен,
К бессмертью словно год приговорили.

Тогда и ты чуть вечен вместе с ним,
Как бог ты выбираешь время года,
Как вольный дух, ты отменил погоду...
Ты б километры эти отменил! –

Что отделяют все тебя от дома.
В глухую ночь закован Фиолент,
Сошедшую из баснословных лет,
Когда здесь буйствовала дочь Агамемнона.

Ноябрь лишь этим здесь и отличим:
Все измеряет пользой для души.
Семь километров – это ли не польза? –
Через пустыню. Тут забыта поза,
Лишь вера в то, зачем меня вели
К пустому дому на чужом краю земли.

…Все спрашивают: а что значит "Фиолент"? Самое смешное: никто этого не знает. Одни переводят Фиолент как “Божья страна” – и тогда пишут как Феолент: пер¬вое из попавшихся толкований названия, думаю, ошибочное. Другой вариант дал знаменитый историк и исследователь Крыма А.Л. Бертье-Делагард: Фиолент – это искаженное турецкое Феленк-Бурун, "тигровый мыс". Якобы – от полосатых пород, из которых он сложен. Тоже сомнительно. Третий вариант – что слово восходит к итальянскому "яростный", из-за якобы сильных штормов вокруг него. Генуэзцы тут жили под боком. А, может, они просто заметили то, что и теперь видно каждый вечер, как он сиренево-фиолетов в заходящем над морем солнце. "Фиолетовый Фиолент…"

Не известно, бывала ли здесь Ифигения, которой вообще не существовало, но здесь точно бывал в 1820 году Пушкин. И, вероятно, одну из двух подходящих руин он именовал развалинами храма Дианы: то ли те, что с западной стороны мыса Лермонтова, рядом с которыми какие-то уроды возвели свой особняк, то ли чуть дальше, на территории “Каравеллы”. Об этом есть даже в знаменитом посланий к Чаадаеву: “...на камне, дружбой освященном, пишу я наши имена”.
В начале века это место звалось “Русской Ривьерой” и “Малым Жемси”. Здесь бывали императоры, здесь один из древнейших на Руси монастырей, здесь смертельно простудился Александр I и, главное, это красивейшее место в мире.

Погода пасмурна и тиха, совершенно не холодно, как у нас, может быть, в сентябре, когда не идет дождь.
Пошел наверх по тропке – в сторону “Каравеллы”, – нашел руины античного храма. А на территории “Ка¬ра¬веллы” – еще одни. Настоящие греческие храмы, прямоугольные, из огромных многотонных блоков. (По мнению специалистов, это были не храмы, а усадьбы херсонеситов, выстроенные на их личных наделах, клерах, как наши дачные домики. Только зачем для "дачного домика" использовать камни в метр шириной и полтора длинной, еще и скрепленные свинцовыми полосами?)

Южные ночи – ранние. Полдесятого по-московски – солнце село в море (по-местному еще раньше). Смотрю на это с крыши. Вечернее небо демонстрирует весь спектр: от синего – к желтому, красному, фиолетовому и снова синему. Море почти без следа сливается с небом и лишь чуть-чуть светлее его. Розовая дымка висит над всем горизонтом. Тепло и безветренно. А днем, идя по дороге среди кипарисов и акаций, вспомнил этот запах, запах моей детской любви к югу. Магнолия, платан, кусты самшита... Но запах кипариса был главным. С тех пор я люблю кипарис. “Кипарис-древо всем древам мати”, – как сказано в “Голубиной книге”. Не пальма, а кипарис для меня символ юга и, в каком-то смысле, рая.
Ночью Фиолент представляет мрачное и впечатляющее зрелище. Мы пошли с Машей на самый конец мыса, прямо под пограничным маяком. Слева залив Георгиевского монастыря, две скалы-на¬пи¬льника, белые от гуано (их мест¬ные названия – Орест и Пилад), и вдали третья – с крестом – Святого Явления. Прямо – скала с двумя вершинами, напоминающая зуб или средневековый замок, в охристых и малахитовых оттенках – венчает мыс Фиолент. И до горизонта море.
Над мысом Айя стоял равный ему облачный массив, из которого медленно поднималась полная луна, освещая красивую, совершенно черную Георгиевскую бухту. За мысом Айя прячется мыс Сарыч – самая южная точка Крыма. Отсюда начинается так называемый Южный берег.
На обратном пути взглянули на свой поселок: лишь огонька три горели в ночи, намекая на обитаемость.
Фиолент сейчас, как Коктебель, когда в нем поселился Волошин: “Я сам избрал пустынный сей затвор землею добровольного изгнанья...” Неужели когда-нибудь и здесь будет полно людей, как теперь в Коктебеле?

Седьмое января, Рождество. В саду еще цветет одна желтая и одна красная роза на зеленых кустах. Чехов с Марковым были правы: тут и зимой цветут розы. Из последних сил и дня через два, наверное, завянут, но все же. Зеленеет трава, петрушка в маленькой клумбе у порога выросла здоровым кустом, зеленеет плющ на деревьях.
На четвертый день я взял альбом и уголь и иду на море. Но у моря ветер и моросящий дождь. Иду по знакомой тропке: на ботинки налипают плюхи плодороднейшей крымской земли.
Горизонта у моря нет. То появляется, то пропадает в тумане мыс, загораживающий Балаклаву. Ветер рисует в море темные узоры. Фиолентийская скала зловещего цвета: смесь розового, черного, зеленого – на фоне бурлящего барашками моря. Ветер ревет и сдувает с уступа, откуда я пытаюсь ее фотографировать.
На ветках дуба висят капли воды. Мои соседи: зеленый можжевельник и зеленая клокастая туя. Внизу на огромной дуге Георгиевской бухты шумит белой каймой море.
Облака стелются прямо по вершинам скал. Крест на острове едва заметен. Этот остров с крестом мог бы быть символом всего Крыма – рядом с огромной Россией.
Тепло, наполненный влагой воздух, свежесть, тишина, только шумит море.
Возвращаюсь в поселок: скоро начнет темнеть. На первой улице держу берет руками: разыгравшийся ветер угрожающе свистит в крышах и трубах, стучит железными листами ворот, время от времени мочит мелким дождем.
Если вдали море свинцово-серое и мрачно-фиолетовое, то у берега все равно дружелюбно изумрудное.
Наши скворцы зимуют здесь. Мой сад полон их криков. На крутом склоне, рядом с мысом Лермонтова нашел субтропический оазис: зеленый плющ устилает землю и оплел деревья, так что кажется, что они зеленые, как летом. Тут и правда безветренно и тепло. Нашел две пещеры, скрытые в зелени плюща.
Вечером я вышел на крушу смотреть закат. На фоне почти черной тучи дома и деревья Фиолента сияли в ярких алых лучах заходящего над морем солнца. Хочется иметь два лица, как Янусу, чтобы видеть обе стороны небосклона.
Фиолент – это море, в которое всегда садится солнце.

Север в значительной степени симметричен Югу, и противопоставления лишь условны. “Когда бы град Петров стоял на Черном море...” – написал Кушнер.
История Севастополя напоминает историю Санкт-Петер¬бурга. Это такое же творение Екатерины, как Петербург – Петра: на новых завоеванных землях, у моря, на голом месте, по рациональному державному плану.
Севастополь мог бы стать Петербургом, если бы Петербург уже не существовал. И обошлось бы это не в пример дешевле и без тех жертв. И не скалил бы зубы заезжий маркиз на греческие капители среди снегов.
Самое смешное, он мог стать Петербургом и несмотря на Петербург: будь у Николая II столько же державной дерзости, как у Петра, и он сделал бы то, что хотел: перенес бы столицу в Ливадию. Подкорректированный, проект немедленно сдвинулся бы в сторону Севастополя, как наиболее подходящего места, Ливадия же стала бы “Царским Селом”, “Гатчиной” или “Павловском”.
В этом случае в русском психологическом типе, может быть, появилось бы больше “южности” и меньше горечи.
А, в общем, я предвижу критику: не перенесли, значит, понимали нелепость. И правда, что это за место такое, Крым, против наших-то масштабов! Крым должен казаться нам игрушкой, его красота – миниатюрной, его значение – раздутым. В Московской области поместится два Крыма, в любом спальном районе – крупнейшие его города, на парапете бывшего бассейна “Москва” – весь Южный берег. Так много разговоров – о чем? Объехать его весь, как съездить на дачу...
Конечно, если вы не боитесь, что на каждом шагу вас будут соблазнять сирены, поющие о забытой и неведомой красоте. Линейно Крым не понять, дальнобойным русским аршином не измерить. Ведь росли же в нем, как на дрожжах, рати, угрожавшие Мо¬скве, жил же он столетия, ни в ком не нуждаясь, в сонном, самодовольном сибаритстве, и, напротив, все соседи насмерть нуждались в нем, завоевывая беспрерывно и наперегонки. Значит, это место чего-то стоит – как каллиграфический росчерк Мастера на осьмушке бумаги.
И воротами в этот сокровенный Крым был маленький каменистый мыс – Фиолент. Он не прибавил мне мудрости, он дал мне несколько дней праздника, он на миг вернул меня во время, когда, забывши, как давно живешь, как мальчишка пробираешься в горы, в надежде найти там богов...

Фиолетовый Фиолент
Брошен мне на исходе лет,
И я просто хочу понять:
Кончил я иль начну страдать.

Изменяется край земли,
И не только в ночи фонари,
И судьба не овальный ноль,
Хоть забыл иль не знал пароль.

На вершок бы мне синего моря –
Говорит человек в неволе,
И я вижу его глаза,
И под солнцем дрожит бирюза.

Открывая тетрадь с конца,
Выпью поздней любви винца,
На прекрасной сухой земле
Это все, что осталось мне.

1997-99