Надёнка

     Глава1.

     В субботу Наденка рано истопила баню, постирала белье. Крупным речным песком натерла в избе и сенях еще не затоптанные полы. Широкие сосновые половицы скатила  холодной водой, высохнув они отдают желтизной. Несколько раз сходила молодая вдова за водой в Вологин колодец,  обильно полила в огороде грядки. В старом заборе, увидев дыру, поправила доску, придавив ее камнем. Управившись с делами, пошла мыться.

     Баня стояла в углу небольшого заречного огорода под черемухой, утонув в крапиве. Вдоль забора плавно текла  по песчаному дну мелкая речушка Пава. Над ней, то взмывая, то снижаясь до самой глади целый день с пронзительным писком носились стрижи. Почерневшая от времени постройка все еще неплохо хранила тепло. Наденка сидела на полке, обхватив обеими руками покрасневшие колени. Спешить ей было некуда. В низкое оконце сквозь стебли крапивы светило заходящее солнце. В небольшом деревянном корыте лежал ошпаренный варом березовый веник. В кипятке плавали разбухшие светло-зеленые головки хмеля. В воздухе стоял мягкий приятный запах. Дважды Наденка хлестала себя густым темно – зеленым веником и дважды раскрасневшаяся выбегала в предбанник ополоснуть лицо и грудь свежей водой. Полежать на широкой скамье. В проем крыши она видела голубое бездонное небо и всякий раз мысленно улетала в далекую прохладную синеву, приятно ощущая невесомость в теле.

     Из бани Наденка вернулась засветло. Подоив корову, напившись чаю с топленым молоком, легла в постель. Из палисадника в открытое окно тянуло черной смородиной. На околице Любовь Ягодина звонким голосом звала корову:»Вечерка, Вечерка!» - с реки доносилось мычание. Под окном кто-то проехал на велосипеде, скрипя несмазанной цепью. Мирской пастух, проходя мимо, засмотрелся на окна, наступил собаке на лапу, та устало и коротко взвизгнула.

     -Извини, Дон.

     Крупная собака, вильнув хвостом, плотнее прижалась к ноге хозяина. Уже в полудреме Наденка снова вспомнила своего мужа. В последнее время он все чаще и чаще стал приходить к ней во сне.  «Милостыню просит  - поясняла  сон набожная соседка. Всю одежду после Степана Наденка раздала старикам. «Примите Христа ради, - говорила она, подражая в голосе старухам, - после Стени это». Старики охотно принимали обнову,  ушивали и рядились в нее только по праздникам и воскресным дням. Сидя на крыльце сельсовета, они мирно посматривали на проходившую мимо молодежь, спрашивая друг у друга: «А это чей? А этот после кого?»

     Давно Наденка не слышала пения первых петухов, а  в эту ночь она отчетливо уловила даже первый взмах крыльев своего петуха. Минут пять, то затихая, то вновь нарастая в полную мощь, проносилось волнами по селу петушиное ку-ка-ре-ку. Сна будто не было. Вдова лежала на постели с открытыми глазами. Ее руки, согнутые в кольцо, покоились в изголовье. Она пыталась уснуть, но мысль, минуя все и вся, неотступно набирала силу, выхватывая эпизод за эпизодом из прошлой жизни и отчетливо их рисуя, выводила до мелочей звуки, краски и запахи. Вспомнила Наденка, как однажды спала она также,  закинув за голову руки, открыла глаза, а перед ней Степан стоит смотрит на нее влюбленными глазами и улыбается, а   в руке ветка сирени мокрая от росы. Ах, если  бы сейчас открыть глаза да снова увидеть мужа, как тогда. Улыбнулась Наденка,  вспомнив один из немногих дней прожитых ранее в этом доме вместе с любимым человеком.

     «Будет тяжело, сотвори молитву – тебе и полегче станет», - тенью мелькнуло  в Наденкиной голове напутствие покойной матери.

     «Всечистая, Непорочная и Пресвятая Божья Матерь Мария, подаждь ми помощь, спаси и сохрани от плотских страстей болезнущее сердце, избави от всяких бед  и напастей»,- быстро шептала вдова молитву, а перед глазами точно наяву стоял мужчина, похожий на мирского пастуха. Раньше Наденка обязательно бы сказала, как учила бабушка: «Сгинь, Нечистая Сила, сгинь!» и осенила бы себя крестным знамением, а тут она уловила себя на том, что не только  не желает исчезновения этого образа, а, наоборот, он становится желанным. Грудь ее поднялась, живот вобрался, по телу заметалась сладкая боль, которая  собралась в пучок и побежала ящерицей в позвоночник. «Да что я волю дьяволу даю и тешу его слабостью своею»,- Наденка  прыгнула с постели, подскочила к передней стене, схватила висевшее на ходиках бранное полотенце, вышитое  петухами, и, поставив левую ногу на широкую скамью. С силой ударила себя по зудящему месту раз, второй, третий. После чего  бросила полотенце к порогу, добрела до  кровати, упала на нее и горько молча  зарыдала.

     Утром через двор в незапертую дверь вошла подруга. Наденка лежала на постели, уткнувшись ничком в подушку.

     - Хватит, подруга, ноги тянуть. Посмотри на ходики, время – то сколько, да что с тобой? Зинайка взяла пышную прядь светло-русых волос подруги и тихо подергала. Наденка повернулась, села на край постели и серьезным тоном проговорила:

     -В церковь, подружка, мне надо сходить, причаститься надо. Что-то неладное  происходит со мной.

     -Полно, полно тебе, - пропела Зинайка. – Зачем шагать в церковь по жаре тридцать верст, не лучше ли сбегать  к Синему камню до него только две. Там у родника под дубом увидишь Николая. У него исповедуйся, а заодно и причастись. Хворь твою как рукой снимет. Мужик он толковый, надежный. Сама подумай. В такой войне побывать и невредимым вернуться. А ведь он и в танках горел, и в реках тонул, и по Берлину прошел. На Пасху мы с Полиной Ершовой избу мыли ему, своими глазами видели его гимнастерку с медалями. А в альбоме вместе с фотографиями заметку из военной газеты читали. В ней его и героем, и гвардейцем называют и про орден пишут. И Вася мой очень хвалит этого скромного молчуна. Говорит, все родники в округе не лесники, а он обустроил. Возле каждого родника калину и шиповник посадил, запруд в лесу понаделал, карасей развел. Ловит рыбу и носите одиноким старухам, у которых сыновья с войны не вернулись. А еще мой Вася по секрету мне сказывал, что Николай стихи сочиняет и хранит их в дупле дуба неподалеку от  Синего камня. Свекор в этом дупле пузырек со спичками прятал, полез однажды за ними и три тетрадки со стихами извлек. Вася мой рядом был, несколько прочитал. Все стихи, говорит, задушевные. Вот он человек-то какой. Время, Надь, колдунов и чертей уходит из нашей жизни вместе с лаптями. И плакать об этом не стоит. Честно скажу, не думала я, что ты оклемаешься после гибели Степана. Но видишь. Не зря говорят, время лечит. Зажили, видно, твои болячки, снова ты нормальной стала. Я рада за тебя.  Вернемся с лугов, сама пойду к Николаю. Хватит тебе толстым задом  попусту трясти. Ребятишек. ребятишек нам надо рожать. Знала бы ты, как это прекрасно. Жизнь – то становится интересней. Даже свекор мой, я – то думала. Он как дремучий пень, кроме работы лесной ничего и не смыслит, а этой зимой идет он как – то из лесу, представляешь, с угольной ямы идет, сорит с себя на белый снег черную пыль. Ни бороды, ни лица, ни одежды – ничего не видно, весь в черной   патье, аж на солнце блестит. Увидел  Максимку (у того под мышкой обрезок доски был) и спрашивает:

     -Это что у тебя, внучек?

     - Это, дедь. У меня папка.

     Прошел старик мимо, уже в сенях был, вдруг возвращается и радостный такой, что нашел объяснение слову, трясет указательным пальцем над головой и произносит: «Папка, внучек. - это  вещь важная. помни об этом.  А у самого от счастья борода вздрагивает  и глаза от умиления блестят. Сено я  в тот раз корове давала и в  открытые ворота все видела. А вчера  убираюсь на кухне. Слышу  старый выпытывает у внука:

     - Максим, а Максим, ты вырастешь, кем будешь?

     - Я, дедь, вырасту, шофером стану!

     - Нет, мать честная, ты у меня не шофером, а портфелистом будешь. Не ты. А тебя возить на автомобиле будут, вот так.

     По улице, поднимая пыль, пугая кур, носился на трехлетнем жеребенке  бригадир колхоза Шурка Карлинов. Он, не слезая с лошади, на ходу шаркал по штакетнику палисадников палкой и почти у каждого дома выкрикивал: «Не опаздывать, не опаздывать!»  

     «Ой, Надюш, извини». Зинайка пулей выскочила на проулок.

     У дома Резвякова Степана Михайловича под вековыми липами собирался народ четвертой бригады. И вскоре пестрая толпа вылилась на околицу и потекла нарядной нитью по утоптанной тропе через заливные луга в сторону строевого леса.Туда, где берет начало из двух ручьев речка  Кудьма.

     Глава 2.

     Под кроной могучего  вяза между покрасневших корней кипит желтый песок. Вода безымянного родника журча бежит с пригорка  к реке -  в краснотале слышится уркование . На косогоре  виднеется пятно от костра  с прошлых сенокосов. Дрозд, пригнув голову, бегает по черному блюдечку, окаймленному зеленым воротником лесной травы, собирает  насекомых. Каждый год сюда приходят косить траву селитьбинские  мужики. Вот и сейчас они движутся к этой поляне.  Тяжелая роса блестит на траве. Дымятся солнечные струи, пробившись сквозь кроны сосен. Стрекотанье, жужжанье, щебет  плывут по-над  лугом. Всплеск воды - это первая лошадь ступила в реку.  Громыханье телеги, металлический звон и восторженный крик «э-э-эй» разносятся по низине.

     К роднику подошли косцы.  Мужики достали цветные кисеты, принялись угощать  друг друга махоркой.

     - Ты – то куда свою клячу привел? -  с напускной строгостью обратился бригадир к деду Ивану, подъехавшему к роднику на старой, списанной с фуража лошади.

     - Молчи, Шурк, - затряс головой дед, - видел, чай, как она от реки - то бежала, голову подняла, а ноги, ноги – то, будто у молодой, так сами и заиграли. Чудо, прям, да и только.  И не погонял, ей Богу, сама разбежалась. Мы понемножку. С отдыхом, может и ничего. Дай, думаю, потешится может последний разочек. В артели – то оно…

     - Ты, дядя Иван, мне хреновину не смоли и под ногами  у  бригады не вздумай путаться, - нарочито грубо оборвал старика бригадир. – Люди дело делать пришли,- продолжил он,- помоги лучше тете Анне по кухне. Да не забудь, она баба с норовом. Ее баснями тешь, да не очень.

     - Я, как скажешь, как скажешь, так оно и будет,- не сердясь, ворчал старик, с трудом  залезая по оглобле на старую телегу.

     Подъехав к кострищу, дед, забыв о возрасте, явно поспешил. На людях лихо спрыгнул с телеги на онемевшие ноги и споткнувшись, чуть не угодил под юбку артельной поварихе. Под произнесенные самому себе слова «ать, два» он поднялся, расправил спину и, запрокинув редкую седую бороденку, озорно принялся рапортовать стоящей перед ним с топором в руках женщине: «Анна Михайловна. Я Иван Чачин, колхозный сторож, и лошадь Чалуха прибыли под  ваше начало, ждем указаний – вели».

     Анна Михайловна повернулась к реке, позвала внука, который, закатив штаны выше колен, ловил корзинкой для артельной ухи небольших налимов и гольцов. Митя, дрова нужны, - обратилась она к подростку.

     В сосновом бору на белом мху валялись толстые побелевшие сухие сучья. Мальчик бегал, собирал и складывал их в кучи, а дед аккуратно укладывал на подводу.

     У кострища повариха сама разгружала и сортировала сучья. Тонкие пойдут на огонь для приготовления  пищи, а толстые целиком – на вечерний костер.

     Дед тем временем, обняв  левой рукой оглоблю, негнущимися пальцами правой руки гладил голову лошади и приговаривал: «Ты  в молодости белая была, как молоко, а теперь вот сплошь усыпана темно-коричневыми и черными пучками волос. Под хомутом и  седелкой  у тебя следы ожогов, сорванной кожи. Эх, Чалуха, Чалуха, вот и ты седой стала,- тихо говорил старик лошади. За двадцать лет жизни ты столько добрых дел переделала. И сытой была, и голодной. На веревках  обессиленной висела, но кажинный  день, как Отче наш, с рассвета до темна безропотно возила, пахала, боронила. Да разве можно все учесть, все взвесить, тут какую бугалтерию надо иметь… Более  десятка лошадей дала ты колхозу. Да еще каких лошадей! За одну только Чайку или Казбека тебя по имени отчеству величать  полагается. А что я по сравнению с тобой, хоть я человек?

     Старик трогательно прижал к своей высохшей груди костлявую,  низко опущенную голову лошади и принялся заботливо  сковыривать с век животного засохшие корочки, а та покорно стояла и не убирала свою голову из неловкого положения. Скоро наши с тобой косточки будут вот так же, как эти сучья, белеть в сырой земле-матушке».

     Старик достал из кармана сверток, развернул тряпицу, разломил  надвое мягкий кусок лепешки, одну долю стал жевать сам, другую поднес к мягкой отвислой губе Чалухи.

     Пока косцы отдыхали с дороги. Дарья  Ражева обежала луга. По пояс вымокнув в росе, она жестикулируя руками, в кругу подруг расхваливала покосы:

     -Полную силу набрали луга. Трава тупры хуже была и то наметали без мала три стога, а теперь уберем… благодать-то какая.

     - Что и говорить, трава из годов, - поддакнула  немногословная Матрена.

     Мужики, полукругом сидя на корточках, в сторонке от баб. Молча покуривали свои самокрутки. Наумыч первым нарушил молчание:

     - Такую траву грех косить кое-как. Слизать ее надо, да так, чтоб земля на виду.

     - Вставай, мужики, время идет, - добавил Василий.

     - Отдохнули и будет, - вставил Аксентий и принялся плотнее пристегивать к бедру деревянную ступку – ногу.

     Встали в ряд. Наумыч вынул из  брюк ситцевую рубаху, запустил ладони в росную траву, кинул взгляд  на шеренгу, состоящую из полутора десятков косцов, и, мотнув головой, крикнул: «Ну, с Богом!» и первым пошел по отлогому берегу, оставляя за собой широкий прокос. За ним, припадая на раненую ногу, Василий. Мерно взлетали серебристые косы, разом ныряли в сочную зелень. С каждым полушагом слышалось : «Р–р–ши, р–р–ши, р-р-ши». Стрекозы, сидя на высоких цветках, взлетали как только дрогнет подрезанный стебель, висли мгновение в воздухе и, стрельнув в сторону, принимались кружиться над пестрым лугом.

     Солнце поднималось к зениту. Все чаще и чаще косцы вытирали глаза от соленого пота. Все чаще и чаще слышалось сухое шарканье точильных брусков о лезвия кос. Женщины ворошили заветрившиеся валки душистой травы, изредка смахивая с лица невидимую паутину.
         
     Глава 3.

     - Не дуруй, охальница, не дуруй говорю, стара я для озорства-то.

     - Да какая же ты стара, Настенька? Кузьма говорил: на тебе пахать еще можно.

     - Ему что не пахать, куль он этакий, его война стороной обошла. Матрена баяла, на конюшнях он был. Выходит с мерином воевал, а не с фашистами.

     - Так ведь то после ранения.

     - А ты видала у него эти ранения-то?

     - Видела, Настенька, видела.

     - У галки сикалку ты, наверное, видела. Вспомни получше.

     - И вспоминать мне, Настенька, нечего. Из лесу я шла в позапрошлом лете, слышу в кустах вода плещется. Уж не бобры ли, думаю, разыгрались, вот подслежу. Подкралась, а он у берега моется – плечо уродовано и ягодицы нет.

     - А ты еще никакого отсутствия не приметила?

     - Остальное, Настенька, все при нем было.

     - То-то, я гляжу. Ты горой за него.

     Бабы, стоя полукругом, шумно смеялись над остротами Настеньки.

     - Отвяжитесь, девки, - вмешалась звеньевая, - работы непочатый край, а вы зубоскалите. Неужто вас усталость не берет?

     - Я, тетя Тань, ведь правду говорю, что дядя Кузьма израненный, доказываю, а она не верит.

     -Докажешь, когда в осоке утка крякнет,- снова съязвила Настенька.

     - Да что ты в самом деле ко мне репьем прицепилась. Да я тебя…

     Дуняшка  высоко оголила толстую загорелую ногу и, выставив вперед, толкнула через нее худую, длинную Настеньку. Та, неестественно изогнулась, не выпуская из рук граблей, завалилась в копну.

     - Кара-у-ул, бабоньки, погибаю,- шутя вопила она, барахтаясь в сене, путаясь в широких подолах ватошника и сарафана.

     - Женить тя надо, нечиста сила, а мужа не давать, - уже в сердцах истошно кричала на молодую старая дева, поправляя на тощих бедрах  юбки. Она поправила съехавший на глаза платок, замахнулась граблями, но Дуняшки уже не было рядом.

     Женщины между тем подошли к реке, они выбрали место в тени под пепельной ивой у самой воды. Сели друг против друга, вытянув ноги, на белый сыпучий песок, намытый весенним паводком. Сняли с головы белые платки, утерли ими вспотевшие лица, разулись, сидели молча. Потом Пелагея, тяжело вздохнув, обратилась к Надёнке:

     - Ты что, Надь, нынче такая смирная, уж не беда ли стряслась какая?

     - Какая у нее одной беда может быть? – скороговоркой вставила Евдокия.

     - Не мешай, Овдотья, дай человеку слово молвить, - строго оборвала Пелагея подругу и, понизив голос, добродушно добавила. - Чую, неладное что-то.

     - Беда, Николаевна, не то слово, - тихо заговорила Надёнка, не отрывая задумчивого взгляда от течения реки. – У бездетной вдовы много бед.  Беда, когда одна сидишь за столом. Беда, когда ветер воет в трубе и словно пьяный мужик ломится  в двери да окна.  Беда, когда тишина начинает звенеть и не с кем вымолвить слово. Беда, когда над головой прохудилась крыша. Не беда – горе молодой вдове, если она хорошо отдохнула и сытно поела. Да что перечислять? Или вы меньше меня разумеете в этом?

     Притихли, сгорбились женщины. Слышен стал скрип старой ивы.  При легком дуновении ветра ее ветви купались в реке, с них то и дело стекали серебристые крупные, точно слезы вдов, капли воды.    
    
     Эх, дочка, дочка, кабы не распроклятая война, цвести бы тебе в полную меру. Вон ты какая справная, и муж у тебя был фартовый и бравый – тебе под стать. Да что там… Эх,время,время…
     Пелагея, плотно сжав губы, поднялась, стряхнула с подола песок и, не глядя на сникших подруг, пошла копнить сено. Следом за ней поднялись остальные. Вдовы работали молча, озлобленно швыряя охапки сена.

     Солнце перешло за полдень. Из-за кустов, шумно фыркая ноздрями, появились темные от пота лошади. Серо-зеленые стожки душистого сена свозились к пригорку, туда, где вперемешку с березами стояли могучие ели. Кузьма Сакин покрикивал на молодых извозчиков:

     - Правее, правее возьми, плотнее надо. Вот так, ай да молодец, мать честная, умеешь работать.  Следующий заходи, не мешкай! Не рви лошадь, Миколка, смекай. Э–эки дела. Не–ет. Давай-ка я лучше сам.

     Он сгреб широкой ладонью с крупа лошади с десяток слепней, раздавил их, окровавленную ладонь вытер о голенище кирзового сапога, взял у подростка вожжи.

     - Ну, милая, ну, пошла.

     Кобыла вся из сухожилий, уставшая до дрожи, храпя, втащила свой воз между копен.

     Скрипели гужи, гудели натянутые постромки. Люди как будто век не рабатывали, каждый стремился побольше поднести и поднять. Увлеченные трудом, они бегали  впритруску, словно исполняли любимую пляску, начатую предками на этой земле в далекие времена. Молодые женщины, стоя на стогу, принимали и утаптывали навильники сена, поднимались все выше и выше. Наконец, им подали хлысты молодых берез, связав их макушками. Они, зажав подолы между колен, спустились на землю.

     В безоблачном небе парил коршун, озирая округу. Бригадир снял картуз, откинул пятерней назад спутанные волосы, вынул из нагрудного кармана наполовину промокший от пота блокнот и, отыскав нужный листок, начал:

     - Товарищи, я от имени председателя колхоза уполномочен…

     Но Кузьма, вытряхивая из – под рубахи сенную труху, перебил его:

     - Спрячь ты, Шурк, эту бумагу. Прочитай ее лучше завтра на ферме  дояркам и добавь, что трава в этом году уродилась с листом, удои повысятся, а мы и без этого знаем, что работали славно. Не так ли, бабы?

     - Домой нам пора – дети ждут,  - почти хором ответили женщины.

     - И я, подружки, про то же толкую.

     Кузьма первым вскинул на плечо косу. Снял висевший на суку старый кошель, перешел по зыбким  жердочкам речку, и синяя рубаха его замелькала  в редком краснотале. За ним вереницей потянулись другие. Женщины постарше, высоко оголив ноги, переходили речку вброд.

     Надёнка, спустившись с откоса, украдкой от подруг свернула к реке. Метров сто продиралась она через заросли черемухи и ольхи, увитые хмелем, ища укромное место. С минуту стояла, прислушиваясь и боязливо озираясь по сторонам. Затем быстро разделась.  Развесив одежду на кустах калины, обнаженной вошла на середину мелкой речушки, встала на колени, наблюдая ,как крупный речной песок быстро затягивает ее загорелые икры ног. Прохладная вода медленно подбиралась к порозовевшим бедрам, остужая в теле перегретую кровь.

     Накупавшись, с распущенными волосами Надёнка быстро вышла дорогу. Усталости будто и не было. Шагалось легко. Ее грудь упруго вздрагивала при каждом шаге. Шла она по-крестьянски свободно, раскованно,  покачивая бедрами. За спиной начинали колыхаться подсохшие волосы. «И муж у тебя был фартовый и бравый, тебе  под стать»,- вспомнила она Пелагеины слова.

     «Да не было в округе парня лучше моего Степана: справедливый, ласковый и красивый. Сколько слез я выплакала по тебе? Если бы не распроклятая война, шагали бы сейчас, Степушка, с тобой по этой стежке-дорожке  рядышком, а дома ждали бы нас ребятишки. Господи, зачем ты допустил такое?» Наденка произнесла это вслух и подумала: «Заговариваться стала, нехорошо это».

     Увидев за поворотом телегу, она быстро собрала волосы в пучок, подвязала голову платком.

     - Садись, Наденк, вместе поедем, - предложил возчик и добавил,- я вот тут детям ягод немножко набрал.

     В наспех сделанной из бересты набирки виднелись  пригоршни три земляники вперемешку с черникой.

     - Хорошие у вас, Александр, дети растут, садясь на телегу, - сказала Наденка. – Старший мне уже дрова помогает пилить.

     - Какой из него помощник, балуешь ты его больше, - лениво отозвался возчик, понукая лошадь.

     Старая высокая кобыла на ходу часто теряла  ярко-зеленый помет, который крошился на острых сгибах ног, источая вокруг сладковатый, дурманящий голову запах. Яркое солнце плавно легло на деревья. Длинная тень лошади шагала рядом с дорогой. Опершись руками в околину. Запрокинув голову на плечи, Александр покачивался в такт с телегой. А два огромных кирзовых сапога, купленных по-крестьянски с расчетом на зиму, свисая с телеги, болтались как им придется. Изредка Александр поднимал носки кверху, чтобы не потерять обувку. У огромной сосны переднее колесо по ступицу провалилось в колдобину и быстро выскочило, ударившись о пролегавший через дорогу толстый корень. От неожиданного толчка Наденка опрокинулась на спину. Александр медленно повернул сонливую голову, хотел помочь ей подняться и вдруг… мгновенно отвернулся.

     Ай да баба! Не баба а яблоко наливное, дотронись и брызнет спелым соком. Недаром говорят, что ее хоть за стекло да на выставку. Вот  так дела! - подумал Александр.

     Через мозолистую кожу ладоней он сразу ощутил потрескавшуюся околину, его голова перестала качаться в такт с телегой, и сапоги уже не спадали с ног. От возбуждения Александр задышал глубоко и неровно, но тихо.

     Проехав с полверсты, Наденку снова разморило, расслабило, и ее тугое пышное бедро снова стало изредка касаться руки Александра, который изо всех сил старался не думать о ней, а думать о детях, о вечно недомогавшей и такой  же тощей, как он сам, жене, о распухшей корове, объевшейся на хлебах, еще о чем-то, но ничто не могло отвлечь его мысли о женщине, которая сидит с ним рядом. Крадучись, Александр  взглянул на круглые с нежной кожей колени, на тонкую талию и, закрыв глаза, уже мысленно  продолжал рассматривать остальные части ее красивого тела, переполненный ранее ему неведомым чувством.

     «Господи, спаси и сохрани от соблазна. Не прелюбодействовал я даже в мыслях никогда, помоги и сейчас совладать мне с собою. Удержи от греха. Отведи напасть от раба твоего Александра». Он продолжал выдумывать мудреные слова молитвы, а сам уже давно пытался вытолкнуть носком сапога чеку из оси, чтобы свалилось колесо, чтобы тяж сорвался. Тогда придется выпрягать кобылу, вместе с Наденкой искать в траве упавшую чеку.

     «Ну, гадкий костыль, ну что тебе стоит выскочить, - про себя выругался Александр, но когда увидел дырку в носке сапога, понял бесполезность этой затеи.

     Дорога круто повернула влево, пошла вниз, к ручью. От оврага до села две версты, до большака несколько сот метров. Александр тронул правую вожжу. Лошадь, сделав несколько шагов по укатанной колее, свернула на маленькую поляну, скрытую от дороги, и встала. Александр юрко спрыгнул на землю и со словами:

     - Надь, не могу больше, - уткнулся небритым вторые сутки подбородком в ее грудь. Дрожа всем телом, невнятно бормоча, он обхватил Наденку руками и аккуратно, сильно, точно мешок муки, стал стаскивать вдову с телеги.

     - Не дури, Санька. Опомнись. Миром прошу – отступись. Не позволю ведь я, слышишь.

     Но Александр, теряя рассудок, уже приподнял ее над телегой.

     - Да будь ты…

     Наденка хотела добавить «проклят», но побоялась этого слова, ее руки мелькнули в воздухе. Пальцы сцепились на его горле, удобно обхватив тонкую шею, и замерли. Валяясь в перезревшей траве,  Наденка почувствовала, как быстро ослабло тело Александра, резко разжав пальцы, она с силой оттолкнула его и  сразу заметила неестественную позу, побледневшее лицо, провалившиеся и синюшные ходы вен на его лбу и висках. Наденка испуганно вскрикнула, вскочила, затем оторопело опустилась на изъеденный муравьями трухлявый пень, развалив его. В ужасе закрыла лицо ладонями, собираясь разразиться слезами, но сквозь неплотно прижатые пальцы она увидела. Как Александр вдруг конвульсивно задергался всем телом, ударяясь затылком  о молодое дерево. Отмершие иголки сосны, падая, осыпали его тонким слоем. Пытаясь подняться на четвереньки, немощно путаясь в густой траве, Александр уползал от её ног через колючие кусты шиповника, в кровь царапая лицо и руки, теряя на пути фуражку, сапоги, портянки.

     - Ползи, ползи, голубчик, отудобел, слава тебе,  Господи, расти ребятишек. пой свою песню, - искренне, не злясь, говорила Наденка вслух уползающему Александру.

     Она встала, сдернула платок, задорно тряхнув головой, рассыпая по плечам волосы, пошла по тропинке к ключу, от которого тянуло свежей прохладой. Стоя над родником, она вдруг засмеялась, как смеялась до войны, гордо и весело. В этом смехе тонули и звуки журчащего ручейка, и шум леса, и громыхание телеги Александра с окольного пути.

     Глава 4.

     Утренняя роса еще не ложилась на землю, деревня спала безмятежным сном, а пастух уже вышел из дому. На нем висели украшенная медными бляшками кожаная сумка с харчами да смотанный в кольца длинный ременный кнут, смазанный дегтем. Под мышкой блестела начищенная гущей труба. Следом за пастухом из-под крыльца вылезла крупная собака, она потянулась и, широко зевнув, задрожала всем крупом, стряхивая с себя остаток короткого сна. С опущенной головой она направилась к  ветлам, среди которых сидел хозяин. Всюду, даже над головой в листве деревьев, неутомимо стрекотали кузнечики. В пойме отрывисто и резко кричал коростель. Брезжил рассвет. Пастух посмотрел на безлюдную улицу. От каждого крыльца к дороге тянется тропинка. «Не будь этих тропок, не было бы и дороги»,- размышлял Николай. – Ручьи бегут  к реке, тропинки – к дороге. Если с Наденкой ничего не получится, то зарастет травой к моему дому тропа. Некому будет торить ее после меня. Эх, Надежда, Надежда! Знала бы ты, как люблю я тебя. Знала бы ты, что мне порой вольный свет становится не в радость». В порыве нежности Николай до боли прижался к шершавой коре дерева и от избытка чувств шумно вздохнул. Затем встал и быстро вышел из-под нависших ветвей старой ветлы. Пошел, печатая шаг, здоровый и грубый с виду, озаренный от любви внутренним светом. Пройдя с десяток  дворов, Николай  остановился, прислушался. Коротка и нежна деревенская ночь в сенокосную пору. Он резко вскинул трубу, провел языком по обветренным губам и, запрокинув голову, заиграл годами петую песню:
    
     Шла Машонка из лесочка,
     Несла Маша  два веночка:
     Себе  да  дружку,
     Себе да дружку.

     Собака, сидя у ног, звонко подавала голос. Метнулась по улице песня трубы, ударились ее звуки в оконные стекла, резные наличники, зазвенели в поленницах колотых дров, выложенных на проулках, затем выскочили на прогон и напуганным жеребенком помчались по ржаному полю, похожие на раскаты майского грома. Мигом проснулись женщины. В просторных полотняных сорочках они  выбегали на крыльцо к рукомойникам. Спешно бросали в лицо пригоршни прохладной воды и также поспешно скрывались в сенях. Николаю приятно было видеть женскую расторопность в эти часы, от удовольствия он порой закрывал глаза, слушая, как упругие струи парного молока шипят, пенятся в подойниках и женские голоса, еще сонливые, ласково одобряют своих буренок.

     На фронте в коротких снах  Николай часто видел детей, державших в тонких ручонках большие эмалированные кружки с парным молоком и ломтем теплого душистого ржаного хлеба. И от этого  у него из глубины сердца к глазам накатывался приятный озноб  и на лице появлялась еле заметная улыбка. Он этим жил.

     Посреди села  у Наденкиного дома Николай остановился, обвел взглядом рядом стоящие дома и медленно поднял трубу. Впервые, не таясь, с упоением отдал  всего себя уже другой песне. Никто никогда не слышал ее на селе. Это была его собственная песня. Он долго носил ее в сердце и впервые сыграл вдали от села на поляне у  Синего камня. Резкая тоска  и таинственная нежность слышались в его игре. Песня звала на помощь притаившуюся, пропитанную травами тишину деревенского раннего утра. В ней говорилось: «Проснись, любимая, взгляни в окно. Тебя, строптивая, люблю давно».

     В это утро в центре села Женщины не хлопали дверями, затаив дыхание, они, боясь чего-то нарушить, до конца самозабвенно слушали простую, до слез трогательную песню, и каждой из них казалось, что именно ей кто-то неведомый, но очень близкий, дарит эти чарующие звуки. Кончилась песня, и пастух, твердо ступая, пошел по улице на край села.

     Вдовы, высунувшись из окон, провожали Николая сочувствующим взглядом. Те, кто помоложе. Откровенно завидовали Наденке, старые жалели парня. Но каждая женщина  по-своему от чистого сердца благодарила его за песню.

     В конце улицы Николай не трогал трубу. Он  размотал кнут над головой до свиста и, обрывая разом полет, отрывисто дернул кнутовище перед собой. От сильного хлопка, похожего на выстрел,взлетели грачи с высоких тополей. Трижды хлопал кнут на краю села. Трижды, рассыпаясь веером, взлетали над деревьями крикливые птицы.

     Через четверть часа коровы плотной шеренгой ,заполняя всю улицу, шли за пастухом. Он изредка негромким окриком сдерживал скотину, а сзади, ровняя ряд, молча бегал челноком Дон. Такой был порядок в табуне, и нарушать его никому не позволено.

     Наденка, выпустив со двора свою Зорьку, стояла на проулке у березы. Увидев Николая, она сделала шаг навстречу и тихо, но отчетливо сказала: «Николай Егорович, ты сегодня после работы приходи прямо ко мне, будем жить вместе». И, чуть помедлив, добавила: «Если не против, конечно».

     В это время Николай хотел сказать Наденке что-то хорошее, важное, веское, но губы его онемели, ноги шли по инерции, а сердце отдельно от всех частей тела пело. Наденка была уже на крыльце, когда до нее донеслось: «Добро, Надюша, добро!»

     На востоке только что  начинала алеть узкая полоска света, а Николаю показалось, что солнце брызжит радужным светом и все в округе ликует и радуется вместе с ним.

     Этим утром Марька Бесок, двоюродная сестра Александра, в окружении женщин, находясь у магазина, громко рассказывала: «Ай, не слышали, на нашего Саньку медведь напал  у Рожкова ключа. Страх-то какой! Пока вырывался, лошадь-то, умница, как вкопанная стояла, а как в телегу-то впрыгнул, она и понесла. До самого дома галопом бежала. Плохо с Санькой-то стало, занемог. На печь-то залез сам, без помощи, а вот во сне-то стонал, мычал и тужился. Настасья всю ночь молилась, плакала. Боится, как бы он того, умом не рехнулся. Зверь-то  уж больно был,видно, лютый да страшный. Не приведи, Господи,  с таким встретиться.

     Вечером, когда женщины убирали скотину и укладывали детей спать, в дом Александра пришел родной брат Федор. И начал прямо с порога: «Ну ты, брат, даешь! Никогда бы не подумал. Эко тебя угораздило. Расшифровал я все: сломанную телегой сосенку увидел, огорчился сначала, подумал: «Какая надобность?» Затем твою фуражку подобрал, сапоги, портянки. Тревожно стало. А вот когда на трухлявом пне «печать» увидел, все окончательно понял: не по себе, брательник, дерево пытался срубить, за что и поплатился. И смех и грех, но,  главное, стыд-то какой! Слезай, я вот тут принес. Уже сидя за столом, Федор  говорил строго: «Ты же знаешь, в нашем роду за всю историю не было совершенно никаких пакостных дел. Открыто жили, честно людям в глаза глядели». Братья пили, не чокаясь, молча, друг на друга не глядя. У Федора на скулах то и дело играли желваки. Уходя из дома, не оборачиваясь, он произнес: «Не было ничего, приснилось это» -  и резко хлопнул дверью.