Армагеддон закончится в четыре или Дама с болгарко

Армагеддон закончится в четыре (или Дама с болгаркой)




У меня были тяжелые дни и месяцы – в эти полтора года. Я долго ждал приговора, который ни в каком случае не мог быть оправдательным. Это была жесткая очистка прошлого и всего моего нутра. И теперь мне ясно, что без этого – не стоило ехать в Израиль. Надо было ехать туда именно таким – другим человеком, смиренным и отпущенным на свободу. За новой жизнью, новым собой.
Это лучшее основание для похода в неведомые земли и к нежданным приключениям: когда ничто не держит в старых, когда ты никому ничего не должен, ничем не связан и ни один твой поступок не вызовет упреков и не породит вины.
Впрочем, все поступки – это источник возможной вины, череда новых следствий с неизвестным результатом. В любом случае, тут возникает очертание новой судьбы, это первые шаги по новой дороге, затянутой пока полным туманом, что и чарует в ней. И первые шаги должны быть смелы и прекрасны, – ибо от них зависит и вся будущая история. Витязь у камня должен сделать верный выбор.

В воздухе теряешь уверенность в себе. Ко всему надо привыкать. Я не летал 15 лет – и что-то постоянно замирает в области шва. Это не страх… Или страх? Но в любом случае тут неуютно. Куча людей, орущие дети. Им тоже здесь плохо, как и мне. А взрослые даже могут есть. Привыкли уже? И никто не смотрит в иллюминаторы. Да там и неинтересно: рыхлые белые облака внизу, синее небо вокруг. А потом мы и вовсе потонули в сплошной облачности, как в молоке.
И Селин грузит своей мизантропией! Вот ведь подходящее чтение: "Путешествие на край ночи". Читал тоже 15 лет назад – и ничего не помню. Да и мудрено запомнить: весь текст на одной ноте, сплошная депрессия и облом. Лишь пара трогательных сцен человеческой доброты, которой сам автор ужасно удивлен.
В самолете кажешься себе маленьким и беспомощным. Самолет израильский – но в нем говорят в основном по-русски. Иногда для разнообразия звучит английский и иврит. Я пытаюсь вслушиваться и понимать (не иврит, конечно). Надо не забывать, что теперь я лечу в настоящую заграницу, где не был все те же 15 лет.

Кажется, что декоратор этой части картины не стал особо заморачиваться, создавая новый антураж. Воткнул несколько пальм и успокоился. У меня полное не-ощущение Израиля и заграницы. Может, потому, что говорим с Мангустой (встретившей меня в аэропорту) по-русски. Она в розовом вязанном шарфе, чтобы я отличил ее в толпе. Хорошо, что тут не было спартаковских болельщиков. Своими близорукими глазами я увидел приветственно приподнятую руку, а потом шарф. И уверено встал на след.
– Не сморщенный карлик? – спросил я ее, целуя в щеку. Ведь мы увидели друг друга первый раз. И она точно была не им.
Мы ехали на электричке, за окном была ночь и огоньки. Такой "пейзаж" есть везде. И колонны стоящих в пробках машин на окраине Тель-Авива. Электричка, впрочем, иная, красная, в два этажа, с мягкими сидениями и столом.
Нет, Мангуста не подвела. Она очень симпатичная, открытая, естественная, – мне с ней легко. Это очень важно. И она пристально смотрит в лицо, как я люблю. Тембр голоса сперва удивил, но я быстро привык. Акцент – скорее киевский.
У нее милая улыбка: такой иронический серпик или натянутый лук, – очень детская и доверчивая.
…На станции Беньямина сели в ее авто, потрепанную видавшую виды "субару" – и покатили в магаз за продуктами. Денег у нее нет вообще: на последние она приехала встречать меня в Бен-Гурион.
– Если бы мы не встретились – мне не на что было бы вернуться, – говорит она.
Ух, как безоглядно она живет!

Ночью на песчаном пляже в Доре осуществилась главная мечта, что я вообразил себе перед операцией: как я гуляю с ней ночью по берегу моря. И звезды в небе:

Как важно иметь окно
И хороший вид из окна,
Как важно мечтать о ночи
С запахом бугенвиллий,
О нашей прогулке к морю,
Которой, возможно, никогда не будет… – и т.д.

Лишь теперь я узнал свою ошибку и главный секрет Израиля, тщательно всеми скрываемый: бугенвиллии не пахнут! Какой облом! Хоть ради этого надо было сюда приехать.
Но я не чувствую не только запаха бугенвиллий, но и запаха моря. Скорее – какой-то бани. Это отзвуки гари от недавнего и еще недотушенного пожара под Хайфой, до которой отсюда рукой подать.
И море выглядит больше озером, с островом прямо перед нами, – кажется, до него можно добрести по мелкой воде. А какое оно соленное, я словно купался в рассоле! Последний раз я купался в нем 21 год назад, и основательно подзабыл. Зато я услышал цикаду, одинокий голос в прибрежных кустах. А вообще дикого берега тут, вроде, нет совсем.
Нет, это не Израиль, меня разыгрывают! Обшарпанные стены прибрежных строений, ржавые ограды, мусор и точно такие же дороги в точно таких же фонарях. Все очень похоже на Россию или даже Украину. И мне это нравится! Я чувствую себя как дома.
Мне вообще все нравится и будет нравиться "без извилин" все эти десять дней. Ничто, как в волшебном сне, не омрачит моего пребывания здесь. Я так решил, и так оно и будет.
Городок Зихрон Яков, местный цент жизни, – зеленый, аккуратный, весь в цветах, – и с очень приличной камерной архитектурой. Провинциальных городков такого качества у нас нет. В нем есть даже пешеходный Арбат. Пейзаж здесь холмистый, и в местной застройке постоянно используются выигрышные моменты рельефа. Земли, впрочем, мало, поэтому склон всегда идет в дело.
"Деревня" Бат-ШломО, где живет Мангуста – того же рода. Она красиво лежит на небольшом холме, выглядывает желтыми стенами и красными крышами из огромных кипарисов. Нет, это я увидел уже в последующие дни.
Деревню основал сам Ротшильд в конце 19 века, и Мангуста живет в доме, где располагался секретариат его здешнего фонда. Живет в маленькой "квартирке", с выходом на широкую веранду-галерею, где теперь обитает ее мастерская. В квартирке, которая последний раз ремонтировалась, думаю, еще до ее рождения, две комнаты, большая из которых одновременно и прихожая, и кухня, она же проходная – в лишенную двери другую, детскую комнату, и в ванную/дабл.
Два высоких арочных окна смотрят в красивую холмистую долину, расчерченную разными оттенками зелени. Квартирка очень мала, зато стены, едва не в метр толщиной, хорошо хранят холод. И высокий потолок в белой вагонке, над которым только чердак, не мешает дышать тихим деревенским воздухом, льющимся из-за распахнутого окна.
А за окном, оказавшимся со стороны долины на уровне второго этажа, меж  полудиких инжиров пасутся ослики…
Я понял, что живет она очень аскетично и просто. Ходит по дому в сапогах. Не готовит. Не наводит порядок. Всюду высокохудожественный бардак и мебель – в разной степени упадка и разрушения. В общем, Гекльберри Финну бы понравилось.
Пока Дашка, семилетняя мангустова дочка, гостит у бабушки, я буду жить в ее комнате и спать, как девочка у медведей из сказки Толстого, на ее кровати. 
Долго не мог заснуть от комаров и возни мышей. И лишь заснул – проснулся от шума дождя. Настоящего ливня, которого здесь не было полгода. Как и обещал: я привез с собой дождь и потушил пожар под Хайфой лучше всей российской авиации.

Утром поехали в Зихрон – выставить мозаичные горшки и столики Мангусты на лотке перед небольшим кафе – на продажу. Мангуста рада, что за ночь я не превратился в чудовище. Ну, с чего бы? Разве в такое, которое расколдовывают поцелуем…
Наша первая экскурсия – в Кейсарию, древнеримский город на берегу Средиземного моря. Недавно здесь была найдена табличка с текстом, подписанным Понтием Пилатом.
Повсюду красные, оранжевые и желтые бугенвиллии, плантации бананов под сеткой, каждая банановая кисть висит в отдельном синем пакете. Коттеджный район, раскинутый вдоль моря, по которому мы катились, – один из самых дорогих в Израиле, по словам Мангусты. Действительно, очень "пафосная" архитектура (как говорят в России). Аккуратные дома геометрической формы, большие окна, жалюзи, садики, ограды – все очень хорошего качества. Тут мы и заблудились, так как данное направление – не самый частый маршрут поездок моей хозяйки, но, однако, иврит куда хочешь доведет, а она за 17 лет жизни здесь прекрасно его освоила.
Вдоль моря на несколько километров тянется дивный римский акведук почти в рабочем состоянии. День очень неустойчивый: то солнце, то тучи. Неизменен только ветер. Так я это себе и воображал: штормящее зимнее море и песчаный берег – и мы двое. Я очень благодарен ей.
Когда выходит солнце – становится жарко. Смешно: их зима похожа на московское лето. Может, не лето нынешнего года, хотя с такими же пожарами. Удачно избежав их, проведя почти все лето в Крыму, я вдохнул ту же гарь в зимнем Израиле.
Несколько километров на юг от акведука – кейсарийский порт, начатый еще Иродом Великим, перестроенный крестоносцами. Крепость крестоносцев прекрасно сохранилась и превратилась в изящный ландшафтный музей, украшенный гигантскими агавами, зарослями алое, кактусами опунция и торчащие тут и там араукариями. Желтый пористый камень на желто-зеленом берегу и ярко-голубое море в снежной пене. Волны разбиваются о древний волнолом и взрываются многометровыми белыми столбами. Среди подстриженной травы и остатков римского мощения – остовы храмов и руины стен, как в Херсонесе. Мощный морской ветер треплет высокие пальмы, растущие здесь, как сорное дерево.
У Мангусты падает сахар, ей надо что-то срочно съесть – иначе она начнет падать в обморок. Увы, она совсем не здоровый зверь.
И еще мангусты плохо передвигаются по пересеченной местности, у них не важно с координацией движений: еле уговорил ее идти со мной через руины к остаткам древних вилл с мозаичными полами.
Что здесь в руинах плохо – это навязчиво вклинивающийся новодел: израильские умельцы стремятся всячески подновить античность, вставляя в нее современные заплаты – это даже как-то шокирует. Если древний ипподром еще более-менее аутентичен, то амфитеатр вовсе построен заново. У нас бы за такие вольности оторвали руки. Впрочем, и античности тут несколько больше, вот и не ценят ее в должной мере.
Еще хуже – гигантские трубы электростанции на берегу моря, прямо за всем этим античным комплексом, и некие заводские строения прямо по его границе.
В довершение по быстрому посетили находящийся неподалеку "музей Ралли", частный и бесплатный, не имеющий отношения к машинам, но обладающий удивительной коллекцией скульптур Сальвадора Дали. И разной современной живописи тоже. Имелось тут и огромное полотно, посвященное Колумбу и открытию Америки. Смутно узнаваемый Колумб беседует на нем с еще более смутно угадываемыми испанскими монархами, Изабеллой Кастильской и Фернандо Арагонским, которые, как известно, спонсировали его путешествие. Однако в этой истории есть и своя подводная часть, довольно щепетильная, по идее, для израильского сознания. Ведь та же Изабелла Кастильская по внушению своего духовника Торквемада изгнала из Испании всех евреев. А на попытку выкупа со стороны еврейской общины гордо ответила, что верой не торгуют. Поэтому смысл картины на этой стене – не совсем ясен. Разве лишь так: Колумб открыл Америку для будущей еврейской эмиграции, которая теперь поддерживает государство Израиль. (Оставим дешевые инсинуации, что Колумб сам был еврей.)
Вечером увиделся с Перцем. Он на самом деле живет в "яранге", как он ее называет, таком шатре на деревянном каркасе, что стоит неподалеку от дома Мангусты, на довольно крутом склоне, под деревьями. (Позже я напишу про нее подробнее.) Основная его деятельность – садовник то там, то здесь. А еще он кладет и ремонтирует печи, работает кузнецом. Плод их совместного с Мангустой творчества – металлические столы с мозаично-плиточным верхом в зихроновском ресторане, за один из которых под красиво подстриженной (Перцем же) оливой мы сели тихим зимнем вечером пить чай. В честь Хануки хозяева украсили наш чай бесплатными пирожными собственной выпечки.
Несмотря на беспрерывный ворк – мои друзья живут очень скромно, я бы даже сказал бедно. Зато провинциально тесно и по-дружески. В бедности дома Мангусты я чувствую себя в своей стихии.

Особенности израильской "архитектуры" – бойлеры для воды на крышах. Иногда они стоят сами по себе, но очень часто – в комплекте с солнечной батареей.
Если смотреть из окна электрички по дороге Хайфа – Тель-Авив на проплывающий мимо пейзаж, особенно если не присматриваться к деревьям, кажется, что едешь по России или Украине. Плоские черноземные поля, сухая нестриженная трава вдоль путей, мусор, стихийные свалки, пустыри, заборы, гаражи. Много обшарпанных и серых строений. Это как-то странно для такой маленькой страны со столь ценной землей. Попадаются и "пафосные" поселки, но не часто. Тоненькие эвкалипты, сбросившие шкуру, канают под березы. Всюду какое-то "узнавание".
И русский тут вполне обычен. Местные то и дело переходят на него, узнав откуда ты (ибо и сами оттуда же). Он не умолкая звучит в вагоне.
Наши электрички значительно шире – на целых два места в ряду. Зато тут есть сортир. И даже шторки на окнах. И по вагону не снуют бродячие торговцы поддельными китайскими бриллиантами и православными комиксами.
В Тель-Авиве та же "новая" архитектура, что в Москве: здоровые торговые комплексы со сплошным остеклением и навесными фасадами эклектично-модернистского стиля а-ля Филип Джонсон. Однако в ТА мы не задержались, а на новой электричке поехали в Иерусалим. (Мангуста считает, что электричками по Израилю ездить лучше всего: нет пробок.)
С какого-то момента железная дорога устремляется резко в гору, полотно сокращается до одного и начинает петлять вдоль русла реки, словно обычное шоссе. Вероятно, тут решили отказаться от дорогостоящих туннелей. Зато вид из окна весьма примечателен. Местные его любят, эти поросшие лесом горы, скальные обрывы, но мне, избалованному красотой Крыма, он не показался чем-то из ряда вон. И почему-то напомнил Урал (а это – родина Мангусты).
Оказывается, у израильтян принято говорить не "приехать" в Иерусалим, а "подняться". Это верно не только с теологической точки зрения. Иерусалим лежит на уровне 800 м над уровнем моря, среди кучи небольших гор, упорно взбираясь по всем их склонам, и тут "суровый" по местным понятиям климат.
Теперь я могу сказать, что побывал в Иерусалиме. Иерусалим очень похож на ГУМ. Ибо в тот вечер он свелся для нас с Мангустой к огромному универмагу рядом с железнодорожной станцией. Мы приехали в город полпятого, уже темнело. Поэтому мы лишь попили кофе в этом универмаге с "гумовской" пассажной галереей под остекленной крышей – и поехали назад в Тель-Авив. Прав Бегбедер – весь мир стал одинаковым. Он назвал это явление "клуболизацией", ибо ориентируется на клубы. Но это верно и для дорог, архитектуры, удобств, правил поведения. Так проще: везде чувствуешь себя, как дома. Страны утрачивают свою характерность, провоцирующую на мысли об исключительности и говеный шовинизм.
Хотя возникает вопрос: а зачем тогда вообще путешествовать, если везде все одно и тоже? Но нет: в каждой стране куча своего даже до сих пор. Другой национальный тип, который все еще не затерялся между стандартом, со своим темпераментом, привычками, вызванными в том числе и климатом, от которого никуда не уйти и который так просто не нейтрализуешь.
Выучил постоянно звучащее тут слово "кен" – "да". Язык тоже – вот свое. Хотя я бы предпочел, чтобы всегда было понятно, что говорят вокруг. Вдвоем с Мангустой – мне по фигу, но если бы я решил путешествовать один…
Еще одна местная особенность: электрички постоянно застревают в поле… Нет, это не террористы, это опоздания и накладки расписания.

Эту ночь в Тель-Авиве можно было бы смело охарактеризовать поговоркой: "Не будите спящую собаку".
От вокзала Мангуста провела меня пешком по значительной части хорошо ей знакомого ТА, погруженного в раннюю ночную жизнь. Ей нравится этот город, в нем есть что-то столичное и светски-современное. Однако в нем нет стандартной подсветки, утомительно однообразной во всех крупных городах.
Тель-Авив ("холм весны") – новый, по нашим понятиям совсем не крупный город с регулярной застройкой из трех-четырех-этажных домов вдоль красной линии. Говорили о злостных эмигрантах, что и на новой родине отказываются учить ее язык и сливаться с ее народом, оставаясь и тут непримиримыми маргиналами, лелея свою чуждость и ущербность. Мангуста сознательно отказалась от такой позиции. Говорили почему-то и о смерти, о том, что будет "потом" (если что-нибудь будет). Нет, если это и правда будет – то будет не в наших категориях "хорошо – плохо". Все наши категории происходят от условий нашего бытия, от временности и конечности жизни, ее ненадежности. И там, где этой временности и ненадежности не будет – не будут ничего значить и они все.
По одной из центральных улиц Дизенгоф подошли к фонтану из огромных шестеренок, что Мангуста терпеть не может, но который напомнил мне что-то из ностальгических 60-х, когда любили футуристически-технические формы. По бульвару Бен-Гуриона в больших деревьях вышли к морю. Многоэтажные отели вдоль набережной напомнили мне все те же 60-е и дорогую сердцу Пицунду. Широкий песчаный пляж под морским прибоем тянулся до самой Яффы, сверкающей иллюминацией не так далеко от нас. Над морем садились самолеты в разноцветных огнях. Люди играли в волейбол на устроенных неподалеку площадках, залитых ярким светом. Горят огни кафе. Тепло и тихо. Так Незнайка увидел капиталистический рай.
Засучил штаны и забрел в море. Вода теплая, как и в первый день. Отчего мне так нравится море? – постоянно задаю я себе этот вопрос. Оттого ли, что вырос на улице Беломорская? Мы сидели на песке у самой воды – и я вспоминал что-то из своего бурного прошлого. Вот, чем хорош новый друг – есть куча тем, о которых можно с ним поговорить. Куча всего, что можно ему рассказать и от него услышать. Со старыми это уже невозможно.
Вот об этом я и мечтал на скомканных больничных простынях, уставившись в черное осеннее окно с мечущимися на ветру облетевшими березами. Что сижу на берегу моря с девушкой, очень приятной мне, и разговариваю о тысяче вещей. Это и есть воплощение моего счастья. Отнюдь не секс…
На такси мы заехали в Яффу, старый город в арабской архитектуре, в толстых пальмах и грубо-настоящих желтых стенах со стрельчатыми окнами, с торчащими минаретами и католическими колокольнями. Мне все очень нравится, все без перерыва и исключения. Неужели четверть моей еврейской крови так отзывается во мне?
И, конечно, у меня великолепный спутник. Одно это может сделать любое путешествие прекрасным.
Однако нам надо спешить: уже поздно, а мы ночуем у мангустовой подруги, что живет в пригороде ТА. И она рано ложится спать.
Таксист нового такси обозвал меня с немыслимой оригинальностью "Ешуа" и, болтая с Мангустой на иврите, – покатил по ночным улицам. Все израильские таксисты, как я заметил, очень болтливы. Да и вообще люди тут открытые и темпераментные.
Подруга Диана живет в четырехэтажном "стандартном" доме на улице Соколова (в Израиле не надо ничему удивляться), в огромной съемной квартире в 100 кв.м, где лишь большая комната с пятиметровым окном занимает метров 50. Тут у нее проходят квартирники. Это молодая стриженная черноволосая женщина, спокойная и усталая. Кроме Дианы в квартире пять котов и боксер Джаз – от любвеобилия которого Мангуста тщетно пыталась защитить мои швы. Один кот слепой, у другого нет нижней челюсти. Однако они оба вполне бодры и функциональны.
Недавно Диана стала заниматься аутистами, про которых и говорили. Еще у нее два ребенка, отправленных на Хануку к бабушке.
Мы ложимся спать в этом огромном зале, используя ковер в качестве основы ложа. Третьим вместе с нами укладывается Джаз.
– Забытое ощущение – лежать с кем-то рядом в постели, – говорит Мангуста.
Я хорошо ее понимаю. Долго-долго я лежал в узкой постели колдыря, в конце концов, вроде и совсем утратив всякие желания. И, однако, она хорошо распознала мою страстную природу, стянутую смирительной рубашкой слов. И, как волк Фенрир свою цепь – я легко разорву ее, если на то будет моя воля и совпадение обстоятельств. И полетят клочки по закоулочкам!
Мы словно берегли себя для этой встречи.
Однако и тут на полу в тель-авивской квартире мы продолжаем наши жж-разговоры, точнее споры о разных аспектах взаимоотношений. Пес мирно спит, положив тяжелую морду мне на ногу. Он тоже скучает по человеческому теплу.
– Вот, что значит: "Не будите спящую собаку", – понял, наконец, я. – Материализовавшаяся метафора.
Странно, мы знаем друг друга три дня, а кажется – несколько лет. Конечно, в наш срок надо вписать два года общения в и-нете, с момента моей болезни приобретшего особую плотность. Кажется, что мы давно развиртуализировались, никогда в глаза друг друга не видев. Мангуста внезапно появилась в моей жизни и очень помогла мне в тяжелые дни, стоя на страже моих порой зашкаливавших эмоций, вызванных разными поводами. Ее поддержка была беспрецедентна, я никогда ей этого не забуду…
Я спросил, что она боялась найти во мне при встрече? И удивился ее ответу. Оказывается, она больше всего боялась, что я окажусь без зубов, как это часто бывает у олдовых волосатых.
– А ты боялся моего несовершенства?
– Нет, только плохого характера.
Я рад, что характер вовсе не плох, скорее, наоборот. Я очень доверяю ей, поэтому крайне откровенен, как редко бываю с кем-нибудь. И я очень благодарен ей за это великолепное путешествие. Все это чудесно, эта ночь вдвоем на тель-авивском полу – и меня лишь пугает, что все так хорошо складывается.
Я рассказал ей, что героя одной моей юношеской повести звали Мангуст. И под ним, конечно, я подразумевал себя. Это замечательный зверь, бескорыстный охотник. Он словно артист, не дорожа жизнью, способен играть со Смертью и побеждать ее своим абсолютным бесстрашием.
И я очень удивлен этим совпадением и считаю его провиденциальным. Я был опьянен этой ночью, морем и моей прекрасной компанией. Я не собираюсь скрывать, что это превзошло все мои ожидания.
Мангуста легко заснула, а я и в обычные ночи плохо сплю – а уж после такой!
Так я и провалялся всю ночь между Мангустой и Джазом, думая о сути приключившегося со мной приключения.

Чуть забрезжил рассвет – начали беситься кошки, завозился на моих ногах Джаз, запищал попугай Хорхе в клетке.
– Зачем ходить в зоопарк, достаточно переночевать тут, – говорю я все еще сонной Мангусте.
Я еще успел поболтать с опаздывающей на работу Дианой, – и мы остаемся одни.
Пока Мангуста была в ванной, я смотрел через огромное окно на улицу утреннего тель-авивского пригорода. Новые дома, зелень, еще робкая уличная жизнь. И восхитился смелостью слепого кота, который ходил по карнизу дома на высоте трех этажей, лишь иногда ставя ног в пустоту, – вслед за остальными котами. Это у них такое развлечение.
На улице прямо жарко, снова, как летом, нужны солнечные очки. Взяли такси до тель-авивского автовокзала. Оттуда на "топике" (используя севастопольское слово) поехали во второй раз в Иерусалим. Мангуста спит у меня на плече. Рукой я сжимаю зонт, взятый для так и не пошедшего дождя и используемый мной, как трость. Как герой Набокова, я очень боюсь его где-нибудь забыть.
О чем думает человек по дороге в Иерусалим? Он думает о том, что вот – так – приблизил к себе девушку, и обо всем подобном. Что мое счастье необратимо ведет к концу свободы, лишь недавно мной отвоеванной у жизни. Но ни она не хочет несвободы, ни я не хочу. Значит, наше "приключение" ничего не изменит в нашей жизни. Так ли?
А дорога была красива и напоминала что-то родное, крымское. И если пригороды Иерусалима ничего из себя не представляли, хотя и забирались по склонам гор под самое небо, то центр, куда мы въехали, пришвартовавшись на какой-то маленькой площади (которую я ошибочно принял за Тахана Мерказит, как у Каледина) – это уже совсем другое дело. Тут чувствуется 19 век, что-то мадридское, хорошая старая архитектура с южным колоритом.
Мангуста говорит, что мне очень повезло с погодой: могли лить непрекращающиеся ливни. Могли, – но все на свете хочет радовать меня. Поэтому открытые летние кафе, нестерпимое солнце в совершенно чистом небе, отражающееся в бело-пепельных стенах города – согласно существующему тут закону.
По Яффской улице, вдоль несколько лет прокладываемого, но так и не пущенного трамвайного пути, дошли до Яффских же ворот Старого города. Стены построены при Сулеймане Великолепном в 16 веке на развалинах римских укреплений. То есть чуть позже, чем Московский Кремль. И они схожи по высоте и степени сохранности. Но внутри! – о, это полный дурдом! Улочки Старого города круты и узки, так, что четверым невозможно пройти рядом, а двоим – парой, в основном, впрочем, из-за толп туристов, ручьями текущих по этим капиллярам – мимо бесконечных лавок арабских торговцев, говорящих на всех языках мира. То, что они торгуют туристической ерундой, коврами, тканями, посудой, драгоценностями, амулетами, едой, пряностями, сувенирами всех родов – это понятно. Не совсем ясно, когда они торгуют красками, швабрами, отопительными приборами, как на батумском Хапи, газовыми плитами! Да, тут тоже есть какое-то количество жителей, но неужели они не могут сходить или съездить в магаз в другой части города? Так и подмывало купить швабру в полуподвале 16 или 8 века – и уехать с ней в Москву.
Улицы накрыты сверху навесами от солнца и дождя, соединены переброшенными над ними арками и полуарками, то бишь аркбутанами, использующими стену соседнего дома как контрфорс, крепящими, словно скелет, весь этот ветхий архитектурный хаос во что-то целое. Чуть сжав плечи, вечно темные улицы ныряют в стрельчатые ворота и дальше тянутся под еще более темными сводами, ветвясь и убегая то вниз, то вверх.
Так и выглядел средневековый город: без зелени, скверов, садов, бульваров, с редкими пятачками площадей для ярмарок и казней. Стены лезут на стены вопреки всем нормам и здравому смыслу. Улочки кажутся трещинами в сплошном массиве камня. И сам город кажется стихийно разросшимся коралловым рифом, по прихотливым извивам которого носятся пестрые рыбки-туристы.
Стену Плача не так просто найти в этом торгово-историческом средневековом лабиринте, а Мангуста призналась, что бывала в Иерусалиме всегда (почему-то) пьяная, поэтому теперь плохой проводник. Стена не разочаровала. Но к ней самой не пошел. Эльбрус и с самолета видно здорово, то есть с пощади перед ней, да и кипу в лом надевать. К тому же сексизм, женские и мужские части сепарированы, мужская не в пример больше. Я не подписываюсь на всю эту архаику, а смотрю, как этнолог на праздник диких людей (да простят меня правоверные!). Тут весело и полно жизни. Люди всех племен поют, фотографируются, мелькают черные лица и черные шляпы, зеленые халаты и белые бороды раввинов. Снуют пейсатые ученики хедера и хаотические толпы туристов. Тут же проводят обряд бар-мицва над подростком: взрослые закипованные евреи влекут мальца параллельно стене под израильским флагом на четырех палках, как под пологом – и что-то бормочут, надо думать – из псалмов.
Снова не без труда, при изрядной помощи моего Petit Fut; – нашли святая святых, храм Гроба Господня. Стоило мне войти на площадь, толпа туристов повернулась и почему-то засмеялась. Защелкали фотоаппараты, и я незаслуженно почувствовал себя звездой. Это же всегда такая редкость – человек с хаером и бородой!
Храм тоже не разочаровал. Даже деревянная лесенка над арками входа, что видел на всех фотографиях – на месте. И она, знать, уже святыня, которую нельзя трогать.
Мангуста завязала вокруг головы свою черную кофточку – и стала похожа на ярую католичку или даже мусульманку.
Внутри столько храмов, что хватит на небольшой город. Все они в монументальных колоннах, росписи, светильниках, свечах. Сразу перед входом, на полу – камень миропомазания (то есть посмертного миропомазания тела Иисуса), реально, как я слышал, энный по счету, вытертый лобызаниями и прижиманиями паломников, что и теперь лобызали и прижимались от полноты веры. Дальше помпезный зал в тяжелом римско-германском вкусе (при этом – чуть ли не творение русско-французских архитекторов), в центре которого стоит черная мрачная часовня, Кувуклия, где и находится Гроб Господень и на православную Пасху таинственно зажигается огонь. В нее – огромная очередь, как в Мавзолей, по определению Мангусты. Я, кстати, первый из ее друзей, что тоже был в Мавзолее. Это есть важный факт, установленный в самом подходящем месте. В общем, в эту очередь мы не встали.
Совсем уж под землей нашли армянский храм, который я узнал по алфавиту. И застекленную нишу "с черепом Адама".
Отдохнули от впечатлений во дворе храма, присев на ступеньки лестницы и спрятавшись за какой-то металлический спускаемый аппарат, – пили воду и ели конфеты (Мангусте надо поддерживать в себе "сладость"). И говорили о своих болезнях, причастными богатому миру которых мы оказались.
Не иначе, чтобы бороться с предписанной диетой – на улице Долороса я попробовал фалафель, жаренный шарик, вроде фрикадельки, из бобов с приправами, традиционная арабская закуска, очень-очень в кассу.
Посетив две главные мировые святыни – стали искать дорогу к третьей, мусульманской. Там, наверху Стены Плача, используемой как стилобат для двух знаменитых мечетей, Мангуста вообще никогда на была.
– И никогда бы не пошла, если бы не ты, – говорит она строго. И пригрозила, что в Москве поведет меня в отместку в гей-клуб.
Она боится арабов и всего мусульманского. Местная жизнь ее к этому приучила, хотя она и не считает себя еврейкой.
Долго слонялись по старому городу, хаотически, но интересно. Забрели в еврейский квартал, где нашли старую римскую дорогу Кардо, с колоннадой из-под земли, на несколько метров ниже теперешней мостовой. Поэтому верх капителей оказался на уровне глаз.
Найти проход к мечетям не так легко, и надо снова проходить через контроль, изучающий наши вещи, как тут повсюду. Лишь попав внутрь этого мусульманского мира, Мангуста призналась, что вообще никогда не была рядом ни с одной мечетью. Что ж, она хорошо начала. Сперва нас встретила мечеть Аль-Акса ("Последняя") (11-13 век) – с очень впечатляющим фасадом и арками с колоннами, что подарил сам Муссолини. Это третья святыня мусульманства после Мекки и Медины, место последней остановки Пророка.
Перед ней площадь и "эстрада" для собрания мусульман с возвышающимися над ней огромными кипарисами дремучего возраста. Мечеть Омара или Купол Скалы, восьмиугольная, с огромным золотым куполом, покрытая голубыми изразцами сверху донизу – стоит на Храмовой горе, как на своем отдельном подиуме, размером с площадь. Лестницы к ней заканчиваются арочной колоннадой, такими "пропилеями". В саму мечеть (которая на самом деле не мечеть) я не успел, зато провел Мангусту к Золотым Воротам, через которые некогда въезжал в город Христос, и через которые по поверьям иудеев в него должен въехать Мессия. Чтобы этого не случилось – ворота были заложены хитрыми арабами. Все же заложены они не до конца: внизу имеются закрытые железные дверцы. И никакого народа, мы тут одни.
И после всего этого благородная Мангуста согласилась дойти со мной до Гефсиманского сада! По Виа Долороса от Львиных ворот идет куча арабских школьников. Я читал в своем Пти ФутЭ, что мусульманские дети провоцируют израильских солдат. Этого не видел, зато стал единственной их жертвой. Ничего, впрочем, серьезного: получил по голове открыткой, которую сперва мне хотел продать арабский пацан. Я яростно развернулся – и увидел улепетывающих малолетних агрессоров. Мангуста представила, как я, со своей хиппово-патриархальной внешностью бью арабских детей зонтиком. И поделом!
Что по этой древней дороге ездят на ослике (довольно вонючем) – это понятно и эстетично. Но что по ней ездят на "Ауди" – ни в какие ворота! Тем более, что прохожим, чтобы дать проехать здесь машине, – надо вжиматься в стены или прятаться в лавки.
Гефсиманский сад, слава Богу, находится не на Масличной горе, куда переть и переть, а под ней, рядом с новенькой (1924 г.) Церковью Всех Наций. Он крошечен, зато тут растет несколько поистине тысячелетних маслин. Они даже более невообразимы по величественному уродству, чем знаменитая 800-летняя олива в Никитском ботаническом.
Вместе с японской туристической группой зашли в Церковь Всех Наций. Храм напомнил протестантский в Германии. Аскетизм и модернизм алтаря, современные росписи, довольно простые фиолетовые витражи в огромных окнах. Гид читает евангелие по-японски.
Вышли – и тут кончились все силы. Надо доехать до электрички, а для этого поймать такси, а для этого вновь подняться в гору к Старому городу… Поймать такси оказалось не так просто, и цена несколько приколола даже по московским меркам. Проехали по новой части Иерусалима, со скоростью велосипеда из-за невозможного трафика. Я то и дело бессильно упадал в сон. Плохо, если мы опоздаем на электричку: следующая – через два часа.
Вбежали на вокзал за пять минут до ее отхода. Снова проверка вещей. Но это пустяк по сравнению с тем, что в кассе сломался компьютер. Поэтому билеты нам "выписал" вручную билетер поезда.
В поезде море детей, особенно после станции "Иерусалимский зоопарк". Израильские мальчики, все в кипах и даже пейсах, очень правильные на вид. На деле – такие же дикие, как все мальчики. Им хорошо соответствуют горластые девочки. Не вагон, а настоящий детский сад! Коляски перегораживают проход.
Тем не менее, Мангуста вырубилась и всю дорогу до ТА проспала у меня на плече. Мне только в радость, лишь бы самому не вырубиться. В небе рукава ало-красных облаков, красиво, но предзнаменовательно.
В ТА на той же платформе в толпе соискателей ждем электричку до Беньямины. Мангуста спит стоя, припав к груди (автора). Она может спать в любом агрегатном состоянии. Вдруг объявление на иврите – и вся толпа дружно перешла на другую строну платформы. Согласно расписанию туда должна прийти электричка до Хайфы и в более позднее время. Оказывается, они поменяли пути. Расписание горит прежнее. Что бы я делал здесь без переводчика?
В Беньямине мы сели на заждавшееся нас авто – и поехали в Зихрон забирать горшки и покупать продукты. Дома я соорудил обед (себе, ибо мангусты питаются крайне своеобразно и лишь пьют очень много мате) из пакета с мороженными овощами. Вышло отлично и совершенно кошерно.
Попытались посмотреть Зануси, но рубит уже – нет мочи. Тихо попрощались – и я заснул сразу, как коснулся подушки на детской дашкиной кровати.
 
С утра настроение какое-то подавленное, точно с похмелья. Уж слишком безоглядно я расточал свои небольшие силы. Слишком много впечатлений, слишком много нового, – оно рвет ветхие мехи.
С утра у Мангусты урок в Зихроне (она преподает мозаику местным пенсионеркам). Я встаю за компанию, завтракаю и иду гулять по окрестностям. Прогулку решил начать с посещения яранги Перца. Но самого не застал. В темноте разглядел белый пластмассовый стол, печь… Он неплохо тут живет. Около яранги какой-то хитрый дабл с вентиляционной трубой, торчащей, как у парохода, и специальным сливом из пластмассовой емкости. Экологический сортир.
Дорога к горе, куда я решил залезть, идет среди посадок неизвестных растений с большими темно-зелеными острыми листьями, с которых несколько человек в масках от насекомых что-то собирают: не то коричневые соцветия, не то плоды. Посадки опять накрыты сеткой, как банановые. Прошел мимо поля полуоблетевших персиков с алыми, словно закат, листьями. Уж этих-то я узнал. И впервые увидел знаменитую израильскую систему полива: вдоль рядов деревьев тянутся черные пластиковые шланги. Тут и там стоят насосные центры. Полив контролирует компьютер!
Запахи порой похожи на крымские, но из-за обилия плодовых деревьев в воздухе стоит пряный, почти приторный аромат.
Что тут неприятно: все здешние леса огорожены. Понятно, что это не препятствие для ищущего приключений. Лишь думал: не примут ли меня за поджигателя? ("Ты мастью не вышел" – успокоит меня позже Мангуста.)
Путь в гору нелегок: никаких тропок тут нет. Есть лишь просека, отделяющая части местных лесов друг от друга. Всюду под ногами ветви сосенок разных типов, срубленных, очевидно, на случай пожара – и так и брошенных сохнуть. Если тут так борются с пожарами, то удивительно, что еще не все сгорело…
Молодые эвкалипты с ободранной кожей устойчиво напоминают березы, какие-то сосны напоминают елки. Вообще много ложных узнаваний, придумываемых психикой для собственного комфорта. Сел на пенек на самом верху горы, в тени "елки" – напротив Бат-Шломо и дома, в котором я живу. И вспоминал вчерашний Иерусалим. Новое счастливое путешествие. И еще думал, что, если бы у Мангусты был бинокль, оттуда, где она есть, она могла бы меня рассмотреть. Ее дом отсюда очень хорошо смотрится, как и вся "деревня": на небольшом холме, утопающем в кипарисах, желтые стены и красные черепичные крыши. Такой остров среди полупустынного каменистого пейзажа.
Я позвонил по мобиле: да, она уже дома, и надо срочно ехать за Дашкой.

 И мы поехали в Нетанию, небольшой городок между нами и ТА, и по дороге я рассказал о посещении Перцевой яранги.
– Только ты не перебирайся к нему! – воскликнула Мангуста.
– Я тебя не стесняю?
– Нет, мне хорошо с тобой…
А мне-то как с ней хорошо! Я любуюсь ею, пока она ведет машину.
Около IKEA, выбранного как универсальный ориентир, нас ждали Дашка и Перцева мама, Татьяна Николаевна. Она врач, сделавшая прекрасную карьеру в Израиле, в отличие от Перцева отца, так дико рвавшегося в Израиль в конце 80-х и притащившего их всех сюда. Я знал это от самого Перчика, с которым френдовал в 80-х.
Но в Израиле его отец себя не нашел и вернулся в Москву. Его родные за ним на этот раз не последовали.
Дашка – симпатичная девочка с кудрявыми волосами – быстро адаптировалась ко мне и стала звать Пессимистом. Хороший русский. Начала с того, что спросила, какой я зверь?
– Я – мышь, моя мама – мангуста, папа – лис. А ты?
– А я слон.
Она с сомнением посмотрела на меня.
– Не похож? Ну, я могу быть белкой. Я много месяцев был белкой. На белку я больше похож?..
Сев в машину девочка заявила, что ненавидит израильтян. То есть тех, кто здесь родился.
– Хоть я тоже здесь родилась, – вспомнила они. – Значит, я и себя ненавижу! – рассуждает семилетний ребенок.
Она вообще много говорит, но сразу замолкает после замечаний Мангусты. Слушается она отлично. Видно, что у нее хорошие отношения с мамой, которая грамотно и нежестко рулит ею.
Мы зашли в находящийся поблизости "русский" супермаркет "Тив Таам" ("Хороший вкус"), где я пожалел, что, во-первых, на диете, во-вторых, не пью. Ибо тут были обнаружены и наша водка "Зеленая марка", и соленые огурчики, и соленные грибки – прямо в кадках, и все такое. Это умилило меня гораздо больше, чем бочки маслин. Мангуста решила познакомить меня с другими традиционными местными блюдами, хумусом и тхиной. Первый – пюре из гороха нут, близкий родственник фалафели, второе – примерно то же самое с маслом сум-сума (кунжута). Вегетарианцы всего мира ценят обе шняги очень высоко. Я же оставался в полном неведении. У нас и сои-то днем с огнем…
Весь персонал русскоязычный, русская речь приятно звучит между прилавками. Вновь обманчивое чувство, что никуда не уезжал. Лишь надписи из непонятных загогулин. Вот, блин, азбуку себе придумали! Даже турки перешли на латиницу, а эти!
Дома мы быстро поели, использовав новые ингредиенты в нашем скромном меню, и поехали в Хайфу. Ее я увидел уже в темноте. Мы оставили авто на стоянке супермаркета на окраине города и в центр покатили на "топике". Вверху на горе горит знаменитый храм Бахаев. К нему среди зеленого склона ведут ступени длинной лестницы в иллюминации.
Хайфа лежит на склонах крутой и красивой горы Кармель. В 1156 г. Ричард Львиное Сердце основал здесь орден Кармелитов. В 30-е и годы Второй Мировой здесь высаживался основной поток нелегальной еврейской эмиграции – в нарушение британских квот (15 тысяч в год), обрекавших тысячи евреев на гибель. По этому и по многим другим вопросам Жаботинский вступает в непримиримый конфликт с английской администрацией и основывает террористическую организацию «Иргун цвай леуми», борющуюся с английскими оккупантами уже после его смерти. («С середины 1940-х гг. евреи развязывают диверсионно-террористическую войну против английской армии и колониальных властей, требуя независимости. В 1944 проводят взрывы в эмиграционных ведомствах Иерусалима, Хайфы, Тель-Авива (февраль), в следственных департаментах Яффы и Хайфы (март), захватывают радиостанцию в Рамаллахе (апрель), предпринимают покушение на британского военного комиссара Палестины Гарольда Мак-Майкла (август), С 4.10.1945 радио «Голос Израиля» начало пропагандистскую кампанию в поддержку вооруженной борьбы против английской армии. Еврейские боевики минируют кафе, отели, автомобили. Результатом такой деятельности, продолжавшейся до нояб. 1947, стала гибель 147 британских солдат. Боевиками ИЦЛ 21.7.1946 был организован взрыв в отеле «Царь Давид», где находилась штаб-квартира и учреждения мандатория. При взрыве погибло 200 человек…» и т.д. Взято из Encyclopedia Terroristica.)
Чуть позже мы посетили кладбище оккупантов, нашедших здесь вечный покой.
Мы идем по бульвару Бен-Гуриона (названия тут столь же разнообразные, как на родине). Это тихая и туристическая улица, спускающаяся с горы в сторону моря, в огнях и ресторанах, светящаяся оленятами и искусственными елками в честь приближающегося Рождества. Некоторые живые елки искусно устроены из небольших кипарисов. Тут Мангуста осознала, что скоро Новый Год. Действительно, в Израиле его признаков совсем не видно. И из-за погоды, конечно, но, главное, что это не есть местный национальный праздник. И лишь в весьма христианизированной Хайфе напоминания о нем попадаются на каждом шагу.
Красивая улица кончилась как-то внезапно, и мы уткнулись в забор порта. И потом очень долго не могли выйти к морю: заборы, стройки, военные и прочие объекты, железно-дорожные пути. И небольшое кладбище темплеров.
А вокруг русская речь, ибо мы попали, по-видимому, в район компактного проживания русских, которых в Хайфе пруд пруди. Остановить незнакомца и заговорить с ним по-русски, обратиться по-русски к продавцу – тут нормальная вещь.
Покормив ребенка на лавке – мы все же дошли до пляжа. Это довольно простенький пляжик, никакого сравнения с тель-авивским, под окнами "Шератона". Несмотря на небольшие волны и ветер – пошел купаться. Песок обрывается скальным, неприятно ухабистым грунтом, но это все пустяки, когда я понял – что могу плыть! Передо мной открытое море, удивительно тепло, звезды над головой и луна в виде медленной небесной лодки, slow boat. Тишина, трепещущие пальмы вдоль набережной. Ни одного человека. Дашка смиренно играет в прибрежном песке. Это, наконец, было настоящее купание, первое после операции – как бы специально в таком необычном месте в необычное время.
Назад к машине ехали на такси. Мангуста привычно треплется с шофером, играя в традиционную местную угадайку: откуда ты приехал в Израиль? По дороге домой Мангуста просит развлекать ее, чтобы она не заснула за рулем, и теперь я треплюсь всю дорогу. Дашка спит на заднем сидении.
В квартирке соседей нас ждет Перчик. Говорит, что из яранги украли его ноутбук. Слушаем рекламированного им американского исполнителя, спорим о способности вирусов программировать поведение пораженных ими животных и людей… Он интересно рассказывает про еврейского «фашиста» Жаботинского, о котором я вспомнил благодаря Хайфе, про религию бахаи, темплерах, протестантской апокалипсической секте конца 19 века, обосновавшейся на Святой  Земле и имевшей 4000 сторонников все в той же Хайфе… Что не мешает ему переписываться эсемесками с герлой из Иерусалима, певицей у Псоя Короленко.
(Кстати, про Владимира Жаботинского. Изучив вопрос, вижу, что современное еврейское государство есть полное воплощение его идей: иврит, как основной язык, радикальный национализм, силовые методы решения арабского вопроса, антисоциализм… «Владимир Гитлер» звал его Бен-Гурион. Собственно, он был основоположником еврейского государства, хоть и не дожил до его создания. «Из ревизионистского движения, созданного Жаботинским, вышли современные израильские «правые», которые в лице блока «Ликуд» с 70-х гг. играют виднейшую роль в политической жизни Израиля» (из Вики).
На самом деле, это был талантливый и интересный человек, который мог бы стать «орлом русской литературы» по мнению Куприна, если бы не увлекся сионистской деятельностью. «Я продолжаю делать другую карьеру, которая началась с глупости. Я подумываю написать ученый трактат о том, как важно не бояться совершить глупость. Это один из самых успешных способов жить, как подобает человеку»…В общем, государство Израиль придумал и во многом породил русский литератор…
Теперь про бахаи. Хайфа является нынешним духовным центром этой новой религии, хотя первый их храм был построен в Ашхабаде в 1908 году по проекту российского архитектора Волкова. "Сады бахаи в Хайфе и Бахджи стали первыми достопримечательностями в реестре ЮНЕСКО, которые связаны с религиозными традициями, возникшими в современный период истории" (из Вики).
Основные принципы вероучения:
1. Признание общего источника и неопровержимого единства всех основных религий мира;
2. Самостоятельный поиск истины каждым верующим;
3. Отказ от всех видов предрассудков (расовых, национальных, религиозных, классовых, политических);
4. Признание того, что истинная религия всегда находится в гармонии с разумом и научным знанием;
5. Значимость и необходимость всеобщего образования;
6. Осуществление равноправия мужчин и женщин;
7. Устранение крайних форм бедности и богатства;
8. Установление федеральной системы мирового сообщества, основанной на принципах всеобщей безопасности и международной справедливости;
9. Необходимость для каждого индивидуума следовать высоким личным моральным принципам;
10. Всеобщий вспомогательный язык, с помощью которого люди разных народов свободно смогут понимать друг друга;
11. Последовательное создание новой мировой цивилизации на основе приоритета принципов духовности.
12. Отказ от фанатизма…)

Мангуста просит Перчика посидеть завтра с Дашкой, пока мы смотаемся в Акку. Перец не особенно рвется: у него завтра свидание с герлой. Но Мангуста умеет убедить. Я пытаюсь возражать, но Мангуста непреклонна: она устраивает отдых не для меня, а для себя, поэтому мне незачем париться о причиняемых мной неудобствах ни в чем не повинному Перцу. 
Ночью смотрим "Жизнь, как смертельная болезнь, передающаяся половым путем" Зануси, а потом обсуждаем, в чем заключался главный мессидж этого фильма?
…Я восхищаюсь ее рожицей, такой порой серьезной, порой детско-наивной.
– Я серьезный взрослый зверь! – возражает она.
– Это ты хочешь себя в этом убедить. Все мы остаемся детьми… пока не столкнемся со смертью… – впадаю я в ересь, корреспондирующуюся с фильмом Зануси.
…Я лежал на полу под высоким потолком белой комнаты, совсем в другой стране, где я нашел дом и невероятную радость.
– Я боюсь только, что такое счастливое путешествие кончится чем-то ужасным – в компенсацию, – говорю я Мангусте.
– Не надо этого ждать. Самое плохое, что бывает со счастьем – что оно кончается…

Утром, пока Мангуста занимается на веранде с ученицей, я вновь отправляюсь бродить по окрестностям. По наводке Перца иду искать винные склады Ротшильда. Они вырублены в одной из гор в окрестностях Бат-Шломо.
Я шел по красивой проселочной дороге, ветвящейся по небольшой долине между лесистых холмов с одной стороны и высохшим руслом ручья с другой. Части долины снова заняты посадками, в том числе коричневыми виноградниками, Ротшильда, надо думать. Редкие путники и велосипедисты здороваются со мной.
Кроме них – только самостоятельно бродящие коровы. Видел и вполне настоящую газель, пасшуюся вместе с коровами, упилившую при виде меня в лес.
Винных складов я не нашел. Уселся в тени Мамврийского дуба – продолжать свой дневник. Это дерево с зазубренными, как пила, листьями и желудями с игольчатыми шляпками. Здесь, один среди залитых солнцем холмов, я никак не мог вообразить себя заграницей. Это была просто земля, и я был просто человеком на ней. Отдыхавшим в тени дерева, как делали все люди тысячи веков до меня.
На обратном пути зашел в местный Natural Reserve, природный заповедник, серьезно углубиться в который у меня уже не было времени.
 На этот раз мы поехали не к морю, а на восток – в сторону Назарета и Генисаретского озера, по 70-му шоссе, более хитрым и якобы коротким путем, – в голые белесо-серые холмистые поля с пятнами кустов. Думаю, так когда-то и выглядел весь Израиль. Теперь порой он удивляет обилием зелени.
Свернули на трассу 66 и с другой стороны подъехали к Хайфе, в которую, однако, не заехали, а двинули на север вдоль моря через бесконечные прибрежные городки, всякие местные Ямы (что значит "море") – и ползли с минимальной скоростью в плотном потоке. Мангуста внушает, чтобы я не волновался, если она с кем-то столкнется. Да я с ней хоть под танк! Жаль, что ее тип страховки не позволяет мне самому сеть за руль. Хотя думаю, что это все же лучше, чем устроить ДТП.
Нет, она на себя наговаривала: мы вполне благополучно добирались до Акко, последней столицы крестоносцев в Святой Земле, и углубились в некие малоизвестные обоим кварталы в невысокой современной архитектуре. Бросили авто на полупустой улице на платной стоянке со специальным автоматом. Думаю, за последние десять лет мы были первые, кто им воспользовался.
Пятница, канун шаббата, вечер близок. Я уже сообщил Мангусте, что абсолютно удовлетворен путешествием, и буду вполне доволен, даже если вовсе никуда больше не поеду и ничего не увижу. Путешествие уже удалось. Оно было лучшим из всех. Хотя мне очень нравится ездить с ней.
В Акко сделали традиционный ход конем: дошли до ямы, то есть моря (а что есть море, как не яма с водой?), откуда вдоль набережной двинулись к крепости крестоносцев.
В рыцарский зал не пошли, решив, что для экскурсий уже слишком поздно, просто смотрели дома вдоль крепостной набережной. Архитектура хаотичная, скорее арабская, с острыми арками окон, плоскими крышами и фасадами, наружными лесенками – без признаков большого благосостояния. Вышли во двор старинного арабского «торгового центра» системы караван-сарай, который я принял за медресе самаркандского типа. Большой внутренний двор, обнесенный по периметру арочной галереей, как в итальянских ренессансных дворцах. Спустились в средневековые подземные туннели, где Мангуста вспомнила про свою клаустрофобию и взяла меня за руку.
Пока мы гуляли под землей – в погоде произошли кардинальные изменения: небо заволокла черная туча, ветер трепал высокие пальмы. Мы успели спрятаться в магазинчик сувениров – и разразилась мощнейшая гроза. Мангуста рада ей – в виду ее редкости в здешних краях.
– Люблю грозу в начале декабря в Израиле, – вторю я.
Под струями ливня перебрались в соседний рыбный ресторан, где сели у окна с видом на штормящее море и бьющие в него молнии. Заказали горячий чай и салат с брынзой и грибами. Боже, что тут за порции – нам принесли ведро! И за две грозы, что мы тут просидели, мы так и не смогли его извести.
Здешние люди любят поесть. Посуду за компанией из четырех человек, наших соседей, убирали в большой пластмассовый таз. Звучала классическая музыка, интерьер был хоть и эклектичен, но не уродлив. Мы неплохо провели время среди разговоров, столь же неисчерпаемых, как ведро салата.
Акко после грозы, в закатном солнце на фоне туч – стал еще живописнее. Пестрый, хаотичный, архаичный и нелепый город. Мы проникли в старинный район, где все время, в стиле "Бриллиантовой руки", попадали в тупики. Фасады давно не знали никакого ремонта и оттого – красочно настоящие. В этой части города много христианских храмов с прихожанами из крещенных арабов, мрачной наружности мужчин, прячущих женщин, надо думать, дома, в одиноких гаремах, так что лишь по соответствующей символике с запозданием понимаешь, что попал не в мечеть.
К моему стыду Мангуста лучше запомнила улицу, на которой мы бросили машину, сколько бы я ни хвалился, что ориентируюсь как журавль, что знает свой путь в ночи. Крутим по ночной Акке, выезжаем на трассу – я реабилитируюсь в своей способности искать нужное направление.
Оказывается, Мангуста думала, что я приеду, как солидный писатель, с компом, и буду проводить за ним все дни.
– Зачем? Он тяжелый. А, главное, я приехал сюда наслаждаться жизнью. А писать буду в Москве, когда нечего будет делать.
На развилке на Хайфу и, условно говоря, Назарет, мы застряли на светофоре. Полчаса горел красный, и водители терпеливо ждали, не сигналили, несмотря на свой южный темперамент. Наши джигиты давно устроили бы бунт и резню. И поехали бы, что бы там ни горело. Мы же поехали туда, где пока еще горел зеленый, сбились с дороги и были вынуждены въехать в платный туннель, который привел нас на самый верх горы Кармель, что возвышается над Хайфой и есть один из его районов. Ночная Хайфа сверху – это стоило посмотреть! Мы летели на бреющем полете над морем огней, – и окончательно заблудились. Каждая улица пьяно вихляла во все стороны, обманчиво спускаясь и поднимаясь еще выше. И снова Мангуста чудесным образом нашла дорогу, чем окончательно меня восхитила. До этого я считал, что всем женщинам без исключения свойственен топографический кретинизм. Милый умный зверек.
По дороге в Бат-Шломо развлекались тем, что сравнивали цены на продукты в Москве и Израиле. Оказалось, что в Москве жить лучше.
Жизнь в Израиле вовсе не легка. Зарплаты невысоки, а налоги значительны. И почти никаких социальных льгот, выплат за детей, квартир многодетным, бесплатных "дворцов пионеров", музыкальных и прочих училищ. Хотя что-то из этого может существовать в виде частных пожертвований и инициатив – всяких фондов и местных "советов". И при этом все без конца рожают детей.
Лишь обычная школа в Израиле более-менее бесплатна.
И в израильских больницах драконовские порядки: человека выписывают через день после простой операции и через три – после сложной. Можно ли это сравнить с недавним моим случаем, когда я валялся едва не месяц – совершенно бесплатно.
В Израиле все дорого: продукты, жилье, а бензин и вовсе запредельный. Это дорогая страна с не очень богатыми людьми, еще более обедневшими из-за кризиса. Я казался здесь себе состоятельным американским дедушкой.
Нельзя забывать и то, что Израиль – такая милитаристская страна, в состоянии вялотекущей войны почти со всеми своими соседями и даже частью населения, живущего внутри него. Отчего он и сам кажется лоскутным одеялом, с маленькими полунезависимыми Ичкериями тут и там.
Оттого всюду охрана, как в военном лагере, и от людей в военной форме на его улицах – пестрит в глазах. Особенно, конечно, женщины-военные удивляют. Честно сказать – это напоминает профанацию (не сочтите за сексизм). Поэтому и воинственная серьезность Израиля какая-то декоративная, не чуждая вполне российскому пофигизму и расслабленности.
В общем, мы напрасно жалуемся на свою холодную родину. Не так она, однако, плоха – в сравнении…
Дома Мангуста вновь говорит, что мой приезд – отдых для нее. Ибо последний ее "отпуск" был год назад. Она привыкла работает на износ. Каждый день у нее то ученицы, то собственные мозаичные работы, для чего требуется много педантизма и сильные руки: щипцы для колки плитки – обычный ее инструмент. И при всем этом – благосостоянием тут не пахнет: за снимаемую квартиру не уплачено за несколько месяцев.
Полусломанная стиралка на улице, так как в доме нет для нее места, неработающий камин с дырой в потолке, куда уходит бесполезная труба, чиненный-перечиненный бойлер для ванной, грозящий лопнуть в любой момент, засорившаяся мойка на "кухне"… Этот дом взывает о помощи, словно утопающий. И я рад что-то сделать для него, столь гостеприимно меня принявшего.
И я уже прикидывал, как мог бы поселиться здесь, например, на антресоли… И произвести полный ремонт и обновление этого небольшого запущенного хозяйства…
Появляется Перец с Дашкой. Говорим с ним о ремонте. Он поднимает с пола небольшой стразик, природа которого неизвестна. Я тут же сочиняю рассказ "Бриллианты Ротшильда", про то, как однажды мышка приносит из подпола бриллиантик и оставляет на ковре – в благодарность за хорошее с ней обращение и ощущение полной безопасности в мангустовой квартирке. Оказывается, во время оно подполом были спрятаны бриллианты Ротшильда… Так судьба вознаградила благородную и нищую Мангусту…

К утру все небо обложили тучи, начался сильнейший ливень, даль исчезла в тумане. Ветер гнет деревья и стучит ставней. И так весь день: гроза, ливень, туман, мрачная осень. Дашка играет у соседей. Посмотрели кино, съездили за двести метров в деревенскую галерею, которую Мангуста открывает по субботам и сидит там целый день. Но в такой день, как этот, нет никаких шансов, что появятся покупатели. Здесь в галерее стоят несколько ее изделий, например, отличный броненосец, который даже качает головой, с каким-то стоически-смиренным видом. У Мангусты куча отличных работ, на которые до кризиса был неплохой спрос.
Дома, пока Мангуста занималась с Дашкой уроками, я решил поработать волшебным домашним помощником и убрал засор в кухонной мойке. Пользуясь этим, врубил Chick Corea: вот чего мне тут не хватает – музыки, которая столько лет оформляет для меня пространство не меньше, чем мебель.
Не пойму только, как я покину ее через несколько дней и опять окажусь на своем одиноком чердаке? И буду думать об ее непринадлежащей мне жизни, обмениваясь с ней бессильными письмами, которые теперь будут казаться полной мацой. Не хочу об этом думать, вообще ни о чем, что испортит ровную радость жизни здесь…

А утром, едва рассвело, у меня было странное ощущение, почти инсайт. Я понял истинность происходящего, что все правильно, все, что меня окружает. Все это стало родным: два кресла слева от моего ложа на полу, два окна справа и вид за ними. Хлестал дождь, дул шквальный ветер, но мне было хорошо и спокойно. Словно я всегда жил здесь и собирался жить дальше. Что это мое место. Это был зов счастья, зов полноты жизни, ее непредсказуемости и щедрости. Я чувствовал, что мне везет – и не надо думать о будущей разлуке или иных напастях. Есть только "здесь" и спящая на своем узком "ахматовском" диванчике Мангуста с рыжей, как у леди Годивы, гривой.
С утра в доме, да и во всем поселке нет света, я советую Мангусте не отправлять Дашку в школу в такую погоду, ведь в школе, возможно, тоже нет света.
– Нет, я помню свой долг! – мрачно лепечет Мангуста и отвозит Дашку и соседского мальчика до школьного автобуса.
И возвращается вместе с детьми: школьный автобус не пришел. А школьная учительница предупредила по мобиле, что занятий не будет: школу затопило.
– Здесь все всегда оказывается полной неожиданностью: пожары в жару, дожди зимой! – смеется Мангуста.
– Да и у нас то же самое, – признаю я, еще раз убеждаясь в нашем несомненном сходстве. Оно приятно греет душу. 
Потом мы обрабатывали хаера друг друга собачьим средством от мустангов: Дашка принесла их, вероятно, из школы. И здесь с этим – как на родине. Было бы полным улетом привезти (контрабандно) из Израиля мустангов! Но Мангуста уверяет, что собачье средство проверено: убивает всех на хрен! Посмотрим…
А дождь льет не переставая, с диким ветром, который то и дело распахивает входную дверь со сломанной защелкой. Уплотняю ее своим платком. Страшно представить, как там Перчик в его яранге!
В долине ни с того ни с сего прорвало трубу полива здешних садов – и в небо хлещет пятиметровый фонтан драгоценной израильской воды. В которой нет никакой нужды, потому что с неба хлещет примерно такой же фонтан, еще и с градом. Это нормальная израильская зима.
И весь этот день, с поездками под дождем и сидением дома под текущей крышей, я чувствовал с одной стороны мигрень, с другой – что словно нахожусь внутри романа, так все произошедшее за эти несколько дней казалось странным, невозможным, приснившимся, что так в жизни не бывает! Все вышло полнее и приключенистее, чем я мог вообразить. 
Вечером появился взъерошенный Перчик. Он весь день просидел в яранге без света, который в наш дом все же дали – в отличие от большей части поселка, на провода которого, вроде, что-то упало. Яранга выдержала, даже не очень протекла. Что не скажешь о квартирке Мангусты.
– Но это было круто! – сообщает Перчик с энтузиазмом человека, перенесшего серьезную опасность. – Я уже забыл о таком.
Он рассказывает, как накануне возвращался стопом из Иерусалима примерно под таким же дождем. Героический человек.
Дискутируем с ним о "предателе", как архетипическом персонаже, необходимом для фольклорного объяснения гибели героя. Эфиальт, Локи, Деянира, Иуда, Далила, Мальчиш-Плохиш и т.д. Для меня очевидно, что свое происхождение он ведет от трикстера и близнечного мифа.
Он пьет виски, что купила Мангуста, и как доблестный скандинавский конунг уходит в темную мокрую ярангу.
А мы едем за Дашкой, в темный соседский дом, а оттуда – в Зихрон в кафе-мороженое. Надо было выбрать самый холодный день в году, чтобы пойти есть мороженное! Смотрю в окно на немногочисленных прохожих: они, наконец, достали куртки и выглядят хоть отчасти по-зимнему.
Я иду с Мангустой под руку, держа зонт. Она говорит, что в Израиле под руку никто не ходит: видно, нет привычки к зонтам.
Мангуста рассказывает отчасти известную мне историю, как уже отправив к мужу-адвокату в Голландию все вещи, все книжки и сдав квартиру – вдруг передумала присоединяться к нему и осталась в Израиле. Именно тогда, по ее словам, она вновь стала сама собой. И так и живет с тех пор. Свободный зверь, до клаустрофобии боящийся любой зависимости.
Мангуста часто говорит о своей старости, у нее существует готовая картина ее. Для меня это совершенно бессмысленное дело. Я уже давно понял, что ничего не могу предвидеть, несмотря на возраст и опыт. Мог ли я предвидеть этот год, спланировать его? И что толку было бы от моего планирования?
Мы бежим по жизни, как мыши по лабиринту, мы не видим связей, мы все время путаем причины событий и принимаем одно за другое. Если бы могли взглянуть на картину сверху, как в озарении… Тогда, возможно, мы могли бы почувствовать, что в нашей жизни зреет и готовится. Если я что-то в своей жизни планирую, то каждый раз выходит нечто прямо противоположное – вот единственная известная мне закономерность.
Зрелость – это умение быть вынужденным, то есть чувствовать логику событий – и не переть поперек нее из упрямого желания, чтобы все вышло по-твоему. Ты уже побывал во всех основных ситуациях и примерно знаешь, что из чего бывает и как ведут себя люди.

Мангуста – это женщина с болгаркой. Прежде я такого не видел. На общей веранде своего дома она выпиливает из тонкого "бетонного" листа основу для будущего мозаичного столика. Ей надо каждый день работать, чтобы сводить концы с концами. То есть, чтобы эти концы не разошлись слишком катастрофически и навсегда. Впрочем, она уверяет, что и во дворце работала бы с тем же энтузиазмом.
И она говорит на трех языках, иногда одновременно, чем вызывает мое восхищение.
Сегодня вдруг показалось солнце – и нас снова потянуло на поездки. Съездили в Зихрон – перевести в банк часть долга, в оранжерею – за подставками для горшков, которые Мангуста использует для столиков. Заодно отоварились битыми горшками – все идет в дело. Потом – в местный сельсовет за обещанной, но так и не выплаченной одноразовой субсидией на ребенка (400 шекелей, 100 долл.). Оттуда – в известную здесь Деревню Художников, недалеко от горы Кармель, попавшую в центр недавнего пожара и, якобы, целиком сгоревшую со всеми бесценными шедеврами.
Увы, слухи, распространяемые самими художниками, оказались преувеличенными. Если что-то и сгорело, то мы этого не заметили. Лишь часть деревьев перед милыми местными домиками стоят обугленные. Причем окружающие деревню леса выгорели действительно довольно сильно. Вид отсюда отличный: горы и море. Мангуста показала мне галерею, которой когда-то руководила. У нее была великая эпоха. Поглядел и на местную попсу. Она везде одинакова.
Мангуста не ослеплена израильской культурой, которой всего 60 лет. Молодое государство еще ничего существенного не породило (это ее частный и неофициальный взгляд, – на допросе в застенках Массада она от этих слов отречется). Оно до сих пор является девственным полем почти для любой деятельности. Тоже неплохо.
Впрочем, Мангуста считает, что ее роман с Израилем заканчивается. Вот подрастет Дашка – и она переедет в Европу…
– Будешь ко мне приезжать?
– Сперва ты ко мне в Москву.
– Ой, там так холодно, я умру!..
Она уверяет, что за семнадцать лет в Израиле совершенно отвыкла от холода. Поэтому, когда в прошлом году в Германии столкнулась с морозом -6 – впала в панику…
От деревни художников поехали еще выше, в не раз показанный по нашему телевидению кибуц Бет Орен – тот, что и правда сгорел согласно новостям. Я даже чуть-чуть порулил по местному серпантину.
Кибуц, земля под который была некогда отобрана у арабов, почти висит в небе, наверху горы – в очень красивом месте. Он действительно пострадал, но тоже в незначительном объеме. Сгорели лишь дома, стоящие на склоне, ближе всего к лесу. Удивительно, но из-под одного здорового пня от сгоревшей сосны все еще идет дым – после всех ливней! Рядом – уродливое черное чучело – сгоревшая пальма.
 Мы обнимаемся, не обращая ни на кого внимания. Мог ли я ждать, что в моей жизни еще раз будет такое? А над нами высокие пинии в солнечном небе – и сверкает Средиземное море. Главное – появилось солнце, что уже странно в этом дождливом Израиле.
– В Израиле две крайности, – говорит Мангуста. – Он или горит или тонет.
Уволокли с помойки Бет Орена синее металлическое ведро, нужное Мангусте в хозяйстве, а на арабской свалке на окраине Зихрона я обзавелся куском металла – чтобы сделать из него "забрало", прикрывающее дыру в потолке, через которую проходит металлическая труба неработающей печки. Болгарка с диском для камня и дрель с тупым сверлом – не лучший инструмент для высокоточной работы…
Зато я выторговал право включить музыку: мастер может все, только не может работать без музыки. Пожалуй, это единственная вещь, из-за которой я испытываю абстиненцию. Но Мангуста любит слушать естественный шум тишины.
Шумела дрель, ввинчивая саморезы в вагонку потолка, явь мерцала, оборачиваясь странными воспоминаниями о том, чего никогда, скорее всего, не происходило в действительности. Что-то было, очень-очень похожее, где-то рядом – но я никак не мог уцепить это мыслью.
Время страшно насыщено, даже при простоях последних дней. Кажется, я здесь месяц, так много событий случилось в моей жизни. Мангуста считает плотность жизни главным показателем того, что жизнь идет правильно. Если же неделя проходит за один день – значит, что-то надо в ней менять.
За обедом я раскрывал Мангусте характер Достоевского, его инфернально-возвышенное отношение к любви, все из противоречий, как и его душа.
– Я – человек Достоевского, – резюмировал я.
Мангуста обнимает и просит себя беречь.
Как у нас все так вышло, в этом далеком Израиле, так, что глобус сжался, и все стало домом? Вот, что значит любовь! Она нейтрализует расстояния, она делает чужое своим. Эта земля Израиля стала за несколько дней столь знакомой, что чуть ли не надоела. Я пережил и прожил ее насквозь. У меня возникла фантастическая способность к адаптации, но только тогда, когда любовь служит переводчиком и проводником. Где второй человек своим присутствием открывает чужое место, дает увидеть его так, как видит сам. Благодаря ему я в несколько шагов прохожу огромное расстояние, на которое при других обстоятельствах мне потребовались бы годы. Это реальная мистика, и именно ею так и ценна любовь, настоящая, без сожалений и оглядок.

Странно она тут живет: и зимой и летом ходит в штанах и сапогах, не загорает (тут все боятся рака кожи), не купается. Лишь иногда возит Дашку учиться плавать на море. Зато и зимой может работать по существу на улице, решая проблему с мастерской. То есть живет как свободный зверь в своем лесу, не нанося ущерба творчеству. Пусть Бат-Шломо отнюдь не центр культурной жизни, но лишь симпатичная и тихая окраина. Это место ее силы. Сомневаюсь, что я смог бы предложить ей что-нибудь лучше.
Поэтому наш роман обречен – и вот-вот кончится. И потому обостренно, пронзительно трогателен. Как все, что скоро и, возможно, навсегда оборвется.
Мы двигались друг к другу очень постепенно, и вдруг понеслись вскачь, словно почувствовав неизбежность этого шага. Лишь теперь стало ясно, как год назад было начато то, что произошло теперь, как на самом деле все было предопределено, но никто об этом не догадывался. Как сложился и закольцевался сюжет.
После трехчасового урока с Дашкой математикой и загадочной гематрией (цифровые значения букв еврейского алфавита) – Мангуста вспомнила, что я хотел ее нарисовать. И я за один альбом Hatfield & The North сделал, надеюсь, первый в череде всех портретов, которые я с нею нарисую. Могло б получиться и лучше, но последнее время у меня было мало практики.
Завтра мой последний день в Израиле. Сперва я хотел доехать до Тверии и Генисаретского озера. Но в оставшееся после прихода Дашки из школы время мы уже вряд ли успеем туда. Да и тяжело ей рулить так долго. А как ехать в этот край на автобусе (в случае, если бы с утра я поехал один) Мангуста не знает. Но хочет со мной еще куда-нибудь смотаться. И я предложил Мегидо, Армагеддон, до которого отсюда рукой подать.
Тут, в общем, всюду рукой подать, весь Израиль вроде Подмосковья или Крыма. Но иногда он становится необычайно огромным – и доехать куда-то нет никакой возможности, да и желания тоже.
Мангуста благодарна, будто я разрешил невесть какую трудную дилемму. Она очень смешная – эта фараонова мышь.
Беседуем с Перцем об исходе из Египта, монотеизме, Сатане, дифференциации клеток зародыша… Но Мангуста побыстрее выпроваживает его, чтобы нам остаться одним.
Я все больше привыкаю к ней, она делает меня счастливым и сумасшедшим. Рядом с ней я забываю, где я, все вокруг утрачивает всякое значение. Есть только мы в этой бесконечной ночи. У нас тоже нет имен, нет прошлого, одно бескрайнее горячее теперь, которое длится и длится…
Она говорит, что, слава Богу, мы зрелые люди и можем позволить себе увидеться, когда захотим: через месяц или через год. Или никогда – если нам это не понадобится.
Увы, это и есть наш вариант: короткие встречи и длинная переписка. Зато у нас нет шанса примелькаться и надоесть друг другу.
Я любуюсь ее загадочной улыбкой и лицом – как из греческой архаики.
– Вот так и получаются античные лица: немного татарки, немного еврейки, немного русской, – смеется она.
Притом, что у нее, как у великой актрисы, много лиц, вплоть до того, что кажется, что перед тобой разные люди. Один человек в профиль, другой в фас, один, когда смеется, другой, когда серьезен…У нее есть выражение зрелой женщины и почти ребенка, выражение озорной хитрости и полной наивной невинности. Словно меня окружает не одна мангуста, а хоровод их. И к этим лицам несколько интонаций, снова, как и местная природа, вызывающих у меня ложные узнавания. Мангусты – мистичные хтонические звери-оборотни… И этот зверь околдовал меня. У меня нет ни сил, ни желания бороться с его чарами.

Утром Мангуста зовет срочно ехать: должны прийти ученицы, а у нее нет клея для плиток. В Зихроне я привычно караулю и отгоняю машину на стоянке у супермаркета, где как всегда нет места – пока она покупает клей. Моя работа ответственна и благородна. И даже без завтрака.
Дома на веранде ее уже ждут ученицы – и я привычно ухожу гулять, к своему Мамврийскому дубу. По дороге снова вижу газель и коров, словно они всегда пасутся вместе. Над Израилем опять солнце и почти целиком голубое небо, хотя Мангуста предпочла бы облака или даже тучи.
И я, пожалуй, согласен. Это утомительно – иметь все время одно и тоже время года. По глубоко укорененный парадигме сознания – жизнь должна проходить через умирание и воскрешение, переживать мистерию утраты и обретения. Это и есть русская зима, обостряющая чувство жизни, заставляющая с такой пронзительной нежностью любить позднюю неторопливую весну и короткое северное лето.
И этого мне не хватает в странах южных и прекрасных…
Через дорогу бегут небольшие реки. Чтобы перейти одну, пришлось снять обувь. Дорога мокра, повсюду следы бури и обломанные ветки эвкалиптов. Подобрал несколько на память.
Дома Мангуста поставила мой гербарий в вазу на окне. Поели, дождались Дашку из школы. Свой обед Дашка ела уже в машине, как у них принято, пока Мангуста рулила в сторону Перца, работавшего в Зихроне.
В Армагеддоне Мангуста никогда не была и ориентировалась по наколке приятельницы и вопреки показаниям моей карты. Из-за этого мы оказались на совсем не самой прямой и очевидной дороге, зато проехали через прекрасный лес, напомнивший мне подмосковный. А из него прямиком на трассу 66, нужную нам – и скоро было на месте.
Мы даже не заплатили за билет, просто потому, что не нашли, кому платить. Встретили лишь пожилого, судя по выговору, американца, который предупредил нас, что Армагеддон закончится в четыре, то есть через час.
Армагеддон (Мегидо) это большой холм и маленький кибуц под ним. Верх холма, напоминающего огромную искусственную насыпь, изрядно раскопан. Тут обещали остатки 26 сменивших друг друга цивилизаций, прекративших свое существование две тысячи лет назад. Глядя на них (остатки), кажется, что Армагеддон уже случился, а мы и не заметили.
Армагеддон – один из важнейших городов-курганов в Израиле. В 4-ом тысячелетии до н.э. его основали, скорее всего, ханаанеи. Впервые он упоминается в 15 веке до н.э. в египетском папирусе, и вскоре становится египетской военной базой. Захвачен Иисусом Навином и при Соломоне превращается в мощную крепость – одновременно с Иерусалимом. В 9-ом веке до н.э. – взят ассирийцами, при греках и римлянах пришел в упадок – и исчез… Есееи из Кумрана выбрали его (точнее его долину) как место последнего боя сил Добра и Зла, от коих он в этом качестве перекочевал в "Апокалипсис" Иоанна Богослова.
Посмотрели остатки конюшен царя Соломона и Ахава. С вершины холма хороший вид на гору Фавор и красивую широкую Изреэльскую долину. Битва была бы отсюда неплохо видна. Темный лес за распаханным полем снова отсылает к чему-то российскому, вот только пальмы на переднем плане сбивают с толку.
Впереди от меня была гора Фавор, за спиной – Армагеддон. Разве такие вещи случаются где-нибудь, кроме снов? А когда реальность перемешивается с любовью – она и сама приобретает свойства сна. Так я и стоял на стыке шеститысячелетней истории и этого теплого вечера, горы и долины, на стыке моей собственной истории и ее окончания, внутри двух снов, подлинный Ринальдо в лесу Армиды, психоделический путешественник, попавший в трип без психоделиков, заблудившийся в нем, счастливый и полубезумный. Ибо с этого момента я окончательно утратил способность различать реальное и воображаемое. Грань безумия, область другой реальности – очень близка, и я знаю об этом, как никто. И жизнь иногда совпадает с трипом – и тогда все двоится и сияет в чудесном фантасмагорическом танце, которому нет равных…
Поэтому все, что вы теперь читаете, можно смело отнести к бреду автора, накурившегося на своем диване отборной анаши.
А как же фото? Э-э, это ложные доказательства снов, пытающихся заставить меня поверить в свою реальность. Такие убедительные сны, даже с фото – трудно разоблачить, отсюда и вся моя теперешняя проблема. Весь Израиль делится на сны, – говорю я, перефразировав классика…
Эта безрассудная Мангуста, оказывается, много чего боится: России, холодов, кавказцев, бандитов, арабов, мусульман вообще, полиции, плотного трафика, чудовищ… Теперь Мангуста нервничает, что памятник закроют, и мы так тут в Армагеддоне и останемся, одни среди остатков 26 цивилизаций.
Возвращались в садящемся солнце под сенью красивых сосен, нависающих зарослью по дороге к административным корпусам, может быть, алепских, под которыми я так мечтал пройти, воображая это путешествие из Москвы.
Мангуста как в воду глядела: мы опоздали на пять минут, и большие металлические ворота на выезде были уже закрыты. Пришлось вернуться и подождать дядечку из администрации, который покидал памятник на своем авто – ну, и мы у него на хвосте.
В Зихроне забираем Дашку и Перца. Перец рассказывает про шмон, которому то и дело подвергают его израильские менты. Дома я решаю принести последнюю пользу: делаю металлический козырек над уличной лампочкой, что в каждый дождь заливается водой. Перец рассказывает про свое жуткое детство и казацкую плетку, которой его воспитывал отец-хирург. Я попросил его показать мне ярангу. Света в ней по-прежнему нет. Перец зажигает две плоские свечи и в их свете проводит экскурсию. Каркас "яранги" сделан из связанных стеблей тростника, что в обилии растет тут в долине. В Крыму я из него же сбацал себе ограду от соседей – руководствуясь теми же соображениями: бесплатностью материала. Каркас крайне хаотичен, но при этом выдержал все бури последних дней, перекатываясь под ветром, как студень, но не ломаясь. В центре – сложенный из камней очаг с импровизированной трубой, высокое ложе на куче камней и даже небольшая, выдолбленная в земле ванна. Вижу, он исповедует максимальную автономию от соседей. Но самым неожиданным была библиотека, висящая на тростниковой же полке.
– Я построил это за 60 часов – и почти бесплатно…
Да и живет он здесь практически бесплатно, ухаживая за садом хозяйки земли. Такая жизнь вызывает уважение. Он совсем как один из поросят, что сделал дом из ветвей. Не уверен, что я смог бы так жить. Разве только от большого отчаяния. Я бы, как самый буржуазный поросенок,  предпочел дом из камня…
А потом я уже привычно схожу с ума от любви. Действительность снова мерцает, наполняясь сюжетами снов и рыхлыми дежавю, бытие течет единой рекой, не дифференцируясь на эмблемы, которые человек навесил на отдельные его части.
Не надо сожалеть о конце этих дней, – хорошо закончить их на такой высокой ноте. Когда между нами еще не случилось ничего плохого, ничто не омрачило этого "приключения". Всякая любовь гибнет в повседневности. У нас ее не будет. Надо найти в себе силы, встать и уйти, прервав сказку на лучшем месте. Чтоб от нее остались лишь дорогие воспоминания. Чтобы наша история превратилась в сюжет, как что-то полное и удавшееся.
За последний год я с особой отчетливостью, или лучше сказать отчаянностью – понял, как непрочна и скоротечна жизнь, и что уже некуда ничего откладывать и бессмысленно экономить. И тот кусок свободы, что мне теперь дан, возможно – мой последний шанс. И я готов заложить душу и рискнуть всем на свете – но воспользоваться им!
Рисковать тем легче, когда знаешь, как мало можешь испортить в своей жизни, ибо ее и самой осталось немного. И все может кончиться в любой день или, скажем, год. Это новое ощущение бытия делает его упругим, наполненным и звонким. Оно дает неоспоримую мотивацию жить, действовать, любить и расточать. И пусть ворам, которые придут подкапывать, – ничего не достанется.
Я был рад, что я не пью. Что происходящее не было плодом безоглядности пьянства и искусственной свободы, питающейся допингами. Я испытал настоящую свободу и настоящую безоглядность. Абсолютно трезвую. И абсолютно пьяную, если смотреть со стороны. Она не была ничем спровоцирована, кроме себя самой, кроме меня самого, кроме самой ситуации. Дешевые кайфы псевдосвободы нужны каторжникам. Сама жизнь теперь будет моим кайфом, опьянять и сводить с ума. И во всех ошибках никто не будет виноват, кроме меня, совершившего их в трезвом уме и ясной памяти.
Впрочем, трезвость моего ума – вещь весьма сомнительная. Надо не забывать, что уже давно, начиная с больницы, меня преследует бессонница. Поэтому весь свой материал сну приходится вбивать в жесткие (то бишь краткие) временные рамки. Оттого он (материал) то и дело вылезает наружу, как лава Везувия, просачивается в реальность, как иностранный шпион. А долгая бессонница искривляет психику не хуже психотропных веществ…
Ночью мы рассказываем истории наших жизней, то небольшое, что не поместилось в письмах, повестях и в ЖЖ. Это мой крест – любить девушек-филологов. Без филологии за душой –  ко мне не подходи!
Мне нравится ее чуткость, честность со мной, ее ничем не убиваемая веселость и человеческая одаренность, ее твердый характер, почему на нее западают слабые мужчины. Могут ли две сильные личности жить рядом, не сжигая друг друга? Это практически невозможно. Брак равных может превратиться в перманентную войну, в которой каждый навязывает и отстаивает свой вариант жизни. И если бы у нас могло что-нибудь теперь быть, то лишь с учетом этого общего негативного опыта. Наш возраст и опыт – играют за нас.
Несмотря ни на что, я теперь в лучшей своей форме. Я научился существовать в этом мире, я стал гораздо спокойнее, жизнь не раздражает меня. Она начала нравиться мне. И не только тут в Израиле.
Мы истощались в чувствах, как те, у кого мало времени и много любви. Хотя между делом мы выяснили, что время – вещь субъективная, и мы можем сделать его любым, даже бесконечным. Но на это требуется бесконечное количество здоровья, а его у нас нет.

Я, наконец, спал и умудрялся дремать даже тогда, когда Мангуста отправляла Дашку в школу. Сны были путанные, сложные и яркие, как сама действительность. Будто существует какая-то другая реальность, в которой я жил, живу, и в которую я попадаю в редкие часы снов. И потом пытаюсь припомнить как то, что было со мной на самом деле.
Блин, в какой реальности я живу на самом деле?

Ну, и для классического завершения истории – я опоздал на самолет…
Дашка появилась в начале второго, съела яйцо и кашу киноа – снова в машине. Мангуста отвозит ее к соседке – и мы мчимся в Беньямину. Пока Мангуста парковалась, а я ждал ее с билетами – ушла нужная электричка. Следующая пришла с опозданием и потом надолго застряла при въезде в Тель-Авив.
В электричке я записываю некоторые ивритские слова для памяти:
Нешика – поцелуй
Тода – спасибо
Бевакаша – пожалуйста
Атхала – начало
Соф – конец
Ахава – любовь
Гораль – судьба
Мазаль – счастье
Тиква – надежда
Эмуна – вера
Хаим – жизнь
Лев – сердце
Лехитраот – до свидания…

В общем, в аэропорту мы оказались меньше, чем за час до вылета. Примерно в это же время они перестали пускать на самолет – тут все на высшем уровне безопасности.
Я пошел менять билет. Мангуста быстро присоединилась ко мне и, ловко базаря с кассиршей на иврите, сумела сбить цену нового билета на пятьдесят долларов. То есть до располагаемой нами суммы.
Вылет в шесть утра. У меня впереди 14 часов. Хорошо бы от нечего делать прометнуться по Тель-Авиву, но у нас нет средств доехать до него. Остались лишь деньги ей на билет до Беньямины. Да и камера хранения работает лишь до восьми вечера.
Хорошо, что есть кучка шекелей посидеть теперь в кафе.
Мы сидим и прощаемся. И я вижу, как эта новая ситуация приплавляет Мангусту ко мне. Что нужен был этот облом, чтобы мы узнали все варианты взаимодействия, посмотрели на себя, столкнувшихся с собственной ошибкой.
Легко быть хорошим, когда все хорошо. Но лишь в подставах, как ни банально, человек становится ближе. Мангуста рада, что я не нервничаю из-за самолета. Чего нервничать: нервничать – это когда на операционный стол ехать. Да и тогда я не особо нервничал.
Ситуация лишь сближает нас, и поэтому я почти рад ей. И я хочу показать, что все нормально и я совершенно не расстроен. Поэтому вспоминаю сюжеты, связанные с самолетами: например, роман Макса Фриша "Назову себя Гантенбайн", где герой опаздывает на самолет, который разбивается. А герой становится слепым Гантенбайном.
Я не зря вспомнил Фриша, писателя ситуации экзистенциального выбора. Его герои резко рвут с парадигмой своего существования, задыхаясь в тупике сложившейся как-то помимо них жизни. "Я не Штиллер" – говорит герой его романа "Штиллер". Он считает, что в жизни может быть вторая попытка, более истинная и удачная, чем первая.
Я тоже верю в эту попытку. И разве Мангуста не такая же?
Она веселится:
– Только нестандартные люди, вроде нас, могли опоздать на самолет… И говорить о Максе Фрише…
Она уходит – ей надо забирать Дашку. И я остаюсь один на всю ночь в тель-авивском аэропорту.

Не знаю, всегда ли она держит себя так великолепно, или она просто повернулась ко мне теперь своей лучшей стороной?
Не важно. Благодаря этой поездке, а особенно благодаря самой Мангусте – я окончательно понял, что я и правда больше не белка. Что мне хватит здоровья и на путешествие, и на прогулки в горы, и на купание в соленом зимнем море и даже на любовь.
Я увидел, как я изменился. Я стал новым собой – в состоянии свободы. Прежде этот "я" появлялся лишь в критических ситуациях и вновь уходил в тень. В той действительности он был слишком опасен, как тигр без клетки.
Теперь этот ласковый зубатый зверь стал моим основным "я", "я по умолчанию". Израиль был его премьерой.
Это "я" щедро, как богатый барин, который знает, что не обеднеет, потому что не отдает главного, своей тигриной яркости и воли. А все остальное пустяки. Оно жертвует этим играючи. Оно теперь постоянно играет. Отсюда ощущение театральности происходящего.
Прежде я не знал, как надо, я лишь старался и тыкался, как слепой. Я пользовался книгой и воображением. Я воображал и обманывался. Я не играл, потому что не знал, кого надо играть и как его играть? Я не знал всей роли, я не знал текста.
Теперь я знаю роль, я хорошо изучил пьесу. Более того, теперь я ее соавтор. Мне кажется, я породил Израиль из себя.
Главное, чтобы Мангуста была довольна моей игрой. Она и есть моя публика.
Однако теперь, за столиком кафе в аэропорту Бен-Гурион, я думаю, что все вовсе не так хорошо, как я упорно считал. Потому что за эти бесконечные десять дней я привык к ней, я действительно полюбил ее – и я буду мучиться, вспоминая ее. Мне будет ее не хватать.
Мы долго приближались друг к другу и неизвестно на сколько расстаемся. Но, в конце концов, все зависит от нас. Как мы решим, что нам лучше, так и будет. И разлука теперь – тоже на пользу. Будь мы моложе – мы бы вцепились друг в друга и сожгли все запасы любви за один сеанс, породив долг и начав тяготиться этим долгом.
Я понял ее, как только может понять один человек другого, я жил с ней под одной крышей, в одной комнате, в одной любви. Между нами не осталось ничего, но и это не самое важное. Важно лишь все вместе, совпадение чувств, настроений, рельефов, токов воздуха.
Поэтому, возможно, это больше не приключение, а судьба. Или вдруг выяснится, что порознь нам, свободным зверям вольных лесов, еще лучше, чем вместе…

Надо упомянуть местную аэропортовскую охрану. Тут ходит парочка вооруженных автоматами людей в гражданской одежде, как в Батуми в 94-ом. И эту пару как магнитом притянуло ко мне. Один из них заговорил со мной по-английски: что я пишу, откуда, зачем здесь? Извинился, коснувшись плеча – и они ушли. Через десять минут подходят еще двое, уже в форме. Один сразу заговорил по-русски и показал документ. Опять: что пишу, даже попробовал прочесть, словно надеялся найти в моей тетради план захвата Кнессета. Я усомнился в его праве это делать. Впрочем, прочесть мой почерк не всегда удается даже мне самому. Они долго смотрели и паспорт, и билет, очень подозрительно спрашивали, что я делаю Израиле, у кого жил, где был, как познакомился со своей девушкой? И как мне удалось опоздать на самолет?
Наконец, вернули паспорт и собрались уходить.
– Я что, самый подозрительный здесь? – спросил с усмешкой. – Вы уже вторые.
Мне пообещали, что больше никто не подойдет. Так оно и было. Моя карьера звезды терроризма не состоялась.
Каждые десять минут объявляют что-то про багаж и что тут запрещено курить. За ночь я выслушал это раз двести. На десять шекелей (около 70 рублей) купил чашку чаю. Осталось еще десять шекелей и вся ночь.
Здесь в аэропорту видел не только охрану, но и несколько хиппарей, светловолосых, европейского типа. Они реальное украшение скучного аэропортовского интерьера. А стройных, красивых израильтянок совсем мало. Израильтянки весьма фигуристы, у них обширные бедра, толстые ноги, изрядная грудь. Юноши, впрочем, тоже не блещут красотой.
Кстати, нет тут в Израиле этих сумасшедших дивайсов, чем давно набита Москва, всех этих электронных книг, плееров, i-pot'ов и пр. Да и машины тут поскромнее. За все время видел лишь один лимузин, и то свадебный, взятый напрокат. Нету "бентли" и кабриолетов "порше", нету огромных черных "ленд роверов" и прочих уличных танков, любимого средства передвижения разбогатевшего российского быдла…
14 часов в аэропорту – это не лучший способ проведения времени. Болит шея, рябь в глазах, в пяти метрах все расплывается. Мозг реально устал за эти дни. И тело тоже. Приключения не проходят бесследно.
Мое сидение здесь – знак, что не все мне подчиняется, что я не все контролирую. И что можно было никого не слушать и поехать в аэропорт чуть свет – и я был бы уже дома и спал в постели на своем чердаке… Зато я написал кучу всего в дневник – под King Crimson в наушниках. Стакан чая давно выпит, но я не беру новый. Э, я все вытерплю, главное, чтобы на это путешествие не легла никакая тень.
Потом я прошел языковую практику в боевых условиях – объяснялся с девушкой-полицейским на паспортном контроле.
– Какая цель вашего визита?
– Личная.
– Не хотите ничего мне больше сказать?
– Нет.
– А у кого вы жили… а откуда вы ее знаете… а сколько лет…а кем вы работаете?... Так какая же цель вашего визита?..
Зачем был этот дикий допрос?
Хорошо, что я начал операцию по проникновению на самолет за три часа… В награду потратил последние десять шекелей на новую чашку чая.
Кресла девушек на контроле перед воротами выхода к самолету – прикованы цепью. Кардинально.

Полет прошел прекрасно. Почему-то самолет был набит китайцами, протащившими в салон кучу вещей, которые уже никуда не помещались… Подо мной прощально проплыли красивые желтые огни ночного Тель-Авива, резкая прямая линия Средиземного моря. Белый мех облаков под нами и сверкающее на солнце крыло самолета с синим могендовидом на конце.
На этот раз я не отказался от еды – ибо не ел почти сутки. Отрадно, что кошрут порой совпадает с вегетарианством: там, где дают кофе с молоком – не дают мясо. И я смел все – под новый фильм с Джулией Робертс по модному роману "Есть, молиться, любить" Элизабет Гилберт.
На самом деле, я был уже на пределе сил.
И тут в иллюминаторы показалась белая Россия, замершие реки, темные леса… Какое все другое! Дома внизу под снегом кажутся вырезанными из пенопласта, словно макет студента архитектурного института.
В Москве -9, после тель-авивских двадцати с лишним тепла. Думал, смогу ли вести авто после такой ночи? Но, ничего, на голом адреналине, сквозь знакомые пробки… параллельно узнавая про националистский бунт в центре Москвы и едва не начавшееся побоище с кавказцами... А ведь призывали меня добрые друзья остаться…

Я много что оценил в ней за эти дни. Теперь наше эпистолярное общение станет иным. С той стороны переписки будет для меня живой человек из плоти и крови, в знакомом мне интерьере. Человек, которого я видел в разные моменты жизни, к которому я подошел очень близко, чью душу я попытался понять, насколько это возможно за такое короткое время и при данных условиях.
Разве бывает любовь в декабре? Оказывается бывает и еще какая!
Все это путешествие – огромный опыт. Опыт другой страны, другой жизни. Опыт всяческих чудес, новых видов восприятия и удивительных ощущений. Счастья, наконец! Ибо все эти дни я созерцал и испытывал его. Я был в нем, как бабочка в коконе. Не исключено, что моя жизнь существенно изменилась за эти дни, хотя я не понимаю всего объема, всей важности произошедшего.
Человеку нужен человек. Это прямое чудо, если его удалось обрести. Может быть, это гораль, но уж несомненно ахава.

Моя осторожная фантазия и опыт зрелого человека не позволяли воображению уноситься далеко от скупой суровой земли, где не бывает чудес, где неизвестно счастье, где люди не оправдывают ожиданий, да и ожиданий, собственно, давно нет.
Я получил гораздо больше того, чем ждал. Моя осторожность была посрамлена неожиданной щедростью судьбы. Жизнь еще раз доказала, что ничего предвидеть в ней нельзя. В судьбе что-то щелкнуло и переключилось, и стали возможны варианты, прежде совершенно невозможные. Жизнь словно вручила мне приз: на, ладно уж, порадуйся больной порезанный слон! И на меня свалилось несколько дней счастья, о котором я уже и не мечтал. Через столько лет ожиданий и невозможность обрести его в старой жизни, несмотря на все жертвы. Ради этого не жалко опоздать на самолет и потерять любые деньги.
Счастье нельзя взять самому. Можно только подготовить ситуацию, сгустить ловушки, расставив их по всему лесу, и сидеть в засаде и ждать, пока прекрасный зверь, как сказочный единорог, не попадет в одну из них. Свезти все, что у тебя есть за душой – в одно место, чтобы некий Мастер сотворил из всего этого новый хитрый сюжет. Ты должен дать ему шанс. Ты должен быть достоин этого сюжета.
Через много-много лет я вновь дождался очереди на определенный сюжет. Не густо. Но как уже писал: и одна неделя полной жизни может оправдать ее всю. Так и произошло. Да и куда больше: много радости трудно терпеть долго, как и горе, – как держать в руках раскаленную железяку.
И потом надо вовремя заставить себя уйти. И пусть этот опыт не будет ничем омрачен, и если второй серии фильма суждено быть снятой, пусть она будет не хуже первой.
Думаю, именно путешествие в Израиль окончательное зафиксировало разрыв с парадигмой прежней жизни и избавление от белки во всех смыслах. Белка – чудный зверек испытаний. Я знаю, что всегда могу рассчитывать на него, как на свое второе я. Белка была барокамерой между двумя существованиями. Без нее я не смог бы выйти в этой чистый глубокий океан. Она была коконом, куколкой, где зрела бабочка, что вылезла и весело запорхала под жарким средиземноморским солнцем.
Прекрасно начать новую жизнь. Прекрасно начать новую жизнь, порхая бабочкой над просторами древней жаркой страны.
Я вернулся из сатурналии в реальность, чтобы осознать произошедшее, чтобы понять, как дальше снимать этот фильм, потому что предварительный сценарий оказался безнадежно устаревшим и робким. Надо менять смету и реквизит.
Но надо чуть-чуть и остудить воспаленный мозг. Ибо эти десять дней в Израиле показались месяцем или годом, так были они наполнены и ярки. Время было заторможено, оно было отменено. Именно тут в Израиле я понял, насколько время является вещью субъективной и условной. Что в десять дней можно прожить жизнь и собрать материал на хороший рассказ или даже роман. Но ничего из ничего не бывает, и торможение времени приводит к истощению всех сил и странным мозговым феноменам, с которыми я столкнулся в последние дни.

Мое бытие на полном серьезе переплелось со снами, если это были сны, – и я начинаю плохо понимать, где было одно, и где другое! Мои сны в последнее время приобрели такую ужасную плотность и реалистичность, что я порой не могу отличить подлинное воспоминание от чего-то сновидческого, пригрезившегося мне, но так похожего на настоящее. Да и мое бытие в Израиле было из разряда чего-то фантастического – так что нечему удивляться. Сейчас все окончательно перепутается – и я сойду с ума.
Я реально чувствую эту возможность. Мои сны (если это были сны!) гуляют по моей голове обрывками облаков, концентрируясь в какие-то устойчивые субстанции, которые я пытаюсь нанести на топографическую карту реальности. Стоит снам еще чуть-чуть приблизиться к области подлинных воспоминаний, и наступит полный хаос, и невозможное станет казаться возможным, никогда не бывшее – случившимся. И я погружусь в зыбь яви и фантомов.
Неспособность различать явь и сны – несомненный знак безумия. Когда и то и другое является материалом психики, и она близоруко уравнивает яркую ночную грезу и реальное прошлое. Хорошо еще, что не настоящее. А мое прошлое и само похоже на сон или длинную повесть…
И в этой повести я написал еще несколько страниц. Которых уже не вырвать и не отменить. Если они не пригрезились мне…
Лехитраот…


2010