Эрмитаж

                ЭРМИТАЖ
               

                (Избранное)




ОТ АВТОРА
 Эрмитаж (Hermitage) – «место уединения» (с французского)
                *
«Чтение, взятое в целом, - дело очень подозрительное. При использовании книги ее можно чтением вылечить или убить. Можно сделать ее более толстой или изнасиловать, можно изменить направление ее течения, из нее постоянно что-то теряется, между строк под пальцами исчезают отдельные буквы, а то и целые страницы, а перед глазами вырастают, как капуста, какие-то новые. Если вы вечером отложите ее в сторону, то назавтра можете обнаружить, что в ней, как в остывшей печке, вас не ждет больше теплый ужин.
Кроме того, в наше время в распоряжении у человека нет столько одиночества, чтобы он мог без ущерба читать книги, даже словари. Но всему, а значит, и этому, есть конец - книга похожа на весы: сначала вниз тянет правая чашка, а потом вдруг перевешивает левая, и это уже навсегда. Так ее вес перемещается с правой руки на левую, и в голове происходит нечто похожее – мысли перемещаются из мира надежд в мир воспоминаний, и всё кончено. В ухе читателя остается только немного слюны из писательского рта, которую принес ветер слов, с крупицей песка на дне. Эту крупицу, как в ракушке, с течением лет будут обволакивать голоса, и однажды она превратится в жемчужину, в сыр черной козы или в пустоту, такую, при которой уши смыкаются, как створки моллюска. Но это меньше всего зависит от песка.
     В любом случае читать такую толстую книгу означает долго оставаться в одиночестве. Долго оставаться без того, что вам необходимо, потому что чтение в четыре руки еще как-то не принято.»                Милорад Павич  1
                Посвящается отцу

I часть  - ЭРМИТАЖ

                ПОЗИЦИЯ
             Жизнь – быстротечная диагональ,
             Перечеркивает судьбу вмиг.
             Надо успеть, в этой жизни успеть,
             От себя  дис-тан-циро-вать-ся.

             Вот написал, и вижу вопрос,
             В глазах прочитавшего эти строки.
             Не надо юлить, Судьба всё возьмет,
             Что ей начертали скупые Боги.

             Постойте, мой друг! – воскликнет читатель,
             К чему от себя уходить, к чему?
             А впрочем.., нет, всё ж, объяснитесь! –
             И падает с кончика носа пенсне…

             Докуривая сигару и допивая кофю
             Подобно всё повидавшему мудрецу,
             За-а-ла-а-мываю до хруста руки,
             А затем их безмолвно развожу…

16.12.2004 



                ВОСПОМИНАНИЕ  О  Ф.Г.Л.
             Брошены розы, пустые слова,
             В омут с зелёной водицей.
             [Где же ты ночью супруга была?]
             [Ткала для тебя одеяло из небылицы.]
             1978
                МОЛЬБА
             Тоска (кого же ты не гложешь?)
             Остановилась, чтоб взглянуть назад.
             И всей своей печалью сонной,
             Пытаясь мне вернуть ушедшее, былое.

             И билась тень её в закрытое окно дождём,
             Я ей твержу, к стеклу прильнув,
             Стучись, стучись, но… не в моё окно,
             Ты слышишь, не в моё окно!           1978

                *
             О, сколько прожитого сердцем
             Года в безвестие столкнули.
             В Аид, в скрижали забытья,
             С ухмылкой их впихнуть старались.

             О, сколько прожитого сердцем
             Не обозначено в пути.
             И потому, идя, ничто не знаешь,
             Не узнаёшь в других себя.

             Ф.Г.Л. –  Федерико Гарсиа Лорка (1898 - 1936)
             Года в безвестие столкнули
             Всю память – «Там тебя заждались!»
             Скрижали жизни лопастями трут,
             И память сердца размежают.

             О, сколько прожитого сердцем
             Года в безвестие столкнули.
             В Аду, на скрижалях забытья,
             Не устоять и мне, на тех витках. 
               
                23.10.1986               
                *
             Осторожная поступь. Тихий вздох.
             Вот и всё, что о тебе осталось.
             Уснувшие, застывшие, засохшие цветы –
             Это память моя так, однажды, увяла.

             Спящий город, а над ним нетленные звезды,
             Не умирая, к себе зовут неустанно.
             Но я-то знаю – и там тебя нет,
             Боль моя и счастье, увы, не моё!   
             И тоска, обернувшись в саван тумана
             Обволакивает мозг, его разжижает.
             Но в последнем взгляде,
                пред забытьём, вспоминаю,
             Что цветы тебе обо мне
                ничего не расскажут
               
                29.10.1986
ЛЕНИНГРАДСКАЯ  РАПСОДИЯ
             Нас караулит ночь на площадях
             В плащ завернувшись спешно.
             И если мы беспечны, то она,
             С тревогой ожидает нас, беспечных…

             И вот, ликуя, площадь огласив
                (уж ночи час который длится),
             На площадь выбегаем мы,
             Вспугнув своею молодостью ночь.

             Признаюсь честно: из нас, тех, прежних
                (тех, кто чей-то сон на миг прервал),
             Едва ли знал, что тут случилось.
             Что ночь, нас поджидавшая тогда,
             В тот миг сама дорогу юным уступила.

             И ныне караулит ночь на площадях,
             В плащ завернувшись спешно.
             И тот, свой неуспех она,
             Затем и скоро отыграла.

      6.06.2005
                *
             Любимые глаза.
             Лукавые глаза
             …………………
             Когда прошли года
             И отшумели ветры,
             Когда уже ничто
             К тебе не приведёт,
             Глаза твои я вспомню,
             И сердце тихо вздрогнет.
             ………………………….
             Лукавые глаза,
             Любимые глаза. 
                29.06.2001

                РОСИНАНТ
             Поверь, мой друг,
                под ворохом бумаг не спит душа.
             Съедаемая буднями, она,
                меж тем, ещё жива
             Кропает по ночам кривые строчки,
                и день грядущий не клянёт.

             Поверь, друг мой,
                не вдруг тот путь.
             Сложился он не сразу
             Душа кругом наивною слыла –
                как жил? Поверь, мой друг, не знаю…
             Но потрясений череда,
                её не оставляли.
             Зато светилася она,
                не разлучала со свободой.
             Не раз, в ночи терзала мысль,
                «Ну, отчего мой путь таков?»
             Но лишь рассвет – и всё, как прежде.
                и Росинант – моё перо –
             Готов уж в путь (чтобы ходить по кругу). 
             Иначе, друг мой, не могу,
             Иначе - стыдно самому, -
                мой Росинант, в дорогу!
               
                14.09.2001
                *
             Мои мечты…
             Замкнуть тебя в объятьях
  И горькими слезами вместо слов,
             Рыдать в твои колена до изнеможенья
             И целовать, и целовать, и целовать.

             Мои мечты…
             Боль от разлуки утаить.
             А пред тобой, беспечность разыграв
             В пол оборота и едва
             Глядеть туда, где ты теперь.

             Мои мечты… -
             Но - нет их, нет.
             Оборвалось к тебе стремленье.
             Ты погубила всё давно
             Остались только спазмы в горле
             И прошлого неясные следы.               
                19.01.2002
               
                *
             «Люблю!, любим!, любовию живу!»,
             Какая славная триада.
             Я устремился в этот край,
             Не ведая, что путь лежит в долину Ада.

             И пылкий юноша, иной,
                мои стенания услышав
             Ланитами вдруг вспыхнет и воскликнет:
             - Старик, ты лжёшь!
                любовь – долина жизни!!   

             И будешь прав ты, юноша,
             По праву юности своей.
             Ты Ад оставь за мной,
             Чтоб в срок, назначенный судьбой,
             Тебе я уступил в нём место.
               
                20.01.2002
     ХАОС
             Обитель Ночи и Тумана,
             Ты возникаешь из не бытья.
             Из их сплетений и нетленных нитей
             Ты покрывало ткёшь Судьбы не зря.

             Юдоль Эрибы, Эроса, Тартара,
             Замкнув их, держишь близ себя.
             Как приговор Авроре от Гемеры
             Уставший Хаос, - Хроноса дитя,
             Устами старцев Жизнь в Аид сгоняешь,
             Устами ж юных дев Начало,
             Гонца ни сколько не жалея
             Без устали ко всем ты посылаешь.

             Хвала ж тебе, о, чудный Хаос!
             Когда бы не было тебя, кто знает,
             Какой нас окружал бы мир,
             И что мы значили бы в нём.
                18.01.1997
               
                *
                Светлой памяти   
                Виктории Былинской, поэта

             Ты пришла ко мне, дорогая
             В час, когда тебя я не ждал.
             Ты пришла, и музыку играя
             Излила на меня невзначай.

             Впрочем, у тебя всё несерьезно,
             Из серьёзного – верно одно:
             Свет, идущий от глаз –
                неизбывный,
             Стон, рождённый от неги –
                глубинный.

             Не лукавишь и не скрываешь,
             Наслажденьем грядущим томима.
             Я в тебе, в этот миг утопаю,
             Без оглядки на сожаленье.
               
             Ты пришла ко мне, дорогая,
             В час, когда тебя я не ждал.
             За приход – спасибо, спасибо.
             Я солгал. Я всегда тебя ждал.       
                19.02.1992
               
                *
             На самом донышке,
             На самом донышке восторга
             Запрятана любовь
             Ты от кого скрываешься,
                скажи, -
             Я не предам.

             На самом донышке,
             На самом донышке печали
                увидел я
             Любовь свою, мечту свою,
                которую так долго ждал.

                16.10.2003               



               
               
                ГОРОДСКАЯ  ЗАРИСОВКА
             Плывут девятиэтажки на месте,
             Погасив паруса окон.
             И голосистые птицы улиц
             До весны громко молчат.

             Подымается ввысь тишина,
             Город спит на бегу, стоя.
             В нем любимая не ждёт
             Меня, ею уже не любимого.

             Оплетают город звуки,
             До колодцевого дня вслух.
             Потому, что труднее молча
             Подымать по утру паруса.

             И как только свет в окне,
             Вспыхнет и окрепнет,
             Соберусь и в момент покину
             Свой корабль – девятиэтажку 
             Плывущую вместе со мной на месте. 
               
                11.03.2005
                *
             Куда ни глянь, повсюду море
             Минувших судеб и обид,
             И слёзы матерей, любимых,
             За нас, отцов и сыновей.


             Куда ни глянь, повсюду счастья
             Все ждут, кляня, что нет его,
             А между тем, оно сочится,
             Коснись берёзы, - счастье здесь!

                2004

Из поэтического альбома «От сердца к сердцу»
               
                * 
                Н. Г.

             Как долгая песнь Омира, 1
             Как шелест восточных ветров,
             Как невесомого газа паренье,
             Ты – Ледою в сердце пылаешь моём.

             Но, мать красоты – тобою влекомый,
             В поступках несмелый и простоват,
             Я в грёзах сверх меры смел и дерзок.
             …………………………………………
             Тавру уж давно подставлено сердце,
             Чтоб выжгла на нем ты имя своё.

                6.03.1995

             1 - «долгая песнь» – «Одиссея» и «Иллиада»
                Омир – древнее имя Гомера

ПОЖЕЛАНИЕ РЫБАКУ
                (поэтический комментарий почтовой открытки)

*
 Тростник у вод Янцзы
 И в лодке Чуфа-Нцзы.
 И холмы у Янцзы,
 
 И небо над Янцзы.
 Рыбак весло неторопливо
 От водной глади         
           отрывает. 
 И вслед ему за ночь
        взметнувшийся тростник
 Неслышно, как мольбы         
           любимой, удачу  шлёт:
 "Будь счастлив, Чуфа- Нцзы!"

                *  *
 Тростник у вод Янцзы,
           и в лодке Чуфа-Нцзы,
 И холмы над Янцзы,
           и небо над Янцзы.
 Художником безвестным
           на тонком пергаменте
 Положены навечно
           мазки покоя.               
                3.12.1998
               
                *
             Я читаю тебя по глазам,
             По губам, по дрожащим ладоням.
             Я читаю тебя невпопад,
             А иначе, прости, не умею.

             Я сражаюсь отнюдь не с тобой,
             И не с теми, кто злобою пышет.
             Лишь с собою сражаюсь я,
             Чтобы выйти к тебе обновлённым.

             Я читаю тебя по глазам,
             По морщинкам приставшим внезапно.
             Я устами устало к тебе,
             Припаду, ожидая награды.               
                21.06.2005

                ЧЕРВЬ
             То, что не сбылось,
             Попробуй, отними…
             «Богатством» сим переполнён,
             Не отводи глаза свои,
             Гляди, до горизонта,
             Всё, что не сбылось,
             В судьбе моей не состоялось.
             В судьбе червя, да, не ошибся я,
             В судьбе обычного, земного.

             А ты, друг мой, спокойно спи,
             Не знай беды, лови надежду.
             Коли умеешь, и обманом можно жить,
             Червём обычным быть труднее.

             Ну, насладился видом этим?..
             Несостоявшегося – дали, дали,
             Но, по закону тихого червя,
             Наград не жду, за чернозёмную работу.   
   
                11.09.2005

          ПЕРВОКОЛЕСО
                Ответ Миляху
                Я круг свой начерчу
                Так, как умею…
                И в той изломанности круга
                Изломанность моей судьбы,
                Которая ничто, в сравнении с другими,
                Всё претерпевшими похлеще моего.

                Я начертал как будто круг,
                Но, рядом вдруг, возник мой «друг»
                Который, усмехнувшись,
                Махнул рукой, мол, дескать,
                Не пиктор ты, и график никудышний,
                Не за своё, друг, Александер, не берись,
                Уж как ты не садись, поверь –
                Ну не художник ты, не обижайся друг, -
                И вышел мой негаданный судья…

                Я начертил…
                А что я начертал?
                Я полагал, что круг…
                Но нет – квадрат какой-то,
                Который первоколесом,
                Однажды вставлен под волов упряжку.

                И скрип, и грохот, и
                Пот с лица погонщика арбы,
                Так напоминают мне
                Моей судьбы движенье,
                Которое, всё ж кругом завершу,
                Наперекор трагическому неуменью.   
               
                2.04.2005

                *          
             Нет, не полёт, любовь земную
             Из рук моих прими.
             Нет, не любовь, но преклоненье
             К тебе, - прими.
             Что сед, что стар, что у черты..,
             Но это часть беды,
             Хужее есть, поверь.
             А эта, так, пустяк…
             Стрела летит и Купидон
             Не глядя, всяко бьёт.
             Нет, не полёт, но счастья миг
             Могу я подарить.

             Но, отступлю я в тень, смолчу,
             Здесь приговора жду.
             К тебе полёта не начну,
             Ведь выбор за тобой.

                28.06.2005
               
                *
                "Никто не избавлен и от того,            
                чтобы испытать постыдный страх".
                Симона Вейль ^
               
                "... И никто не избавлен от участи
                унижения и беспомощности".
                А. О. w
               
             И боги плачут.
             Помнишь Ахиллеса?..
             Когда любимую его уводят,
                (не важно, кто) уводят от него.
             Насилье он предотвратить не в силах,
                и одолеть его не может.
             И той коварной полуулыбке
                Агамемнона
            


             Воин славный Ахиллес ответить был не
                в силах.
             С какой же мукою глядел, как тать       
                уводит в полон любимую - и всё ж
             Не пал до брани грубой.

                * *
             И боги плачут.
             Помнишь Ахиллеса?..             
                15.01.1999
            
Рисунок  Д. Флаксмана  «Агамемнон уводит Брисеиду»


СЕРЕБРО НЕЗНАКОМКИ
             Серебро улыбки смахнув –
             След оставленный незнакомкой,
             Выхожу, покидаю авто,
             Чертыхаюсь – забуду, забуду…


             Но проходит день за днём,
             И луны серебро канву
             Намеренно прохожу,
             Знаю, стоит только взглянуть
             Как тут, предательски и не к стати,
             Упадёт на лицо моё
             Серебро незабытой улыбки.
               
                10.01.2004
                ОТЛУЧЕНИЕ
             Упала на грудь,
             И рыдает, рыдает.
             Уж сказано всё,
             Но рыдает она.
             Спасение ищет,
             В последнем порыве,
             Но жарких объятий
             Не принимаю.

             Упала на грудь,
             И молит простить,
             Но вижу сквозь слезы ея,
             Что сердцем она теперь не моя,
             А льёт их приличия ради.

             Меж тем, уж сам трепещу…
             Не слёзы её, а дыханье,
             Уж воспаляет меня.
             Но, Боги!, так поступаю любя,
             Её от себя отлучаю.

                *  *
             Хотел бы упасть ей на грудь
             И зарыдать, зарыдать, зарыдать.

                4.02.2004   
                ПОРТРЕТ
             Сравнить мне с чем чело твоё –
                божественно оно.
             Пред ним колено преклоню, -
                достойна вся.
             Но, вглядываясь в лик твой, нахожу,
                как неспокоен он.
             О, сколько бурь познала ты,
                любовь моя!

             Что сделать мне, как уберечь
                твою красу,
             Чтоб никогда беда, напасть,
                не тронули опять?..

             В смятенье я, ответа нет,
                тогда как на портрете,
             Живёшь такою жизнью ты,
                неведомой никем.
                8.10.2005   
               



*
«А душу твою люблю я более твоего лица»
А. С. Пушкин
Н. Гончаровой (из писем)
            
             Ты ждёшь, что я войду,
             Рассыплюсь в комплиментах.
             И, по привычке, поцелую руку
             И пылкий взгляд в тебя я уроню.

             Так было, и быть могло всегда,
             До завершенья круга нашей жизни,
             Но поспешила ты, прислушавшись к другим,
             Что, дескать, даром время тут теряешь.

             И вот, свободна ты…
             Что обрела, одна ты знаешь
             Но, нет, еще, пожалуй, и подушка,
             В которую ночами слёзы льёшь.

             Нет, не тешу себя я мыслью,
             Что все они по мне,
             Но, знаю, верно – были и такие.
             Но всё ушло, и в дом твой не войду,
             А, как хотелось бы, родная.               
                10.10.2005

ПРАЗДНОЛЮБОПЫТСТВУЮЩЕМУ
             А надо ли знать тебе обо мне,
             Для лучшего выбора момента,
             Чтобы однажды атаковать,
             Уже потрёпанную буднями душу.

             А надо ли знать тебе обо мне,
             Всё то, чего даже я не знаю,
             Чтобы предъявить мне не мои грехи,
             От которых душа разверзлась.

             А надо ли знать тебе обо мне,
             Нет, впрочем, знай, что хочешь,
             Всё равно, тебе не прознать всего,
             Что держит меня на свете.

                7.10.2005

                БАБУШКИНО ОДЕЯЛО
             Я вздеваю руки и прошу у Неба
             (милионами поколений
                милионы раз перелатанное,
                как бабушкино старое одеяло),
             Ниспослать мне решенье мудрое
                в предприятии том, где мудрости нет,
                нет, по определенью.
             Но, странно устроена наша душа,
                зная, всё ж изыскует…
                и вновь, будто не зная ответа
                (будто не ведая о залатано-
                перелатанном небе)
             Мы просим у него сжалиться и благодать,
                хоть на миг на нас ниспослать.

                18.10.2005
                ДАЛИ
             Какие дали позовут,
                открою лишь тебе.
             Ты знаешь слишком обо мне,
                о, как смущён я…
             Другой бы, знаю, утаил
                всю правду о себе,
             Тогда как я –
                сама душа,
             Раскрыта для тебя.

             Итак, открыт я, позабыв,
                что ночь сменяет день,
             И стужа вслед теплу едёт,
                наперекор мольбе.

             Какие дали позовут,
                открою лишь тебе.
             А, за порог ступив, я обернусь, -
                запечатлю твой взор.

                3.11.2005

            ЛЕТИТ ДУША
             Летит душа навстречу бездне,
             Худое, тянет грузом вниз.
             Но, перед тем, как в ней исчезнуть,
             Его пытаемся стряхнуть
             Мольбой, за всё содеянное прежде,
             К чему спиной вставали жёстко.
             За всё, чего не замечали,
             Когда от нас пощады ждали.

             Летит душа, и всё в ней мрачно,
             Года берут своё, и всё ж,
             Пред тем, как очерстветь навечно,
             Вдруг дрогнет от слезы дитя.
             И в этот миг, наперекор ошибкам,
             Наперекор отмеренному, всё ж,
             Вдруг прекратит паденье вниз,
             И ввысь навечно устремится.

                * *
             Летит душа,
             Летит, летит…
                30.01.2006 
               
§               
             Я грущу, я грущу, что скрывать…
             Затаилась обида и жжет.
             И провизор рукой разведет,
             Право ж, нет от ам;ра леченья.


             Да, спасения нет, прав провизор.
             На него не в обиде совсем.
             Ну, не знает фармацевтия
             Средства от сердечной тоски.

             И у чистой доски, как школяр,
             Вновь стою, и не знаю ответов.
             Когда нет обожанья в душе,
             Тормозится дней восприятье.

             Я грущу, я грущу, что скрывать,
             По раскисшему лику всё ясно.
             Я на чистой, на белой доске
             Сам к себе вопрос обращаю.
               
                18.11.2005   
                *
             В эти глаза мне лучше не глядеть,
             Из этих уст  не ждать надежды.
             Из этих рук к себе, движению не быть,
             И этот вздох, увы, не обо мне.

             Я не ропщу. Спокойно часа жду,
             Когда отпрянет прочь волна затменья.
             И ты оглянешься, а там, на берегу,
             Мою увидишь одинокую фигуру.
               
                18.11.2005
               
                *
Даже прожив жизнь, можно ли
утверждать, что знаешь, что
                тебе назначалось?
                Евгений Габрилович
                («Четыре четверти»)

             Не спешите руки к небу вздевать,
             Не спешите меня отпевать.
             Я не все ещё песни пропел,
             А из тех, что пропел – был не смел,
             И как надо их не пропел.

             Не спешите вслух восклицать,
             Не спешите меня оттеснять.
             Я и сам отойду, уступлю.
             Но мечту свою не предам.

             Не спешите нести мне «добро»,
             Не спешите, уж выпито много его.
             Мне для счастья чуть-чуть не хватало тебя, -
             Моя не встреченная судьба.

                3.12.2005
                *
             Я от жизни возьму немного
             Б;льшее – уступлю другим.
             Им, чтобы взлететь и начать полет,
             Именно моего, быть может, не достаёт...

             Я от жизни возьму чуть-чуть,
             Ровно столько, чтоб понятым быть.
             Остальное – всем раздарю,
             Но свою мечту утаю.

             Я от жизни «возьму- не возьму»,
             Продолжаю гадать на ромашке….
             А года всё летят и летят,
             И меня пригибают, как травку.

             А когда, от жизни всё взято,
             Всё испито, до дна, до конца,
             Ты лишаешься прав на стенанья
             Жизнь уходит к другим от тебя.
               
                27.02.2004
                ГЕФЕСТ
             Он стоит у горнила и лепит,
             Не горшки, а судьбы месив;.
             Что ни взмах и замес – то в движенье,
             Всё приходит в нашей судьбе.

             Год за годом он месит и месит,
             Без продыху на перекур.
             Месит, месит он вязкую глину  -
             Грешных нас и нашу судьбу.

             Занятые земными делами,
             Уверовавшие в набухшее портмоне,

             Не подозреваем, что в это самое время,
             Кто-то месит и месит нашу судьбу.

                14.12.2005
                *
             Сметает ветер снег с крыльца,
             Позёмка злится, скоро вечер.
             Ей не увидеть, что, куда,
             И вдруг, да бросит не туда…
             Позёмка злится.

             Сметает ветер снег с крыльца,
             Но я то знаю, нет, не снег,
             Следы твои уносит он,
             Прочь, прочь!!..

                * *
             Сметает ветер снег с крыльца,
             А с ним, сметает наши судьбы.
               
                22.12.2005
БАБОЧКА ЧЖУАН-ЦЗЫ
             Я вижу сон, иль явь,
                скажи,
             Ты, - это бабочка, иль,
                бабочке ты снишься?
             А может, потревожить сон,
                и в миг прервать его, -
             Твой сон, иль…бабочки,
                которой снишься?
                16.01.2006
УГЛЫ  ПЕНТАГРАММЫ
(или путешествие во сне с российским поэтом)

                У «Ночного дозора» я стоял три          
                минуты, и сигнал загудел, изгоняя
                туристов…» 
                Евгений Рейн
                *
             Плывя по Рейну, вместе с Рейном,
             Евгением, пиитом,
             Бокал портвейна попивая,
             Я думал, что ночной дозор, -
             Патруль военный Кишинэу -
             Вспугнув, с Бычка1 погонит нас…
             Так и случилось – мы на Рейне.
             Деваться некуда, теперь,
             Столбим свой взор
             В пустоты готики, пропахшие пивком,
             И матюгальником почтенных бюргеров
                немецких.
             Но утыкается в знамёна глаз,
             Что развеваются в граните,
             Преподнося историю свою,
             Так, как их однажды люди изваяли.
             Но, впрочем, всё же, стяги веселят,
             Прескучный интерьер враз оживляя.
             Мне шанс дарован провиденьем
             С поэтом Рейном плыть по Рейну.
             Недавно изгнанный из дома,
             Теперь ловлю я каждый миг,
             И три минуты у картины,
             Готов я Рейну подарить.
             А впрочем, где «Ночной дозор», -
             Рембранта странное творенье,
             И три часа, как три минуты летят…
             Голландец будто знал, что он творит,

             И красок не жалел, и кисти также.
             И вот, спустя времён канву,
             Сначала Рейн (по старшинству),
             Затем и собеседник с Кишинэу,
             Стоят и в полотно глядят
             И трех минут не соревнуясь, кто больше
                наглядит...
             Занятие сие туристам оставляют.
             Пусть соревнуются вовсю,
             В количестве полотен, мимо которых,
             За три минуты пробегут...
             Не потому ль, с ухмылкою
             Глядит на них «Ночной дозор»,
             С картины Рембранта, фламандца…
                2.12.2005

          1 – река Бык протекает в черте старой части Кишинёва
                Е. Рейн. Цикл стихотворений «Ночной дозор» / «Новый
                Мир», № 1, 1990. – С. 95 - 96
                *
            Сгорает звезда на Востоке,
             Багрянец тревожный неся.
             И в сумраке ночи народы,
             В неведенье ожидают утра.

             Что день принесёт им, измученным,
             К какому подведёт алтарю,
             И богу, какому по утру
             Осану принудит петь…

             Но день далеко, а теперь,
             Лишь ночь – всё впереди.
             Народы исчезнут во тьме,
             С мольбами о счастье себе.
                24.10.2004
               
                Елизавете Кайки
                *
«Нет, не так!…» -
И в последнем порыве
Ты устами прильнула ко мне.
Осторожна, как горная серна
Снизошла до меня, тем поправ
Всё привычное прежде в себе.
             14.07.2001
                НЕИСПРАВИМЫЙ
             Ничего с собой поделать не могу,
             Звёзды я по-прежнему считаю.
             И мечтаю, и мечтаю всласть,
             Будто не было полос несчастий.
             Ничего с собой поделать не могу,
             Всем ветрам распахнут я душою.
             И искрится, счастием полна,
             Вопреки толчкам в лопатки.

             Ничего с собой поделать не могу,
             Жизнь мерю я не твердою валютой –
             У меня в цене восторг пред той,
             Что отвергла, предпочтя стабильность.

             Ничего с собой поделать не могу,
             Так же я наивен, как и прежде.
             Седина в висках, так это для отвода глаз,
             Я ведь только, только начинаю жить!
                14.12.2005
                §
             Любовь горька от сладостного в ней,
             От полноты, гармонии, полёта.
             Слепит и разрушает всё вокруг,
             Когда встаём мы на тропу ту.
   
             Но, даже зная о таком,
             Не облачившись сталь кольчуги,
             Мы  путь тот налегке начнём,
             С улыбкой чистой и незамутнённой.
            
                *  *
             Любовь горька от сладостного в ней,
             И тем милей она, отрадней.

                13.02.2006
            
             II часть –  ИЗЫСКИ ВРЕМЕНИ

ЖЕСТОКИЙ ВЕК
                (из триптиха)
             Жестокий век,
             Жест;ко небо.
             Беда во мне таилась бесконечно,
             И вдруг жестокость века убыла,
             Когда явилась ты, любовь моя.

             Теперь вдвоем мы…
             Рядом жизнь идёт,
             И всё кругом нам улыбается.
             И я тебя боготворю, любимая моя,
             За уничтоженный жестокий век.   
                5.03.2005

Из цикла: «Lettres mortes» («Мертвые буквы»)
               
                *
             Узнаю по профилю звука
                поступь твою, Natali.
             Bella-bellissimo, святая,
                дщерь вечная, земная!
             Да, именно, дочь земли -
                не иначе, такая.
               
                *  *
             В памяти расставлю силки,
                а вдруг, в них попадёшься ты?..
                ЗАМЕДЛЕНЬЕ
 Мне истину "открыл" давнишний друг:
 «Тебе, - он говорил, - присуще замедленье
 Ты оглянись, повсюду темпа век,
      а ты, - в затёртом памятью, забытом Возрожденье.
 Твое неравнодушие к эстетике высокой,
      витиеватости в словах, поступках,
 Теперь, прости за прямоту,
      как дикость смотрятся, и только!»

 И, говоря всё это, прежний друг
      мне истину известную напомнил:
 Живет лишь тот, кто сам себя творит,
      кто не боится оступиться.
 Пред мненьем света, кто не лебезит,
      кто знает цену всем потерям.

 Согласно другу я кивал,
      мол, дескать, да, с тобой согласен.
 Мне «замедленье» рок в судьбу вписал,
      но мыслей ряд в эпоху прежнюю сбежал,
           презрев нравоученья друга.

                *
             Уходит век...
                его не жаль мне.
             Я жил в нём меньше тех,
                кто не успел прожить в нём
             Срок свой, отведенный природой,       
                светом,
                лепетанием ребенка, запахом   
                ромашки -
             Всем тем, что
                ж и з н ь ю  тут зовётся.
             Дыханьем матери, любимой,
                отцовским терпким поцелуем и...
             И список сей длиною бесконечен,
                как песни старого акына.
             Тираны, деспоты, упыри
                им оборвали жизни бег
                (но мы-то, мы-то - мы не вправе
                им помогать своим молчаньем,
             Сегодня с ними, завтра с нами,
                палач проделает тот фарт).
            
             Мой век ещё со мной,
                но горизонт судьбы уж озарён
             Рассветом завтрашнего дня,
                который, зачеркнёт меня,
             Как зачеркнул тиран
                судьбу милльонов.
            
             Уходит век...
                ему на смену
             Грядет вчерашнее "давно"
             . . . . . . . . . . . . …………..
             Того, кто не желает обернуться,
                вчерашнее сразит, удавит,
             Как вор из-за угла, напав, обманет.

             Мучения минувших дней
                нам не пристало забывать, иначе...
             Так никогда и не наступит
                н о в ы й   в е к,
             Который все мы выстрадали, право.
                3О.О6.1998
                *
              Когда неведома Судьба,
             Тогда прийти к себе непросто.
             Тогда игра и случай, как судьба,
             Ведут тебя по лабиринтам жизни.

             Но надо жить, и день одолевать
             Всё принимать и впитывать, как губка.
             И забывать, что счастлив был,
             Чтоб выжить и не сгинуть в горе.
                8.02.2005
                *
                Ерсилии Катрау
               
             -  Поэт, не мечтай, не мечтай
             И в сказку не верь, добро обходи.
             Нет на свете любви, а только расчёт,
             Ну, быть может, слабость минутная…
Дожил до седин, а истин простых
             Не знаешь, вот почему
             Семью не создал, кукуешь один…

             Дымя сигарой (которой по счёту)
             Учила поэта его квартирантка,
             Минутой назад отказавшись слушать
             Времён череду, Вивальди Антонио.
             Нам, молодым – стонала она, -
             Вот это г….. и старьё,
             Не надо, не надо, не надо!..
             У нас от симфоний болит голова,
             Давай, переключим на новый канал!

             Не споря и ни во что не вникая,
             Поэт ей канал другой отыскал,
             И тайком, чтобы представитель
             Генерации новой не видел,
             Ушёл на кухню старую «Юность» читать.
                26.12.2003   
               
                Из озорного творчества
                *
             Вползаю в старость,
             Как улитка в раковину.
             Сначала незаметно, но потом,
             Неумолимо, безвозвратно.
             Вползаю.., чтоб оттуда
             Размахивая клюквой носа,
             Носом не клюя, но, засыпая на ходу,
             Ворчать на мир, точнее на себя в нём.
             ……………………………………..
             Вползаю в старость.
                12.11.2000

   ДИАЛОГ ВЛАСТИТЕЛЯ  ПУЧИН С ПИИТОМ
             … И ты, Нерей, пучин властитель,
             Что знаешь о судьбе своей?
             Когда, и где и, от руки какой,
             Падёшь ты. Ну, что скажешь ты?

             И мне в ответ немало возмутившись
             Нерей, могучими волн;ми вмиг 
             Весь свод от взора закрывает,
             И ветра голосом кричит:

             Кто ты такой, чтоб мне, Нерею,
             Подобные вопросы задавать?
             Ты человек, ты – тварь земная,
             Вот я - могуч и вечен средь стихий!

             Рукой прикрыв лицо от ветра,
             От мириада брызг волны
             Взволнованно Нерею отвечаю,
             И голос, в крике чуть не рву:

             Да, человек я. Тут ты прав, Нерей.
             Да, задавал тебе вопросы.
             Да, знать хочу и твой предел,
             Того, кто властен над волнами!

             Тут приутих Нерей, смятенно молвив:
             - Ну, хорошо,.. нет,  всё ж не пойму –
             К чему тебе, тому, кто смертен,
             Пределы бога прознавать?

             -  К чему? Хм-м, испокон веков,
             Так повелось средь «человеков»,
             Без разрешенья нос совать
             В дела чужие, не свои…

          *  *
             Ну, не сердись, Нерей, так повелось,
             И я, увы, не исключенье.

                21.10.2003   










                *
            Из неказистого слова "будто"
                вывалилось "нечто", будто бы... Будда.
            Отрясая хламиды, окрест оглядевшись,
                враз погрустнел "внеплановый" Будда.
            Нет, он промолчал,
                но взгляд его жил упрёком...
            Он нас, цивилизованных будто,
                осуждал не за чёрствость,
                не за зависть,
                не за злобу друг на друга,
                не за удары исподтишка,
            А так, за мелочь какую-то...
            Он укорял нас за суету –
            Всего то!..
                *  * 
            Хламиды собрав свои, тяжко вздохнув,
                "наш" Будда опять в слово "будто" нырнул.

                27.О1.1999








III часть –  ЗАБЫТЫЕ ПЕСНИ

ТРОПОЮ «НОВЕЛЛИНО»

ВМЕСТО ПРЕДИСЛОВИЯ
Жизнь сводит с разными людьми. Но сегодня, «разные», отчего-то, так похожи… Не следствие ли это, ниоткуда и ничем не сдерживаемой масс-культуры? Так, одна моя (моя-ли?) знакомая, отстаивая полезность существования круглосуточно-эстрадных радиостанций,  заявила, что сегодняшней молодежи не нужна опера и, в целом, классическая музыка. По ее словам: «…от них болит голова». И в этом смысле, под таким углом, якобы «современного человека» (какой первозданной чистоты термин, к нему так и тянет присосаться!), предлагается не замечать (и знать) освоенного человечеством на ниве духовных и культурных изысканий.
Можно было бы не обращать внимание  на невежество, идущее победным шагом, с гордо поднятой головой… Но, если уступить масс-культуре (по сути, грандиозному кичу, например, т. н. «итальянское пение» российского тенора Н. Баскова), вскоре и взаправду, в области высокой культуры, новому поколению всё будет «по фене». И на земле восторжествует племя леммингов, те, кому ничего не надо будет, кроме интернета, пива, жвачек, дискотек и вышеупомянутых радиостанций. И тем ни менее, в природе, если жить с умом, всему достанет место. Но, закавыка в том, что невежество агрессивно, и оно не уступит и пяди из того.., что ему не принадлежит. Простая истина, очевидные вещи, но как непросто к ним подойти.         
Проект «Тропою «Новеллино» – попытка «отпрянуть» в сторону от современного невежества. Что из этого выйдет, одному Богу известно, и, тем не менее, с легким сердцем, трогаюсь в путь, потому, что знаю, за нами уже не Москва, а… иерусалимская Стена Плача! В переносном смысле, - плача, по достойному и высокому, не только в искусстве, но и в самой обычной жизни. Жизни, где постоянно случается недогляд;  где пошлость и невежество, хихикая, открыто куражится над достойным. Увы, куражится…    
               
*
НОВЕЛЛА IV (V)
[О том, как один государь поручил своему юному сыну дать ответ греческим послам]

Жил некогда в Египте один государь, имевший сына первенца, которому после него предстояло носить царскую корону. С самого раннего возраста отец отдал его на воспитание ученым старцам, так что он достиг пятнадцати лет, совсем не узнав детских забав. Однажды отец поручил ему дать ответ греческим послам. В то время, когда юноша произносил речь, отвечая послам, погода изменилась и хлынул дождь. Он взглянул в дворцовое окно и приметил, как другие мальчики сгоняют дождевую воду, устраивают запруды и мельницы из соломы. Увидев это, он кинулся вниз по лестнице дворца, подбежал к детям и стал вместе с ними сгонять дождевую воду, строить мельницы и придумывать другие забавы. Бароны и рыцари последовали за ним и, приведя его обратно во дворец, затворили окна. Юноша дал подобающий ответ, и послы удалились. Отец же, созвав философов и ученых, поведал им о случившемся. Одни приписали поступок юноши движению жидкостей, 1
другие – непостоянству духа, третьи – расстройству рассудка; кто говорил одно, кто другое, в зависимости от рода их занятий. А один философ спросил: «Скажите мне, как воспитывали этого юношу?» Ему рассказали, что воспитывался он среди ученых и старцев, не знал игр и забав. Тогда мудрец ответил: «Нет ни чего удивительного, если природа требует того, чего она была лишена: в юности естественно забавляться, а в старости размышлять» 2.   
*
Четвертая новелла почти не дает повода для комментариев, ибо происходящие в ней события вполне соотносимы с любым временем и формой государственного правления.  И всё же, на кое-какие мысли наталкивает.
Стихия, власть, сила природы (тому, чему быть, того не миновать!) – явление сокрушительное. Пытаться отойти от них, а тем паче,.. подобно вше, ногтем придушить – гиблое дело. Еще Зигмунд Фрейд подметил, что пресечение инстинкта (то, что в нас заложено по рождению), чревато психозами. Тут он, правда, вел речь о либидо. Где же выход и спасение физиологичности существования? К слову: стремление к власти, в каком-то смысле, также физиологично, ибо, как обронил когда-то ваш покорный слуга: «власть - это такая штука, которую хочется откусывать даже беззубым ртом».
Выход усматриваю в последовательности, в невидимой глазом работе интеллекта, приводящей, в конечном итоге, к преодолению «механичности существования», как не преминул бы заметить Франсуа Ламетри. Хотя бы на какое-то время.
Другими словами: продолжающееся столкновение телесно-бытового низа 3 со светлым искусства, этикой (достойными манерами, правилами хорошего тона и т.д.), дают основания говорить о том, … что когда-нибудь настанет тот день, когда кошка, обученная держать на голове зажженную свечу, при виде мыши, не возвратится к своим повадкам.               
 
1 - Согласно учению Гиппократа, телесное здоровье зиждется на равновесии четырех жидкостей: крови (секреции сердца), флегмы (секреции мозга), желтой желчи (секреции печени), черной желчи (секреции селезенки).
2 – В эпоху средневековья было принято делить человеческую жизнь на четыре возраста: юность (до 25 лет), зрелость (до 45 лет), старость (до 70 лет), дряхлость (до 80 лет). Каждому возрасту приписывался свой набор устойчивых качеств, и перенос качеств одного возраста в другой считался противоестественным (См.: Цицерон. Об обязанностях, I, 34; Данте. Пир, IV, XXIV-XXVIII);  3 – М. Бахтин

*
НОВЕЛЛА X (ХI)
[Рассказывающая о том, как врач маэстро Джордано был обманут своим коварным учеником]

Один врач по имени Джордано1 имел коварного ученика. Заболел царский сын. Врач пришел к нему и увидел, что он может поправиться. А ученик, желая подорвать доверие к своему учителю, сказал отцу больного: «Я вижу, что он наверняка умрет». И, поспорив с учителем, с видом знатока велел больному открыть рот и положил кончиком пальца на его язык яд.
Больной умер. Учитель всё заметил, но лишился доверия, а ученик его приобрел. Тогда врач поклялся впредь никого не лечить, кроме  ослов, и с той поры врачевал только животных и бессловесных тварей.
*
Что и говорить, успех комментировать проще, чего не скажешь о неудаче. Десятая новелла о враче маэстро Джордано и его коварном ученике, пожалуй, единственная в своем роде в «Новеллино», она, как сказали бы американцы, без хэппи-энда – счастливого конца.
Но, в том то и значение новелл, что даже такие (негативные по содержанию) они доносят до нас некие эпизоды и ситуации, которые, при всей нашей изворотливости и напичканности «высокими технологиями», могут встретиться на нашем пути, но еще хуже – взять в оборот. Будучи частью народного эпоса, тем ни менее, «Новеллино» просматривает бытие индивидуума не менее объёмно и глубинно,… нежели фискальные органы государства и философы! С другой стороны, и вправду, уж лучше лечить ослов и иных бессловесных животных тварей… ведь, при случае, они, в знак благодарности, потрутся о ногу и повиляют хвостом. Чего, уж точно не дождаться от людей (чтобы увильнуть от благодарения ближнего, они приведут кучу аргументов, и среди них, что де, у них нет хвоста, чтобы продемонстрировать свою признательность. И будут правы. Но, признаемся честно, -  да, это будет правдой, но… горькой, лживой и неискренней). Другими словами, пусть каждому будет по заслугам его, и тогда, есть шанс, заполучить в этой жизни хоть толику справедливости.               

1 – Джордано Руффо из Калабрии, придворный Фридриха II, 
      автор трактата «О врачевании лошадей».

*
НОВЕЛЛА XI (ХII)
[Рассказывающая об услуге, которую оказал Аминадаб своему господину царю Давиду]

Аминадаб,1 военачальник и советник царя Давида, выступил по его приказу с огромным воском против одного из городов филистимлян.
Видя, что город не может дольше держаться  и скоро падет, Аминадаб под тем предлогом, что солдаты-де могут взбунтоваться, послал за царем Давидом, прося, чтобы тот прибыл к войску с большой свитой.
Царь Давид тотчас двинулся в поход.
Он спросил своего военачальника Аминадаба: «Зачем ты вызвал меня?»
Аминадаб ответил: «Мессер, город не может больше выдерживать осаду, а я хотел, чтобы честь победы досталась вашей особе, а не мне».
Затем он двинулся на город и победил его: почет же и слава достались Давиду.
 
*
Только на первый взгляд, ситуация сложившаяся между Аминадабом и царем Давидом, из одиннадцатой новеллы – плод художественной фантазии, небылица из сказки.
Если чуток постараться, если кое-где чуток провести веничком (в буквальном и переносном смысле), то скоро обнаружится – ситуация эта вполне современна. Чтобы угодить начальнику, многие из нас и ныне выгинаются, обнаруживая невероятную способность к беспринципности.
Ух, куда занесло!, а ведь, так безобидно начиналось… 
               
Аминадаб – в «Романе об Александре» Ламберта-ле-Торта и Александра де Берне некий Аминадаб, греческий царь, упоминается в числе союзников царя Пора, сражающегося с Александром Македонским. Возможно, из романа и почерпнул это имя автор «Новеллино». 
*
НОВЕЛЛА ХIV (ХV)
[Об одном правителе, который, чтобы соблюсти справедливость и милосердие, повелел выколоть один глаз себе, в другой своему сыну]

Валерий Максим рассказывает в шестой книге о том, что Каленцино, правитель одной земли, постановил лишать глаз того, кто согрешит с чужой женой. Прошло немного времени, как в этом провинился его собственный сын. Весь народ просил его помиловать. И размышляя о том, как благотворно и полезно милосердие, а также о том, что справедливость не должна быть попрана, и вынуждаемый криками своих сограждан о пощаде, сумел соблюсти и то и другое, а именно: правосудие и милосердие. Рассмотрел дело и вынес приговор, чтобы один глаз выкололи сыну, а другой ему самому.   
*
О, благородный Каленцино, «правитель одной земли», из четырнадцатой новеллы!.. Но, не станем более поминать благородство, ибо благородство одного, увы, не перекрывает… чумазости многих. Вспомним, друзья, много ли вы помните правителей последующих эпох, поступивших точно так же, как Каленцино, которые считались бы с мнением народа (ором толпы)?
Чуточку в сторону: Иосиф Джугашвили не в счет. Отказ отца от плененного сына, событие не менее драматичное, и потом, - это другая история, которой вряд ли суждено стать частью сказочного народного эпоса. Тогда как, мученическая смерть юного Фаэтона от рук отца своего Гелиоса, (в общем-то за пустяковую проделку: не удержал вожжи огненной колесницы), напротив, украсила пантеон греческой мифологии.    
… Но, если бы правители (или, хотя бы через одного), в желании остаться хозяевами своего слова, или, просто, джентльменами, чтобы не уронить чести, занялись членовредительством своей персоны, во имя сынов своих (читай, государства, народа), но, пуще, во имя справедливости, - то, скольких из них (включая политиков) мы лишились бы! Но, гораздо интереснее следующий сюжет.
При всей тяге к справедливости, народ вряд ли согласился бы быть под началом (прошу извинить за нетактичность) правителей-инвалидов (Теодор Делано Рузвельт и Леонид Ильич Брежнев не в счет). Как же им, бедненьким, не просто: властвовать, нисколько не отвлекаясь на свою ущербность (и они, ведь, люди!, и у них также могут быть тяжелые минуты жизни) улыбаясь избравшему их народу, демонстрировать молодцеватую выправку и лучшую в стране стойку по команде «смирно!». Кто-кто, а правители знают: чуть передал штурвал, и вот, ты уже сорвался в пике.
Вот почему, ни один правитель (кроме Михаила Сергеевича Горбачева) не готов обсуждать тему справедливости. По ним, высшая справедливость на земле - это молчание, по поводу справедливости.               

*
НОВЕЛЛА XXIII (XXV)
[О том, как султан дал одному человеку двести марок, а его казначей записал об этом у выхода]

Султан Саладин1 был благороднейшим властителем, отважным и щедрым. Как-то раз дал он двести марок одному человеку, который подарил ему корзину зимних роз из теплицы. Казначей, бывший тому свидетелем, записал об этом у выхода. Но ошибся и вывел ССС. Сказал тогда Саладин: Что ты делаешь?»
Казначей ответил: «Мессер, я ошибся», - и хотел исправить.
Тогда Саладин и говорит: «Не исправляй, пиши СССС. Худо будет, если твое перо окажется щедрее меня».
Случилось этому Саладину в ту пору, когда он был султаном и вел войну, объявить перемирие с христианами. Он сказал, что хочет узнать наши обычаи и, если они ему понравятся, принять христианство. Заключили перемирие. Пришел Саладин к христианам, чтобы самому увидеть их обычаи. Увидел обеденные столы, накрытые белоснежными скатертями. Очень это одобрил. Увидел, каков порядок за столом, где обедает французский король, отдельно от других, - и к этому отнесся весьма одобрительно. Увидел столы, отведенные для знатных людей. Одобрил и это. Увидел он и то, как бедняки самым жалким образом кормились, сидя на земле. Это он осудил, считая недопустимым, чтобы друзья самого господа сидели за едой так убого и так низко.
А потом христиане поехали знакомиться с обычаями сарацинов. Увидели, что сарацины едят неопрятно, прямо на земле.
Султан велел построить христианам великолепный шатер для еды, а пол в нем устлать коврами искусной работы, на которых было выткано множество крестов. Христиане по неведенью, войдя внутрь и ступая по крестам, стали плевать на них, как на землю.
Сказал тогда султан весьма неодобрительно: «Что же вы проповедуете крест, а сами на него плюете?  Видно, господа вашего вы почитаете только на словах, а не на деле. Ваше поведение и ваши обычаи мне не по нраву».
Нарушил он перемирие и снова повел войну. 
 
*
Двадцать третья новелла относит нас к институту… невежества. Кроме политических дрязг, бывало не раз войны начинались по весьма мизерабельным поводам. Настолько ничтожным, что и запятой на них жалко... Спросите, а стоило ли водить пером по листу, чтобы, в который раз, свидетельствовать очевидное: оказывается, разница культур «достаточный» повод одного народа (государства, правителей) оттягивать по полной программе другой, только на том основании, что ни для одного из них, перед встречей друг с другом, не проводились соответствующие ознакомительные лекции. Какие, например, проводились соответствующими органами с гражданами СССР, перед выездом «за бугор». Хочется отметить также и культурологический проект ЮНЕСКО (ООН), публикующей в журнале «Курьер-ЮНЕСКО» рубрику - «Встреча культур», а на Радио «Свобода» – передачу «Поверх барьеров». Но всё это будет много позже, а до этого…, а, что говорить! Читайте новеллу, друзья, и вы поймете, что было до этого.               
26.12.2001
    
1-  Саладин – ал-Малик  ан-Насир I Салах-ад-дин (1137-1193), султан Египта, основатель династии Айюбидов. В 1187 г.,
разбив при Хаттине армию крестоносцев, взял Иерусалим. В средневековой Европе считался образцом государя и рыцаря (ср.: Боккаччо. Декамерон, I, 3; Х., 9). Данте поместил Саладина в Лимб вместе с самыми славными героями Греции и Рима (Данте. Ад, IV, 129).

Продолжение следует. (Возможно…)

КРОНОС И СЫН ЧЕЛОВЕЧЕСКИЙ
Что ни говори, тексты предков еще притягивают. По иному и быть не может. «Патина» времени, не столько аргумент в их оправдание (они самодостаточны, и лучшего щита им и не надо), сколько отвлекающий маневр: случайный прохожий (праздный и докучливый, поверхностный и формалист, по сути) пройдёт мимо. Просто обязан пройти мимо. Нет, право же, и формалисты  хороши, но не для диалога с древними. Древние лучше нас видят: формалистов, к сожаленью, никакая наждачка не отскоблит. Оно и правда: от цивилизованности (присосанности к «трубе», сиречь, мобильным телефонам, интернету, банкоматам и т. д.  и т. п.) «отшкрябать» непросто. А точнее – уже невозможно! Но древние об этом не подозревают (и потому, не дают нам спуску!!), ибо знают: там, где дано свидетельствовать делам рук человеческих, всегда должна присутствовать ЛИЧНОСТЬ. Нет личности – нет и сколько-нибудь значимых и достойных дел. И etc… Так полагают древние. Но, не станем далее расшифровывать их мотивы, в каждой эпохе есть свой клубок предрассудков и провидческих измышлений (без мифов, увы, не смогли обойтись ни древние, ни те, кто кичливо именует себя «нашими современниками». Такая это заразная штука, миф.). Но, наперекор «патине», расставленной древними повсюду, подобно паутинным ловушкам-преградам (из-за боязни вторжения «непосвященных» и «случайных»), мы иногда приоткрываем некоторые забытые страницы, и,.. поражаемся художественным и духовным достижениям наших далёких предков.   
Не каждый день на глаза нам попадаются гесиодовы строки из «Теогонии». Не чтиво, а наслаждение, хотя бы от того,.. да, что повторяться – талантливое ни какими словами не обговорить.
В рассказе о рождении богов-олимпийцев взгляд набредает на строки:

   «Каждого Крон пожирал, лишь к нему попадал на колени
   Новорожденный младенец из матери чрева святого:
   Сильно боялся он, как бы из славных потомков Урана
   Царская власть над богами другому кому не досталась.
   Знал он от Геи-Земли и от звездного Неба Урана,
   Что суждено ему свергнутым быть его собственным сыном.
   Вечно на страже, ребенка, едва только на свет появлялся,
   Тотчас глотал он…»1      

Прочитал эти строки, и вдруг, словно вспышкой озарило: батюшки светлые, где-то о подобном уже читал! … Ну, да, в истории рождения св. Девой Марией в Вифлееме, младенца по имени Иисус Христос, - позже нареченного Сыном Человеческим, - случилось нечто подобное. Тут (в «Теогонии»), Кронос поедал новорожденных, там – царь Ирод перебивал младенцев, по наущению тогдашних иудейских священников, боявшихся потерять влияние на прихожан с приходом новой веры – веры в единого Б-га.
По существу, у нас на глазах разворачиваются варианты одного и того же сюжета, центральное место в котором занимает сюжет о побиении младенцев. Разница в мотивах (отчего ещё-уже младенцы преследуются) не перекрывает тождество сюжета. Законы т. н. «кочующих сюжетов» так же непоколебимы, как и, например, законы сохранения массы. Попутно, вспомним, еще одну версию этой истории -  ветхозаветное сказание о рождении Моисея. 2
И потом, кто у кого «одолжил» сюжет – не так уж важно, интересно другое. Отчего, из множества множеств сюжетов, в неисчислимых количествах подбрасываемых жизнью, авторы остановились на тождественных? Разве они не понимали, что, во-первых, тем самым ослабляют оригинальную сторону своего сочинения, неординарность пересказа некоего сакрального сюжета, во вторых –  возрастает вероятность падения их авторитета, в глазах читающей публики (потомков)? Отчего они так поступили, отчего? Но, в таком разе это лишь усиливает подозрение, что, как в первом случае (поедание младенцев Кроносом), так и во втором (избиение новорожденных добросовестными служаками Ирода), подобное(ные) событие(ия) могло(и) иметь место. И тогда, вглядываясь в сюжет, понимаешь: насколько бы одно событие не отстояло от другого, это обстоятельство уже не первого плана.
… Обе эти истории, обернись они реальностью (без мифологической «мишуры»), были бы, более чем, прозаичными. Это были бы скучные истории о том, как, в какой-то день недели (скорей всего, в понедельник), полутверёзые дядечки стали гоняться по всей Иудее за младенцами. И, если б это было только так, они бы не стоили и нашего взора в их сторону. Но, что же тогда влило в эти сюжеты высокоэнергетический дух истории, сделало вечными во времени, что? Наверное, если коротко, присутствие духа Божия. Ни больше и ни меньше.
                3.10.2002

 
1-  Мир древних греков // Н. Н. Трухина.  История древней Греции: Экспериментальный учебник для VI класса средних учебных заведений. – М. МИРОС, СКРИН (Московский институт развития образовательных систем), 1995. – С. 10
2 - «Согласно библейской легенде, фараон, напуганный быстрым ростом численности поселившихся в Египте потомков Иакова, повелевал убивать всех еврейских детей мужского пола, но Моисея, как известно, удалось спасти».  Иисус – загадочная личность. 4 часть // Зенон Косидовский.  Библейские сказания. Сказания Евангелистов. – М. Политическая литература, 1991. – С. 389-391. (пер. с пол.)


*
В каком-то из недавних годов, автор «Эрмитажа» затеял проект под весьма банальным и достаточно избытым в прессе названием «Рукописи не горят». После небольшого авторского комментария, по обыкновению, следует текст оригинала. Вот и вся нехитрая конструкция  задуманного.
Что именно преследовал автор этим проектом, из-за большого объёма и значительного временного отрезка, он забыл. Вот досада…               

                24.01.2006            
§
Отовсюду только и слышны сетования и стоны, что, де, время летит не оставляя места созерцанию. Можно без размышления согласиться с ними, а можно и усомниться; но, в одном жалующиеся правы: время не стоит на месте.
Но, что лукавить, не стоит на месте и человечество. … И когда сонмы людей, определившись в государства, полюбившие свой язык (и, порой, никакой иной!), принимаются выяснять между собой отношения (кому с кем жить, и жить ли рядом вообще!), сотрясается под их ногами не только земля, но и время. И, в такие эпохи, уже время не поспевает за человеком.
Притча Фридриха Дюрреманта «Абу Ханифа и  Анан бен Давид» -  это волнующий пересказ некой ситуации, возможно имевшей место, а возможно и нет, но это не так уж важно. Ситуации, когда в замкнутом объеме (не по своей воле) столкнулись гиганты своей веры, их адепты (мусульманский богослов Абу Ханифа и иудейский раввин Анан бен Давид), чтобы через мучения и страхи (действительные и ложные), в конечном итоге, преодолеть драматичность своего положения, и осознать: чтобы выжить, надо научиться находить общий язык, даже с непримиримым противником. Иначе…
Написав банальность, вроде “Восток – дело тонкое”, рискую немедленно оказаться в невыгодном положении. Ибо, Читатель усмотрит отсутствие самостоятельной мысли, стремление этакой необычностью (“изюминкой” с добрую картофелину!) обозначить явление там, где пришло время говорить об этом.
С другой стороны, самодостаточность предлагаемого текста Ф. Дюрреманта, перекрывает все комментарии вашего автора. Если, что и добавлю, то следующее: в дневном новостном блоке Радио России от 17.04.2003, проскочило сообщение  о том, что американские солдаты, захватившие столицу Ирака, Багдад (с целью свержения диктаторского режима Саддама Хусейна), в жилом районе Ад-Радвани обнаружили четыре подземные тюрьмы. События в притче развиваются именно в такой тюрьме. 
 
Фридрих ДЮРРЕМАНТ

АБУ ХАНИФА И АНАН БЕН ДАВИД
Не всегда богословы отделываются дёшево. И в их учениях тоже есть взрывчатое вещество. Тут тоже иудаизм и ислам обнаруживают некую общность, которая, заключена в самом существовании богословия. Будучи религиями, основанными на книге-откровении, ни тот, ни другой своими откровениями не довольствуется. Иудеи дополняют Библию Талмудом, диалектически комментируя Пятикнижие, а мусульмане добавляют к Корану устное предание о деяниях и словах Пророка, сунну и хадис. Когда в 760-м примерно году аббасид аль-Мансур, числившийся официальным преемником Пророка, велит взять под стражу книжника Абу Ханифу, вступив с этим большим знатоком Корана в неприятный теологический спор, он в гневе на богослова, перед тем как с неохотой, но с сознанием исполненного долга удалиться от текущих государственных дел в гарем, приказывает бросить в темницу также некоего рабби по имени Анан бен Давид. Никто не осмеливается спросить аль-Мансура, за что; он, может быть, и сам этого не знает. Вероятно, он поступает так просто из смутного чувства какой-то злой справедливости, присущей калифу как владыке правоверных и неверных. Но возможно также, что он вспомнил о каком-то небрежно им прочитанном прошении, не помня толком, откуда оно пошло, из одной ли канцелярии его управления по еврейским делам или сразу из нескольких, ему даже кажется вдруг, что ему просто приснилось это неразборчиво написанное письмо, требующее арестовать Анана по той причине, что приверженцы этого рабби из богатой сектами глубины Персии противозаконно провозгласили его правителем вавилонской общины. Аль-Мансур велит бросить Анана бен Давида в грязное подземелье, где уже пребывает Абу Ханифа.
Детина-стражник, приводящий Анана бен Давида, открывает маленькую железную дверь, загороженную двумя дубовыми поперечинами и едва достающую ему до бедра, валит раввина наземь и вталкивает его в камеру мощным пинком. Рабби долго лежит без сознания на каменном полу. Придя в себя, он разглядывает подземелье, где оказался. Оно квадратное, тесное и высокое. Единственный источник света – зарешеченное окошечко, где-то недостижимо высоко над ним в грубой стене. В углу кто-то сидит, скорчившись. Анан бен Давид подползает к нему, узнает Абу Ханифу, отползает назад, в угол, диагонально противоположный углу мусульманина. Оба богослова молчат, каждый думает, что другой виновен, пусть не перед аль-Мансуром, который гнусно обошелся с ними обоими, но с точки зрения вечной истины. Древний старик-надзиратель, выдающий себя, чтобы его оставили в покое, за сабеянина, а в действительности поклоняющийся ржавому одноглазому истукану и презирающий мусульман, иудеев и христиан как болванов-безбожников, ежедневно приносит им миску с едой и кувшин с вином.
По приказу аль-Мансура, чья жестокость никогда не бывает грубой, а всегда изощренна, еда приготовлена превосходно. Оскорбительно для обоих то, что еврей и мусульманин должны есть из одной миски; вино оскорбляет только Абу Ханифу. Неделю богословы ничего не едят. С безмерной стойкостью каждый старается превзойти другого в благочестии и посрамить противника своей покорностью воле Божьей. Только к вину прикладываются они вместе, время от времени пригубляя его, - мусульманин, чтобы не умереть от жажды, что тоже было бы ведь грехом перед Аллахом, Анан бен Давид, которому вино дозволено, - чтобы не оказаться бесчеловечным перед Абу Ханифой, чью жажду он удвоил бы, если бы пил залпом.
К миске подбираются крысы, крысы здесь везде. Сначала они вылезают с опаской, но с каждым днем делаются наглее. Спустя неделю Абу Ханифа находит смирение еврея возмутительным: оно не может быть искренним, как у него, мусульманина, еврей поступает так, конечно, из богохульного упрямства или из дьявольской хитрости, чтобы унизить своим напускным смирением слугу Пророка, глубокого знатока Корана, сунны, хадиса. Абу Ханифа стремительно поглощает содержимое миски, прежде чем на нее, как то до сих пор бывало, успевают, при всем своем проворстве, наброситься крысы. Богослов оставляет лишь жалкие крохи, каковые и слизывает Анан бен Давид – скромно опустив глаза, хотя и не совсем без поспешности, очень уж голод несносен, но он помнит, что Талмуд отвергает мученичество и разочарованные крысы осаждают теперь его, даже пытаются укусить. Абу Ханифу мгновенно озаряет мысль, что смирение еврея искренне. Посрамленный этим, раздавленный, сокрушенный перед Аллахом, Абу Ханифа на следующий день ничего не ест, а Анан бен Давид, который тоже не хочет унижать Абу Ханифу потому, что тот ел накануне, убежден теперь в его благочестии и к тому же унижен смирением мусульманина перед ним и перед Иеговой, ест, поглощает, торопливо пожирает содержимое миски, все эти приготовленные яства, еще поспешнее, чем Абу Ханифа накануне, потому что крысы стали еще жаднее, еще наглее, еще неистовее, но и он не съедает все дочиста, как мусульманин днем раньше, и теперь Абу Ханифа, счастливый, что наконец может таким же образом унизиться перед рабби, слизывает остатки, и на него тоже набрасываются крысы, влезают на него, облепляют его, так что уже нельзя различить, где Абу Ханифа и где крысы, а затем эти твари разочарованно и обиженно удаляются восвояси. С этого часа оба, мусульманин и иудей, сидят друг против друга, довольные одинаковым благочестием, одинаково униженные, в одинаковом смирении, одинаково измученные благочестивым поединком. Они убедили друг друга не верой, которая у них остается разной, непримиримой, а одинаковой благочестивостью, одинаковой силой веры в их разные веры.
Так начинается богословский разговор, которому благоприятствует яркий лунный свет, косо падающий из зарешеченного оконца. Говорят они друг с другом сначала нерешительно, осторожно, с долгими паузами глубокой задумчивости, то Абу Ханифа спрашивает, а Анан бен Давид отвечает, то спрашивает раввин, а отвечает мусульманин. Брезжит утро, где-то уже пытают. Крики и стоны не позволяют им продолжить разговор, рабби Анан и Абу Ханифа молятся, каждый на своем языке, так громко и так истово, что палачи в испуге отрываются от своих жертв. Наступает день, солнце вспыхивает в камере, вонзается в нее лучом, который, правда, не достает пола темницы, а лишь на мгновение озаряет седины Абу Ханифы.
День следует за днем, ночь за ночью они едят вместе лишь самое необходимое, только малую часть пищи, которая становится всё хуже, потому что приказ калифа постепенно забывается. Вместо вина в кувшине давно вода. Остаток не поддающегося определению месива, которое швыряет им теперь молчаливый надзиратель, они отдают крысам, и те становятся их друзьями, приветливо повизгивают, трутся о них носами. Оба гладят их, уйдя в свои мысли, так поглощены они важным разговором . Мусульманин и иудей хвалят одного и того же величественного Бога и находят донельзя дивным то, что он открылся сразу в двух книгах, в Библии и Коране, в Библии более темным, непредсказуемым в своей милости и своем гневе, в своей непостижимой несправедливости, всегда оказывающейся справедливостью, в Коране более поэтичным, более патетичным, да и несколько более практичным в своих заповедях. Но, славя Бога, оба богослова начинают сожалеть о человеческом безрассудстве, посмевшем дополнять божественные подлинники: Анан бен Давид проклинает Талмуд, Абу Ханифа – сунну и хадис.
Проходят годы. Калиф давно забыл обоих богословов. Донесение своей секретной службы, что растет вера в истинность одного лишь Корана, он выслушивает внимательно, может быть, когда-нибудь и удастся использовать эту новую веру в политических целях, так или этак, а когда министр еврейских дел, еврей, хочет доложить, что среди евреев растет сомнение в законности Талмуда, аль-Мансур прерывает доклад министра, на калифа нападает зевота. С возрастом гарем доставляет ему еще больше хлопот, чем его огромное царство, евнухи уже начинают острить, кроме того, нельзя больше доверять великому визирю; а поскольку великий визирь чувствует, что калиф больше не доверяет ему, он тоже забывает об обоих узниках – с чистой совестью, ведь это же задача администрации – печься об Анане бен Давиде и Абу Ханифе. Но администрация перегружена делами, тюрьма давно слишком мала ввиду начавшейся политической смуты: восстают рабы, бунтуют коммунисты-маздакиты, гаремы перебегают к ним один за другим, поскольку и жены у них общие. Строятся новые тюрьмы, сначала рядом со старой, каменные ограды используются как опорные стены для новых темниц, возникает целый тюремный город, над которым со временем вырастают второй и третий города-тюрьмы, беспорядочные, но прочные нагромождения каменных плит. Давно умер и аль-Мансур, и его преемник аль-Махди, и его преемник аль-Хади ибн аль-Махди, которого велела убить его мать, чтобы привести к власти своего любимого мына Гаруна аль-Рашида ибн аль-Махди; потом умирает и тот, и его преемник, и так далее, все исчезают. Темница, где сидят друг против друга Абу Ханифа и Анан бен Давид, глубоко внизу, под всеми тюрьмами, которые построены рядом с ней и над нею и снова рядом с ней и над нею строятся, потому что восстание рабов-негров вынуждает калифа аль-Мутамида и аль- Мутаваккиля строить новые гигантские тюрьмы, - этот, площадью всего в несколько квадратных метров, подвал в изначальной тюрьме давно уже забыт, а с ним вместе давно забыты Абу Ханифа и Анан бен Давид, но не зная о том, оба всё еще сидят друг против друга во мраке, почти во мраке, ибо днем откуда-то сверху, преломленный бесчисленными шахтами, проходящими из-за нескончаемого строительства во всех направлениях, к ним проникает слабый свет, которого хватает как раз на то, чтобы они, нагнувшись друг к другу, могли различить черты лица соседа по заточению. Однако их это не заботит, предмет, которым они заняты, неисчерпаем, он даже становится как бы всё более неисчерпаемым по мере того, как они погружаются в него всё глубже и глубже. . Их предмет – Бог в его величии, по сравнению с чем всё незначительно: жалкая еда, влажная шерсть крыс, давно уже сожравших Коран и Тору – единственные книги, которые аль-Мансур не мог не позволить читать им в тюрьме; даже исчезновения обоих своих священных сокровищ они не заметили; Абу Ханифа и Анан бен Давид нежно поглаживали по шёрстке этих зверьков, когда те принялись за свою разрушительную работу. Абу Ханифа давно стал как бы Кораном, а Анан бен Давид Торой; стоит еврею привести какое-нибудь место из Торы, араб приводит суру из Корана, которая подходит к этому месту из Торы. Обе книги, кажется, каким-то таинственным образом дополняют друг друга; даже когда буквального совпадения нет, они сходятся. Мир обоих узников совершенен, но, погруженные в божественные откровения, с виду опровергающие, а на поверку дополняющие друг друга, они не принимают во внимание одного, самого близкого, надзирателя, старого-престарого, как теперь и они, сабеянина, который втайне всё еще поклоняется своему истукану и тем упрямее презирает араба и еврея, чем безжалостней молчит этот грубый одноглазый идол. Надзиратель, как и оба узника, давно забыт, тюремное начальство не знает о его существовании, ему приходится выклянчивать себе пищу у других надзирателей, которые тоже забыты и тоже должны выклянчивать пищу. То немногое, что ему удается выклянчить, он делит с узниками машинально, из какого-то чувства долга, более сильного, чем презрение к обоим, презрение, медленно перерастающее в ненависть, в бессильную темную злость, которая гложет и наполняет его так, что от него ничего уже не остается, кроме этой ненависти ко всем евреям и арабам, а сверх того к их богу, когда-то будто бы что-то сказавшему, к этому богу-сочинителю, как он его называет, сам не зная, где подцепил это словцо, ибо, что такое сочинитель, он тоже не знает.
И вот какой-то калиф, то ли  аль Кадир ибн Исхак ибн аль-Мактадит, то ли аль-Каим ибн аль-Квадит, после счастливой ночи любви с пленницей-венецианкой по имени Аманда, Аннунциата или Аннабелла, с длинными, цвета красной киновари волосами, издает приказ отпустить на волю всех государственных преступников, чьи имена начинаются на А. По какой-то случайности это приказ – через двести лет, в последние дни аль-Мустанзари ибн аз-Захира, предпоследнего из всех калифов, - доходит до старого-престарого сабеянина, который, ворча, отпускает на волю Анана ибн Давида, а помедлив, чувствует, что надо бы отпустить и Абу Ханифу: можно ведь, собственно, думает он, руководствоваться и «Абу», никто не заметит, но ненависть к обоим побуждает его придерживать «Ханифа» и разлучить богословов. Злорадствуя, он отпускает на свободу только Анана бен Давида.
В ошеломлении еврей прощается с Абу Ханифой, еще раз гладит лицо своего закадычного друга, глядит в его словно бы окаменевшие глаза и вдруг чувствует, что Абу Ханифа уже не воспринимает его ухода, что тот утратил чувство какой-либо перемены. Рабби растерянно бредет, спотыкаясь, через темные коридоры, охваченный смутным страхом перед свободой, карабкаясь по лесенкам, ведущим вдоль мокрых стен наверх, в следующие тюрьмы, пробирается через всё новые коридоры и выходит к крутым ступеням, после чего вдруг оказывается на ярком солнце, на каком-то дворе, и щурится от света, старый, невыразимо грязный, в лохмотьях. К своему изумлению, он видит, что одна половина двора в тени, закрывает глаза, пробирается вслепую к стене и опускается возле нее на землю. Какой-то надзиратель или тюремный чин находит его, расспрашивает и, ничего не поняв, открывает ему ворота тюрьмы. Старик не хочет уходить со своего места у стены, надзиратель (или тюремный чин) грозится применить силу, старик вынужден подчиниться.
Начинается бесконечное бесконечное странствование по миру Анана бен Давида – не по доброй воле, ибо едва он выходит за ворота тюрьмы, на люди, все уже удивленно глядят на него; он одет иначе, чем они, и в его грязных лохмотьях можно узнать очень старомодное платье. Да и его арабский язык звучит иначе; когда он спрашивает о какой-то определенной улице, его не понимают, к тому же и улицы этой давно уже нет, город изменился; он смутно припоминает, что некоторые мечете уже видал когда-то. Он находит еврейскую общину, просит доложить о себе раввину, знаменитому знатоку Талмуда. Здесь тоже старика понимают с трудом, но его приводят к святому старцу, который изучает написанную по-арабски книгу знаменитого рабби Саадии бен Иосифа «Опровержение Анана». Седой, как лунь, старичок обнимает колени великого талмудиста, называет себя. Рабби изумляется, переспрашивает, становится суров, Анан бен Давид либо дурак, либо обманщик, настоящий рабби Анан умер почти пятьсот лет назад и был еретик, зараженный тайными учениями персов, вон отсюда. Затем он снова погружается в свою книгу. Старое-престарое лицо Анан бен Давида бледнеет. Неужели тот всё еще верит в Талмуд, спрашивает он рабби, в эту жалкую человеческую поделку? Тут знаменитый знаток Талмуда поднимается – великан с растрепанной, черной, как смоль, бородой, недаром община называет его «святой колосс». «Изыди, недоумок Анан бен Давид, - гремит он, - давно истлевший! Отстань от меня и моей общины. Ты вовлек нас в беду, когда был жив, так будь же проклят и ныне, когда ты давно зарыт!»
Анан бен Давид в ужасе убегает из дома святого, проклятья еврея несутся ему вдогонку. Он бродит без цели по улицам и площадям огромного города. Уличные мальчишки забрасывают его камнями. Собаки кусают его, пьяный валит его с ног. Он не видит иного выхода, как снова прийти к воротам тюрьмы, которые он с большим трудом и находит. Ему с удивлением отворяют ворота, но никто не помнит его, тюремный чин (или надзиратель), который выпустил его, куда-то отлучился. Старый еврей говорит об Абу Ханифе, но никто никогда не слышал о таком узнике. Еврея расспрашивает молодой заместитель начальника управления всеми тюрьмами города, питающий  интерес к истории, имя Абу Ханифы ему мало что говорит, вероятно, еврей что-то спутал, но какая-то доля истины во всем этом, наверное, есть. Он велит отвести старика в камеру в новом тюремном городке предназначенную вообще-то для богатых подследственных, с видом на мечеть Гарун-аль-Рашида, велит накормить его и переодеть. Заместитель начальника сам удивляется своему великодушию. Он роется в старых указателях, изучает планы, но ни из нельзя заключить, что под всеми тюремными зданиями находится еще одна тюрьма, так сказать. Заместитель начальника вызывает к себе всех старых надзирателей, в том числе и старых-престарых, давно ушедших на покой, никто не слыхал о каком-то сабеянине в должности надзирателя. Конечно, никто не знает всей тюрьмы, спору нет, планы грешат неполнотой, но какой-то след должен ведь все-таки найтись, если в рассказе еврея есть хоть крупица правды. К такому выводу заместитель начальника и приходит, - с огорчением, ибо почему-то верит еврею, чувствует себя в долгу перед ним, хоть это, он признает, и странно, чувствует себя каким-то безвольным, спрашивает начальника, нельзя ли отвести старику какую-нибудь камеру, лучше всего ту, куда он уже помещен, с видом на мечеть. Это, к сожалению, исключено, начальник слегка раздражен своим заместителем, не может же тот всерьёз полагать, что между этим старым евреем и умершим сотни лет назад Абу Ханифой есть какая-то связь. Он начальник тюрьмы, а не сумасшедшего дома, куда заместителю и следовало бы посадить этого еврея. Но прежде, чем принимается такое решение, Анан бен Давид исчезает. Никто не знает, как он ухитрился покинуть камеру, может быть, она была даже не заперта, а может быть, надзиратель нашел еврея мертвым на его койке и велел убрать труп, не докладывая начальству о столь незначительном происшествии. Но когда пятнадцать лет спустя Хюлегу, один из внуков Чингиз-хана, сжег этот город со всеми его мечетями, больницами и библиотеками, вырезал восемьсот тысяч жителей, а пописывавшего аль-Мустазима ибн аз-Захира, абассида исключительной кротости, велел завернуть в ковер и трясти насмерть, ибо по своему суеверию монгол опасался прогневить землю завоеванного им аббасидского царства кровью последнего калифа, - один конный латник, увидев, как из сожженной синагоги убегает какой-то маленький, согбенный, старый-престарый еврей, и удивившись, что кто-то еще остался в живых , послал ему вдогонку стрелу, хотя и не мог поручиться, что при мутном от дыма свете угодил в цель.
Двести лет спустя в Гранаде к старосте еврейской общины обращается какой-то невзрачный еврей неопределенного возраста, речь его невнятна, но, поняв наконец, что пришелец хочет подискутировать с рабби Мозесом бен Маймоном, староста любезно отвечает ему, что «рамбам» умер почти триста лет назад в Каире, после чего чужеземец испуганно удаляется.
В первые годы правления Карла V в Испании в руки инквизиции попадает какой-то старик-еврей, его, как диковинку, приводят к Великому инквизитору. Еврей ни на какие вопросы не отвечает, немой он или нет, выяснить не удается. Великий инквизитор долго молчит, глядя на еврея чуть ли не с благоговением, и, сделав неопределенное движение рукой, отпускает его на волю: всё равно, мол, скоро умрет. Идет ли во всех этих рассказах речь об Анане бен Давиде, мы не знаем, точно известно лишь, что он блуждает по миру, не называя себя, не открывая своего имени. Он бредет из страны в страну, от одной еврейской общины к другой, и не говорит ни слова. В синагогах он закутывается в старое, изодранное покрывало, и его, как то бывало с Великим инквизитором, принимают за глухонемого. Он появляется то в одном, то в другом гетто, сидит, скорчившись, то в одном, то в другом училище. Никому до него нет дела, он просто-напросто старый глухонемой еврей, который откуда-то пришел, которому подают самое необходимое, которого каждое поколение хоть и знает, но всегда принимает за какого-то иного, похожего на другого древнего глухонемого еврея, которого будто бы знало старшее поколение. Да его как бы и нет, это только тень, воспоминание, легенда; всего-то и нужно ему немножко хлеба, немножко воды, немножко вина, немножко водки, что уж дадут, он ведь ко всему едва притрагивается и, даже не кивнув в знак благодарности, глядит себе в пустоту своими большими глазами. Наверно, впал в слабоумие, совсем одряхлел. Ему безразлично, что о нем думают, безразлично, где он находится, преследования, погромы его не касаются, он так стар, что никто из врагов его народа уже не нападает на него; Великий инквизитор был последним, кто заметил его. Анан бен Давид давно исчез в Восточной Европе, в училище великого местричского магида он зимами топит печь – вероятно, хасидское предание; где он пребывает летом, никто не может сказать. Наконец во время Второй мировой войны нацистский врач выводит его из длинной очереди голых евреев, тянущейся в одну из газовых камер Освенцима; он проделывает с ним какие-то опыты, замораживает его на пять, на десять, на пятнадцать часов при температуре минус сто градусов, на две недели, на два месяца, еврей всё ещё жив, о чем-то думает, по сути, всё время отсутствует; врач прекращает свои опыты, отправлять его назад он тоже не хочет, он оставляет его в покое, лишь время от времени заставляет его убирать лабораторию. Вдруг еврей исчезает, и вот уже нацист забыл о нем. Но по мере того, как идут века, для Анана бен Давида становятся всё значительнее, важнее, лучезарнее столетия, проведенные им в том несчастном подвале в Багдаде. Правда, Абу Ханифу он давно забыл, он воображает, что был один в темнице, куда его бросил аль-Мансур (чьё имя он тоже уже не помнит), но зато теперь ему кажется, будто он в те бесконечные годы говорил с Ягвеи не только говорил, а ощущал его дыхание, даже видел его беспредельный лик, и теперь эта жалкая дыра, где он был заточен, представляется ему все больше обетованной землей, так что все его помыслы, как свет в фокусе, сосредотачиваются на этом единственном месте и превращаются в неистовое стремление вернуться туда, в то священное место, он только и жив еще этим стремлением, хотя давно забыл, где, собственно, это священное место находится, как забыл и Абу Ханифу.
А тот между тем, сидя в своем подвале, превратившись из-за падающих время от времени капель воды в какое-то подобие сталагмита, сохранив лишь искорку жизни, тоже давно уже, много веков назад, забыл Анана бен Давида, как забыл и Абу Ханифу старик-сабеянин: он приходил всё реже и наконец совсем пропал. Может быть, его убил одноглазый, проржавевший истукан, отделившись вдруг от стены. Тем не менее миска Абу Ханифы не остается пустой, крысы, единственные живые существа, ориентирующиеся во всех надстроенных и пристроенных тюрьмах, притаскивают ему то немногое, что ему нужно для пропитания. Их жизнь коротка, но забота об этом забытом узнике передается по наследству, он друг бесчисленных поколений крыс, он когда-то делился с ними своей пищей, а теперь они делятся с ним своей. И он принимает их службу как нечто само собой разумеющееся, разве что порой поглаживает их по шёрстке, все реже и реже, по мере того как окаменевает, ведь мыслями он не здесь. Ему тоже кажется, что он веками говорил с Аллахом, когда сидел один в этой темнице, да и жалкий подвал, где он сидит, для него давно уже не подвал. Калифа он давно забыл, иногда он старается вспомнить его имя и то смешное расхождение во мнениях, что привело его в тюрьму, но не помнит даже, о чем шла речь в том споре; не сознает он и того, что, собственно, мог бы уже давно покинуть тюрьму, никто не остановил бы его. Он полон уверенности, что находится в священном месте, пусть кругом лишь грубо отесанные каменные литы, которые нет-нет да выхватывает из темноты скупой свет, но они освящены тем, кто говорил с ним, самим Аллахом; и привязывает его к жизни задача хранить это место своей стойкостью как его, Абу Ханифы, собственность, переданную ему самим Аллахом. И Абу Ханифа ждет часа, когда Аллах в своем милосердии снова заговорит с ним, когда он снова почувствует его дыхание и увидит его беспредельный лик. Он ждет этого часа всей страстью своего сердца, всем пылом своего духа, и час этот приходит к нему, хоть и иначе, чем ожидал.      
В ходе своих странствий Анан бен Давид оказался в Стамбуле, случайно, он даже не знает, что он в Стамбуле. Он сидит несколько недель перед какой-то синагогой, почти слившись со стеной, серый и ветхий, как ее камни, пока его не обнаруживает один пьяный швейцарец, скульптор, который, когда не пьян, сваривает крупные железные конструкции и болванки. Швейцарец глядит на маленького, как карлик, старого-престарого еврея, водружает его на свои могучие плечи и тащит в свой ржавый, залатанный автобус «фольксваген». Надо это понимать так, что в Стамбуле швейцарец еще не по-настоящему пьян, только навеселе, но затем, едучи через Анатолию, пьянеет от остановки к остановке все больше и больше, явно пытаясь провести контрабандой виски в автобусе, чтобы заработать денег на свои железные скульптуры, - явно успешно, хотя, правда, запас виски огорчительно уменьшается, а тем самым и заработок: на каждом пограничном посту, в каждом полицейском участке, на каждом контрольном пункте он щедро выставляет виски, и начинается бесконечное пиршество, после которого пограничные посты, полицейские участки и контрольные пункты оказываются еще пьяней, чем швейцарец. Анан бен Давид каждый раз свидетельствует, как всегда притворяясь глухим и треся головой, что виски Кораном не запрещено; для того швейцарец и взял его с собой, приняв это дряхлое существо за мусульманина, а Анан бен Давид, погруженный в Ягве и в ожидании новой встречи с ним, о такой причине и ведать не ведает. Но в Багдаде – хотя Анан бен Давид не знает, что он в Багдаде, а, думает, что он в Аргентине или во Владивостоке, - так перепутались у него в голове после веков странствий континенты и воспоминания, - но в Багдаде швейцарец со скоростью сто двадцать километров в час вместо полагающихся здесь шестидесяти врезается в островок безопасности. И островок безопасности, и полицейский, и скульптор, и автобус охвачены ярким бензиново-алкогольным пламенем, все взрывается, желтым столбом дыма взлетает в воздух «Олд смаглер» вместе с одним из самых перспективных художников Гельвеции. Только Анан бен Давид исчезает в собравшейся толпе, которая преграждает путь сигналящим полицейским и санитарным машинам. От швейцарца осталась одна только присягающая рука, но на что она присягала, уже нельзя выяснить.
Анан бен Давид идет вдоль роскошных магазинов и, заворачивает за высотный дом, замечает, что его преследует какая-то белая собака. Собака эта длинноногая и голая, вся шерсть у нее выпала. Анан бен Давид убегает в переулок, дома здесь очень старые или кажутся очень старыми, в таком они запустении, а ведь где-то совсем близко тот высотный дом, хотя он уже не виден. Анан бен Давид не оглядывается на собаку, но знает, что та идет за ним. Он открывает дверь какого-то старого, ветхого дома, входит во двор, заваленный мусором, перелезает через него, находит в земле какое-то отверстие, не то ствол колодца, не то пещеру. На него злобно смотрит крыса, исчезает, в двери дома появляется белая голубая собака, оскаливает зубы. Анан бен Давид слезает в пещеру, нащупывает ступени, спускается по ним, оказывается в бесконечных коридорах, темнота кромешная, но он идет вперед. Он знает, что голая белая собака крадется за ним, что его ждут крысы. Он, и не видя, знает, что перед ним пропасть, нагибается, его руки хватаются в пустоте за перекладину лестницы, он спускается по ней , бесстрашно, добирается до твердой почвы, новая пропасть, снова его руки роются в пустоте, вдруг перед ним опять новая лестница. Он лезет вниз, лестница качается, наверху тявкает собака.
Теперь он знает дорогу, он идет по низким коридорам, находит низкую железную дверь, засовы прогнили, дверь рассыпается в прах, едва он   
дотрагивается до нее, так она заржавела, он ползет в обетованную землю – в свою камеру, в свой подвал, в свою темницу, в свою тюрьму, где он говорил с Ягве, к неотесанным каменным плитам, к каменному полу. Он опускается наземь. На него нисходит бесконечный покой, покой его Бога, покой Ягве. Но вдруг две руки охватывают его горло. Абу Ханифа нападает на него, словно Анан бен Давид – дикая тварь, зверь, проникший в его, Абу Ханифы, царство, которое принадлежит ведь Аллаху, Абу Ханифа одержим чувством священного долга убить незваного гостя, который угрожает его свободе. Ведь свобода его состоит не просто в том, что этот жалкий подвал – его, Абу Ханифы, подвал, в том, что подвал этот создан Аллахом, чтобы его, Абу Ханифы, подвалом.
Но с такой же яростью защищается и Анан бен Давид; тот, кто на него нападает, завладел его, Анан бен Давида, обетованной землей, место, где Он, Ягве, говорил с ним, своим недостойным рабом, где он, Анан бен Давид, ощущал Его дыхание, видел Его беспредельный лик.
Борьба идет беспощадная, не на жизнь, а на смерть, каждый защищает вместе со своей свободой свободу своего Бога, место, назначенное тому, кто в него верит. И борьба эта для Анана бен Давида тем тяжелее, что на него нападает, вгрызается в него несметное множество крыс. Устав, бойцы отрываются один от другого, силы Анана бен Давида на исходе, он знает, что новой атаки своего противника и крыс ему не выдержать. Но вот постепенно, сначала нерешительно, к нему начинают льнуть крысы, эти страшные твари, только что нападавшие на Анана бен Давида, начинают зализывать его раны. Они узнали его инстинктом, унаследованным от бессчисленных поколений и, когда они лижут его, он ощущает непосредственную близость Ягве, своего Бога. Он непроизвольно наклоняется вперед, чтобы в неверном сумеречном свете разглядеть своего противника, а его противник наклоняется навстречу ему, наклоняется с трудом, разламывая известняк, который покрывает его, как броня, но сам он сломлен уже своей вспыхнувшей прежде ненавистью. Анан бен Давид глядит в лицо Абу Ханифе, а Абу Ханифа глядит в лицо Анану бен Давиду. Каждый – а оба совсем одряхлели за столько веков – глядит как бы на самого себя, их лица похожи одно на другое. И постепенно из их почти ослепших, окаменевших глаз уходит ненависть, они глядят друг на друга, как глядели на своего Бога, на Ягве и Аллаха, и впервые их губы, так долго, тысячи лет молчавшие, произносят первое слово, не какое-то изречение из Корана, не какое-то слово из Пятикнижия, а только слово «Ты». Анан бен Давид узнает Абу Фанифу, а Абу Ханифа узнает Анана бен Давида. Ягве был Абу Ханифой, а Аллах Ананом бен Давидом, их борьба за свободу была бессмыслицей. На окаменевших губах Абу Ханифы появляется улыбка, Анан бен Давид нерешительно гладит белые волосы своего друга, чуть ли не с робостью, словно прикасаясь к святыне. При виде маленького, старого-престарого еврея, сидящего перед ним, Абу Ханифа понимает, и при виде сжавшегося перед ним на плитах тюрьмы араба Анан бен Давид убеждается, что их общая собственность, узилище Абу Ханифы и тюрьма Анана бен Давида, - это и есть свобода одного и свобода другого.               
      
Послесловие “Эрмитажа»

О «РАДОСТЯХ» ЧЕЛОВЕЧЕСКОЙ НЕПРИКАЯННОСТИ

Знай раввин Анан бен Давид, какая долгая дадена будет ему жизнь, едва ли захотел бы становиться богословом-книжником, человеком мысли. Оказывается, нельзя быть мыслящим, прозревать многое, но взамен,  наградой, получать удары судьбы. Давно замечено: Рок наваливается на мыслящих и мудрых с таким же постоянством, что и везение неуча и отчаянного прощелыги.
Говорят, у каждого возраста есть свои прелести. Что ж, верное замечание, но бытует и другое – старость не лучшая пора человеческой жизни. То, что выпало испытать многосотлетнему старцу Анан бен Давиду – и молодому не пожелаешь… Многовековое заточение  и несчастия от обретения свободы. Обретя же ее, спустя столетия, рабби оказался среди людей, в памяти которых напрочь отсутствовали какие-либо знания об эпохе в которой, как раввин, - неутомимый книжник и верный учению богослов, - жил среди своих соплеменников, наравне с ними, и был им современником, а они – ему.

Ведь это сущее наказание, оказаться не в своём времени (месте), когда тебя никто не знает, а глаза и душа не в силах обрести точку опоры, остановиться на ком-то, с кем прошли лучшие годы жизни. Нет, право же, такое – сущее наказание! Ибо, в таком разе, свобода и не свобода оказываются одной валентности, одной масти, скрываются под одним знаком.
Ну, конечно же, книжник Анан бен Давид помнил об злоключениях «вечного жида» Агасфера. Знал.., и в череде событий судьбы, против своей воли, отчасти, повторил их.

Одиночество – это синоним неприкаянности, неузнанности, невостребованности и еще ни одного «не».
Одиночество так же многолико, как и счастье общения. И это худо.

Рабби Анан бен Давид (как и мусульманский богослов и не меньший книжник Абу Ханифа) сошел с пьедестала, выпал из контекста своего времени, и узнал о себе ‹от мирян› такое… В глазах которых, он уже не был «уважаемым» рэбэ. Ведь он сошел с «пьедестала».

    Новелла-притча Фридриха Дюрреманта (1921-1991) связана с благодарственной речью, произнесенной писателем в 1974 году по случаю присуждения ему звания почетного члена Университета им. Бен-Гуриона в Беершеве (Израиль). Речь называлась «Взаимосвязи»; впоследствии она была значительно переработана и расширена и впервые опубликована в сборнике “ Zusammenh;nge, Essays ;ber Israel. Eine Konzeption ” (1978). Заключительная часть окончательной редакции и составляет предлагаемый текст, на немецком языке публикуемый как отдельное произведение.
Перевод журналу «Знамя» любезно предоставлен харьковским издательством «Фолио», готовящим пятитомное собрание сочинений знаменитого швейцарца (составитель Е. Кацева).
«Знамя», № 1, 1996. – C. 94 – 101 (Перевод с немецкого С. Апта) 

ДЕМОН
(притча)
В минувшую ночь, во сне, я был демоном. Все меня видели, порой могли прикасаться ко мне, и даже загонять в угол. Но, при всём при этом, для всех я оставался недоступным, ибо, будучи среди всех, метался от одних к другим, от третьих к четвёртым… Я был всем известен, многие даже знали меня в лицо, но, когда заходила речь о судьбе многих (народа), тогда меня, поверившего одной стороне, предавали, и не оставалось ничего, как опять бежать к тем, кто, через время-другое, подчинившись воле обстоятельств (воле народа), непременно меня предадут, как эти теперь.   
О том, как одновременно оказывался в разных помещениях и ситуациях, о том, как сердце моё, ступив на тропу неизведанного, того, что со мною приключится, говорить не стану. Скажу об одном, что, в конце концов, оказываюсь карликом в белом костюме, и меня, такого беззащитного, кто-то, укрыв в гараже, спасает. Но потом, мои недруги (народ?), не узнав во мне демона, не встретив его прежнюю силу, сами предъявили свою, и ногами забили меня до смерти. И, как это бывает во сне, я вижу со стороны, как они это делают, как умерщвляют моё тело.
В такой момент, каждый, по закону справедливого гнева и мщения, может пойти на это. Каждый. Но только не я, ибо моё предназначение в другом. Ведь по сюжету сна я – демон, дух восставший, но не для того, чтобы разъединять народы, не для того чтобы слепо следовать родовым обычаям (око за око, кровь за кровь), не для того, чтобы нести им беды, а напротив: своим дыханием (присутствием) напоминать им, что у них (народов) есть ещё шанс начать творить дела взаимодобрые, выше уровня национального самолюбования и слепому следованию правила о том, что будто непременно выживает сильнейший (народ), и для того, чтобы не быть настигнутым (слабым), надо настигать других (другие народы). Настигать и обрекать на погибель.
Ах, как я старался подружить всех со всеми, но меня не поняли. Объединившись, они (народы) начали меня преследовать. Там, за гаражами, они настигли-таки меня. И парадокс: в ту минуту я ликовал, что люди, наконец, объединились, забыв о вражде! Будучи среди всех и над всеми, видел, какую выгоду они получат от отказа вражды друг с другом. Но я был нем, а моих знаков они (народы) не замечали. …И даже погибая, понимал, почему им нельзя быть добрее, давать слабину, понимал причину их жестокости, от которой мир уже устал, понимал причину, отчего они желают остаться людьми прежними, людьми вчерашнего дня.
И во сне, устав меня спасать и любить, мои спасители (народы), во имя моего же благоденствия, забивают меня ногами насмерть. Да-да, меня настигли мои же спасители…             
Я это видел, потому что оставался судьёй меж ними, оставался демоном. Не скрою, мне было непросто видеть свою гибель. Но я ликовал: наконец, за многие времена, люди объединились, быть может на б;льший период, нежели прежде. Ради этого стоило пережить всё это. Стоило страдать даже демону.               
                17.02.2006      
ПОСЛЕСЛОВИЕ

*
Арабский хронист IX века записал: "Один мой ровесник, хазар, сказал мне недавно странные слова:

     "До нас, хазар, доходит лишь часть будущего, самая твердая и неудобоваримая, с которой труднее всего справиться, так что нам приходится пробиваться сквозь него, как сквозь сильный ветер, боком. Это будущее состоит из забродивших отбросов, и оно, как болото, затягивает нас все глубже и глубже. Нам достаются только заплесневелые и обгрызенные куски, только то из будущего, чем уже попользовались, что обтрепали и изгадили, а кто получает лучшие куски при общем дележе и растаскивании будущего – мы даже не знаем..."               
                Милорад Павич 2
 
1 - глава «Заключительные замечания»
2 - глава «Хазары» // Милорад Павич. Хазарский словарь –  С.-Пб, издательство «Азбука», книжный клуб «Терра». – 1977 / Пер. с сербскохорватского Ларисы Савельевой


*
        Вассерман Михаил Нисселевич  (1919 - 1990) –
           сапожных дел мастер, футбольный рефери
        республиканской категории, отец автора книги

ПРИМЕЧАНИЯ

Сноска к С. 9
        Хаос – (бог времени, сын Хроноса), пространство,
            где помещаются Ночь, Эрос, Тартар, Эрибы, Туман    
       Эрибы – символ мрака 
        Эрот – бог любви (в греческой мифологии считался 
                олицетворением стихий созидательного начала)
        Тартар – символ бездны
        Аврора – богиня зари
        Гемера – богиня Дня

Сноска к С. 18
      ^  -  Симона Вейль. "Иллиада" или поэма о Силе //
           Иностранная Литература. –  N 6 - 199О г. - С. 253
w -  Александр Огушевич // Максимы 

Сноска к С. 33
Елизавета Кайки – двоюродная сестра сопрано Галины      
                Влад, пирон Кишиневского автовокзала

Ранее опубликовано, но вошло в книгу:
«Как долгая песня Омира…», «И боги плачут, помнишь Ахиллеса…», «Пожелание рыбаку»  - избранная лирика Insomnia ;nvior;rii («Бессонница бодрствования», 2003 год) - С. 7, 22, 25
«Городская зарисовка» – журнал «Кодры», № 3-4,
                2005 (С. 74)
  Иллюстрации
   Д. Флаксман  «Агамемнон уводит Брисеиду» - С. 19
   
СОДЕРЖАНИЕ

I часть – Эрмитаж

Позиция ……………………………………….     3
Воспоминание о Ф. Г. Л. ……………………    4
Мольба  ……………………………………….     4
«О, сколько прожитого сердцем…» ………    4
«Осторожная поступь, тихий вздох…» …..    5
Ленинградская рапсодия ……………………    6
«Любимые глаза, лукавые глаза…» ……….   6
Росинант ………………………………………    7
«Мои мечты…» ………………………………    8
«Люблю, любим, любовию живу!..» ……..    9
Хаос  ……………………………………………   9
«Ты пришла ко мне, дорогая…» …………..   10
«На самом донышке…» …………………….   11
Городская зарисовка ……………………….  12
«Куда ни глянь, повсюду море…» ……….   12
«Как долгая песнь Омира…» ……………..   13
Пожелание рыбаку …………………………  14
«Я читаю тебя по глазам…» ………………   15
Червь ………………………………………..    15
Первоколесо ………………………………..   16
«Нет, не полёт, любовь земную…» ………   17
«И боги плачут…» ………………………..    18
Серебро незнакомки ………………………   19
Отлучение ………………………………….   20
Портрет  ……………………………………   21
«Ты ждёшь, что я войду…» ………………   22
Празднолюбопытствующему …………….   23
Бабушкино одеяло  ………………………..   23
Дали ………………………………………...  24
Летит душа ………………………………...   25
«Я грущу, я грущу, что скрывать…» …….   25
«В эти глаза мне лучше не глядеть…» …..   26
«Не спешите руки к небу вздевать…» …...   27
«Я от жизни возьму немного…» ………….  27
Гефест ………………………………………. 28
«Сметает ветер снег с крыльца…» ………..  29
Бабочка Чжуан-Цзы ………………………..  29
Углы пентаграммы …………………………  30
«Сгорает звезда на Востоке…» ……………  32
«Нет, не так!..» ……………………………… 32
Неисправимый ……………………………. .  32
«Любовь горька…» ………………………… 33

II часть – Изыски времени

Жестокий век  …………………………………...  34
«Узнаю по профилю звука…» …………….   34
Замедленье ……………………………………35
«Уходит век…» ……………………………… 35
«Когда неведома судьба…» ………………….  37



Из озорного творчества
 
«Поэт, не мечтай, не мечтай…» …………….      37
«Вползаю в старость…» ………………………     38
Диалог властителя пучин с пиитом …………   39
«Из неказистого слова "будто"…» …………..   41

 
III часть – Забытые песни

Тропою «Новеллино» ………………………..    42
Кронос и Сын Человеческий ………………..    53
Фридрих Дюрремант. «Абу Ханифа и
                Анан Бен Давид» ……..  58
О «радостях» человеческой неприкаянности ..  78
Демон  (Из цикла: «Сновидения») ……………  80


Послесловие …………………………………….  82
Примечания ……………………………………..  83
Содержание ……………………………………..  84









 
Как свидетельствует хроника, Александр Огушевич отдал литературному поприщу некоторое количество лет. И, по всему видно, это его увлекает.  Он является автором 3 книг (поэзии – «Insomnia ;nviorerii» («Бессонница бодрствования») - 50 экз., прозы – «Ни больше и ни меньше об одной жизни» - 70 экз., драматических сюжетов), вышедших в 2003 году. Лауреат литературной премии (грант) фонда SOROS-Moldova 2002 г., за книгу пьес в стихах  «Homo, fuje!» («Человек, беги в мои объятия!») – 1000 экз.  С книгами можно познакомиться в библиотеках Кишинева, например, в еврейской биб-ке им. И. Мангера, русской биб-ке им. М. В. Ломоносова, биб-ке Госуниверситета и, наконец, в Национальной Библиотеке Республики Молдова. А также в общественных и частных библиотеках Германии, России, Израиля, Канады, ПМР, США, Украины, Греции и др.