Фрагмент

Теперь давно за полдень. Он мертв. Истекает кровью на мокром от дождя асфальте. Дождь смоет его кровь, а время скроет его имя из моей памяти.
Выглаженные штанины. На них капли грязи. Капли кофе на столе, мокрая окружность оставленная чашкой, капли от мокрой ложки, капли на ботинках в прихожей. Капли дождя на стекле. Растекаются, оставляя прозрачные дорожки. Дорожки вен на холодных руках. Лопнувший капилляр на правом глазу. Итог суточного недосыпа. Радио наигрывает знакомую мелодию. Иногда по радио читают русскую классику, иногда разыгрывают постановки по Грозовому Перевалу Эмили Бронте. К черту мне не сдался Хитклифф. Наигранный злодей, имеющий принцип беспринципности.
Недопитый кофе на дне чашки, бутафория заварки. Последнее время его невозможно пить без сливок и сахара, без которых кофе кажется нефтью, всплывающей в городском пруду жирными пятнами или машинным маслом в дождевых лужах.
Стал поражаться простоте Чеховских рассказов. Настолько просты, что возможно их не следовало бы писать.
Немного холодней с каждым днем. Накинул на плечи ветровку, наверх черного пиджака, на мне черный галстук, наглаженная белая рубашка, остается не заправленной в грязные брюки. Наконец двор скрылся из виду. Деревья клонят ветви. Ветер раскачивает их, продувая раскрытый пиджак.
С грехом пополам хватает на билет, ударило в пот. Следовало остаться дома. Перебираясь через салон, хватаюсь за поручни потной ладонью, в другой зажата сдача и билет. Сую их в карман пиджака, и на потной ладони остаются вмятины от монет. Сажусь на сидение у пыльного окна, засохшие капли дождя.
Автобус поднимается в гору и больше никуда не идет. Все его двери раскрыты. Я выхожу на холодный воздух и пытаюсь закурить. Ветер не дает огню подняться с колен. Потертые ботинки ступают по слякотной дороге, вдоль которой степь, поросшая бурьяном.
Ржавая нескончаемая ограда, уходящая в неизвестность, за ней памятники и согнувшиеся под притяжением кресты, стертые имена. Тропы, поросшие сором, стянутые. Мемориалы.
Незнакомцы вселяют опасение, сама атмосфера диктует правила, здесь она поглощает мысли, жужжащие мухи под лобными долями.
Дождь. С новой силой колотит в живот в голову. Дождевая вода стекает по лицу. Подходит ком к горлу, я боюсь зареветь от осознания собственной беспомощности. Плюю и ухожу прочь, растворяясь под звуки процессии в густом тумане, мокром тумане. Ноги сыры, остается брести. Брести на остановку. Безлюдно и тихо, мыслить страшно, нарушить тишину и обрушить на себя гнев неизвестности. И самое сильное наказание, наказание узнать что-то, что нарушит жизненную гармонию и развеет как пыль жизнь. Ее писки сыпятся сквозь щели в пальцах, песками забиты ботинки, они мокры.
День заметно поубавился, и теперь, в шесть часов, совсем темно и небо затянуто пеленой, значение которой я не мог придать. Ботинки пыльны, много значения ботинкам, если идя по дороге, пытаешься смотреть под ноги, не видеть то, что может напугать, даже если это будет причиной смерти, ты не успеешь напугаться. Умрешь спокойным под колесами грузовика, и останешься печально-брошенным на обочине.
Люди, перед смертью, знающие, что их не спасут спасатели, они под толстым слоем камней, или прижаты в лифте. Их селезенка лопнула, но есть несколько часов для того, чтобы смириться с неминуемой участью. О чем они могут думать? Об истории? О том, что она ничему не учит, и это не ее главная цель, вопреки предисловию учебников. На такую мысль может натолкнуть ветхость дома, толчки под землей, повторяющиеся в определенных промежутках времени, и халатность властей. Человек, случись подобное. Будет в разуме не больше, чем кот с отдавленной лапкой, растянувшийся на обочине. Нескончаемое жалобное мяуканье. Мяу, мяу, мяу.
Свет фонаря приманивает моль, а не мотыльков, и не пчел. Моль, жрущую мебель и одежду из года в год. Несведущие инвалидки могут назвать ее мотыльком, поедающим шубу матери, но не молью. В транспорте, на проспекте и в магазинах, приходится соприкасаться с молью, а ее пыльца может остаться на вас, при малейшем прикосновении. Не обрубайте им крылья, слышится в стороне, не обрубайте им крылья, они имеют право, право на потребление, и однажды, они не могут потреблять и не хотят, и наступает осознанная атрофия эмоций, а значит кома, отходя от которой они становятся более бесчувственными. Запрещают себе страдать, но при этом остаются молью, молью потрёпанной, с вырванной лапкой. Молью, не чувствующей себя на своем месте.
Фонари отбрасывают тенью. Забегая в открытые двери. Садясь на первое, после водителя сидение в салоне автобуса, я успеваю на один из последних маршрутов этим вечером.
В поле зрения мелькают огни, не всегда огни домов, навсегда фонари. Фары встречных автомобилей. Одинокий автобус проезжает мимо, а в салоне одинокие люди. Неприлично оборачиваться на девушку, уже не молодую накрашенную в спешке. Кажется красивой. Последнее время замечаю за собой чувствительность к разным вещам, они кажутся гармоничными и красивыми, а ранее были пропущены вовсе и остались незамеченными.
Фотографии детства, почти единственные, снятые на пленку, ранее казавшиеся страшными, а теперь милыми и симпатичными.
Она любила рисовать пейзажи и портреты великих философов, а в группе она была обозленная на весь мир. Как-то она опоздала, и ее посадили ко мне. Она две пары рисовала что-то, а мне тогда нахватало человеческого тепла, и я стал с ней говорить, но она меня не слушала. Избегала. Оказалось, что она ненавидит своего отца и не может соприкасаться с парнями. Я из головы ее выкинул, а весной снова захотелось. Тогда мы общались по сети, а я избегал ее. И ничего. Такая унылая история любви.
Автобус останавливается на пустых остановках. Постояв некоторое время, он закрывает двери, чтобы двигаться дальше. Уже совсем осень. Пар вырывается из моего рта. Оставляет мутный след на толстом стекле. Автобус двигается дальше.
Осенью заметно похолодало. Замечаю, выходя из теплого салона, места, к которому я пригрелся. Непривычно легко одет, мерзну, изо рта валит пар, холодный воздух.
Пытаюсь закурить. Бледными пальцами достаю помятую сигарету и спички. Зажигаю. Спичка затухает. И вторая. И третья. Четвертой хватает. Закуриваю, а вообще не курю. Не понимаю тех, кто не может, а скорей не хочет бросать.
Курить часто – это мастурбировать на собственное лицо.
Ночь. Мимо проходят люди, озираясь по сторонам. Человек хватает плечо, проходя.
– Позволь закурить, – твердым голосом говорит человек. И я готовлюсь к худшему, – Чего молчишь-то?
– Да, да, – киваю несколько раз, по кивку на каждое слово и достаю из кармана спички. Протягиваю ему, – Если сможете.
Человек пытается прикурить. Пытается несколько раз и растворяется в ночи, забрав коробок спичек. Так я вспоминаю, какой стране принадлежит эта ночь.
Луна. Ясное звездное небо, благодаря ей.