Станичные были

                В.И. Снегуров



                Станичные были




















           Москва 2010
 
 


     Эта книжка – свидетельство о прошлом из «первых рук», о детстве и отрочестве, прошедших в 1930-1940-е гг., свидетельство, переданное без прикрас и суесловия. Рассказчик – человек наблюдательный и добросовестный – сохранил яркие образы, эпизоды давно минувшего и в то же время существующего по сей день благодаря извечным законам бытия. Это повествование может быть интересно людям разных специальностей и увлечений – историкам, педагогам, этнографам, социологам, психологам, публицистам, взрослым и детям. В воспоминаниях одного человека отразилась как позитивность нашей жизни, так и её драматизм.





Редакция А. Снегурова

Рисунки А. Даниловой

Фотографии из семейного альбома семьи Снегуровых


ББК 821.161.1
УДК 84 Р 6
С 53


©  Снегуров  В.И., 2010


      Причудливое смешение эпох, которые, не ломаясь, принимают форму удивительного сплава культур, характеров, событий.
Степная ширь русской жизни, голоса дня и шорохи вечера, мир светлый и душистый от трав, - так чувствуется только в детстве.
Радости и несчастья, улыбки и огорчения, но радостей и улыбок всё-таки больше, много больше.
Как много вместили эти несколько десятков страниц!
Иногда задумаешься: наверное, каждый или почти каждый человек, доживший до лет почтенных, мог бы оставить нам такую – пусть небольшую по объёму, но драгоценную по своему смыслу – коллекцию самоцветов-воспоминаний? Как интересно было бы и как полезно окунуться в память прошлых лет, посмотреть на себя и на свою жизнь иными глазами, оттуда.
Но нет. Людей много, а памяти, памяти – мало.
В чём секрет тех людей, которые могут не только с высоты своей мудрости взглянуть на вещи, но и подарить эту мудрость нам – следующим за ними теми же (и не совсем теми же, а часто и совсем не теми, и притом не лучшими) дорогами?
Трудно судить «обо всех» и «в общем». Мне представляется, что у Виктора Ивановича Снегурова – свой секрет. Этот секрет – в необыкновенно деликатном, по-чеховски нежном отношении к людям, оживающим на страницах воспоминаний. Только факты, смягчённые лёгкой улыбкой – и никаких суждений или, Боже упаси, осуждений.
А ведь, пожалуй, это отношение не только к людям. Это отношение ко всему Божьему миру. «Дал Бог день» (из названия главки). Дал Бог день, и вот – со страниц, из которых сложена эта книга, на нас веет позабытым чувством благоговения перед жизнью – Божьим даром.
     Как хочется, чтобы читатели вместили в себя частицу этого чувства! 
 
                И.С. Сергеев



                Дом и кузница


Род Снегуровых известен с XVII в., а само прозвище Снегур появилось, как уверяют, ещё в дохристианскую эпоху. Дед мой с семьёй жил в каком-то городе в низовьях Волги. В кулачном бою, а такие бои устраивались тогда нередко, Федот бился с одним человеком. Правила соблюдали, круг очертили. Очередь Федота подошла удар наносить. Он руки в замок сцепил, ударил и… убил человека. Случайно. Наверное, по этой причине или по другой уехали Снегуровы на привольную Кубань – тогда этот край бурно осваивался. Но казаками они не были, ремеслом занимались (в станице различали казаков и иногородних). Федот покладистым не слыл.
     Пожары в станице нередко случались. Установление такое существовало: если труба с печкой сохранилась, люди погорельцами не считались. И помощи им, следовательно, от властей – никакой. Сохранилось смутное предание. Однажды сгорел какой-то дом знакомого (да и знакомого ли?) Федота. Власти явились, смотрят – труба уцелела. Федот подошёл и завалил эту трубу, чтоб людей погорельцами признали. Недовольные поступком Федота казаки схватили его, повели то ли в управу, то ли ещё куда-то и посадили под замок. А пищу ему дозволялось носить. И вот Федот попросил, чтобы соль ему принесли. Однажды казаки пришли «разобраться» с Федотом, бока, может, намять ему. А Федот одному в глаза соль кинул, других разметал и вырвался на волю.
  Построили Снегуровы хатку в станице; моему отцу, Ивану, тогда, похоже, лет 12 было. А брат отца старший, Андрей, потерявший своего сына, как-то по-особенному относился к Ивану. Купил ему баян, чтоб тот музыкой занимался, а потом, правда, в гневе разодрал его. Но отец выучился на балалайке играть. Попытались Ивана в коммерцию определить, в магазин.  Там парня испытывали – подбрасывали деньги и смотрели, куда он их денет. Иван отдавал их хозяину. Не понравились отцу и братьям (а ещё брат Михаил был) такие затеи и отца забрали из коммерции.
В 1917 году Иван женился на Анне Ивановне Зиновьевой. Засватан Иван был ведь за другую девушку, подругу Анны. Имелась у нас старая фотография (сделана в фотоателье), на которой три девчушки (в том числе  невеста Ивана и моя мать), изображены в матросках c вёслами в декоративной лодке.  Однажды Иван увидел свою невесту с каким-то парнем и враз расхотел на ней жениться. На следующий день заслали сватов к Зиновьевым – те жили через дорогу, наискосок.  Зиновьевы казаками были. Сели сваты за стол. А Нюра со своей сестрой Душей – на печке. Аня плачет – у неё и не спросили, хочет ли она за Ивана. Сестра же её успокаивает: «Не плачь, Нюра, тебе одеяло новое в приданое дадут». Так и сосватали.
   Икона, которой их благословляли, до сих пор сохранилась с цветочком искусственным с платья невесты. Молодые уехали в станицу Ерёминскую, жили там какое-то время. Вернувшись, купили домик неподалёку от Непочатовых на Пролетарской улице. Родился мой старший брат Михаил. Потом средний – Николай. На дворе стояла более менее спокойная эпоха – нэп. Отец свою кузницу открыл. Работали рук не покладая. Скопили деньжат и решили хороший дом купить в центре (на Ленина), там, где и заказчики отца жили.
А в станице немало было добротных домов, построенных в 10-е годы, имелся крупный пивоваренный завод предпринимателя Разутова, школы, больница, мельницы. У бывшей барыни Раисы Георгиевны Гнутовой (Гнутихи), офицерской вдовы, владевшей до революции и хуторами, основной дом 1912 года постройки забрали, а другой, построенный примерно году в 1905, как раз отец мой и присмотрел. Дом был в основе деревянный, обложенный кирпичом, покрытый железом, просторный, с двумя крылечками (выходящее на улицу - парадным называлось), внутренним окошком из коридора в зал. А бетонные ступени, что к дверям вели, отдельно делались. Отец клич кинул – четверть водки ставлю, помогите ступеньки к дверям пододвинуть! Нашлись охотники-то.  У дома акации росли. А купили этот дом в 1926 году, купчая сохранилась. Переселились туда, кузницу во дворе построили*. А Гнутиха, видимо, в Черкесск уехала. Почти все богатые казаки разъехались. Были у неё две дочки, Александра и Евгения, они вначале в станицу Лабинскую уехали, а потом  куда-то делись.
 Кузнечный сарай мы большой возвели, крыша – из дранки. Работали до ночи, фонари зажигали. И мать помогала. Линейки и двуколки делали с широкими такими крыльями, мать их шлифовала, лаком покрывала, ещё бороздочки выводила. В годы нэпа и у нас  одноколка была и жеребчик вороной, чистенький, хороший, хомут с колокольчиком.
Через какое-то время Гнутиха вернулась и поговорить захотела с отцом. Так, мол, и так, Иван Федотович, я велела своим дочкам золотишко-то в огороде спрятать, а посуду – под полом внутри дома. Но место, где драгоценности спрятали, забылось. За годы мы перекопали весь огород – ничего не нашли. Беседка там была. Думали, около неё, может? Нет. За погребом – тоже не обнаружили. Правда, отец одного мужика нанимал – сарай разобрать, а тот покопался и дня через два сгинул куда-то. А сарай покрыт камышом был. Не нашёл ли мужик там тайник?
      Посуду же кое-какую старинную из погреба извлекли, оторвав доски от пола. Позже при отступлении немцев, чтоб Кольку не угнали в Германию, мать его под полом прятала, так он там медную лампадочку нашёл, миску, голубенький чайник.
А старика Разутова отец в 1945 году в Майкопе встретил, когда к сыну Николаю туда приезжал. Разутов на ночлег их к себе взял. Пересидел Разутов трудные годы на пасеке – не тронули его.
После Сталинградской битвы отец, контуженный сильно, домой вернулся. Техникум местный был весь  разгром-
______________
* Всё владение (дом с двором) составляло 932 кв. метра; сам дом  (400 куб. м.) оценён в 2394 руб. (износ – 40%, что равно 1437 рублям), длина фасада вдоль ул. Ленина – ок. 20 м.

лен. Через какое-то время приходит к отцу директор техникума Улошкевич Василий Васильевич и просит на работу выйти. Построили кузницу теперь рядом с техникумом. Потолка не было, крыша только конусом. Всё с нуля пришлось начинать, с натурального хозяйства. И меня уже в 43 году отец к себе взял помощником. Горн соорудили, меха прибили, и началась работа. Требовалось хоть примитивную мебель к учебному году подготовить. А доски для мела откуда взять? Нашли какой-то материал, на нынешний линолеум похожий, отодрали и в рамки вставили – вот и доски получились. Я чинил и делал тарелки, умывальники, подносы, формы для хлеба, разное другое. И жестянщиком работал, и плотником. Клуб станичный  частично сгорел,  стены остались. Так решили восстановить – стены стянули балками: до сих пор, наверное, служат.
Подковывали лошадей. Мне жалко было гвозди в копыта вгонять: казалось, больно лошадкам. А отец подбадривал:

Кузнец-молодец,
Расковался жеребец,
Вот  гвоздь, вот  подкова,
Раз-два, и готово!

 Трудно железо плавилось, когда требовалось с другим железом соединить.  В обязанность мою входило вычистить горно, собрать угольки, раздуть огонь, меха. Клещами надо было наловчиться хватать и перевёртывать предметы. Отец показывал, где ударять молоточком. Вначале я боялся искр. Штанишки короткими были, ноги голые торчали, я всё подпрыгивал, от искр спасаясь. Потом привык. Так и работал в кузнице до 49 года, вечернюю школу посещал. Одной рукой порой мехи раздувал, а другой чего-то писал из уроков на трубе. Появлялись временные помощники. Так, немой один в кузню приходил, он хорошо ковал; нагреет брусок, да ещё лизнёт его.
      У входа в кузницу стоял сверлильный станок с ручкой. Приходящие часто брались за неё. Мы с Митькой Луговым, которого отец в кузницу взял, решили нашкодить: намазали ручку мазутом. А отец мой болел тогда. Вдруг видим – директор направляется в кузницу - он бы за ручку обязательно взялся. Мы – скорей протирать. Но всё равно смех разбирал. Митька же до пенсии так в кузнице и проработал.  Только это уже мастерскими называлось.
А во время войны, помню, дочка одной учительницы с совочком в кузню ходила «за жаром»  – спички-то в дефиците, а печку топить нужно. Я девочке соберу угольки, раздую их получше, да деревяшек подложу, чтоб по дороге не погасли.
     В кузне ещё рушилка стояла, где женщины зерно рушили. И вообще всякие тут разговоры велись, новости обсуждались. Так, одна женщина рассказывала, что её муж  и сын, боясь угона в Германию, чаем обкурились, да перестарались – и умерли. Обсуждали и другое. Мужик один, Чибрик, из Сталинграда приехал, ему доверили овец пасти. Вот однажды стая волков на отару напала и 20 овец разодрала (а волков много развелось в войну). Машину от техникума послали, туши привезли, в столовую сдали. И ничего – студенты съели. Был и такой случай. Утром завхоз людей на работу распределяет. Вдруг одна женщина как задёргается: «Ой, что-то под телогрейкой шевелится»! Сняла, а из рукава змея вылезает.  Накануне женщина эта в поле работала: видно, жарко стало - сняла телогрейку да на землю положила. Вот змея и заползла.
     Сидят так женщины у кузницы, языками чешут; то печалятся, то смеются, а потом и запоют. А мы куём.   


                Бабка Жилка


Жила в станице  Марфа Васильевна, а называли её – бабка Жилка (жила что ли долго и крепко?).  Была она когда-то богатой казачкой, в скачках участвовала, призы брала, держала питейное заведение на углу Ленина и Почтовой (там, где артель инвалидов). Золото любила. Придёт в ювелирный магазин в платье широком, напихает в карманчики и в складки всяких вещичек, а для отвода глаз покупку-то сделает на незначительную сумму. Не сразу ведь и распознали, что она крадёт, и всё равно связываться не стали. Ездила к отцу, Ивану Федотовичу, коней подковать.
После революции раскулачили её, в Сибирь сослали. Говорила, выгрузили нас в лесу, топоры и пилы бросили – стройтесь. Успеете до зимы – выживете. Бабка Жилка не умерла. В войну приехала в станицу, незнамо каким образом. Поселилась в комнатке в артели инвалидов. Сама себя обеспечивала, кур держала.  При немцах один фриц погнался за курицей, так бабка Жилка на него палкой замахнулась, тот и отступился.
Взяла на постой бабка Жилка студентку. Та купила хозяйке боты да куда-то уехала на несколько дней. Бабка обновку обула, а снять никак не смогла. Так и спала в ботах неделю.
Идёт порой с огорода (участки у людей были за станицей), остановится у нашего крыльца, скинет тяжёлый мешок с кукурузой, фасолью, капустой, присядет на ступеньку отдохнуть. Начнёт хвалиться: «Что сейчас пьют – самогонку. Тьфу! А я десять бочек коньяку выпила!»   
В свинсовхозе поросята паслись, но иногда на соседние участки забредали – посевы потопчут, пожрут. Бабка Жилка решила проучить негодников. Взяла верёвку и попыталась поймать поросёнка – накинула петлю то ли на шею ему, то ли на ногу.  Поросёнок как рванёт, бабка Жилка не удержалась и упала, а он её поволок по кукурузе. Бабка верёвку не отпускает, но всё же пришлось отпустить. «Ой, жалко – верёвка пропала», - охала бабка.
После работы ребята садились у ворот техникума, откуда студентки выбегали. Мы с  Колей Лыковым решили попугать их. Взяли шубы, вывернули шерстью наружу и надели, а также маски нацепили поросёнка и клоуна, купленные к Новому году. Девки выходят, а мы на них с растопыренными руками – рычим, хрюкаем. Они – визжать. Бабка Жилка мимо ковыляла. Нас не испугалась да ещё девкам сказала: «Чего вы верещите, возьмите тазик с водой и облейте их». Так те и сделали.
Считали в станице Марфу Васильевну ведьмой. У Свирихи корова чахнуть стала. Свириха жалуется матери: «Ой, Ивановна, у коровы молока нет. Наверно, это Марфа Васильевна грешит - корову доит. Однажды мать приходит и говорит: «Корова наша Зойка какая-то странная». И тоже о ведьме подумала. Однажды утром смотрим – дверь в сарай, где Зойка ночует, открыта. И корова  перепуганная. Решили устроить засаду. Сидим. Видим – Бобик, собачка наша, бежит, брусок, которым дверь припёрта, отбрасывает и заскакивает в сарай. Мы сами перепугались. Мать говорила, что ведьма может превратиться и в животное, и в колесо. Но вылезли из засады – щупаем Бобика: вроде он, а всё равно страшно. Бобик-то, вбежав, в ясли улёгся, а корова есть боится, худеет оттого. После крючок крепкий сделали, и корова сразу повеселела.
Бабка Жилка всё старше делалась.  Ей, поди, уж 100 лет исполнилось. Два возгорания у неё в комнате было.  А мать говорила: ведьма так просто не умрёт, надо кому-то стропила пилить начинать. Наконец сдали её в дом престарелых. Но что умерла она, мы так и не узнали.



                Выборы


Были выборы в Верховный Совет в 1937 году. У нас избирали депутатом одну женщину – Каталупову, она работала свинаркой в колхозе. Сама она с Упорной была, а её встречали в нашей станице. И музыка играет в техникумском клубе, суета, хлопоты, а мы шныряем кругом, бегаем. И вот кричат: едет, едет. Депутат идёт, садится на сцене, полный зал, все хлопают, хлопают. А мы, пионеры, и брат мой двоюродный Витя Зиновьев, должны были делать пирамиду – руки так вот сложить, друг на друга встать и говорить: «Да здравствуют выборы в Верховный Совет!»
А Витя Зиновьев - такой худенький-худенький, одет в маечку и трусики; ему как раз нужно было встать на плечи другого мальчика и держать флажки.  Подсадить его должна была за подмышки девочка одна. Ну вот, открыли занавес – все хлопают. Объявляют: пирамида! Начали строить пирамиду, а девочка, подсаживая Витю, раз, трусики зацепила, и они с него упали. Ой, ой, весь зал зааплодировал. Ура! Какая хорошая пирамида! Ой, до чего же хорошая! Так хохотали, что некоторые попадали с мест.
А когда сами выборы проходили, отец и мать меня с собой взяли.  Там была комната такая, где дети находились, пока родители голосовали. Нас посадили за столики, кофе с печеньем подали. Мы с удовольствием поели. После родители забрали нас, а мы так рады были, что нас угощали и что музыка играла!   



                Плен времени. Как в нём живётся?


В станице нашей было немало зажиточных людей, крепких хозяйств. И вот в 29 году началось раскулачивание. Тогда я ещё крошкой был, но отец после в кузнице рассказывал осторожно о том времени, и я слышал. Брат-то отца Андрей недолго руководил местной партийной ячейкой. Был он женат, да сынок его погиб – тачанка с горки спускалась, лошади понесли, и его дышлом зашибло. У Андрея враги имелись – как же иначе. Однажды сообщили, что в леднике разутовских подвалов, где продукцию хранили, обнаружили мужчину мёртвого. Андрей сразу побежал. А подвалы глубокие, лебёдка там работала. Андрей вскочил на лебёдку, и трос оборвался. Погиб отцов брат. Кто-то постарался, наверное… Году в 19 это случилось.   
Так вот, и отец партийным был. Стали его склонять участвовать в раскулачивании. Петраков, Руденко, Калмыков… Мол, член партии – давай, не стой в стороне, пора богатеев потрясти. А отец видел, как «трясли» - просто грабили: что получше, себе брали, что похуже – в сельсовет сдавали. Отказывался, говорил – в кузнице дел много. Ему пригрозили: не будешь участвовать – лишишься партбилета. В лучшем случае. Отец пошёл и сам сдал партбилет. Как-то замяли это дело.
В станице было два храма: один в центре – Вознесения, построенный в середине XIX века, другой – на окраине станицы – Святой Троицы начала века XX. Мать рассказывала, что меня крестили в центральном храме. А он деревянным был, шатровым, с оградой. А неподалёку от храма стоял когда-то памятник Екатерине Великой.
Сгустились тучи над храмом Вознесения. Стали говорить: храм сломаем, а ограду на школу пустим. Уже службы не шли, храм открытым стоял, разорялся. И вот однажды с пацанами видим – какие-то люди лезут на купол, верёвки повсюду привязывают. Мы зашли в храм – там тоже мужики шуруют. Вдруг какая-то старушка появилась и просит дать ей одну икону из иконостаса. Не побоялась. Ей дали. Прибегает брат Николай: «Мать завтракать зовёт». А я не хотел уходить – сейчас за верёвки тянуть будут. Но пошёл. А вернулся – купол уже лежал на земле. Снова зашёл в храм. Полы разобраны, всё разбросано. Я нашёл полкопейки и подобрал несколько фрагментов украшений с позолотой или чем-то похожим. Принёс домой, а мать напустилась – неси обратно. Неохота. Решил спрятать под ступени дворового крыльца. Там отверстие было, куда курочка забивалась яйца нести. Потом дырку замазали.
Храм достаточно быстро разобрали. Дерево использовали для Ворошиловского клуба. А столбы и парапет ограды на школу пустили. Но здание стало как-то сразу разваливаться. Комиссия приезжала и признала, что в этой школе нельзя учиться.  На месте же храма парк разбили. В поповском доме сельсовет разместился. В 60-е годы отрыли гробы какие-то – священников, видно, у некоторых волосы ещё не истлели.
Другой храм – Троицкий – тоже разграбили,  колхозу отдали, здесь зерно хранили. А немцы к Рождеству его немного в порядок привели. После 44 года разрешили открывать храмы, и наш храм открыли. Помню, на Пасху  вначале мы танцевали в спортзале техникума, а потом пошли в храм. Впервые здесь я как-то звучно услышал, ощутил: «Христос Воскресе!» Так благостно стало, светло. И вроде бы знамение было – молоденький месяц соединился с вечерней зарницей, звёздочкой, и словно образовался  серп с ручкой. Люди закричали: «Серп победит!». Так и случилось.



 
                Болезни и целительство


Разливы Кубани и Терека оставляли заболоченные места, где обильно водились малярийные комары. Естественно, свирепствовала и малярия. В стране развернулась борьба с этим заболеванием. К нам в станицу был направлен молодой фельдшер из Казани, Алмаев, Алмай в общем. Амбулатория располагалась в доме барыни Гнутихи. Алмай был специалистом широкого профиля, а как иначе в то время!
И вот в конце мая – в июне  я заболел малярией. Трясло, тошнило, есть не хотелось, всякие сны дурные мучили. Лечили меня хиной, пожелтел от неё даже. Но облегчения не наступало. Один человек посоветовал отцу обратиться к Алмаю неофициальным порядком: «Вань, бутылку водки ему поставь и картошки нажарь – он поможет». Так и сделали, пригласив фельдшера в гости. Алмай меня, помнится, толком и не осматривал. Сказал отцу: «Пусть жена завтра приходит, я настой приготовлю». Пол-литровую бутылку горького настоя сделал. Я начал пить, и уже вскоре стало легче, малярия отступила.
Годы спустя, когда я работал в Моздоке, в Осетии, болезнь всё же вернулась. Жарко, людям пить хотелось, бросили в чан с водой ледышку. Я глотал не сразу, во рту воду держал, чтоб согрелась. Через несколько дней почувствовал вроде простуду, и вдруг нахлынули малярийные запахи, образы… Я пошёл в поликлинику к врачу, говорю: наверное, у меня малярия. Врач отвечает: «Что вы, откуда ей взяться – мы её победили». Я ушёл. А одна женщина прослышала о моём недуге и посоветовала обратиться к некому образованному пожилому человеку, высланному когда-то из Ленинграда.  Повстречались с ним, побеседовали. Выяснилось, что он участвовал в разработке лекарства от малярии.        Исследование завершить не удалось. Но он мне дал рецепт (200 г воды, сколько-то капель карболки и ещё что-то), хотя официально его должен был выписать какой-нибудь лекарь. И нашёлся такой. Но рекомендовал в аптеке сказать, что настой не для питья нужен, а чтоб ноги натирать. Вот получил я первую пол-литровую бутыль. Принёс домой. А страшно пить-то. Бабушка же, у которой я квартировал, говорит: давай я выпью, у меня тоже малярия была. Ладно, приняли. Дня через 3 облегчение наступило, как будто кто-то слез с меня. Вторую бутылку выпил. Ещё лучше стало. А третью купил перед поездкой домой в станицу. Дома, правда, мне её пить не разрешили. Но и так выздоровел. Больше малярия не возобновлялась.
А вообще в станице чаще к знахаркам ходили, чем к врачу, и они оказывали помощь, оказывали. К примеру, ячмень так заговаривали, тыкая дулю в глаз:

                Ячмень, ячмень, на тебе  кукиш,
                Чего хочешь, купишь,
                Купи себе топорок,
                Переруби его поперёк!

  Во время войны я какое-то время на электростанции работал, помогал моряку отставному – мазут разогревал, движок запускал. В это время люди и радио слушали, беженцы с Полтавщины – особенно внимательно. Ещё нам пригнали трактор для ремонта с большими колёсами. А моряк-то сам хилый и меня заставлял колёса поднимать, чтоб на шпильки ставить. У меня от натуги живот заболел. Я о том отцу рассказал, а мать узнала, к какой бабке меня повести. Вот пришли. Бабка говорит – у него опущение желудка. Уложили меня. Затем бабка взяла глиняный горшок, края сальцем смазала, бумажку подожгла, внутрь горшка засунула и его мне поставила на живот. Он как начал тянуть: я думал, меня всего втянет. Вдруг что-то чмокнуло: видно, желудок на место встал. Бабка пальцем горшок приподняла, чтоб воздух вышел, и сняла его. Идите, говорит.
Другой случай. Работал я в кузнице, отцу помогал. Однажды окалина от кастрюли мне в глаз попала. Тру, тру глаз, а он слезится. Обратились к знахарке. Она усадила меня, глаз рукой растопырила и кончиком языка стала по глазу водить, кусочек металла к  носу двигая.
Помню также,  как матери грыжу лечили. Бабка на заре приходила и ручкой веника водила по животу, что-то приговаривая.
А Алмай-то долго в станице врачевал, женился у нас на русской женщине, двух детей они родили – Мумку и Ивана. Я ему до сих пор благодарен за рецепт тот. А теперь аптек сколько, а кто вылечился?    


 
                История ступки

Пестиком ударяю по стенкам ступки. Откуда же такой звон? Этой ступке много лет, может быть, сто. Её привезли в 1937 году с Украины. К нам в станицу были направлены специалисты, когда в ней открывался техникум молочной промышленности. И вот приехали директор, преподаватели, электрики. Среди приехавших была семья Новиченко. Мы с Виталькой Новиченко ходили в школу и дружили. Отец его работал на радиоузле, протягивал провода, устанавливал репродукторы. У Новиченковых было пятеро детей. Ещё Юля – школьница, а остальные совсем малые. Виталька занимался на «отлично», умненьким, хорошим был мальчиком.
И вот в 41 году началась война, почти всех тех, кто приехал в 37-38 годах, забрали на фронт. И отца Витальки тоже забрали. Остались мать, бабушка и пятеро детей. Трудно им было. Мать работала на опытной станции. Вскоре немцы дошли до нашей станицы и оставались здесь до февраля 43, до окончания Сталинградской битвы. Тыловые части, обеспечение фронта. Кстати, во время оккупации некоторые казаки вернулись, кортики понавесили. В сентябре-октябре 42 года пролетел над станицей самолёт – сделал такое кольцо из дыма. Казалось, словно флаги выбросил. Мы кричали, радовались. А русские шофера, служившие у немцев, говорили: «Радуйтесь, радуйтесь, это, может, он указывает, где бомбить надо».
После Сталинграда немцы засобирались. Скоро и красные вернулись. Приехала полуторка. Выступил агитатор: мол, немцев отогнали, можете возвращаться к мирной жизни. И тут через несколько дней Федя из артели инвалидов, работавший милиционером (других пока не было), на бричке приехал на Пролетарскую, где жили Новиченко, и сообщил им, чтобы они собирались – их высылают. Как, почему? А оказывается, их отца объявили предателем якобы за  передачу сведений противнику. По радио, что ли? Ему перед строем зачитали приказ о расстреле. Он катался по земле, молил о пощаде. Но не пощадили его. Федя объявил Новиченковым: приказ вас выслать. Что они могли взять с собой? Февраль, слякоть. Народу много собралось, люди стояли, плакали, просили Фёдора отпустить несчастных. «А как я отпущу? У меня есть приказ, я его выполняю». Кое-какие вещи погрузили, я им помогал. И вот Виталька вынес эту ступочку и говорит мне: «Возьми её себе». Ступочку я принёс домой. У неё звон такой хороший, она из меди, словно колокол.
Мы немножко ею пользовались – толкли в ней сахарную пудру, мак, семечки тыквенные для пампушек. Я Витальку часто вспоминал. 65 лет прошло! Может, кто-то остался в живых из их семьи… А ступка вот цела.

 
                Эх, дороги…


Идут люди на поле. На участок, техникуму принадлежащий. Пройти надо километров пять. Вот однажды идём вместе с мамой и бабушкой по степи. Бабушка Зиновьева  причитает: «Может, вернётся всё как в старину?» А её мать вспоминала и ей рассказывала, как из барщины они уходили (из крепостничества). Плакали, мол, крестьяне и баре. Не хотелось расставаться. На Украине дело было. Баре подарили посуду им. Потом Зиновьевы уехали на Кубань. Посуда перешла к матери моей – селёдочница такая и два крупных блюда. Не берегли их, побили. Одну тарелку курица разбила – на стол вскочила и разбила, мать её схватила и голову ей тут же отсекла.
  Идём, я гнёзда куропаток разыскиваю. И вдруг туча нашла, загремело. Потом дождь как ливанёт. У кого мешки были, те укрылись ими. А я в кружке яйца куропаток  нёс, так полкружки воды набралось.
На молотилке приходилось мне работать. Отец разрешил, хоть и опасно. Люди колосья в снопы связывали, грузили на бричку, бричка подвозила снопы, я брал их и бросал в барабан молотилки. Сноп заглатывался со звуком, похожим на гавканье. Также я решётки прочищал, ремень скатывал, водой на него брызгал и т.д.
Шалфей  косили. Высоким он вымахивал. У шалфея листья широкие, наверху – метёлочка. Его на эфиро-масленичный завод везли и делали эфирное масло. (Лепестки роз тоже собирали.) Шалфей срезали, оставляя стебли сантиметров по 10, от земли считая. Мы по этой стерне босиком ходили: а надо по-особенному по ней ходить – не ступать, а вроде бы скользить ногой, как на лыжах.
      Отец мой внёс рационализаторское предложение – приспособить косилку для пшеницы для сбора шалфея, подняв косу выше, так, чтобы срезался стебель почти под самый цветок. Все необходимые расчёты провёл и детали сделал. Испробовали – получилось. Теперь оставался стебель в 60-80 сантиметров. Из Москвы специалист приехал и оформил изобретение, но, видимо, схитрил, себе основную заслугу приписав. Отец обижался.
Пеньку чтобы изготовить, коноплю сеяли. Это теперь она вредной признана. Мы через эту коноплю бегали, ничего не замечали. Собирали её в скирдочки, везли на пенькозавод, в бассейнах водой заливали, затем на машинах мяли, трепали  и получались такие палочки – костры. А я поддувала делал – их в плиту вставляли и топливо туда клали. Вот костру, например.
     В техникуме три пары волов было. Вот волы телегу тащат. Безучастные, неторопливые. Пашка, казачка, правит  ими, покрикивая: «Цоб, цобе!» И пахали на быках. В горах сделали для волов тележку – по виду как из эпохи родового строя. Вся деревянная – оси, обода; только 2-3 части металлических  и было. А немцы, отступая, буйволов оставили чёрных с рогами большими, кручёными. Издохли они вскоре.
Машин до войны мало было. Полуторка, пятитонка, бензовоз. Поехали работники МТС однажды в Краснодар за запчастями. Механик Жеребец и другие. С ними – врач-женщина из Краснодара по каким-то тоже делам. Паша водителем была. Дорога длинная, километров 300. Уже к Краснодару подъезжать, а на дороге - бык здоровенный и не пускает их дальше. Они выйдут, отгонят его, а он снова возвращается. С трудом проехали. Прибыли в Краснодар, переночевали, свои дела сделали и – в обратный путь. А Паша заснула, и точно на том месте, где бык накануне лежал, машина перевернулась. Всем вроде ничего, а докторшу грузом зашибло. Насмерть.
  А Костя Савченко, двоюродный брат мой, на бензовозе работал. Шутоловный такой водитель, рисковый. Однажды какой-то батюшка попросил его до станицы довезти. Костя ему кричит: «Садись на бочку!» Батюшка в рясе-то и в шапке. Еле забился он между кабиной и бочкой. А Костя как рванул, да по нашим ухабам! Поп трясётся, боится вывалиться, руками за кабину схватился, а шапку в зубах зажал. Взмок весь от напряжения. Костя же во двор МТС прикатывает и резко жмёт на тормоз: «Вот я вам директора привёз!»       


 
                Репрессии


Где-то в середине 1930-х годов к нам прислали из Москвы директором опытной станции профессора корейца Пака. Он приехал с семьёй – с женой Эльзой, братом её Гербертом и с их родителями. Фамилия их была Кнобль. Они поселились в нашем доме как квартиранты, потому что мы жили недалеко от опытной станции. Заняли  две комнаты. Дедушка наш, Зиновьев, сделал им рамы двойные и стеллажи для книг, на книгах даже штампик стоял: «Пак».
     Герберт был немного старше нас, мы его обо всём расспрашивали - о городской жизни, о путешествиях, поездах, самолётах. Сестра его Эльза у нас в школе преподавала немецкий язык. А учительница одна с ней дружила. Так я иногда носил записочки от Эльзы этой учительнице – сама Эльза по грязи не могла далеко ходить, обувь не позволяла. А вообще Эльза была интересной дамочкой, мы на неё поглядывали из-за угла; носила беленькую шубку, беретку с помпоном и муфточку вместо перчаток. И всё улыбалась, записочки писала. Мать Эльзы работала в клубе – на пианино играла во время киносеансов.
     Так они жили, и вот ребёночек у них родился, у Пака и Эльзы. Помню, в садике сидел, ещё только ходить начинал. И тут заболел. Говорили, его голодом лечить надо. А моя мать жалела: «Вы его кормите, а то он совсем отощал. Хоть рисового отвара давайте, белочка куриного». Не выходили корейчонка, скончался. А фотография его висела у нас долго.
Герберт посещал  школу, зимой нас водил на речку, где катался хорошо на коньках, в котелке жарил картошку на свином сале – вкусную, даже сейчас её вкус помню. Рассказывал нам про первобытных людей, как они огонь высекали. Мы тоже пробовали – о цементное крыльцо камнем тесали, и искры сыпались. Нам удивительно было: как это камнем о камень – и искры летят?
     Году в 1938 жильцов наших репрессировали. Как Пака забрали, я не помню. Ночью, наверно. Потом забрали отца Эльзы, имя забыл его, тоже не знаю когда. А позже уже пришли за самой Эльзой. Я слышал. Стучат в дверь. Эльза в тревоге проснулась, отец спросил: «Кто там?» «Из милиции». Отец говорит – открывать надо. И открыли дверь. Ну, Эльзе велели вещи собирать.  Увезли её. Остались бабушка, мать Эльзы, и Герберт. Потом они перешли на другую квартиру. Работы не было, вещи стали распродавать, книги продали в библиотеку техникума.  А нам на память подарили часики-ходики. Потом уехали из станицы в Донбасс. Через какое-то время прислали письмо: устроились хорошо, Герберт продолжает учиться.
     Вскоре тут война началась. И уже после войны бабушка нам прислала письмо из Караганды – там она встретила свою дочь Эльзу, которая родила ребёночка и работала на шахте. А Герберт трудился конюхом в колхозе, уже не учился. Писали, что есть у них петушок и курочка, спрашивали, не имеем ли вестей от Пака или Кнобля-отца. Но вестей от них не было.


 
                Витюн


     У меня друг был, Витька Калмыков, Витюн. Бедно жил, страшно бедно. Мать Витюна ничего не делала, детей только рожала и на завалинке сидела. Ни о чём не беспокоилась. Дети сами о себе хлопотали, да ещё матери что-нибудь приносили. Семеро детей у них было. Посадят картошку, едва листочки вырастут, а они уже подкапывают. Мы ходили - Витюн с нами – искали, чего бы поесть. Собирали чай-молочай. Когда его сломишь, он вначале горьковатый. А мы покрутим его, поприговариваем что-нибудь, вроде и слаще становится. Щавель срывали, алычу, абрикосы – кислые, а всё равно ели. В поле иногда я угощал Витюна тем, что мать давала -  салом, луком, окороком, но, когда домой приглашал зайти, он всегда отказывался.
     Витюн ни одного года в школу не ходил. А сообразительность имел природную. Раз едет мужик с тёткой на бричке. Мы сзади за бричку прицепились. Жена мужу и говорит: «А ты их кнУтом, кнУтом!» А Витюн потом смеялся: «Как она сказала – «кнУтом»! Ха-ха, «кнУтом»! Понял, что неправильно. Вот такой он был, Витюн, - нищий, оборванный, а с достоинством и смекалкой. И нам «шпильки» вставлял.
Вот такой пример. Лужа тонким льдом покрылась. Витюн прошёл – ничего. Я прошёл – тоже ничего. А Витюн к брату моему Кольке Лыку пристаёт: «Пройди ты, пройди. Я ещё сам пройду - смотри». И снова перебежал. А Колька, пухлый, неуклюжий, пошёл и провалился в воду. Мы смеялись, но тут же его раздели, костёр развели – одежду сушить. Хоть и проказничали, а  друг другу помогали.  Весной мы на льдины забирались и плыли на них, палками отталкиваясь. А Агеев Володька, что ли, в отцовской шубе (одевать-то нечего) с льдины упал в воду, шуба раздулась, как юбка. Посмеялись, но вытащили, кое-как подсушили.
 Витюн однажды ноги стал сравнивать. «Ой, у тебя нога такая большая, как у дядьки, а у меня 36 размера». А какой там 36 размер, у него-то и ботинок сроду не было! И вот так всегда чего-нибудь придумает!
     Потом выучился Витюн, всеми профессиями овладел, дом построил, хозяйство завёл. Закалился в детстве! А теперь – всего вроде бы в достатке, а радости нет…   

 
                Дал Бог день – и мы его взяли


      Вот идём в степь. Тяпки – на плечо и идём. Иной раз друг друга несём. Пить захотелось. Неподалёку стадо пасётся. А следы оставались от копыт и во время дождя водой наполнялись. Вспомнили сказку про сестрицу Алёнушку и братца Иванушку - стали из копытца пить. Так нам хотелось козлятками стать! Никакой заразы не боялись! Тяпкой палец разрубим, а землёй посыпаем.
     Однажды в Фесенкин сад пошли, а сад этот – часть леса большого. Шли по речке нашей, Чамлык называется, перебрались через неё. Всегда находили себе разные занятия.  Там рос серебристый тополь, огромный, разлапистый, с могучей кроной, где орлы себе гнездо свили. Юркий Витя Зиновьев влез на дерево, яйца в шапку положил и спустился. А яйца больше куриных, в крапинку. Орлятки-то беленькими выводятся. Унесли мы яйца, жалко – орлы кружили, кружили над нами, они всего двух орлят выводят, не то что вороны.  Яйца мне отдавали – я их коллекционировал. И бабочек тоже – собирал: у нас квартирантка жила - фотограф, так вот я пластинки стеклянные приспособил для хранения бабочек: в коробку с ватой бабочек клал и пластинкой их прижимал.
 Вообще мы любили за птицами наблюдать. Искали гнёзда. Вот щуры гнездились в круче песчаной, в норках. Мы пытались их яйца добыть – рука не пролезала, а палкой выковырять не удавалось. Иволги же гнёзда устраивали наподобие качелек. Сколько птиц было! Вдруг глядим – зайчик перед нами прошмыгнул. А потом как в горку припустит! Ему в горку бежать легче – задние лапки-то большие, сильные.
Напились из Фесенкина родника – мощного, бурлистого. Поиграли в запруды: мельницы построили – колёса из подсолнухов сделали, палочками их проткнув, песок (это у нас мука была) в мешки грузили. Из песочка же фигурки разные лепили – поросёнка, домик, бабушку. Потом в речке вдоволь нарезвились.  Пришла пора возвращаться. А речка зигзагами течёт, куда ни сунемся – всё она, да берега высокие. За кустами реки не видать, подходим ближе – снова она, будто мы на острове оказались. Но кое-как вброд перешли. Потом на пригорок поднялись, оглянулись – река змеёй извивается.
     Идём, а  рядом шалфей скирдами сушится. Добрались до дома, где Алёха Калмыков жил. Он нам сказки рассказывал и на балалайке играл. Сидим у Калмыковых, а горы красиво подсвечены, Эльбрус светится. Нам удивительно: как так – вокруг темно, а там солнышко? Мы заслушались сказок, а уже поздно стало. Построили шалашик и легли спать. Смотрю – мать моя идёт и спрашивает: «Ребята, нет ли здесь нашего Виктора?» «Здесь он, здесь». «Домой пусть идёт». Поплелись домой. Залез я по маленькой лесенке на печку к брату и сестре и там заснул. А котик наш открыл заслонку, из трубы вылез и под бочок улёгся. Мурлычет: «Мур-мур».
     Утром встаём, а мать спрашивает: «Чего вы все чёрные, в саже?» «Не знаем».  Мать посмотрела на котёночка –  тоже чёрненького и догадалась. Он-то мышей на чердаке ловил, потом на крыше в трубу прыгнул и через заслонку к нам на печку прокрался, о нас тёрся. Стали котика приучать через дверь ходить.   



 
                С утра до вечера


Начинался день рано. Отец уходил на работу к 8, а мать вставала часов в 5. Болты сбрасывали, ставни открывали. Мать сарай отворит,  по огороду пройдёт, травки нарвёт, курам и уткам бросит, с песком смешав. Отец встаёт. Умывается с мылом, летом – на улице (там у нас умывальник), зимой – дома, из кружки. Мы тоже с печки слезаем.
На завтрак мать часто подавала яичницу с салом, летом – с помидорами. Узвар (компот) варила из сухофруктов. Хлеб клала – сама пекла в неделю раз, а так в магазине покупала. Резал хлеб отец большим ножом, прижав к груди, да солью посыпал. Отец любил горчицу и водой пищу запивать. А мы, глядя на него, тоже пили. Отец Вальку просил кружку наполнить. После завтрака уходил на работу. Мы по своим делам разбегались.
А мать хлопотала по дому. Просила меня подсолнушки принести для топки (она чаще ко мне, чем к другим детям, обращалась). Варила в кастрюле борщ – из коровьих коленцев, из свинины или из говядины. Соленья доставала. Каждый год заготавливали картошки вёдер 100, капусты – 100 и помидор – 100. Солили хорошо. Соленья хранились в погребе, вначале – в барском, а потом – в мной построенном. Варенья, мёду много заготавливали, масла растительного бидоны.       
     Дважды в год резали поросёнка. Свинья опоросится, поросятки маленькие, их мать молоком кормила. Часть месячных поросят раздавали или продавали по 10 рублей. Одного поросёнка к Рождеству резали и окорок заготавливали. Другого – весной, специально откармливая на сало. Всё ворсинки дёргали, определяя, какой слой сала нарос; снимали сала кг до 60, засаливали с чесноком. А мы всё торопились: «А когда, мам, сало будет готово?» В поле брали с собой – сало, лук, редиску, краюху хлеба. А однажды пригласили деда Чибиса поросёнка резать. Он как-то неловко резал, измучил его, еле добил. Начали смолить поросёнка, а он как вскочит и пробежит немного. Ужас!
     Итак, мать борщ приготовит, курицу тоже. Присказка была: «Кому спину, кому бок, председателю – пупок». Воду брала из бассейна (барского ещё) – там собиралась дождевая вода. А я иногда из речки воду носил. Вёдра, цибарки оцинкованные, большие, литров по 12. Наберу полные, на коромысле несу, стараюсь не разлить, так на плечах у меня аж синяки. Принесу, поставлю. А корова в три-четыре глотка выпьет всё ведро. Мне обидно прямо. Ещё мать успевала на «угол» сходить – с бабами постоять.
      В полдень отец приходил с работы. Мы из школы возвращались. Обедали. Борщ наливали в старинную чашку с изображениями поселян.  Отец интересовался, как мы учились. Ему ещё перцу красного подавали и горчицу. Чай редко пили. Щипчиками сахар ломали на кусочки. Мы наперебой кричали: «И мне, и мне кусочек!» А мать: «Чай не пили, а сахар съели уже». Отец успевал после обеда прилечь и вздремнуть, а потом снова уходил на работу.
Мать в хате убирала. Веники сами сеяли и вязали. Вязал дедушка, сидя под тутовником во дворе. Так вот мать полы подметала, от топки много мусора оставалось. Каждый четверг мать стирала, самовар ставили, кочерыжками топили. Самовар был старинный, не на свадьбу ли его подарили? Половики стирать ходила на речку. Для стирки делали щёлочь (зола - из сухих подсолнухов). Бельё сушили во дворе на верёвке, протянутой к Гридиным. Гладила мать утюгом на углях на столе или на сундуке. Штаны наши каталкой катала и рубелем.
Вот к вечеру собираемся домой. Уроки делаем. Мать кур, уток покормит, трёт пузырь лампы, керосину добавит. Отец приходил в 5.30 – 6 часов. Ужинать садились. Снова – борщ, соленья. А иногда – ладики, вареники. Мать однажды положила вареники в котелок и  начала трясти, чтоб с маслом перемешать, а дно и отвалилось, вареники по полу рассыпались. На праздники пироги пекли – с мясом, с печёнкой, с капустой. За ужином узвар опять пили. Отец на балалайке поиграет. Всё это на нашей большой кухне происходило, другие комнаты квартиранты занимали (до войны и во время неё).
Мать хорошо шила. Котелка пяльцы сделал, вот одеяла стегали, узоры рисовали и по ним нитками так ловко – жик-жик. Машинка швейная была, но бабушка латала руками очень аккуратно. Мать сама скатерть связала на стол и накидки на подушки.  Вязала не спицами, а крючком. И на прялке (мы её пряхой называли) мать работала, шерсть на рынке покупали. Ситец редко привозили, толпа собиралась у магазина; потом стали распределять по предприятиям, колхозам.
Одевались вообще очень скромно. Галоши - на сапоги, ноговицы шили (кожаные сверху), валенки свои валяли, носили сапоги хромовые, шубы из овчины, шапки-кубанки, шали набрасывали (у матери была чёрная пушистая шаль и сапожки высокие со шнуровкой, но не обувала их почти из-за суставов). Ватные штаны, телогрейки, рубашки-косоворотки, поддёвки в ходу были. У нас дома сундук стоял, дедушкой сделанный, с разной одеждой. Здесь и отцова поддёва хранилась – синяя с каракулевым воротником, нижняя часть - в виде юбочки, как на Волге носили. Фуражка у него была форменная, шили на заказ её. Казаки фуражки тоже носили, но другие, черкески предпочитали, ремнями подпоясывались. Немцы много ремней пооставляли.
   Мылись дома. Баня в станице была, но далеко от нас. Когда она работала, вывешивался красный флаг. Отец чан заказал. Мы в нём и мылись, в самоваре воду грели. Всех детей покидают в чан – мы хлюпаемся.
     Вечером ворота запираем на засов и на крючок. Отец принёс трубу, длиной на все ворота, и в скобы вставил – вроде как засов получился. А мы людей пугали. Кто-нибудь заглянет во двор,  мы же в трубу эту забубним или завоем – люди шарахались. Наша собачка – Бобик, чёрненькая, куцая, с кривыми лапками (отец её из Лабинска привёз), охраняла двор. Звегучая была такая; больше всего Ходешьяну доставалось: он только на работу выходит, а Бобик его издалека чует и за ним бежит, гавкает. Ходешьян отцу пожаловался – стали мы Бобика привязывать. В свободное время родители   сидели на скамейке у дома, где акации росли. Некоторые прохожие останавливались, обменивались приветствиями, мужчины слегка шапки приподнимали и говорили: «Моё почтение!».
     Часов в 8-8.30 спать укладывались.  Мы – на печке, родители – на кровати. Колька позже всех приходил. Перед сном беседовали, мать молилась, хотя в храм редко ходила. Бабушка Федора ругала её даже. Икона Михаила Архангела у нас была, не рисованная, 1900 г. Этой иконой благословляли Ивана его родители – Федот и Наталья. Кошки по чердаку бегают, мышей ловят. Сверчки турчат. В непогоду крыша грохотала, ветер в трубе гудел. Вот день прошёл. Дурное быстро забывалось. От бессонницы не мучались. Заботы, хлопоты, а в душе спокойно как-то было, тепло.

 
                Игры


     Играли тоже хорошо, развлечений много находилось. Отец азартных игр не любил, и мы не привадились. После войны лишь в «дурака» стали играть, когда Михаил с Марией приезжали. А Мария всё обижалась, что «дурочкой» часто оставалась. Мать придумала игру. Погасили свет. Мать взяла шапку, наизнанку её вывернула и в саже потёрла. Потом сказала всем по очереди подходить к печке и предлагала шапочкой лицо потереть, приговаривая: «Тру-натираюсь, ума набираюсь» (трижды надо повторить). А дальше свет включили и игравшие стали смеяться друг над другом – «Ой, ты измазался, и ты - тоже!» Мария же снова обиделась: её белое личико да в саже!
Отец во дворе качели нам соорудил – на ветвях большого тутовника: салазки на проволоке.  Помню, я читал, сидя на ветке этого дерева, «93 год» В. Гюго.
В жмурки играли. В прятки – «кулючики» это у нас называлось. Заскочим – я, Витька Зиновьев, Таечка, Бобика в хату пустим и играем в прятки. Ведущий бубнит: «Кулю-кулю баба, не выколю глаза, мой глаз – на поличке, шьёт рукавички. Кто не схоронился, я не виноват». Куда только ни прятались. Под кровать, в подушки, а Колька однажды Вальку в духовку спрятал. Её обыскались, а она уже визжать принялась.
Отец перед войной купил патефон. По субботам слушали патефон. Козловский пел про ямщика. А тётя Надя Зиновьева слушает и плачет: «Мой дядя тоже в степи замёрз». Я одному мальчику в школе сказал: «У нас патефон есть». Пришли мы к нам домой и без спросу завели патефон. Вдруг какой-то шорох в доме. Я испугался и крышку закрыл, а  пластинка играет. Ничего, пронесло.
     Катали обручи по улице – у кого дальше прокатится. В мяч играли: доской ударяли по мячу, а водящий ловил; за это время ребята должны были успеть пробежать расстояние до метки, водящий же бросал мяч в бегущих. В кого попадали, тот  водил.
Играли и в войну, конечно. Рыли окопы, сабли делали из прутиков, пики, щиты. А свой щит я добыл у жестянщика одного – крышку от котла. Делились на команды, иногда – на «красных» и «белых». Чапаевцами себя воображали, про Щорса пели, «Катюшу». Салията, Агията (у них семеро детей было – целый отряд, а отец татарин) собираются – идём в поход. Скакали на «лошадях» - подсолнухах, верёвку привяжем и кнутиком хлещем. Да ещё кормили и поили  своих «коней». Тряпку к палке привяжем -  вот и флаг. Делаем гранаты – в тряпку или бумагу пыли насыплем и бросаем их. Мне однажды кочерыжкой под глаз попали. Долго спорили о том, кто победил. Вот кричат: «Идите вечерить!» Мать Агият во дворе в таганке что-то варит. Они бегут, садятся, ложками из одного котла едят. Хатка у них маленькая была, огород ничего  не рожал, а отец жестянщиком работал.
В индейцев играли, грязью обмазавшись. Луки из вербы делали, стрелы даже с наконечниками железными и с пером. Стреляли в круг на заборе. От грязи отмыться сложно было. Мать ругалась. Володька Зиновьев корыто принёс, пытались в нём плавать. Ведро на голову себе наденет и окунается, а мы по ведру бьём. Машина едет - мы цепляемся. Я не умел толком отцеплялся от борта и падал; надо было вначале ногами до земли достать, а потом уж отпускать руки.   
Ходили к электростанции на площадки, где студентов военному делу учили, смотрели, как они стреляли из мелкокалиберных винтовок. А потом собирали пульки.
Зимой – с горы катались на санях: отец их сделал на широких полозьях, катились аж до Котелкиных. А у Гридиных сани плохо ехали. Вообще снег у нас долго не лежал.
Летом в реке раков ловили. Один раз полез за раком, а там бутылка разбитая торчала, и я порезался. До сих пор шрам остался. Михаил любил раков ловить и на берег бросал. А на берегу его супруга  Мария загорала. Однажды попал в грудь ей. Ищем рака, не найдём. Вдруг Мария как завопит, запрыгает, лифчик сдёрнет, рачок-то в лифчик попал! Вот смеху было…
На рыбалку бегали, поймаем пескарика, костёр разведём и съедим его, на всех разделив. У бабки Кожанихи выроем картошку и в углях испечём её. А на закуску – зелёных черносливов. Занозы вытаскивали иглами акации. Я хорошо умел колючки вытаскивать.
Змеев запускали. Из драночек сделаем основу – крест накрест и с перекладинкой, бумажку налепим, на хвост – тряпок нарвём. Держим, бежим и орём: «Ему хвоста мало!» Если метра на 2-3 поднимется, уже радуемся.
Году в 44 такой случай был. Мы с Колькой Лыком купаться ходили. На круче разделись, решили и трусы снять, а то к танцам не высохнут. На другой берег переплыли и сидим. А бабка траву косила и одежду нашу нашла. «У, здоровые жеребцы, сидите голые, вот я заберу вашу одежду!» Ещё камнем в нас кинула. А мы в крапиву сиганули.
Говорил уже, что собирал коллекции. Марки тоже собирал. На почте тёрся. Утром, когда почту разбирали, приходил и просил мне марки с конвертов оторвать. Все павильоны ВДНХ у меня были. Марки хранил в простеньком альбоме, показывал его товарищам.
Были и другие у нас развлечения, но вот об этих рассказал.


 
                Принёс и отнёс


Году в 1936-37 это было. Я иногда ходил отца звать из кузницы домой и шёл огородами напрямик до улицы Калмыкова (так сейчас она называется), что к Ширяеву мосту вела. Вот и в этот раз пошёл и стал копаться среди каких-то камней по соседству с кузней. Может, эти камни частью фундамента какого-нибудь дома были? Между камней грунт какой-то рыхловатый, не слишком твёрдый. Я – раз – и один камень перевернул или приподнял. Гляжу, а под ним - целая кипа старинных денег, больших, «екатерининок». Кипа ни во что не завёрнута. Взял я эту стопку, под рубашку или в карман спрятал и домой побежал. Не к отцу ведь, а домой. Принёс домой, матери показываю. Ну, она радости не изъявляет. Отец пришёл. Ему рассказали о находке. Он и говорит: «Если б ты раньше нашёл их, тебе бы премию дали, а теперь опасно о больших деньгах сообщать». Мать же шепчет мне: «Ты откуда взял их, туда и отнеси». Не помню, чтоб я очень переживал. Вернулся к камню и деньги под него засунул.
После блокады из Ленинграда к нам приехал мальчик Володя с бабушкой. Года на два, наверное, старше меня. Мы с ним общались. Однажды мы у него в огороде копались. И Володя нашёл серебряный медальончик с позолоченной монограммой и колечком для цепочки. Я к Володе стал приставать: «Дай мне его». «А ты мне коробку спичек принесёшь?» - спросил Вова. Видно, в блокаду от холода намучился. Я согласился. Принёс ему коробок спичек, и мы обменялись.
     Я положил медальончик в коробочку из-под монпансье, где хранились мои монеты. Часть из них я лично в огороде нашёл, остальные выменял. Копейки советские до ста штук, немецкие, польская монета. Была у меня и юбилейная медаль к 300-летию дома Романовых. Витька Сёмин мне её дал. Отец его паянием занимался, плавил медные изделия, так и медаль, видно, у него для этих целей имелась. У неё уголок отсутствовал.
Хранил я свою коробочку, а куда она потом делась – неизвестно.


 
                Арбузы и ульи


До войны была устроена у нас опытная станция от московской Академии сельхознаук им. Тимирязева. Здесь разные эксперименты проводились. Выращивали картошку, пшеницу, арбузы, дыни, тыквы, лук и прочее. Измеряли температуру, количество осадков. Луковицы достигали 600-700 г. Арбузы разных типов были: например, большие белые толстокожие, до Нового года долежать могли. Излишки выращенного продавали в магазине. Арбузы тоже сдавали в магазин – по 10 копеек за кг. Мы приходили помогать их разгружать – по цепочке передавали. И нам дарили по арбузу среднего размера. Ножа у нас не было разрезать арбуз, так мы бросали его на землю и мякоть руками выбирали. Порой съедим арбуз, корки на головы нахлобучим или вырежем в корках отверстия и как маски надеваем. Иногда выдавали арбузы с буквой «С» - это означало, что семечки возвратить нужно на станцию.
 Когда немцы у нас были, то в огороде щупали тыквы, большие, жёлтые. Мать им арбуз спелый принесла, а они как-то с удивлением посмотрели, пробовать не решились. Что, они арбуза никогда не видели или по другой причине?
     После войны тоже сеяли бахчевые. Вывели сорт дыни «Колхозница». Однажды едем на бричке, с нами Михаил, Мария, а дыни прекрасные выросли. Как не сорвать! Бричка и так полная, но всё равно набрали арбузов и дынь. Дома разложили их по полу. Аромат, как на бахче. В сезон ели арбузы чуть ли не трижды в день. В степь с собой арбуз брали всегда. Мочили арбузы, солили. На гулянке арбузы хорошо шли. Мать подаёт арбуз, а гости: «Ивановна, ты что, разгоняешь нас?» А гуляли по выходным – холодец, самогон ставили (аппарат был у Кости Савченко), но не курили. Приходили дядя Коля Зиновьев, дядя Миша с жёнами, Васька Кривоконь (вот плясун был!) с Настей – обычная компания. Мы с печки наблюдаем. Мать просили спеть про хуторок. И вот она затягивала: «На горе за рекой хуторочек стоит…». В общем, на хуторе молодая вдова жила, а к ней повадился пригожий рыбак, да вот свёкру он не приглянулся.
     После войны люди кинулись пчёл разводить. У нас было 5 ульев. Пчёлы любили белую акацию, подсолнухи, джебрей. Отец, Семенец и ещё несколько человек наняли пчеловода. Пасеку устроили у Червякова моста за речкой Грязнухой. На зиму забирали ульи домой. Даже на дверях вмятины остались от ульев. Гридин тоже занимался пчёлами. Угощал меня, когда я приходил к Надежде. Михаил с Марией приезжали посмотреть, как мёд качают. Загружали рамки в специальный барабан с двумя шестернями и с конусом внизу. Крутили за ручку барабан, мёд при этом тягуче стекал в подставленный бидон. Обрезки с сот мы любили есть.  Маню, помню, пчела укусила за ухо, ухо распухло. А у Свирихи однажды ульи-то и украли: она всю ночь сидела, караулила, а потом задремала. Проснулась – нема ульев. Лет 5 пчёл мы разводили, но хлопотно стало слишком, перестали.
     На пасеке у Гридина произошёл такой случай. Летом роились пчёлы – будто делились на два роя, каждый со своей  маткой. В это время пчёлы, правда, не кусачие. Один рой оставался в прежнем улье, а второму требовалось иное место. Пасека в степи. Вот идёт какой-то мужчина рядом по дороге. И пчёлы начали роиться. Целая такая гроздь пчёл вылетела из улья – и куда ей деться? – повисла на этом прохожем, облепив его голову, шею, спину. Хорошо Гридин недалеко находился – прибежал, велел тому человеку смирно стоять, резких движений не делать. Взял ведро и стал осторожно кисточкой пчёл в ведро сметать. Дядька очень перепугался, говорили, даже поседел немного.



                Строительство


     Решили достроить завод Разутова примерно в 38-39 гг., чтоб эфирное масло добывать. Новое производство должно было в основном в тёплое время функционировать. Котельную построили, трубу высокую – до 40 м. Мы всё смотрели, как её возводят.
Привозили телеги травы, цветов. Иногда нас просили лепестки роз ощипать, фартуки выдавали. Паром воздействовали на растения. Снизу подавали пар, с паром выходил эфир,  масло же оставалось. За весь сезон добывали 1 кг эфирного масла, 25 тыс. рублей стоил он по тем деньгам.  Из баков шла тёплая вода, иногда – коричневая, с запахом шалфея, и стекала по круче в яр. И к этому ручью у конца трубы ходили купаться мужчины и женщины.  Кое-какую площадку оборудовали и лавки. Это место «бесстыжей баней» называлось. 
Кстати, про духи. Раньше запах долго держался, не то, что теперь. Ещё до революции мать – ей лет 13-14 было – у Гнутихи убирала в главном доме да пузырёк опрокинула с духами. Так запах на ботинке больше 10 лет держался…
Ну вот, значит, мы толклись у строительства этого. Здесь и столбы смолили перед тем, как закопать. Мы однажды комочки смолы набрали, в ладонях раскатали и на головы положили. И пошли к речке. Под солнцем смола растопилась. Мы пытаемся «блины» с головы снять, да ничего не получается. Мать потом ножницами состригала нам смолу.
После войны люди кинулись строить дома себе из самана. Глину привозили, посыпали соломой, потом ногами месили. Дальше в формы закладывали, получались блоки примерно 30 на 20 см. Блоки сохли на улице. Хозяева работников приглашали, угощали их. Вот у Савченко строили сарай. Много народу работало, больше 10 человек. Разогрелись, выпили, Котельчиха и говорит: «Пошли купаться».  Стали прыгать в воде, барахтаться. Тётя Нина, войдя в воду, стала платье через голову снимать. Её кто-то толкнул, она и упала, а платье руки сковало. Пузыри пошли. Быстро подняли тётю Нину, она вначале дулась, а потом смеялась вместе со всеми.



                Ещё один поход


     Пошли мы на хутор навестить дядю Мишу Зиновьева. Надо было через коммуну пройти, балку, речку Синюху (а само место Синявка называлось – по дымке сизой). Мы старались спрямить дорогу.  Ну идём с пацанами. И тут нам навстречу дядька в телеге, которую верблюд везёт. У нас было несколько верблюдов в округе. Я их боялся. В сельпо в станицу тоже кто-то приезжал на верблюде. Так он ложился и жевал постоянно, а мне казалось, что сейчас плюнет. И вот такая встреча. Возница кричит: «Ребята, бегите, он красного не любит!» А Володя Зиновьев как раз в красной рубашке был. Верблюд понёсся на нас. С трудом дядька его удержал.
Прошли через коммуну. Там две улицы всего и собаки злющие. Еле прорвались. Грязнуху перешли и оказались перед курганом Казган-Базган (Казе-Базе мы его называли). В нашей местности много курганов было, но мы не понимали их значения. Это потом, когда я «Хазарский словарь» прочитал, задумался по-настоящему о них. О каком-то кургане отец, правда, рассказывал, что на нём казачья сторожевая вышка стояла. И сейчас на курганах деревянные столбы возвышались. Курган был не слишком высокий уже, слизанный. Позже трактора ещё больше курганы срезали. Вот залезли мы на Казе-Базе, стали камни перебирать. Володька и говорит: «Я камешек белый нашёл». И лизнул его. Оказалось, это кусочек сахара. Мы потом все камни перелизали.
Смотрим с кургана на пасеку. Ульи маленькими кажутся. Я решил, что они как коробочки – попрошу-ка пасечника дать мне один, дома буду с ним играть. А мне говорят: ульи большие на самом деле. Пошли дальше. Кругом – родников много. Мы пиявок погоняли, добрались до ульев. Вот наконец дом дяди Миши – он пчеловодом на пасеке работал. Бегаем, жарко. Местные ребята иволгу поймали, петлю на гнездо положив. Рассмотрели птичку. Затем нору крота обнаружили. Стали его выкуривать из неё. Вёдер пять из Грязнухи вылили. Что-то в норе заурчало, оттуда крот выскочил очень прытко и скрылся в траве.
Дело к вечеру. И вдруг туча из-за горы. Гроза, дождь, град. Мы удивлялись, как градинки Володьке на голову падали и в лепёшки превращались. Вдруг Богданиха орёт: «Ой, зовите мужчин!» Шум какой-то нарастает. А это вода в Грязнухе поднялась, и стена водная метров в 5 идёт. Чем дальше, тем меньше становилась.  Быстро река в русло вошла. Свечерело, грязь повсюду. Жена дяди Миши тётя Вера покормила нас. Мы улеглись на печку. А утром уже вернулись домой. 

 
                Школа


     До революции в станице было несколько школ, но всё равно большая часть населения была неграмотной или малограмотной. Существовали Фесенкина, Любовицкая школы и средняя (там и начальная какое-то время находилась). Колька, брат мой пошёл в школу, и я за ним увязался. Учительница стала список читать. Потом спрашивает: «А это что за мальчик?» Говорю: мол, пришёл учиться. «Нет, тебе рано ещё, домой иди». И я так заплакал, так заплакал горько, шёл вдоль лип и плакал.
Настало время, и я поступил в школу. Ребят в классе было человек 30, парты - в 3 ряда. В нашем классе скелет стоял. Во время войны на него каску надели. Мы с опаской на скелет смотрели. Отец купил мне портфельчик, а книжки  брал в библиотеке техникума. Полгода карандашом писали, потом перешли к чернилам. Чернильницу носили в специальном мешочке, шнурком задёрнутым. Идём и крутим её на шнурке. Все были измазаны чернилами. На переменах играли в разные игры: «Третий – лишний», «Кошки-мышки». В классе ребята были и здоровые, переростки, еле за парты влезали, в основном  время отбывали.
Помню, Лидке Петровой зажиточный отец купил лакированные туфельки. Она пришла в них гордо, а они потрескались в течение дня. Лидка очень расстроилась. Слышал однажды: учительница кому-то из родителей говорила: «Неважно, что залатанная одежда, главное, чтобы чистой была».
Домашние задания плохо выполняли. Мне никто не помогал, сам копался. Помню, на тетрадках портрет Пушкина. А однажды учительница велела зачеркнуть на обложке чью-то фамилию – из «врагов народа». Была у нас такая тощая девочка – Виктория Блюхер. Сценки на переменах показывала ещё с одной девочкой. Мальчишки щипали её, а учительница говорила: «Не приставайте к ней, у них кушать нечего, она слабенькая». Мы бегали во двор и заглядывали в подвал. А там пекарня была; повар месил тесто и вдруг – раз – бросит в нас щепотку муки! Бочок стоял для питья с кружкой на цепочке, туалет – на улице.
Песни разучивали. Учительница как-то спросила: «Кто из вас петь умеет?» Один вышел подпасок да как загорланит на всю школу. Учительница на него руками замахала. От школы прогулки организовывали: к примеру, в Фесенкин сад.
Потом нас перевели в другое здание, ещё царского времени. Учителя часто менялись. В классе уже было человек по 40. Учились в целом слабо. Ну, выделялись Авакова, Куйбышева, Колька Ментурович. Он со мной всё ходил и вис на мне. Я однажды разозлился и закричал на него: «Поляк, что ты на мне виснешь?!» А он один жил, мать его уехала на портниху учиться. Колька нам что-то типа диафильмов показывал, а мы ему еды носили. Многие дети, проучившись 3-4 года,  бросали школу. Во время войны приехали преподаватели получше. Историк был неплохой. А пацаны над ним издевались. На некоторые части античной статуи в учебнике показывали и спрашивали: «А это что такое?» При немцах вроде бы даже частную школу открыли, но об этом плохо помню.
С нами по соседству жили Гридины. У них мать – Мария Михайловна – учительницей работала в Любовицкой школе, требовательной была, участвовала в переписи населения. Трое детей было у Гридиных. Я с Надеждой  дружил. Сидели на крылечке их дома. Иногда песни пели, они певучие - и Надька, и Тамарка, сестра её.  «Пионерскую правду» выписывали, вместе читали. Летом к ним приезжал  родственник из города - мальчик Альфред.  Велосипед с собой привозил. Вся улица сбегалась на велосипед поглазеть – он и покататься давал; а мы все щиколотки порасшибаем. Помню, рассказывал Альфред стихотворение про линию Маннергейма («Напрасно ты точишь заржавленный нож» и т.п.).
После войны я продолжил обучение в вечерней школе, работая уже. Салий меня увлёк  туда. А потом уж в техникум поступил. 
 

                Охота на перепёлок


Дело в конце 1930-х гг. было. В станице развелось много охотников – на зайцев, на лис, куропаток, перепёлок. И даже отец наш заинтересовался, купил берданку. Говорил: «Воров пугать станем». Перед сном стрелял. Гридин, сосед,  занимался пчёлами. Колька Гридин, его сын, хваткий такой парень, сноровистый, капканы ставил,  охотился на лис, кротов, шкуры умел ободрать. У Глубокой балки на возвышенности Гридин поставил ульи, а рядом – поле, пшеница посеяна, цветы медоносные растут. Пшеница колосилась, созревала. Как-то Колька мне и говорит: «Хочешь на пасеку поехать перепёлок ловить?» Я согласился. Сели на велосипед, вёз Колька. К вечеру приехали, поговорили и спать легли. Колька просит сторожа разбудить нас часа в три. Вот встали, сеть с собой взяли из зелёных ниток, наверно, метра три на четыре. Мне Колька тулуп дал, чтоб не замёрзнуть. Сеть расстелили на колоски. Залегли – Колька с одной стороны сетки, я – с другой. Он меня наставляет: «Лежи тихо, не шевелись».
Солнышко всходит, перепёлки стали перекликаться. У Кольки ещё боёк был, им с помощью рук Колька как-то голосок перепёлок изображал. Я лежу, боюсь пошевелиться. «Пить пидём», - поёт перепёлка. А рядом вдруг самец как закричит: «Хавав». Я прямо испугался. Колька бойком орудует. Передо мной перепёлки идут с разных сторон – штук 10-12. Тогда Колька вскочил и дёрнул сеть, она птиц и накрыла. Чтоб перепёлки не кричали, Колька быстро им шеи свернул.
Перебрались в другое место. Расставили сеть. Снова посидели тихонечко. Колька бойком заработал. Перепёлки не летят, а по земле идут, жирненькие такие. Дёрнули сеть, птицы было взлетели, да запутались в ней. Колька добычу покидал в сумку. И в третий раз проделали всё так, но ждали уже дольше. Колька доволен, а мне что-то жалко их, перепёлочек. Колька отдал сумку сторожу, а сами мы спать легли. Встали, когда уже солнце высоко поднялось. «Ну как, дед, сварил суп?» - Колька спрашивает. Стали кушать, понравилось. Потом домой потопали. Я в себе не мог разобраться: вроде бы интересно было, но какой-то неприятный осадок остался. Больше я на подобную охоту не ходил.   
Когда война началась, Николая Гридина на фронт забрали, и вскоре он погиб под Краснодаром.



                «Вставай, страна огромная…»


      Перед войной свет, радио появились. Газеты получали. Соседка Мария Михайловна, она учительницей была, давала нам газету почитать и что-то рассказывала. Разнеслась весть, что с Германией договор заключили. Но приметам больше верили. Так вот, незадолго до войны знамения были всякие. Люди шептались. Едут из колхоза колхозники. Видят – на дороге стоит мешок и ведро. И дедушка какой-то рядом. Подъезжают ближе – дедушка исчез. Смотрят: в мешке – пшеница, а в ведре – кровь. Люди испугались, уехали поскорее. Слухи поползли: это значит – война кровавая грядёт, а урожаи хорошие будут.  Или другое. Двор и дом наполнились полевыми мышами. Кот даже внимания уже на них  не обращал. Через несколько  дней  мыши  исчезли: тоже, видать, отступали.
      Однажды мы в речке купались, потом домой пришли. Мать говорит: какая-то машина приехала, митинг будет в центре. Хоть лето, а мне неприятно, мёрзко. Побежали на площадь с мальчишками. На митинге объявили, что на нас напала фашистская Германия. Митинг быстро закончился, все расстроились, заплакали, разошлись по домам, стали готовиться к трагическому существованию. Отцу повестки не было, потому что он по возрасту не подходил, 1892 года. Но вещи всё же собрали ему. С первых дней по дворам агитаторы зачастили, призывали помогать фронту. Начали людей провожать на войну, в основном ночью. Матери, жёны плакали. Через месяц примерно беженцы появились – из Киева, Львова, Одессы. Евреев много было, просили довезти их до станции, а транспорта-то не хватало. 
Было очень тревожно, но учебный год начался, приехали новые преподаватели, эвакуированные, более образованные, культурные, чем наши. Мы обклеивали окна в школе, рыли траншеи зигзагами, собирали вещи для фронта – ложки, одежду. Учителя нам внушали: каждая хорошая оценка – это удар по врагу. Ещё песню пели: «Вставай, страна огромная, вставай на смертный бой…». Зимой все в напряжении были. Уже присылали извещения о погибших.
      Незаметно весна пришла. Фронт приближался. Участники гражданской войны – Калмыков, Домницкий, председатель артели инвалидов, звали отца, тоже участника гражданской, в партизанский отряд.  Калмык на жеребце прискачет и кричит: «Или грудь в крестах, или голова в кустах!» А отец отвечал: «По повестке – пойду, а в ваш отряд – нет». Калмык повёл свой отряд с шашками на танки. Все погибли… Весной, что ли, 42 года отца призвали. Рано утром разбудили, темень ещё. Мать плачет, но достаёт, как и в гражданскую, дорожную булку – с запечёнными в тесте яйцами. Бабушка Федора пришла и говорит: «Помолись». Перекрестила отца. А бабушка, надо сказать, в «рубашке» родилась, сохранила её и долго носила в платочке. Потом куда-то пропала «рубашка». Но всё равно принято было в ответственные моменты до бабушки дотрагиваться – «на счастье». Четверых она из семьи на фронт проводила, и все живыми вернулись. Отец тоже бабушку обнял и ушёл.
Дедушка Иван Федорович Зиновьев, отец матери, в первой германской войне ещё участвовал, ранен был, в Швейцарии лечился. Картиночку дешёвую ему подарили с пейзажем швейцарским. Так  он говорил: «Вот бы дожить – узнать, кто в этой войне победит?» И узнал, сразу после войны скончался лет 70, не старый ещё.
     Мы были в колхозе, ожидали выдачи соли. Вдруг видим – скачет небольшой отряд, человек десять, на лошадях с пушкой. Спрашиваем: «Далеко ли немцы?» Они ничего не ответили, дальше поскакали. Потом уже люди бегут, кричат: «Немцы!» Я примчался домой, а мать спрашивает: «Где сестра, где брат?» «Я не знаю». «Иди, ищи их». Вышел – тут всё загрохотало, застрекотало, я вернулся. Мы закрыли двери на крючок и сели с квартирант- кой на крылечке во дворе. Сидим. Слышим по нашей улице грохотанье.  Затем стук в  калитку. А кто пойдёт открывать? Мать говорит: «Я боюсь». Квартирантка: «Ладно, я пойду». Открыла она калитку, а там немец стоит. Я вспомнил из истории, как входят в хату военные и говорят: поднимайтесь и идёмте с нами. Мы такого ожидали. А немец лишь спросил: «Яйки, молоко есть?» Мать ответила – нет  ничего.
После другие немцы пришли, ворота открыли, машины во двор загнали и стали антенны настраивать, радио включили. Спрашивают: «Вы хотите послушать?» «Хотим». Включили последние известия на русском языке. Диктор говорит: бои идут в районе Армавира. А нас уже заняли.



                Бывает и такое


     В предвоенное время нам твердили, что нужно бдительными быть, возможны диверсии. И вот мы с ребятами однажды увидели дядьку, держащего руку за пазухой. С чего бы это? Последовали за ним. Сообщили о сомнительном человеке сестре Лёньки Бабушкина, старшекласснице. И вместе стали за ним следить – куда же он направляется? А мужчина  идёт себе, руку за пазухой держит. Много уже прошли, вступили на Ворошиловскую территорию. Сестра Лёньки подходит к какому-то прохожему и говорит тихо: «Вон тот человек руку за пазухой держит, может у него там бомба!»  Прохожий и отвечает, что этот дядька местный, безопасный, а рука у него просто повреждена. Мы разочаровались, носы повесили, побрели назад.
     В войну был недостаток сумок, кошёлок. Мать попросила меня сплести ей что-нибудь. Как плели? Вначале ломали веточки, в землю их втыкали и другими веточками оплетали, идя снизу вверх. Потом как-то я узнал, что можно для плетенья использовать листья кукурузного початка. Так я сплёл матери кошёлочку для базара. Она с гордостью её носила. Прохожие спрашивали: «Ивановна, кто ж тебе сплёл такое?»  Затем я надумал маленькую корзиночку с ручкой сплести. И сплёл, с бантиками даже, гуашевыми красками её местами раскрасил. Хорошая получилась, на этажерке  стояла. А при немцах у нас в доме контора какая-то находилась. Все на корзиночку внимание обращали. И один немец, высокий, худощавый, мне говорит: «Я еду домой в отпуск, а у меня есть маленькая дочка, дай мне корзиночку, я  привезу её от русского мальчика».  Подарил ему корзиночку без сожаления. Вот теперь думаю: «Попала ли она к этой девочке и как сложилась судьба самой девочки»?


 
                Шалунья Зойка

     Во время оккупации немцы много коров перевели. И после освобождения люди как-то кинулись коров заводить. Тётя Душа, родная сестра матери, предложила на две семьи купить корову. Мы у одной женщины молоко покупали, так вот она и предложила свою корову Зойку нам. Говорит: корова хорошая, но избалованная, норовистая. Продавщица побожилась, что корову не сглазила. Согласно обычаю, при входе на новый двор корова должна была пройти через налыгач – верёвку, расстеленную на земле.
    Купили, значит. Зойка давала в сутки литров 16-20. На три соска доилась. Жила в сарае, в специальном закутке. Повели Зойку в стадо. Первые дни вроде бы ничего было, а потом жалобы пастухов на неё пошли – шкодит, убежать норовит. Например, ребята-пастухи прилягут, вздремнут, может. А Зойка около них пасётся какое-то время, а потом дальше всё отходит и затем раз – хвост дудкой – убегает в зеленя. Наестся там, воды из речки напьётся и домой идёт. Мать из магазина возвращается, а Зойка уже – у ворот. Пастухи и били Зойку и треножили её – всё равно не помогало. Порой заберётся в техникумский сад или к Буровым, кукурузу ест, те – за ней, а догнать не могут.
     Попросили бабушку Федору с коровой в поле ходить. Зойка идёт вначале смирно, ластится, бабушка довольна, верёвку держит уже некрепко, а Зойка внезапно как мотнёт головой и помчится! Бабушка плачет: «Я и молока не хочу! Своевольница»! Ещё был случай: привезли с огорода целый воз тыквы. А Зойка перегрызла налыгач и почти весь воз съела, лежит, по сторонам поглядывает.
     Зимой Зойка отелилась. Перед отёлом мать хлеба с солью ей носила. С фонариком ходили в сарай посмотреть – нет ли телёночка? А однажды утром заглянули в сарай, а там – телочек, мать его лижет. Место, где родился телёнок, закопать надо было, чтобы молоко не пропало. Бычка Борьку мы в дом забрали, жил у нас на кухне. Копытца у него разъезжались, скользили, но рос потихоньку, кашку ему варили. Сперва Зойка дитя своё накормит, а затем уже доится. Нам хотелось чесать ему места, где рожки вырастут. А мать остерегала: «Не надо, а то бодаться будет». Затем отвёл отец Борьку на скотный двор в техникум. Однажды бычок объелся люцерны и умер.
А Зойку мы решили продать. Какой-то дядька приехал из Лабинска. Ему рассказали про корову, а он говорит: «Мне такую и надо». Продали. Встречали позже мужика этого – ничего, на Зойку не жаловался. А мы с тех пор больше корову не держали. 

 
                Культурная жизнь станицы


     Вначале в  станице был клуб, переделанный из какого-то господского дома – с залом, библиотекой. Мы с одним мальчиком Лёней ходили в библиотеку, там его мама работала. Лёня интересовался природой, брал соответствующие книжки. Его мама мне тоже советовала что почитать. А потом в библиотеке техникума вспоминаю старого деда, ему уж под 90 было, Лобачевского. Строгий! Нас к порядку приучал, к книгам бережно относиться.
Привозили, конечно, фильмы. Вначале немые показывали, мы не успевали текст читать да не особенно и читать-то умели. Один из первых фильмов, которые я посмотрел, был фильм «Ленин в Октябре». Долго он шёл, чтобы все успели. И мать его посмотрела. Позже появился  у техникума клуб. Работникам техникума давали бесплатные билеты на киносеансы. Смотрели первые советские фильмы-сказки, «Руслан и Людмила», революционные – «Варяг», «Чапаев» и другие. Затем клубы появились в колхозах в разных концах станицы. Соревновались между собой.
 
Ой, в «Кавказском садоводе» были посиделки,
А в «Парижской-то Коммуне» побесились девки».

От зависти, значит.
Вечером по главной улице Красной (позже – Мира) люди ходили туда-обратно, нарядные, мороженое покупали. Сестра Витюна Нюрка работала в клубе уборщицей и пропускала нас. А киномеханик по кличке Кацо (может, и действительно грузином был) гонял нас. Сеанс долго длился - с треском, дёрганьем; меняли катушки, всякие неполадки случались, движок крутили попеременно. Люди приходили в кино с семечками, кричали во время фильма, подбадривая или ругая персонажей. Пошли мы однажды с ребятами на какой-то фильм, а Нюра нас не пустила, так мы полезли под кинобудкой пыльным ходом и вылезли у самой сцены. А затем выскакивали по одному и ложились перед первым рядом (в зале лавки стояли). Поговорка откуда-то взялась: «У нас ложа – впереди лёжа». Один раз Витя Зиновьев заснул, а мы вышли из клуба и не обратили внимания, что его нет. Потом он проснулся среди ночи и в окно выскочил.
Фильм про Тарзана произвёл на нас большое впечатление. Мы тут же бросились играть в Тарзана, по веткам прыгали, как обезьяны, копья себе делали, грязью обмазывались. Старались с дерева на дерево перелезать, вниз не спускаясь. Двое ловких худых пацанов у нас были с кличками «Бибигон» и «Буратино».
У нас и летний кинотеатр был. Пробрался я на фильм про любовь, а самому спать хочется. Сижу, задрёмываю, но не ухожу. Сзади паренёк с мамой сидел, так он спрашивает у неё: «А чего мальчик качается?» Я услышал и попытался выпрямиться.
Во время войны немцы тоже фильмы крутили. Пускали и нас. Смеялись, а мы ничего не понимали, только одно слово прочитали: «Zu ende» - «Конец».
В клубе также праздники устраивали. Новый год, например. Ребята репетировали со студентками. Помню, сценку готовили «Муха-цокотуха». По поэме Некрасова «Мороз Красный нос» тоже сценка была. Моего брата Колю назначили Дедом Морозом, снежинки там прыгали в платьицах (Лидка Сёмина шить помогала). Дед Мороз сыпал снегом и читал стихи. Родители наши приходили на концерт. Я участвовал в сценке «Демьянова уха», был гостем Демьяна, которого он накормил до одури. На Новый год люди с блюдами стоял – раздавали яблоки, печенья. Я брал горсточку и матери относил. И дома мы устраивали Новый год. Помню, как встречали 42. Я отломал верхушки от елей и принёс домой, мы украсили их игрушками, некоторые сами сделали. Из ваты кошку соорудили, на неё Деда Мороза посадили. А блёстки я пытался с зеркала соскрести. Веселились!
     После ухода немцев, видно, указание сверху было – моральный дух народа поднимать. Стали артисты приезжать – из Сочи. Пародии показывали, куплеты пели. Вот доходяжный немец-Гитлер с палочкой тащится, охает, на болячки указывает: «Это я под Москвой получил, это под Сталинградом…» В общем, путь ему – на кладбище, в конце палочка как-то в крест превращалась. Однажды гипнотизёр явился, в зал народу набилось! Ну показывал свои приёмы. Мы потом в одной пустой хате собирались и друг друга гипнотизировали. «Ваши веки наливаются свинцом, ваша голова опускается, вы засыпаете…» Однажды мне почти удалось усыпить Витюна, но он вскочил, испуганный. Кольку Лыка привели, стали его гипнотизировать. Он быстро заснул. Салия гипнотизировали: «Пчёлы кусают тебя, отмахивайся!» В этой же хате с Витюном мы танцевать учились. Он мне трофейными ботинками со множеством гвоздей все ноги оттоптал.
После войны много новых людей в станицу приехало. Студентов в техникуме всё увеличивалось – 300, 400, в основном – девчонки. Селились по квартирам, мест в общежитии не хватало. И вот прибыл к нам капельмейстер Устинов. Стал создавать оркестр. При детдоме был уже оркестр, у руководителя кличка была Рашпиль. А теперь Устинов при техникуме стал оркестр организовывать. Инструменты где-то достал. Я один, по-моему, с нашей улицы пошёл. Занимались люди разного возраста – П. Коростелёв, Э. Аваков, М. Шатохина, В. Марченко, З. Устинова и другие. Мне дали трубу, три человека на трубе играли. Ноты учили, каждый в своём углу над чем-то бился, долго это тянулось. Первую мелодию разучили – «Во саду ли, в огороде». Постепенно слаженность появилась. Вальсы играли, танго лучше получалось. Ногой притоптывали. Занимались мы в комнате при техникуме, рядом с аудиториями. Там и инструменты хранились – домой их не давали.
В парке играли. Директору и его супруге Владиславе Лаврентьевне оркестр нравился. Играли на танцах в спортзале. «На сопках Манчжурии», «Дунайские волны». А в перерывах нас поддерживал на аккордеоне Сашка Зелененко. Зина Устинова, первой приходившая на репетиции, оповещала нас позывными «Слушайте все!» Капельмейстер стал приучать людей к бальным танцам. Девчонки хотели лучше выглядеть. Манеры немного менялись.
Приглашали оркестр и на похороны. Был в станице такой случай.  Зажиточный мужик Бабин денег целый улей накопил. Об этом прознал солдатик демобилизованный, женившийся у нас и торговлей занимавшийся. Со своим напарником они надумали Бабина ограбить. Вначале бабку убили, потом дождались деда, заставили улей открыть и потом тоже убили. А дом подожгли. Утром одна девочка обнаружила убитых (огонь пригас, и следы остались). Вызвали милицию с собакой. Собака вывела на злоумышленника. Забрали солдатика (а  подельник удрал уже), но потом отпустили. По какой причине? А его тёща поехала в Лабинск и заявила, что зять её – преступник. Так эту тётку саму арестовали. Ну вот. Хоронили Бабиных – мы идём впереди, похоронный марш играем, а обернуться боимся – страшно-то на обгорелых смотреть.         
 Через несколько лет Устинов уехал: может, обиделся, что он на ставке уборщицы числился. А оркестр, увы, распался. Но пользу-то всё равно он принёс.


 
                «По морям, по волнам»


Из Новороссийска машина через станицу проезжала с моряками, ещё война шла. А мы бегаем по улице – я, Витюн, Колька Лык. Водитель спрашивает: «Где колхоз Ворошиловский?» Мы обещали показать. «Ну, садитесь», - говорят нам. Мы залезли в машину. В колхозе моряки отоварились продуктами – город в руинах лежал, продовольствия не хватало. Мы матросов в машине ждали. Затем нам они говорят: «Ребята вы хорошие. Хотите с нами поехать? Моряками быть хотите?». Мы с радостью и как-то очень быстро согласились. «А на каком море вы служите?» «А на большом синем море». Примеряли бескозырки моряков, мечтали, как мы море увидим. Проехали балку, станицу, а потом остановились. Моряки и говорят: «Идите  вы уже домой, а в другой раз нас ждите. Мы через неделю ещё приедем». Мы насупились, зашмыгали носами, слезли с машины, идём рассуждаем, как бы мы на корабле служили. Незаметно за разговорами и добрались до дома. И вот неделю мы ходили на край станицы встречать моряков. Но напрасно.
С тех пор «заболели» тельняшками. Так хотелось нам в них сфотографироваться. У нас Васька Чубалин был моряк, ногу на корабле повредил, его списали. Вот он всё время в матросской форме ходил, в парке сидел с костыликом. Однажды мы подошли к нему и попросили тельняшку для фотографирования. Он нам одолжил. Тогда и многие студенты тельняшки носили. А фотографировались у Татьяны-фотографа у неё дома. Потом носили фотокарточки и хвастались, что мы на флоте служили. Ремни у нас были, но с пряжками обычными. Мы находили тонкие медные пластинки, клали их на спиленный ровный сук и выбивали на пластинках выпуклый якорь со звездой, припаивая скобку для ремня. А в брюки, разрезав их, вшивали клинышек, так клёш получался. На танцы гордо в моряцкой форме ходили.  Вот так. Кстати, позже попал я на службу в Севастополь – не моряком, но море-то рядом…
Часики

Михаил после финской войны приехал домой на долечивание, жил у нас месяца два. У Михаила часы были «Кировские», крупные, хорошие часики. Он, уезжая на фронт, оставил их дома. Лежали они так. Во время оккупации нам аттестат от Михаила не приходил, отца тоже призвали. Мы нуждались. Тогда мать достала часы и сказала нам, что надо их продать. Мы просили этого не делать. Но всё же мать молчком отнесла их мужику, который на мельнице работал. Тот дал нам 2-3 пуда муки и ходил с часами, хвастался.
У немцев же штампованных часов много было. Внешне хорошенькие, но качества невысокого. В парке машины, лошади стояли, немцы в одних трусах ходили, повесив одежду на сучки. А нам часы добыть хотелось. Один паренёк залез в карман немецкого кителя, что-то схватил, зажал в руке, и мы побежали. Бежим, а он руку не разжимает. Мы всё спрашиваем: что у тебя там? Вдруг часики! Или зажигалка! А он руку не разжимает, боится. Наконец открыл руку, а там – пузырёчек, внутри – йод. Ох, как мы расстроились!  Выбросили этот пузырёк.
В техникуме разорили люди лабораторию. Я набрал там каких-то деталей. Из них сконструировал часики. К корпусу прикрепил циферблат, на нём нарисовал цифры и стрелки, ремешок прикрепил. И стал носить часики, когда стемнеет. Спросим с ребятами у кого-нибудь, сколько время, а потом так ходим, чтобы у нас спросили. Я поглядываю на свои часики и примерно отвечаю: восемь часов или половина девятого. Тогда ведь за секундами и минутами не гнались. Раза 3-4 ходили с ребятами по Красной.
Когда я уже работал, мать купила мне костюмчик и часики, с которыми я и пошёл в армию. Служил у нас узбек Абдул. Пристал ко мне: «Продай часики!» Стали уже часы «Победа» выпускать, я на них деньги копил, поэтому и согласился свои продать. Смотрю через несколько дней – Абдул грустный ходит. «Что случилось?» А он надуто отвечает: «Часы не идут». Я посмотрел их. Эх, не знал Абдул, что часы заводить нужно. Я завёл их, отдал ему, Абдул сразу заулыбался, повеселел. Да, хорошее время… Какие часы его покажут?




                Крыша поехала


У нас преобладал восточный ветер. Южный и юго-западный - дули редко, а восточный – часто. В какой-то период дул сильно так поздней осенью и весной. Прямо ураганы случались. Страшно. По домам пожарные ходили – трубы проверять. Печи-то большие, в трубе сажа остаётся, топить нельзя –  пожар может случиться. Ещё при царе, отец рассказывал, сгорели подряд пять домов. Когда я стал с отцом работать,  почувствовал эти ветры, потому что лазил на крышу укреплять её, чтоб не снесло, – рейки прибивал, оси от брички тяжёлые клал. Однажды такое придумали: положили доски на крыше, с одной стороны привязали верёвку к тутовнику и перекинули через крышу на улицу, там подвесили двухпудовую гирю, свисавшую над землёй. Так эта перетяжка крышу и держала. А как она порой громыхала!
У многих срывало крышу. У Сёмихи бедной тоже сорвало. Бороны, брёвна клали на крышу, гвоздями её прибивали – и то не помогало. Мать всё считала: «Ветер три дня дует, если не перестанет, будет ещё три дня дуть».  Может, году в 44  был тоже сильный ветер. Мать меня в погребок послала. Вдруг что-то сильно загромыхало. Я взглянул на гнутовский дом, где была опытная станция. Смотрю: крыша, вздувшись, как парашют, поднялась метров на пять, пролетела в сторону центра метров сто и рухнула. Правда, никого не задело.  На чердаке опытной станции  семена разные хранили, их разметало по улице. А Колька ведь шёл ремонтировать эту крышу, по просьбе завхоза. Хорошо, что дойти не успел!
После на печке лежу, а у Свирихи крыша тарахтит. Я не сплю – боюсь, что крышу снесёт, как давеча.   
   



                Про волков и не только


После ухода немцев в станицу к нам прислали трактора, машину. Земли техникуму дали. Раньше был трактор ЧТЗ, маленький, один не справлялся. И вот теперь прислали сильные зелёненькие трактора. Они хорошими плугами вспахивали землю. Людям тоже клочки земли раздали. Во время войны толком не пахали, не сеяли, холмы заросли диким тёрном – метра под три, там и водилась всякая живность – лисы, зайцы. И волков развелось много, не стреляли их, они даже в станицу приходили. Однажды во двор к Бондаренко зашли, собака  со двора аж удрала.
А я с рабочими ездил в поле – тяпки точить. Напильником точил – о землю тяпка быстро тупится. Рабочие обедают, а я точу. Как-то раз иду по полю, а птичка такая хорошая стала отводить меня от гнезда. Я в неё небольшими камешками стал кидать. Бросил камешком побольше и попал. Птичка – кувырк. Я поднял её, в клюв дул, но безуспешно: убил птичку. Сожалел очень – сиротами птенчиков оставил…
Пришёл однажды на пасеку.  Рядом с пасекой был наш участок с картошкой. Отец как председатель завкома участвовал в межевании наделов. Я остался с Толиком на ночь. Тихо, сверчки турчат. За Грязнухой был родник. Пасечники там воду брали. И вот от родника раздался вой. Мне так страшно стало! Я говорю Толику: «Они нас съедят». Толик взял берданку и дважды выстрелил. Вой прекратился. Вскоре мы заснули на матрасиках. Утром Толик и говорит мне: «Возьми чайник и сходи на родник». А я – ему: «Не пойду – там волки сидят». Толик смеётся: «Ушли они уже». Но я всё равно к роднику не пошёл.
Затем водитель Андрей приехал, погрузили картошку и повезли её в станицу. А Михаил Иванович, он теплотехнику в техникуме у нас преподавал, попросил Андрея и его мешки захватить. К его же дому трудно подъехать было. Машина в овраг сползла, картошка рассыпалась. Андрей разозлился, подбирать не стал. Потом уже к нам поехали.
В другой раз мать послала меня на участок. Вдоль Грязнухи – заросли высокие. Ветерок подует, травинки зашелестят, а я вздрагиваю: всё кажется – волки за спиной. Поднял я снопик подсолнухов, а в нём такой  тоненький змеёнок заглатывает ящерицу, хвост у неё трепещется. Я бросил скорее этот снопик.
Пришло время – и охотники стали отстреливать волков. Те к горам отступили.   




                Свадьбы


После войны, когда храмы открылись, к нам священника прислали. И люди кинулись свадьбы играть. Стали играть по-старинному. На бричку невесту разнаряженную сажали и везли по станице вместе с приданым. Кровать торчала, занавески, подушки, порой – сундук. Сзади следовали брички с гостями. Медленно ехали, песни пели.  Потом в храм ехали, венчались. Люди бежали смотреть на процессию. Бабушка моя на клиросе пела, так много этих свадеб перевидала. Мать моя, тётя Душа тоже в храм бегали, мать иногда и на обед опоздает. Иногда жених с невестой шли по улице Мира, кланялись на перекрёстках народу, невеста красную подушечку кидала: мол, невинная она. Только и разговоров было: этот женился, те сватаются.
Обязательно к фотографу заезжали. Фотография в центре находилась. Когда прохладно было, надевали невесте валенки. Вот подъезжают новобрачные к фотомастерской; в храме невеста в туфельках была, потом надели ей валенки – и тут вылезать надо. Вдруг она как заверещит: «Ой, ой, там мышь!» Посмотрели – действительно, мышь в валенок забралась. Хорошая ли это примета?
Опять свадьба едет. Жених с невестой довольные, торжественные. А какая-то женщина ведро без дна взяла и палкой по нему стала тарахтеть, частушки припевая. Нечего слишком пыжиться!
Сватались к Женьке, сестре Коли Лыка. Вот сват предлагает ему: «Давай выпьем», а тот отвечает: «Мы не пьяницы»; сват – дальше: «Ну, давай закурим», Колька: «Мы не поджигатели». Мать Кольки тётя Душа шепчет ему: «Хватит их злить, а то невеста наша без жениха останется».
  Однажды во время свадебной гулянки поддатая уже Шурка Раковская хулиганила: кишки от телка, зарезанного для угощения, себе на шею намотала и по станице пошла. Да  встречным пыталась эти кишки тоже на голову надеть: «Кашне, кашне!» Люди разбегались в испуге. А Котелка на какой-то свадьбе тоже разошёлся. Полагалось невесту утром искать. Котелка залез на дерево с горшком и принялся орать: «Невеста пропала! Где невеста?» Нашли невесту в соседском доме.
Весело свадьбы  играли, а потом будни  продолжались.
 

                Цыганка


Цыган ходит  по горам, по долам, по долам:
Сенца, сенца!
А цыганка – по дворам, по дворам:
Сальца, сальца!
Цыган сидит, трубку курит,
А цыганка ходит, людей дурит.

После войны в целях превращения цыган в оседлый народ в станице решили организовать цыганский колхоз, чтобы сами они хозяйство  вели.  Вначале вроде бы тихо было. Кто в хатах поселился, кто на поляне в шатрах. Кто-то ещё по дворам ходил – не привыкли ведь работать. Цыгане неудалые были по  сельскому хозяйству.
А в летнем кинотеатре выступали приезжие  цыгане. Помню, приезжала одна старенькая бабушка – романсы пела.
Мы на работе с отцом были. Пришли домой, а мать говорит – к нам повадилась цыганка ходить. Солидная такая, в пёстрой юбке, с шалью и в кольцах. «О, тётка, какой ты борщ варишь, дай попробовать!» Мать выпроваживала её, да не удачно. В сенях перец красный висел. Цыганка хоть перец выпросила. Наконец ушла.,  на улице перец выбросила. На второй день снова явилась: «Вам нужно что-нибудь запаять?» «Да у нас у самих два коваля». «Ну, тогда я вам сама что-нибудь принесу». Так и подружились. Однажды отец и говорит цыганке: «Ты всё  с вёдрами ходишь, а ты ступай в переулок, там баб много, у которых мужья на фронте погибли, ты им погадай». «А как их звать?» Отец сказал. Она и пошла. А мы позавтракали, ушли на работу.
Обедать пришли, а мать хохочет: «Вы только за ворота, а тётя Душа  - в дом, еле успокоилась: нам цыганка всё рассказала!» Мать поулыбалась, но не призналась, что цыганку мы «проконсультировали». На следующий день цыганка снова пришла: «Дядька, скажи, к кому теперь идти?»  Отец подумал и говорит: «Соседу пойди погадай.  У него сын Николай погиб, а самого его Владимиром зовут». Цыганка и отправилась. А Грида, сосед, дальше крыльца мало кого пускал.
На следующий день опять цыганка явилась. Отцу говорит: «Ой, спасибо, дядька, тебе, я ему всё рассказала, он  меня накормил, напоил, мёду дал, муки дал, ворох всего унесла». Вот как Грида  расчувствовался. «Ты меня ещё к кому-нибудь пошли». Отец отказался: «Нам с соседями жить, а ты убежишь. Больше я тебе ничего не скажу и не  ходи сюда».
А с колхозом так ничего  не вышло.  До осени дожили цыгане  и снялись с места. Вольные они. «По полю, по полю цыганская бричка плывёт…»



                Питомцы одного гнездовья


     У меня были два брата и одна сестра. Ещё  сестричка и братик Коленька умерли в раннем детстве. Старший брат – Михаил, 1920 года рождения, первенец родителей, его окружали особой заботой, няньку приглашали, купали часто. Мы на печке спали, а Михаил - в кухне на кушетке. Помню, как ходили на выпускной вечер к Михаилу. Борщ там хорош был. И на него одна цыганка засматривалась, на Михаила, то есть; а он - высокий, симпатичный парень.
  Отец отправил Мишу в Армавир учиться на бухгалтера. Но не захотел он бухгалтером становиться, вернулся. Какое-то время учился в техникуме, участвовал в разбивке клумб и посадке деревьев. Но тайно  мечтал о карьере военного. Отправил запрос в военное училище. Ответ пришёл, а отец о нём не сказал Михаилу. Вот однажды Михаил исчез с Иваном Кривоконем. Мать обнаружила, что буханки хлеба нет, и кусок сала отрезан. Отец поехал за беглецами в Лабинск, вернул их. Вторичный ответ на запрос утаивать не стали, отпустили. Году в 38 это было. Потом пришло письмо, что сын поступил в военное училище в Тбилиси. А Кривоконь вернулся почему-то. Вскоре Михаила перевели в Свердловское военное училище. Писал, присылал фотографии.
И толком не окончил курса, как младшим лейтенантом – сразу на финскую войну.  В одном из боёв финский снайпер целился Михаилу в голову, по полушубку офицера узнав, но, внезапно разогнувшись, Михаил получил ранение в ногу. Раненого, его повели по окопу, а финский снайпер не унимался: второй раз выстрелил -  и пуля попала в грудь; от верной смерти спас пистолет под полушубком. Затем  ещё  пальцы на ноге Михаил обморозил.
На поправку здоровья после госпиталя брата отпустили к родителям с сопровождающим. Отцу снится  сон: идёт по дороге его сын как-то странно – одна нога в сапоге, другая – в галоше. И с ним ещё какой-то человек. Отец разбудил мать и рассказал ей сон. Вскоре кто-то постучался в окно, посмотрели – Мишенька! В 40 году это было. Ничего Михаил не рассказывал – свято хранил военную тайну. Провёл он в станице, наверное, месяца три, ездил отмечаться в военкомат в Армавир. Однажды меня с собой взял, и я впервые прокатился на поезде с лабинского вокзала. Девки ходили свататься к Михаилу. Но он никого не присмотрел.
     Пришёл час вновь нас оставить. Мать посылала Михаилу груши, яблоки, варенье. А тут вскоре грянула  война с Германией.
      Отца тоже призвали,  отправили вначале в Гудермес, откуда он прислал домой первое письмо. Командир поручил ему подобрать из мобилизованных мастеровых людей разных специальностей. Возводили оборонительные укрепления под Ростовом,  потом перебросили их в Сталинград. В самый разгар боёв попал отец в этот  город. Участвовал в строительстве переправы через Волгу. Немцы ждали, пока красноармейцы наведут мосты, а потом  бомбили их. Но даже в такие дни людей не покидала смекалка: бойцы наладили из груд металла,  наваленного повсюду, отливку оловянных ложек взамен деревянных – в коробку насыпали песку, оттискивали форму и заливали её расплавленным в самодельном горне металлом. Кузнецы оставались кузнецами!
Во время одного из обстрелов взрывной волной отца отбросило и накрыло пластом земли, он получил сильнейшую контузию. Его отправили за Волгу в г. Энгельс около Саратова, в госпиталь, где он пробыл довольно долго. Там же отец встретился с Михаилом, возвращавшимся из Ташкента после окончания ускоренного курса Академии им. Фрунзе. Они сидели и беседовали, а враг уже сложил оружие под Сталинградом. Отец вернулся домой, позднее его нашла медаль «За оборону Сталинграда». Михаил же продолжал воевать.
Миша в первые месяцы войны был среди защитников  Мурманска. Немцев остановили недалеко от города Кандалакша Мурманской области. Через какое-то время Михаил  оказался на Ленинградском фронте, где встретил свою будущую супругу – блокадницу Марию Васильевну.


  Дома мы слушали «тарелку» - радио. Однажды в репортаже с фронта среди фамилий офицеров, участвовавших в разработке и проведении крупной операции,  назвали фамилию Михаила. Позже узнали, что он награждён орденом Боевого Красного Знамени. А из каких-то намёков я понял, что  хотели Мишу представить к ордену Ленина, но, видно, решили и так хорошо. Переводы Михаил с фронта посылал примерно по 300 рублей в месяц. 
В 1943 году Михаил - помощник начальника  отделения штаба  стрелковой дивизии в составе 55 армии. Воины этой армии участвовали в освобождении Гатчины, Выборга, в вытеснении противника с Карельского перешейка, с островов Финского залива.
И вот он снова приехал в станицу после войны. Мы к нему всё приставали: «Скажи, а ты сколько немцев убил, хоть одного немца убил?» Михаил отмалчивался. Году в 47 привёз впервые в станицу свою супругу.
И практически каждый год они в отпуск сюда приезжали. Мария всё фруктам поражалась – откуда изобилие такое! А Миша лечился укусами пчёл, но это уже попозже.

     Николай – мой средний брат, 26 года рождения. У него была своя компания – Лёнька Непочатов и другие ребята. Работал в МТС, в кузнице, в 45 году призвали его в армию. Сначала он обучался в снайперской школе в Майкопе, затем в составе советского контингента был направлен в Иран, а позже – на Дальний Восток. В общей сложности прослужил  без малого 7 лет! Колька был здоровым, крепким, гирю 2-х пудовую с лёгкостью подбрасывал. Говорил нам: «Нападайте на меня» и раскидывал нас направо и налево. Любил он книги читать, что-то мне рекомендовал. Лампу зажжет – и сидит допоздна читает. Кино обожал. Не пустят в зал, так он через окно  фильм смотрит.
 После службы Коля в техникуме учился, женился на Александре Васильевне, работнице опытной станции. Поселились в нашем доме, затем уехали в станицу Ярославская. Родилась дочка у них ещё здесь – Наташенька, первая внучка дедов наших, я – её крёстный отец. Крестили Наташу как раз тогда, когда я в отпуск приехал из армии. Позже, помню, случай один был. Устраивали на опытной станции ёлку. Одну женщину нарядили Дедом Морозом, а потом она стала раздеваться, так некоторые дети испугались. Наташа бежит и кричит: «Бабушка, бабушка, Деду Морозу голову оторвали!»
 Потом родились Лена и Саша, у самих у них внуки уже. А у Наташи дочка хорошая – Ирина и внучок Владислав, крестник моего сына.

В начале 30-х годов какое-то время мы жили в станице Лабинской, отец работал в кузнице на элеваторе. Там родилась сестрёнка, Валентина. Но заболела скарлатиной. Я помню, проснулся ночью, а отец её по комнате на руках носит. Мать снова была беременной, похоже. А девочка умерла. И другая почти сразу родилась. Её тоже Валентиной назвали. Голодно было в 32-33 годах. На элеваторе хоть муку давали. Одна женщина хвалилась, что ей удалось приготовить ладики с травой. Узнав, что Калмыков положил глаз на наш дом, мы вернулись в Вознесенскую.
Валентина росла, мать иногда меня с ней оставляла. Купали однажды малышку, потом простынкой накрыли.  И я тоже покупался в ванночке, спрашиваю: «А почему меня простынкой не покрывают?» Мать отвечает: «Ты уже большой».
Когда отец с работы приходил, мы сразу к нему – я стул несу, Валя – тазик, мать воду льёт, полотенце подаёт. Ужинали. А потом отец брал балалайку и играл знакомые мелодии. И мы из-за печки выходили – Валька платок повяжет, кружится, а я – вприсядку. Мать хлопает.
Но с Валентиной разные причуды случались. То петух её под глаз клюнул. Мать сразу его на суп отправила. То фасоль в ноздри напихала, фасоль разбухла, Валентина задыхаться стала; побежали к врачу.
 Подруги у Вали были Женя, Римма, Валя Брагина. Однажды мы с Колькой Лыком их проверить решили – положили веник на пороге дома. Хорошая хозяйка не переступит через веник – поднимет обязательно. Все девчонки мимо пробежали. А мы с Колькой смеялись: «Эх вы – мы ведь невесту выбирали!»
Закончив 10 классов, Валентина уехала в Краснодар и поступила в педагогический институт, на математику. Потом работать на Украину уехала. Замуж вышла, дочка Светочка у неё родилась, врачом стала. А свою дочку Светлана Валентиной назвала. Сейчас они в Колумбии живут.

  Вот сидят отец с матерью на крылечке, ждут своих деток. Мать всплакнёт. А отец говорит ей, показывая на ласточкино гнездо под навесом: «И эти птенчики разлетятся, как наши детки». Но к гнезду-то, может, вернутся?   


То время воспринимается мною как вольное, беззаботное, радостное, непринуждённое. Огорчения приходили и уходили. Позже появились заботы, ответственность, серьёзные стремления. Считаю, что 80 лет я прожил добросовестно, в достижении целей. Любопытно наблюдать было за происходящими изменениями. Я раньше и представить не мог, что буду жить в новом веке! Но в памяти осталось моё детство, к которому я часто возвращаюсь.
Нынешние дети отличаются от тех, что были в мою пору. Обилие вещей, всякой информации, а скованность какая-то вокруг. Больше в мире страха, скорби теперь, тяжелее стало жить. Может, мне так кажется?.. Пожелать хочется деткам, внукам моим согласия, заповеди стараться соблюдать, родителей почитать, трудиться, уметь дружить, радоваться. И помнить, что вечного ничего на земле нет, у всего есть начало и конец.  Надо мир беречь и себя в этом мире.


 
                Приложение 1


В 1837 г. Николай I утвердил разработанный генералом Зассом проект строительства Лабинской линии (продолжалась многолетняя война на Кавказе); в ходе возведения второй линии и возникли укрепления Лабинская, Спокойная, Подгорная, Сторожевая, Удобная, Урупская, Вознесенская. Таким образом, станица Вознесенская Лабинского района Краснодарского края была основана в 1841 году на месте нехитрого казачьего Ново-Донского укрепления.
    Вот что сказано об этом укреплении в «Стратегическом описании предгорной полосы», составленном топографом корпуса штабс-капитаном Петуховым в 1841 году: «Ново-Донское укрепление находится на левом берегу реки Чамлык, окопанное глубоким рвом и обнесённое плетнём по насыпи. В укреплении есть аптекарский дом, хлебный магазин, питейный дом и церковь. Укрепление находится в хорошем состоянии». Ново-Донское укрепление, построенное в предгорной степи, входило в состав Лабинской крепостной линии. Долгое время станица Вознесенская была окружена земляным валом, рвом и изгородью с воротами. На ночь станичные ворота закрывались, за станицу отправлялись военные дозоры. Жители под охраной работали в поле.
В годы Крымской войны жителям станицы пришлось переселиться в прикубанские места, в 1856 они вернулись в свои разоренные дома.
По данным 1861 года, в станице имелось 332 двора и население казачьего сословия 2445 человек. Из них 1257 мужчин и 1188 женщин, иногороднего сословия – 20 человек. Станичное правление возглавлял атаман. В 1861 году станицу посетил царь Александр II, совершавший путешествие по Северному Кавказу.
Уже в 1901 году в Вознесенской проживало 11476 человек. Земельные угодья составляли 32965 десятин. Процветали хозяйства Милькиных, Мищенко, Мирошниченко, Фесенко, вдовы полковника Иванова, имевшей 1000 десятин земли. По мере роста населения в станицу прибывали и  мастеровые люди-кустари: кожевники, бондари, овчинники, кузнецы, жестянщики.
Наиболее крупным предприятием был пивоваренный завод, принадлежащий фабриканту Разутову, на котором работало 13 рабочих и мастер-специалист, выписанный из Германии. Пиво Разутова экспортировалось во Францию. В станице имелись частные торговые заведения купца К. Молоткина с оборотом в 1916 году – 160 тыс. руб. Имелись 10 лавок, 4 магазина. В Кубанском календаре за 1911 г. было записано: «В Вознесенской имеется один кожевенный, шесть бондарных, пять кирпичных, два маслобойных, один лимонадный, семь молочных заводов, где работает всего 100 человек».
В 1880 году открылась церковно-приходская школа, а к 1897 г. в станице уже было 14 частных школ и школа пчеловодства и садоводства (на его базе в 1938 году открылся техникум мясо-молочной промышленности). В 1911 г. в станице открылась женская прогимназия. Большим культурным событием была сельскохозяйственная выставка 1908 г., которую посетило 11 тыс. человек. Было представлено 340 экспонатов по садоводству, виноделию, животноводству, пчеловодству и шелководству. Население станицы в 1910 году составляло уже 15561 – больше, чем во многих городах внутренних губерний Российской империи.
     О станице Вознесенской содержится информация в справочных изданиях Брокгауза и Ефрона, братьев Гранат.

(по статье С. Колковой,
зав. библиотекой ст. Вознесенская)





 
Фото (не скопированы)

Рисунок В. Снегурова "В нашей кузнице - отец и я" (2001)
 
Воины I мировой. Иван Федотович (справа), Тифлис, 1916 г.

 
Встреча Нового 1942 года. Виктор (слева), Валентина и Николай.
 
Первая послевоенная встреча. Сидят слева направо: Михаил, Анна Ивановна, Иван Федотович. Стоят (слева направо) Мария Васильевна, Виктор, Валентина. 1946-47 гг.
Станичный оркестр послевоенной поры (второй слева во втором ряду - В. Снегуров)


                Приложение 2


                Он прожил жизнь светло

     24 июня ранним утром перешёл из плотского мира в мир гармонии и радости мой папа - Снегуров Виктор Иванович. Корни его фамилии уходят ещё в дохристианские времена.  С 12 лет он начал работать, помогая своему отцу в кузнице, пережил голодные годы, коллективизацию, войну, оккупацию, участвовал в возрождении послевоенного хозяйства, трудился в области пищевой промышленности в Осетии, Средней Азии, затем - в Москве. С моей помощью папа подготовил книгу воспоминаний. С детства он собирал разные коллекции, любил природу, рисование, интересовался целительством, был мастеровитым, изобретательным и мудрым человеком.  В согласии прожил со своей супругой 49 лет, хотя вступил в брак в возрасте 35 лет. Ухаживал за мамой, поломавшей ногу и изнурённой другими недугами, до февраля 2012 года, когда самого повалили несколько заболеваний. Отличался папа цельным характером, и сама жизнь его приобрела  завершённый земной вид (а Небесное тоже в ней имело место, теперь же стало основным без всяких ограничений).  Ещё 17 июня мы отметили с папой моё награждение медалью, а вечером 21 июня папа впал в сон, чтобы пробудиться для иного бытия.  Важный знак: папа расстался со своей телесной оболочкой в день Парада Победы, а ведь имя папы - Виктор. По земным часам ему было 84 года без 3 месяцев. Папа завещал нам радоваться, сохранять мир и любопытство. Этот завет я передаю и вам.

Это стихотворение я посвящаю своему папе – В.И. Снегурову.

По долам, по кручам, по силам,
Что держат доныне меня,
Опять я узнаю Россию
В дыму среди белого дня.
И день этот точно не белый
Под тенью сомнений, тревог,
А песни, которые пели,
Застыли в изгибах дорог.
Довольно и злобы и мести,
Но боль не об этих делах:
Понятия долга и чести
Понуро бредут в кандалах.
И мы провожаем их звоном
Бокалов, монет, бубенцов;
Уходят по склепам, по зонам,
Задами палат и дворцов.
Всё больше чужих, равнодушных,
Уставших, откинувших меч,
Несветлых, неполных, недужных,
Готовых хоть что-то беречь.
И так вот живём поневоле,
По воле и радости б жить!
Останется, может быть, воин
На поле неубранной ржи?!
Пусть скажет один: «Не сдаёмся!»,
И вновь я поверю тогда –
Что с мёртвой водой разберёмся,
Была бы живая вода!
Мы столько мучений простили
И горя Отчизне своей
И снова растили, растили
Для славы её сыновей,
Для лучшего дня, для расцвета,
Чтоб нам не пропасть на краю,
Для белого, белого света,
На старость твою и мою!
Но продыху жизнь не давала,
Войну насылая и бунт,
Россия, как прежде, вставала,
А мы проклинали судьбу!
На битву детей отправляли,
А сами рыдали в окно;
Мы столько всего потеряли,
Но что-то держало одно…
Надежды – не легче, не твёрже,
Хоть тлеет в сознании трут,
Что всё же, что всё же, что всё же
Сумеем прорваться и тут.
Не знаю, какими путями
И сказочной мощью какой,
Но было б призвание с нами
И совесть, и труд, и покой.
Конечно, хотелось бы чуда,
Но опыт прошедших годин…
А воин оттуда, оттуда
Доволен, что он не один! 

                Александр Снегуров