Наказание

Наказание
Очередь была бесконечно длинной. Егоров пристроился в конце, судорожно сглотнул слюну, от этого в горле запершило, и он закашлялся, прикрывая рот ладонями.  Впереди стоящий негр с удивлением посмотрел на него, но потом отвернулся, тяжело вздохнув, и понуро шагнул за впереди стоящим.
На какое-то мгновение Егоров удивленно оглянулся. Его стало мучить присутствие в незнакомом месте. Он пытался вспомнить, что его привело сюда, но мысли путались или вдруг неожиданно пропадали, и  тогда он автоматически делал шаг за медленно продвигающимся негром.
«Так я до вечера на одном месте простою,»- подумал Егоров, неосторожно шагнул и уткнулся в широкую спину негра, но тот никак не отреагировал на Егорова. Странная, пугающая тишина сопровождала безмолвно движущихся людей. Начала очереди не было видно, а в конец все пристраивались и пристраивались новые посетители, шли опустив голову, не вступая ни в какие разговоры.
«Интересно, а зачем мы стоим?» - мысленно напрягся Егоров, но спросить вслух постеснялся. «А, может, стоим куда-то в очень важные структуры?» - опять напрягся он. Егоров не помнил, когда он пристроился в конец очереди, не помнил зачем, и это мешало ему сосредоточиться, и хотя время шло, движения его он не ощущал. Егоров не мог понять, как долго он стоит здесь, кто его поставил и когда это закончится. Ему казалось, что вечер давно уже должен пробиться сюда, но вокруг было все также светло, и от скуки Егоров стал осторожно осматриваться, чтобы увиденное помогло ему понять, где он находится.
Вокруг была пустота. Белая безмолвная тишина окутала Егорова со всех сторон. «Даже присесть некуда», - вздохнул недовольный Егоров, хотя никакой усталости он не ощущал. Ни есть, ни пить не хотелось, не хотелось ни с кем разговаривать, порой и мысли куда-то пропадали, оставляя в его голове лишь желание достояться.
Прошло достаточно много времени, прежде чем Егоров увидел, как живой, слабо колыхающийся поток людей где-то впереди распадался на три части. Он обратил внимание на то, что люди из этих потоков шагали в пустоту и пропадали там, не оставив  ни следа. Ни дверей, никаких других приспособлений, скрывающих внезапно исчезающих, Егоров не увидел. Это на какое-то время привлекло его внимание, и он не заметил, как дошагал до места разделения толпы на потоки и вдруг понял, что твердо знает, куда ему надо идти.
Егоров шагнул влево, в центр белесой пелены,  остановился у большого стола, за которым восседал старик с аккуратной бородкой и огромной, во всю голову, лысиной. Старик устало взглянул на Егорова и кивнул ему в сторону огромного экрана, на котором вконец растерянный Егоров увидел всю свою такую недолгую жизнь. Кадры сменялись, и Егоров смотрел, как он то оскорблял маму, то, измотанный и усталый на работе, в гневе разносил свою супругу, то довольный и счастливый сидел с собутыльниками в ближайшем сквере. Везде был он или безжалостный, или довольный, но чаще всего злой и раздраженный, уставший от своей, как ему вдруг показалось, несчастной жизни. Фильм закончился неожиданно. Старик внимательно посмотрел на Егорова и, не раскрывая рта, заговорил.
- Тебе еще рано к нам. Ты вернешься назад, но наказание получишь здесь. Теперь, каждую минуту, ты будешь ощущать боль того человека, которому  делаешь больно. Посмотрим, захочешь ли ты после этого приносить близким страдание. Иди.
2
Егоров осторожно приоткрыл глаза. Первое, что он увидел, была плохо побеленная стена больничной палаты, скомканное одеяло и устало-испуганное лицо жены, дремавшей на стуле. Ужасно болела голова. Боль пульсировала где-то в затылке, и Егорову казалось, что он слышит стук тысячи молоточков, усердно бьющих за теменной костью. Он недовольно поморщился и вдруг отчетливо вспомнил, как вечером подрался с соседом, как тот с силой толкнул его и как Егоров, падая на заплеванный пол подъезда, пребольно ударился головой о стену.
-Люба,-тихо позвал Егоров дремавшую жену, но она, всю ночь не сомкнувшая глаз, вконец уморилась и даже не пошевелилась, когда Егоров прикоснулся к ее оголенному колену. Егоров разозлился и с силой ударил ладошкой по ноге жены, она вскрикнула, испуганно открыв глаза, и спросонья не понимала, что случилось. Недовольный Егоров обиженный невниманием супруги поджал губы и зло взглянул на нее. Люба еще больше растерялась, поправила подол платья и засуетилась около мужа.
- Врач вчера, когда определил у тебя сотрясение, поставил тебе снотворное,- суетливо поправляя постель заговорила Люба. Она все еще помнила пьяную драку на лестничной площадке в подъезде, разгоревшуюся из-за какой-то ерунды, и теперь боялась очередной вспышки гнева рассерженного мужа.
– Я тебе покушать принесла, да что-то задремала, - оправдывалась она.
Егоров взглядом приказал ей замолчать. Голова раскалывалась от боли, и Любина болтовня усиливала ее, мешала думать. Из большой сумки, стоящей около кровати, Люба извлекла банку с супом, и по палате потек дурманящий запах. Егоров сделал судорожный глоток и с наслаждением потянул носом в сторону аромата. Ему страшно захотелось кушать, и то, что Люба медлила, бесило Егорова.
-Поторопись, дура, - прошипел он,- не видишь что ли – голодный я.
Люба засуетилась, и от того, что она торопилась, банка с супом не открывалась, как будто крышка намертво приросла к ней. От напряжения на лбу у нее выступили капельки пота. Одной рукой она придерживала банку, а другой остервенело рвала крышку.
То что жена медлила и не исполняла просьбы мужа, окончательно вывело Егорова из себя. Он приподнялся на руках и, почти не разжимая губ, просипел.
- Дура, ничего не можешь, никогда не могла, вот теперь окончательно убедился в этом. Дай сюда банку, идиотка!
Он почти ненавидел неумеху-жену, уже давно раздражавшую его своей суетливостью, а присутствие в палате посторонних людей совсем не смущало его, не мешая оскорблять в конец растерявшуюся женщину.
Наконец Люба одержала победу в борьбе с банкой. Она присела на край кровати, положила на грудь Егорову полотенце и стала старательно кормить его с ложки. Егоров заглатывал вкусный суп, время от времени морщился, чтобы Люба вдруг случайно не догадалась, что все было вкусно и доставляло Егорову удовольствие. Делала он это из вредности,  не давая жене повода гордиться своей стряпней.
Егоров уже давно привык так жить, унижая и обижая близких. Ему казалось, что только так он сможет утвердиться в своем незыблемом величии мужа и хозяина положения, поэтому тактики своей не менял. Обижалась ли Люба, Егорова не интересовало, как и не интересовали настроения всех членов семьи. Его раздражали все: мать с больными ногами, вечно цепляющаяся при ходьбе за мебель и мешающая Егорову свободно передвигаться по квартире, неуклюжая жена с вымученно-испуганным выражением лица, сын-подросток, глядящий на него исподлобья, даже разношерстная кошка, постоянно ложившаяся на излюбленное место хозяина. Хорошо он чувствовал себя только с друзьями, распивая бутылочку беленькой на скамейке в ближайшем сквере или за столом на крохотной кухне. Тогда все в доме замокали, расходились по своим комнатам, только Люба неслышно сновала туда-сюда, подавая закуску и также бесшумно исчезая за чуть приоткрытой дверью.
- Хватит, наелся, - устало произнес он, отодвигая руку Любы в сторону. Она привычно испуганно вздрогнула от его прикосновения и стала торопливо убирать недоеденное мужем в большую сумку.
Егоров от нечего делать уставился в давно небелёный потолок, затем перевел сердитый взгляд на жену.
- Иди, узнай у врача, долго мне еще здесь прохлаждаться! – насуплено проговорил он. Ему уже порядком надоела больничная палата, тянуло к собутыльникам, хотя голова по-прежнему раскалывалась. Люба вернулась быстро. За ней семенил старенький доктор. Он осторожно осмотрел Егорова и с улыбкой констатировал.
- Да, батенька, напугали вы нас вчера. Слава Богу, что голова у вас железная. Небольшое сотрясение, рана на голове дала большую потерю крови, вы потеряли сознание и долго не приходили в себя, но вы уже потихоньку восстанавливаетесь. Советую поберечь голову, она еще вам пригодится. А выпишем вас дня через три-четыре. Пока отдыхайте.
Он также стремительно исчез из палаты, как и вошел в нее. Егоров заметил, что Люба нерешительно мнется в дверях, сердито взглянул на нее и прошипел.
-Ну, чего тебе еще? Говори.
- Мне бы домой сходить. Обед приготовить надо, Вовка скоро из школы придет, да и мама твоя с утра только чаем перебивается.
Егоров устало кивнул, разрешая ей уйти, и принялся внимательно рассматривать соседей по палате. Их было трое. Старик на кровати в углу в расчет не шел. Был он немощный, постоянно покашливал. Правая кисть руки была замотана бинтом и беспомощно покоилась на подушке. Напротив него, рядом с Егоровым с перебинтованной головой лежал огромный толстяк, возвышаясь горой над кроватью, и надсадно храпел. В углу примостился молодой парень. Левая нога у него была в гипсе, рядом стояли костыли. Парень что-то увлеченно читал, время от времени посмеиваясь над прочитанным, и, казалось, ничего вокруг не замечал.
-Да, послал Бог соседей,- подумал Егоров,- выпить даже не с кем.
Выпить ему хотелось ужасно. Его не смущала сильная, раздирающая темя головная боль. Казалось, что стоит опрокинуть стаканчик-другой,  все разрешится само собой: голова тут же перестанет болеть, настроение непременно улучшится, и все вокруг обретет свою значимость.
Ему хотелось, чтобы его навестили  друзья-собутыльники, но в глубине души он прекрасно понимал, что нужен им только на скамейке в парке, что радовались они его приходу только тогда, когда из кармана его брюк торчало горлышко бутылки. От желания выпить у него засосало под ложечкой, рот наполнился слюной, которую он поспешно и громко сглотнул. Желание становилось невыносимым, и Егоров не выдержал.
-Эй,-окликнул он парня, самозабвенно читающего какую-то книжку в углу,- слушай, ты выпить не хочешь?
Парень отстраненно взглянул на Егорова и отрицательно покачал головой.
-Не увлекаюсь,- чуть заикаясь произнес он и снова нырнул глазами в книгу.
От огромного желания и невозможности его претворения Егоров начал страдать. Он вдруг отчетливо понял, что совершил глупейшую ошибку отправив Любу домой и не приказав ей принести ему выпить. Люба немедленно превратилась в его глазах в злейшего врага. Егоров всеми клеточками своей жаждущей души понимал, что Люба ни за что не догадается принести ему заветные сто грамм, обязательно придет вечером, когда спиртное уже не будут отпускать и окончательно испортит ему настроение. Теперь все мысли Егорова вертелись вокруг его желания и напрочь изгнали все остальные. Он закрыл глаза, пытаясь уснуть и прекратить на время думать о выпивке, но сон не шел.
Под вечер, измотанный мыслями и желанием выпить, Егоров уже ненавидел все вокруг, и, когда дверь тихонько открылась и в палату проскользнула его жена, он, не дожидаясь ее приближения, остервенело зашипел.
-Где тебя черти носят, дура. Ну, чего вылупилась, чего остановилась, иди сюда.
Он не сдерживал себя  в словах, ведь в том, что выпить ему сегодня не придется была виновата только она, не догадавшаяся вовремя прийти и поинтересоваться у мужа, чего ему хочется. Люба съежилась, осторожно бочком приблизилась к кровати и наклонилась, чтобы поправить одеяло, один край которого провис до пола, а другой забрался под подушку и мешал ничего не замечающему Егорову. Она протянула руку, и Егоров, уже потерявший над собой контроль, вдруг с размаху, кулаком, ударил ее по руке, выплескивая весь гнев наружу. Люба вскрикнула, отдернула руку, спрятав ее за спину, и не зная как себя вести дальше, понуро опустила голову и замерла в этой позе.
Егоров уже было открыл рот, чтобы выплеснуть жене в лицо очередную порцию недовольства, но вдруг где-то в груди у него образовался комок из боли, жалости к себе и обиды, и стал расти, распирая сердце болезненными ощущениями. Чувство было настолько незнакомым, что у Егорова на глазах выступили слезы,  и вконец растерявшийся от этой напасти, он отвернулся к стене, чтобы никто не увидел его страданий.
-Что это со мной?- испуганно напрягся Егоров.-  Неужели стало жалко Любку?
Чувство незаслуженной обиды не проходило, а давило на сердце, от этого он страдал еще больше.
От легкого прикосновения к плечу Егоров повернул гудящую от пережитого голову и увидел склоненное над ним лицо Любы.
-Я тебе покушать принесла, - робко сказала она.
На тумбочке возвышались какие-то баночки со съестным, заполнявшим ароматом всю палату. На соседней кровати заерзал тучный мужчина, принюхиваясь к доносившимся запахам, как бы пытаясь насытиться ими.
Егоров привстал на кровати и принялся за еду, стараясь этим заглушить до сих пор незнакомое и неизвестно откуда появившееся чувство. Когда Люба ушла, он понял, что пить ему расхотелось, что страдая от обиды и жалости к себе, он опять забыл попросить жену об одолжении, и желание увидеть на своей тумбочке бутылочку беленькой отодвинулось на неопределенный срок.
3
Выписали Егорова, как и обещали, на третий день. Врач наскоро проконсультировал его, выдал на руки выписку и безразлично отвернулся, склонившись над кучей бумаг. Егоров постоял несколько секунд, тяжело вздохнул и, уходя, нарочито громко хлопнул дверью. Люба ждала его внизу и, когда Егоров прошагал мимо, засеменила за ним.
Улица встретила его гулом машин, свежестью первых осенних деньков и последними яркими лучами солнца.  Он шумно вздохнул нахлынувшую на него прохладу, в носу приятно защипало, и Егоров неожиданно для себя порадовался. Душная и скучная палата осталась где-то позади и тут же забылась. Впереди показался сквер, и Егоров напрягся в предвкушении встречи со старыми друзьями, но скамейка, на которой они обычно просиживали, пустовала, только первые опавшие пожухлые листья лениво расположились на ней, словно собирались отдохнуть.
-Я зайду в магазин,- твердым голосом, не оборачиваясь, заявил Егоров Любе и уверенно зашагал через дорогу. Он представил себе, как вечером придет в сквер, держа в руках бутылочку беленькой, как радостно и приветливо загалдят  присутствующие и как он смачно выпьет из пластмассового стаканчика, не закусывая и не морщась.
-Дома продуктов почти не осталось, а ты все опять тратишь на глупости,- неожиданно подала голос до этого молчавшая Люба и остановилась, выражая недовольства.
-Иди домой! – не оборачиваясь, приказал Егоров.
Вернулся он домой через полчаса, улегся на диван и с нетерпением стал ждать того времени, когда можно будет отправиться в сквер. Люба суетилась на кухне, стучала кастрюлями и о чем-то тихонько жаловалась матери. Вовка уже давно пришел из школы, забросил сумку в комнату и убежал на улицу, не обращая внимания на Любину просьбу остаться и заняться уроками.
Ближе к вечеру Егоров, наскоро перекусив Любиной стряпней, торопливо накинул на себя старенький, видевший виды пиджачок, и заспешил в сторону сквера. Его встретил гул дружных голосов, насмешки по поводу болезни. Егоров гордо демонстрировал всем рану, ругая соседа, а когда все насмотрелись на его голову, он старательно вынул из кармана бутылку и предложил выпить за свое выздоровление. Водку старательно разлили по стаканчикам, кто-то положил на газетку, лежащую на коленях, не очень свежую булочку, и пиршество началось. Пили за выздоровление, за то, чтобы  чаще собирались, за дружбу. Когда кончилась бутылка, разгоряченная выпитым компания тут же подсуетилась,  и через некоторое время появилась вторая, а потом и третья.
Возвращался Егоров домой под вечер. Голова привычно гудела, в желудке было пусто, где-то под ложечкой болезненно ныло,  настроение  постепенно портилось, и чем ближе Егоров подходил к дому, тем становился мрачнее. Дверь он открыл своим ключом, с трудом попав в замочную скважину. Его встретила привычная тишина. Мать закрылась в своей комнате, Вовка делал вид, что занят уроками, только Люба все еще суетилась на кухне.
Егоров с трудом разулся, немного подумал, на кого начать выплескивать свое неожиданно испортившееся настроение, и шагнул на кухню.
-Давай жрать!- прохрипел он и рухнул на стул в углу.
-Сейчас, сейчас,- заторопилась Люба. Она поставила перед ним сковородку с аппетитно подрумяненной картошкой, нарезанные огурчики и тарелку с хлебом. И хотя делала она все быстро, Егоров недовольно морщился, наливаясь злобой к происходящему.
-Поторопись, дура,- привычно заорал он и с силой толкнул Любу.  От неожиданности она охнула, запнулась за половичок и пребольно ударилась о холодильник. И в ту же минуту резкая боль в боку пронзила Егорова, слезы навернулись ему на глаза, в сердце непривычно защемило, и он неожиданно всхлипнул, не сумев пересилить нахлынувшую на него обиду. Егоров смахнул слезы с ресниц, выбрался из-за стола  и ушел в свою комнату. Он улегся на старенький диван, напрягся, пытаясь заглушить боль и обиду, но они росли, доставляя неудобство, и Егоров разрыдался. Слезы на какое-то время принесли облегчение, и он уснул, не раздеваясь.
-Что-то со мной не так,- утром мучился Егоров. Обида не проходила, а становилась привычной, от этого он еще сильнее переживал. Ему нестерпимо захотелось выпить, чтобы заглушить невесть откуда пришедшее чувство. Он привстал с дивана и вдруг отчетливо понял, что боится встретиться с Любой, что ему тяжело видеть ее после вчерашнего. Чувство было незнакомое, непривычное, и Егоров озлобился. Его стремление быть хозяином положения одержало верх, он соскочил с дивана, пнул ногой табуретку, стоявшую на его пути, от чего она с грохотом упала, и вышел из комнаты.
Мать, увидев его, с трудом передвигая опухшие ноги, заторопилась в свою комнату, которую она делила с внуком, но спрятаться не успела.
-Чего еле ноги тащишь, - завопил Егоров, раздраженный ее медлительностью,- давай, шевелись! Всю комнату заняла своими габаритами.
Он хотел наораться вдоволь, хотел почувствовать себя угрозой для всех и насладиться своим превосходством. Мать, не оборачиваясь, тяжело вздохнула, и заспешила, болезненно морщась.
И ту же минуту, как только он увидел ее осунувшееся лицо, у Егорова неожиданно свело ноги, в районе коленки запульсировало, ступни налились тяжестью. Он схватился руками за сервант, с трудом сделал осторожный шаг и застонал. Боль в ногах была нестерпимой, но еще сильнее была боль в сердце. Оно снова, как вчера, налилось незаслуженной обидой и какой-то странной горечью, мучившей его. Егоров почувствовал свою ненужность и никчемность. Слезы скопились где-то внутри, но выплеснуться наружу не решались. Егоров присел на стул, и закрыл лицо руками. В голову назойливо лезли мысли: « Кому я нужен, зачем живу на свете. Скорее что ли перестать мучить себя и других». Были еще мысли о сыне, о его безразличии, о материнской обиде на него. Все это корежило душу, выворачивало ее.
-Да что это со мной?- стонал Егоров. – За что все это мне.?.
Что-то забытое стало всплывать в его памяти, но боль обиды не давала сосредоточиться, и он, посидев на стуле, постепенно стал успокаиваться.
4
Больничный у Егорова заканчивался, на работу идти не хотелось, но и дома он боялся оставаться. Егоров заметил, стоило ему закричать на кого-то из домашних, он  начинал страдать так, как будто это его  только что отчитали. Даже отвешенный подзатыльник Вовке, отозвался сильной болью в голове  и обидой в сердце. Егоров начал нервничать. Привычное положение грозы семьи и хозяина начинало угнетать его и пугать. До больницы Егоров мог безнаказанно оскорблять домашних, ругаться с соседями, уходить, когда ему вздумается в сквер к собутыльникам. А сейчас все давалось с трудом. Боль обиженного им человека становилась его болью. К этому Егоров никак не мог привыкнуть и не хотел. Он терял свое могущество, а то, что приобретал взамен, совсем ему не нравилось.
Боясь испытать незнакомое до сих пор чувство обиды, Егоров лишний раз не решался повысить голос. Люба с удивлением смотрела на него, а однажды улыбнулась ему. От этого она стала красивой и молодой, и Егоров пожалел, что так долго не видел ее такой. Он терпеливо молчал, когда неуклюже переваливающаяся мать выходила из своей комнаты, а однажды даже помог ей, чего раньше никогда не делал. От этого в его душе затеплилось, он счастливо улыбнулся себе.
Через неделю Егоров решил отправиться в церковь, стоящую недалеко от дома. Ему хотелось с кем-нибудь поговорить, поделиться пережитым. Друзья-собутыльники в расчет не шли, а объяснение происходящему с ним не находилось. В церкви он дождался, когда батюшка освободился, и нерешительно подошел к нему.
- Чего тебе, сын мой, - поинтересовался тот, увидев, как мнется Егоров. Он давно заметил его, понял, что  в церкви тот впервые, и решил выслушать его до конца.
Егоров, запинаясь от волнения, изложил все, что с ним происходило в последнее время. Он боялся что-нибудь пропустить, толком не мог описать свои чувства, торопился, но его внимательно, не перебивая выслушали.
- Мы часто незаслуженно обижаем наших близких, да и не близких тоже, - задумчиво заговорил батюшка. – Не понимаем и не чувствуем, какую боль им доставляем. Человек чувствует только свою боль, переживает только свою обиду, изображает из себя жертву, предает и не испытывает угрызений совести. А что случится, если мы всей душой, всем сердцем почувствуем боль обиженного нами? Легко ли нам будет в следующий раз обижать, оскорблять, предавать? Человек слаб, труслив и прячется за своими обидами. Ты стал делить боль обиженного, стал принимать ее на себя. Теперь ты понял, как больно бывает тому, кого ты незаслуженно обидел? Ты понял могущество слова, силу деяния. Сделай свои слова и поступки безупречными, и тогда боль отступит от тебя. Используй свои слова и поступки, чтобы доставить любовь, а не убить ее, тогда ад твоей жизни превратится в рай. Любой человек заслуживает рая, а часто создает ад  в своей душе. Попроси прощения у тех, кто страдает по твоей вине. Признать вину тоже тяжело. Мы чаще обвиняем других, выгораживая себя. Найди   силы изменить себя, тогда и мир вокруг тебя изменится. Не живи иллюзиями благополучия, если где-то кто-то страдает по твоей вине. Запомни, трусость – самый большой грех, способный погубить душу. Найди в себе смелость признать это и изменить происходящее по твоей вине.
Батюшка перекрестил Егорова и зашагал прочь, оставив того наедине с только что сказанным. Егоров уставился на икону, с которой на него с болью и любовью взирал лик, неумело перекрестился и пошел прочь. Ему никто никогда не говорил таких простых и понятных слов, никто не выслушивал его несуразную, путаную речь, никто не давал совета.
Сказанное было простым и понятным, но Егоров понимал, как тяжело выполнять все то, что ему только что проговорили. Он вышел из церкви и зашагал домой. Егоров не знал с чего начать свое выздоровление, как убить гнев и трусость в своей душе, но твердо знал, что делать это надо. Жить по-старому больше не получится, а вот жить по-новому придется учиться. И не имеет значения, в каком возрасте приходит это понимание. Главное, что он приходит.





Наказание
Очередь была бесконечно длинной. Егоров пристроился в конце, судорожно сглотнул слюну, от этого в горле запершило, и он закашлялся, прикрывая рот ладонями.  Впереди стоящий негр с удивлением посмотрел на него, но потом отвернулся, тяжело вздохнув, и понуро шагнул за впереди стоящим.
На какое-то мгновение Егоров удивленно оглянулся. Его стало мучить присутствие в незнакомом месте. Он пытался вспомнить, что его привело сюда, но мысли путались или вдруг неожиданно пропадали, и  тогда он автоматически делал шаг за медленно продвигающимся негром.
«Так я до вечера на одном месте простою,»- подумал Егоров, неосторожно шагнул и уткнулся в широкую спину негра, но тот никак не отреагировал на Егорова. Странная, пугающая тишина сопровождала безмолвно движущихся людей. Начала очереди не было видно, а в конец все пристраивались и пристраивались новые посетители, шли опустив голову, не вступая ни в какие разговоры.
«Интересно, а зачем мы стоим?» - мысленно напрягся Егоров, но спросить вслух постеснялся. «А, может, стоим куда-то в очень важные структуры?» - опять напрягся он. Егоров не помнил, когда он пристроился в конец очереди, не помнил зачем, и это мешало ему сосредоточиться, и хотя время шло, движения его он не ощущал. Егоров не мог понять, как долго он стоит здесь, кто его поставил и когда это закончится. Ему казалось, что вечер давно уже должен пробиться сюда, но вокруг было все также светло, и от скуки Егоров стал осторожно осматриваться, чтобы увиденное помогло ему понять, где он находится.
Вокруг была пустота. Белая безмолвная тишина окутала Егорова со всех сторон. «Даже присесть некуда», - вздохнул недовольный Егоров, хотя никакой усталости он не ощущал. Ни есть, ни пить не хотелось, не хотелось ни с кем разговаривать, порой и мысли куда-то пропадали, оставляя в его голове лишь желание достояться.
Прошло достаточно много времени, прежде чем Егоров увидел, как живой, слабо колыхающийся поток людей где-то впереди распадался на три части. Он обратил внимание на то, что люди из этих потоков шагали в пустоту и пропадали там, не оставив  ни следа. Ни дверей, никаких других приспособлений, скрывающих внезапно исчезающих, Егоров не увидел. Это на какое-то время привлекло его внимание, и он не заметил, как дошагал до места разделения толпы на потоки и вдруг понял, что твердо знает, куда ему надо идти.
Егоров шагнул влево, в центр белесой пелены,  остановился у большого стола, за которым восседал старик с аккуратной бородкой и огромной, во всю голову, лысиной. Старик устало взглянул на Егорова и кивнул ему в сторону огромного экрана, на котором вконец растерянный Егоров увидел всю свою такую недолгую жизнь. Кадры сменялись, и Егоров смотрел, как он то оскорблял маму, то, измотанный и усталый на работе, в гневе разносил свою супругу, то довольный и счастливый сидел с собутыльниками в ближайшем сквере. Везде был он или безжалостный, или довольный, но чаще всего злой и раздраженный, уставший от своей, как ему вдруг показалось, несчастной жизни. Фильм закончился неожиданно. Старик внимательно посмотрел на Егорова и, не раскрывая рта, заговорил.
- Тебе еще рано к нам. Ты вернешься назад, но наказание получишь здесь. Теперь, каждую минуту, ты будешь ощущать боль того человека, которому  делаешь больно. Посмотрим, захочешь ли ты после этого приносить близким страдание. Иди.
2
Егоров осторожно приоткрыл глаза. Первое, что он увидел, была плохо побеленная стена больничной палаты, скомканное одеяло и устало-испуганное лицо жены, дремавшей на стуле. Ужасно болела голова. Боль пульсировала где-то в затылке, и Егорову казалось, что он слышит стук тысячи молоточков, усердно бьющих за теменной костью. Он недовольно поморщился и вдруг отчетливо вспомнил, как вечером подрался с соседом, как тот с силой толкнул его и как Егоров, падая на заплеванный пол подъезда, пребольно ударился головой о стену.
-Люба,-тихо позвал Егоров дремавшую жену, но она, всю ночь не сомкнувшая глаз, вконец уморилась и даже не пошевелилась, когда Егоров прикоснулся к ее оголенному колену. Егоров разозлился и с силой ударил ладошкой по ноге жены, она вскрикнула, испуганно открыв глаза, и спросонья не понимала, что случилось. Недовольный Егоров обиженный невниманием супруги поджал губы и зло взглянул на нее. Люба еще больше растерялась, поправила подол платья и засуетилась около мужа.
- Врач вчера, когда определил у тебя сотрясение, поставил тебе снотворное,- суетливо поправляя постель заговорила Люба. Она все еще помнила пьяную драку на лестничной площадке в подъезде, разгоревшуюся из-за какой-то ерунды, и теперь боялась очередной вспышки гнева рассерженного мужа.
– Я тебе покушать принесла, да что-то задремала, - оправдывалась она.
Егоров взглядом приказал ей замолчать. Голова раскалывалась от боли, и Любина болтовня усиливала ее, мешала думать. Из большой сумки, стоящей около кровати, Люба извлекла банку с супом, и по палате потек дурманящий запах. Егоров сделал судорожный глоток и с наслаждением потянул носом в сторону аромата. Ему страшно захотелось кушать, и то, что Люба медлила, бесило Егорова.
-Поторопись, дура, - прошипел он,- не видишь что ли – голодный я.
Люба засуетилась, и от того, что она торопилась, банка с супом не открывалась, как будто крышка намертво приросла к ней. От напряжения на лбу у нее выступили капельки пота. Одной рукой она придерживала банку, а другой остервенело рвала крышку.
То что жена медлила и не исполняла просьбы мужа, окончательно вывело Егорова из себя. Он приподнялся на руках и, почти не разжимая губ, просипел.
- Дура, ничего не можешь, никогда не могла, вот теперь окончательно убедился в этом. Дай сюда банку, идиотка!
Он почти ненавидел неумеху-жену, уже давно раздражавшую его своей суетливостью, а присутствие в палате посторонних людей совсем е смущало его, не мешая оскорблять в конец растерявшуюся женщину.
Наконец Люба одержала победу в борьбе с банкой. Она присела на край кровати, положила на грудь Егорову полотенце и стала старательно кормить его с ложки. Егоров заглатывал вкусный суп, время от времени морщился, чтобы Люба вдруг случайно не догадалась, что все было вкусно и доставляло Егорову удовольствие. Делала он это из вредности,  не давая жене повода гордиться своей стряпней.
Егоров уже давно привык так жить, унижая и обижая близких. Ему казалось, что только так он сможет утвердиться в своем незыблемом величии мужа и хозяина положения, поэтому тактики своей не менял. Обижалась ли Люба, Егорова не интересовало, как и не интересовали настроения всех членов семьи. Его раздражали все: мать с больными ногами, вечно цепляющаяся при ходьбе за мебель и мешающая Егорову свободно передвигаться по квартире, неуклюжая жена с вымученно-испуганным выражением лица, сын-подросток, глядящий на него исподлобья, даже разношерстная кошка, постоянно ложившаяся на излюбленное место хозяина. Хорошо он чувствовал себя только с друзьями, распивая бутылочку беленькой на скамейке в ближайшем сквере или за столом на крохотной кухне. Тогда все в доме замокали, расходились по своим комнатам, только Люба неслышно сновала туда-сюда, подавая закуску и также бесшумно исчезая за чуть приоткрытой дверью.
- Хватит, наелся, - устало произнес он, отодвигая руку Любы в сторону. Она привычно испуганно вздрогнула от его прикосновения и стала торопливо убирать недоеденное мужем в большую сумку.
Егоров от нечего делать уставился в давно небелёный потолок, затем перевел сердитый взгляд на жену.
- Иди, узнай у врача, долго мне еще здесь прохлаждаться! – насуплено проговорил он. Ему уже порядком надоела больничная палата, тянуло к собутыльникам, хотя голова по-прежнему раскалывалась. Люба вернулась быстро. За ней семенил старенький доктор. Он осторожно осмотрел Егорова и с улыбкой констатировал.
- Да, батенька, напугали вы нас вчера. Слава Богу, что голова у вас железная. Небольшое сотрясение, рана на голове дала большую потерю крови, вы потеряли сознание и долго не приходили в себя, но вы уже потихоньку восстанавливаетесь. Советую поберечь голову, она еще вам пригодится. А выпишем вас дня через три-четыре. Пока отдыхайте.
Он также стремительно исчез из палаты, как и вошел в нее. Егоров заметил, что Люба нерешительно мнется в дверях, сердито взглянул на нее и прошипел.
-Ну, чего тебе еще? Говори.
- Мне бы домой сходить. Обед приготовить надо, Вовка скоро из школы придет, да и мама твоя с утра только чаем перебивается.
Егоров устало кивнул, разрешая ей уйти, и принялся внимательно рассматривать соседей по палате. Их было трое. Старик на кровати в углу в расчет не шел. Был он немощный, постоянно покашливал. Правая кисть руки была замотана бинтом и беспомощно покоилась на подушке. Напротив него, рядом с Егоровым с перебинтованной головой лежал огромный толстяк, возвышаясь горой над кроватью, и надсадно храпел. В углу примостился молодой парень. Левая нога у него была в гипсе, рядом стояли костыли. Парень что-то увлеченно читал, время от времени посмеиваясь над прочитанным, и, казалось, ничего вокруг не замечал.
-Да, послал Бог соседей,- подумал Егоров,- выпить даже не с кем.
Выпить ему хотелось ужасно. Его не смущала сильная, раздирающая темя головная боль. Казалось, что стоит опрокинуть стаканчик-другой,  все разрешится само собой: голова тут же перестанет болеть, настроение непременно улучшится, и все вокруг обретет свою значимость.
Ему хотелось, чтобы его навестили  друзья-собутыльники, но в глубине души он прекрасно понимал, что нужен им только на скамейке в парке, что радовались они его приходу только тогда, когда из кармана его брюк торчало горлышко бутылки. От желания выпить у него засосало под ложечкой, рот наполнился слюной, которые он поспешно и громко сглотнул. Желание становилось невыносимым, и Егоров не выдержал.
-Эй,-окликнул он парня, самозабвенно читающего какую-то книжку в углу,- слушай, ты выпить не хочешь?
Парень отстраненно взглянул на Егорова и отрицательно покачал головой.
-Не увлекаюсь,- чуть заикаясь произнес он и снова нырнул глазами в книгу.
От огромного желания и невозможности его претворения Егоров начал страдать. Он вдруг отчетливо понял, что совершил глупейшую ошибку отправив Любу домой и не приказав ей принести ему выпить. Люба немедленно превратилась в его глазах в злейшего врага. Егоров всеми клеточками своей жаждущей души понимал, что Люба ни за что не догадается принести ему заветные сто грамм, обязательно придет вечером, когда спиртное уже не будут отпускать и окончательно испортит ему настроение. Теперь все мысли Егорова вертелись вокруг его желания и напрочь изгнали все остальные. Он закрыл глаза, пытаясь уснуть и прекратить на время думать о выпивке, но сон не шел.
Под вечер, измотанный мыслями и желанием выпить, Егоров уже ненавидел все вокруг, и, когда дверь тихонько открылась и в палату проскользнула его жена, он, не дожидаясь ее приближения, остервенело зашипел.
-Где тебя черти носят, дура. Ну, чего вылупилась, чего остановилась, иди сюда.
Он не сдерживал себя  в словах, ведь в том, что выпить ему сегодня не придется была виновата только она, не догадавшаяся вовремя прийти и поинтересоваться у мужа, чего ему хочется. Люба съежилась, осторожно бочком приблизилась к кровати и наклонилась, чтобы поправить одеяло, один край которого провис до пола, а другой забрался под подушку и мешал ничего не замечающему Егорову. Она протянула руку, и Егоров, уже потерявший над собой контроль, вдруг с размаху, кулаком, ударил ее по руке, выплескивая весь гнев наружу. Люба вскрикнула, отдернула руку, спрятав ее за спину, и не зная как себя вести дальше, понуро опустила голову и замерла в этой позе.
Егоров уже было открыл рот, чтобы выплеснуть жене в лицо очередную порцию недовольства, но вдруг где-то в груди у него образовался комок из боли, жалости к себе и обиды, и стал расти, распирая сердце болезненными ощущениями. Чувство было настолько незнакомым, что у Егорова на глазах выступили слезы,  и вконец растерявшийся от этой напасти, он отвернулся к стене, чтобы никто не увидел его страданий.
-Что это со мной?- испуганно напрягся Егоров.-  Неужели стало жалко Любку?
Чувство незаслуженной обиды не проходило, а давило на сердце, от этого он страдал еще больше.
От легкого прикосновения к плечу Егоров повернул гудящую от пережитого голову и увидел склоненное над ним лицо Любы.
-Я тебе покушать принесла, - робко сказала она.
На тумбочке возвышались какие-то баночки со съестным, заполнявшим ароматом всю палату. На соседней кровати заерзал тучный мужчина, принюхиваясь к доносившимся запахам, как бы пытаясь насытиться ими.
Егоров привстал на кровати и принялся за еду, стараясь этим заглушить до сих пор незнакомое и неизвестно откуда появившееся чувство. Когда Люба ушла, он понял, что пить ему расхотелось, что страдая от обиды и жалости к себе, он опять забыл попросить жену об одолжении, и желание увидеть на своей тумбочке бутылочку беленькой отодвинулось на неопределенный срок.
3
Выписали Егорова, как и обещали, на третий день. Врач наскоро проконсультировал его, выдал на руки выписку и безразлично отвернулся, склонившись над кучей бумаг. Егоров постоял несколько секунд, тяжело вздохнул и, уходя, нарочито громко хлопнул дверью. Люба ждала его внизу и, когда Егоров прошагал мимо, засеменила за ним.
Улица встретила его гулом машин, свежестью первых осенних деньков и последними яркими лучами солнца.  Он шумно вздохнул нахлынувшую на него прохладу, в носу приятно защипало, и Егоров неожиданно для себя порадовался. Душная и скучная палата осталась где-то позади и тут же забылась. Впереди показался сквер, и Егоров напрягся в предвкушении встречи со старыми друзьями, но скамейка, на которой они обычно просиживали, пустовала, только первые опавшие пожухлые листья лениво расположились на ней, словно собирались отдохнуть.
-Я зайду в магазин,- твердым голосом, не оборачиваясь, заявил Егоров Любе и уверенно зашагал через дорогу. Он представил себе, как вечером придет в сквер, держа в руках бутылочку беленькой, как радостно и приветливо загалдят  присутствующие и как он смачно выпьет из пластмассового стаканчика, не закусывая и не морщась.
-Дома продуктов почти не осталось, а ты все опять тратишь на глупости,- неожиданно подала голос до этого молчавшая Люба и остановилась, выражая недовольства.
-Иди домой! – не оборачиваясь, приказал Егоров.
Вернулся он домой через полчаса, улегся на диван и с нетерпением стал ждать того времени, когда можно будет отправиться в сквер. Люба суетилась на кухне, стучала кастрюлями и о чем-то тихонько жаловалась матери. Вовка уже давно пришел из школы, забросил сумку в комнату и убежал на улицу, не обращая внимания на Любину просьбу остаться и заняться уроками.
Ближе к вечеру Егоров, наскоро перекусив Любиной стряпней, торопливо накинул на себя стареньки, видевший виды пиджачок, и заспешил в сторону сквера. Его встретил гул дружных голосов, насмешки по поводу болезни. Егоров гордо демонстрировал всем рану, ругая соседа, а когда все насмотрелись на его голову, он старательно вынул из кармана бутылку и предложил выпить за свое выздоровление. Водку старательно разлили по стаканчикам, кто-то положил на газетку, лежащую на коленях, не очень свежую булочку, и пиршество началось. Пили за выздоровление, за то, чтобы  чаще собирались, за дружбу. Когда кончилась бутылка, разгоряченная выпитым компания тут же подсуетилась,  и через некоторое время появилась вторая, а потом и третья.
Возвращался Егоров домой под вечер. Голова привычно гудела, в желудке было пусто, где-то под ложечкой болезненно ныло,  настроение  постепенно портилось, и чем ближе Егоров подходил к дому, тем становился мрачнее. Дверь он открыл своим ключом, с трудом попав в замочную скважину. Его встретила привычная тишина. Мать закрылась в своей комнате, Вовка делал вид, что занят уроками, только Люба все еще суетилась на кухне.
Егоров с трудом разулся, немного подумал, на кого начать выплескивать свое неожиданно испортившееся настроение, и шагнул на кухню.
-Давай жрать!- прохрипел он и рухнул на стул в углу.
-Сейчас, сейчас,- заторопилась Люба. Она поставила перед ним сковородку с аппетитно подрумяненной картошкой, нарезанные огурчики и тарелку с хлебом. И хотя делала она все быстро, Егоров недовольно морщился, наливаясь злобой к происходящему.
-Поторопись, дура,- привычно заорал он и с силой толкнул Любу.  От неожиданности она охнула, запнулась за половичок и пребольно ударилась о холодильник. И в ту же минуту резкая боль в боку пронзила Егорова, слезы навернулись ему на глаза, в сердце непривычно защемило, и он неожиданно всхлипнул, не сумев пересилить нахлынувшую на него обиду. Егоров смахнул слезы с ресниц, выбрался из-за стола  и ушел в свою комнату. Он улегся на старенький диван, напрягся, пытаясь заглушить боль и обиду, но они росли, доставляя неудобства, и Егоров разрыдался. Слезы на какое-то время принесли облегчение, и он уснул, не раздеваясь.
-Что-то со мной не так,- утром мучился Егоров. Обида не проходила, а становилась привычной, от этого он еще сильнее переживал. Ему нестерпимо захотелось выпить, чтобы заглушить невесть откуда пришедшее чувство. Он привстал с дивана и вдруг отчетливо понял, что боится встретиться с Любой, что ему тяжело видеть ее после вчерашнего. Чувство было незнакомое, непривычное, и Егоров озлобился. Его стремление быть хозяином положения одержало верх, он соскочил с дивана, пнул ногой табуретку, стоявшую на его пути, от чего она с грохотом упала, и вышел из комнаты.
Мать, увидев его, с трудом передвигая опухшие ноги, заторопилась в свою комнату, которую она делила с внуком, но спрятаться не успела.
-Чего еле ноги тащишь, - завопил Егоров, раздраженный ее медлительностью,- давай, шевелись! Всю комнату заняла своими габаритами.
Он хотел наораться вдоволь, хотел почувствовать себя угрозой для всех и насладиться своим превосходством. Мать, не оборачиваясь, тяжело вздохнула, и заспешила, болезненно морщась.
И ту же минуту, как только он увидел ее осунувшееся лицо, у Егорова неожиданно свело ноги, в районе коленки запульсировало, ступни налились тяжестью. Он схватился руками за сервант, с трудом сделал осторожный шаг и застонал. Боль в ногах была нестерпимой, но еще сильнее была боль в сердце. Оно снова, как вчера, налилось незаслуженной обидой и какой-то странной горечью, мучившей его. Егоров почувствовал свою ненужность и никчемность. Слезы скопились где-то внутри, но выплеснуться наружу не решались. Егоров присел на стул, и закрыл лицо руками. В голову назойливо лезли мысли: « Кому я нужен, зачем живу на свете. Скорее что ли перестать мучить себя и других». Были еще мысли о сыне, о его безразличии, о материнской обиде на него. Все это корежило душу, выворачивало ее.
-Да что это со мной?- стонал Егоров. – За что все это мне.?.
Что-то забытое стало всплывать в его памяти, но боль обиды не давала сосредоточиться, и он, посидев на стуле, постепенно стал успокаиваться.
4
Больничный у Егорова заканчивался, на работу идти не хотелось, но и дома он боялся оставаться. Егоров заметил, стоило ему закричать на кого-то из домашних, он  начинал страдать так, как будто это его  только что отчитали. Даже отвешенный подзатыльник Вовке, отозвался сильной болью в голове  и обидой в сердце. Егоров начал нервничать. Привычное положение грозы семьи и хозяина начинало угнетать его и пугать. До больницы Егоров мог безнаказанно оскорблять домашних, ругаться с соседями, уходить, когда ему вздумается в сквер к собутыльникам. А сейчас все давалось с трудом. Боль обиженного им человека становилась его болью. К этому Егоров никак не мог привыкнуть и не хотел. Он терял свое могущество, а то, что приобретал взамен, совсем ему не нравилось.
Боясь испытать незнакомое до сих пор чувство обиды, Егоров лишний раз не решался повысить голос. Люба с удивлением смотрела на него, а однажды улыбнулась ему. От этого она стала красивой и молодой, и Егоров пожалел, что так долго не видел ее такой. Он терпеливо молчал, когда неуклюже переваливающаяся мать выходила из своей комнаты, а однажды даже помог ей, чего раньше никогда не делал. От этого в его душе затеплилось, он счастливо улыбнулся себе.
Через неделю Егоров решил отправиться в церковь, стоящую недалеко от дома. Ему хотелось с кем-нибудь поговорить, поделиться пережитым. Друзья-собутыльники в расчет не шли, а объяснение происходящему с ним не находилось. В церкви он дождался, когда батюшка освободился, и нерешительно подошел к нему.
- Чего тебе, сын мой, - поинтересовался тот, увидев, как мнется Егоров. Он давно заметил его, понял, что  в церкви тот впервые, и решил выслушать его до конца.
Егоров, запинаясь от волнения, изложил все, что с ним происходило в последнее время. Он боялся что-нибудь пропустить, толком не мог описать свои чувства, торопился, но его внимательно, не перебивая выслушали.
- Мы часто незаслуженно обижаем наших близких, да и не близких тоже, - задумчиво заговорил батюшка. – Не понимаем и не чувствуем, какую боль им доставляем. Человек чувствует только свою боль, переживает только свою обиду, изображает из себя жертву, предает и не испытывает угрызений совести. А что случится, если мы всей душой, всем сердцем почувствуем боль обиженного нами? Легко ли нам будет в следующий раз обижать, оскорблять, предавать? Человек слаб, труслив и прячется за своими обидами. Ты стал делить боль обиженного, стал принимать ее на себя. Теперь ты понял, как больно бывает тому, кого ты незаслуженно обидел? Ты понял могущество слова, силу деяния. Сделай свои слова и поступки безупречными, и тогда боль отступит от тебя. Используй свои слова и поступки, чтобы доставить любовь, а не убить ее, тогда ад твоей жизни превратиться в рай. Любой человек заслуживает рая, а часто создает ад  в своей душе. Попроси прощения у тех, кто страдает по твоей вине. Признать вину тоже тяжело. Мы чаще обвиняем других, выгораживая себя. Найди   силы изменить себя, тогда и мир вокруг тебя изменится. Не живи иллюзиями благополучия, если где-то кто-то страдает по твоей вине. Запомни, трусость – самый большой грех, способный погубить душу. Найди в себе смелость признать это и изменить происходящее по твоей вине.
Батюшка перекрестил Егорова и зашагал прочь, оставив того наедине с только что сказанным. Егоров уставился на икону, с которой на него с болью и любовью взирал лик, неумело перекрестился и пошел прочь. Ему никто никогда не говорил таких простых и понятных слов, никто не выслушивал его несуразную, путаную речь, никто не давал совета.
Сказанное было простым и понятным, но Егоров понимал, как тяжело выполнять все то, что ему только что проговорили. Он вышел из церкви и зашагал домой. Егоров не знал с чего начать свое выздоровление, как убить гнев и трусость в своей душе, но твердо знал, что делать это надо. Жить по-старому больше не получится, а вот жить по-новому придется учиться. И не имеет значения, в каком возрасте приходит это понимание. Главное, что оно приходит.