Возрождение Феникса. Из книги Монсальват

                Пролог.

«Мы войдём в Иерусалим».
Слова, достойные короля-крестоносца. Слова, услышав которые от предводителя крестового похода, не удивишься. Но как быть, если произнесены они на смертном ложе, если это – последние слова?.. Они обретают смысл лишь тогда, когда человек видит в простирающемся над ним небе, принимающем его последний вздох, свои грядущие пути. Пути, ждущие его за последним вздохом.
Земля Карфагена, некогда проклятая, засыпанная солью и униженная запретом божества государственности (чьё имя SPQR - случайно ли? - претендовало стать лже-Тетраграмматоном) селиться на ней, теперь горделиво расправила сутулые угловатые плечи, теперь она, просвещённая осознанием свершающегося на ней священнодействия, горделиво смотрела вокруг, и отхлынувшая от расправленных плеч берега волна покатилась к древнему противнику – земле Апеннин, чтобы принести в гордый Рим, в папский Ватикан весть об уходящем великом короле, имя которого ещё сотрясёт миры, как этот, так и иные… А небо, добродушно усмехаясь, смотрело за похожим на игры детей давним спором земель, равно взволнованных уходом великого короля. 
Людовик Святой, умирая, не спускал глаз с небес. Завещание продиктовано, и теперь он сам словно бы читал что-то в этом тунисском небе. Впрочем, было ли то небо тунисским? Тунисской может быть земля, но – не небо. Небо не может быть ни франкским, ни – палестинским, ни – магрибским. Оно может быть только иерусалимским… Верно, ещё не наставший, но грядущий Иерусалим, увидел последний земной король-крестоносец. И твёрдо кивнул, увидев, что крестовый поход его только начинается. И шагнул в небеса…
               
                1

Во все времена небо – одно. Во все времена одинаково багровы закаты, и одинаково серебряны на тёмной полуденной сини облака. И так же одинакова радость того, кто видит это, вдыхает это, помнит об этом. А помнить о ясном небе нужно всегда. Особенно тому, кто привык жить в грозе…
Все грозы одинаковы. И те, что разразились в каком-либо 962-м, и те, что разразятся в каком-либо 2079-м. Все они одинаково звенят тишиной и неистовой яростью, все они мимолётны и вездесущи, наполнены тьмой и пронизаны всеобъемлющим светом… Все они одинаковы. И с удовольствием принимают тех, кто понимает их, кто похож на них, кто умеет дышать с ними в одном подобном симфонии ритме. Я чувствую их дух, они влекут меня своей необъятной контрастностью, которой так не хватает людям того времени, в котором я жил на Земле.
Это не похвальба – ведь в этом есть и минусы. Тот, кто чувствует грозы, может не понимать дух пустыни, или дух высокогорных круч, или дух голубых лагун. Я упомянул об этом лишь потому, что привык появляться в нужном мире именно через грозу. В тот раз меня увлекла с собой одна из редких осенних гроз Прованса 1096 года…   
Небо рвалось, крутилось и захлёстывалось в узлы. Лапы молний били по земле, словно артритные пальцы пьяного пианиста – по скорбно стонавшим клавишам рояля. И кто бы знал, что во всей этой кутерьме можно не только стремглав мчаться с громом наперегонки, но и свободно парить, застывая в полнейшем покое, как недоступные гребни туч… Я сказал, что все грозы одинаковы? Что ж, это не совсем так…
Земля приближалась. Ранний октябрь толпился протягивающими чёрные худые руки полуголыми деревьями на пороге гневающихся небес, и ветер, словно свирепый феодал, вырывал из их дрожащих пальцев скудное золото листьев – от неминуемой дани было не укрыться… Странно. Эпоха, в которую я окунался, всегда заставляла меня видеть во всём, даже в природе, проявления характерных для этого времени и места идей. Так, буря в Элладе являла мне метания несчастной Семелы, на свою погибель внявшую совету Геры и упросившую Зевса явить себя в своём истинном обличье. В буре только что умершей Российской империи ветер завывал гудками бронепоездов, и гром то разносился гулкими раскатами «Авроры», то резко и продолжительно щёлкал оглушительными выстрелами, словно мечущееся эхо в тесном подвале Ипатьевского дома… Впрочем, что же тут странного. Природа дышит одним с человеком духом, и человек забывает, что, лезя в петлю, он душит и весь мир вокруг себя.    
С очередным ударом молнии я почувствовал себя на земле, и едва успел отскочить от поражённого ударом ствола дуба. Я стоял на избитой копытами и колёсами, и добиваемой плетьми дождя дороге, ведущей в Ле-Пюи. Неподалёку, судя по всему, располагался трактир – это из его окон пробивались отсветы сквозь бешено сучащие по воздуху ветви, словно ноги только что повешенных, чьи тела ещё хватались за жизнь – в отличие от тех, что тяжело качались на сбитых наспех виселицах справа от меня. Я поспешил миновать висельников, уже не первый день служащих пищей воронью, но взгляд помимо воли вернулся к трупам, привлечённый каким-то несоответствием. Через секунду я понял, что висельники служили источником средств к существованию не только для птиц… У двух из четырёх повешенных были отрезаны по локоть руки – нет, это не следствие казни. Это сделали воры – считалось (точнее, считается – ведь XI век для меня теперь был не прошлым, а самым что ни на есть настоящим, доказательство чему чересчур реалистично покачивалось у меня перед глазами…), что «мёртвая рука», рука висельника заставляет впадать в глубокий сон всех, за исключением владеющего ею в тот момент. Поэтому воры старались разжиться подобным трофеем перед очередным ночным набегом на чей-нибудь спящий дом.
Я старательно обошёл виселицу, и не только из-за понятного отвращения – мне не хотелось подвернуть ногу, угодив стопой в одну из многочисленных ямок, которые я заметил при вспышке молнии. Это были результаты (без сомнения – пустые) поиска корня мандрагоры – как полагают, появлению этого растения (точнее – наполовину растения, наполовину – живого существа) способствует семя висельника. А поскольку корень мандрагоры помимо прочих полезных свойств обладал способностью указывать зарытые клады, всегда находился кто-то, кто с остервенением перекапывает землю под ногами несчастных, тело которых, стремясь к жизни, зачастую извергает семя в тот самый момент, когда эта самая жизнь его покидает…
Мерцающий свет, словно обманчивый болотный огонёк, вёл меня к таверне, которая оказалась ближе, чем я рассчитывал, и моя одежда даже не успела порядком заляпаться грязью. «Рог Роланда» - гордо гласила бешено скрипящая вывеска, болтаясь над тяжёлой деревянной дверью. Я пожал плечами. Не знаю, чем руководствовался хозяин таверны, давая такое имя своему заведению, но в тот момент было очевидно, что даже мощный рог Роланда не мог издавать столь могучего рёва, доносившегося из-за чудом державшейся двери. В лучших традициях аристократии я пинком распахнул дверь и оказался в низкой, но просторной задымленной комнате.
Весь шум словно бы успел вырваться наружу в те пару секунд, что была распахнута дверь. Если говорить честно, я бы предпочёл, чтобы за ним последовали и запахи (кстати говоря, я всегда готов опровергнуть представления о том, будто грязь и вонь повсюду царили в средневековом обществе – люди тогда были не намного грязнее обществ последующий веков, к тому же, многое зависит от условий, и если бы людей ХХ века поставили в условия средневековья, полагаю, что они стали бы значительно большими грязнулями, но в тот момент передо мной была в основном солдатня, наёмники).
Две дюжины взглядов сверлили меня искоса, исподлобья или прямо. Здоровенный детина, проходивший мимо, окатил меня холодным взглядом и запахом давнешнего обеда. Если первое я выдержать мог без труда, то второе – с трудом, и, для солидности поддев детину плечом так, чтобы из-под плаща показалась богато украшенная рукоять меча, сел за пустой стол, рассыпав по нему мелочь и выжидательно глядя на хозяина таверны.
Последний, не спеша подходя к моему столу, намётанным глазом окинул монеты и, поняв, что денег на столе – больше, чем на два хороших ужина, с неожиданной сноровкой сграбастал серебро и хмуро спросил, «чего надобно». Я опасался заказывать здесь пищу (сознательная регуляция химических процессов в организме, когда необходимо было избавиться от токсинов или вообще последствий некачественной пищи, не вызывала трудностей, но всё же несколько отвлекала от внешних событий), но также опасался не заказывать ничего – человек, прибывший издалека (а именно таким здесь должны были меня представлять), имеющий деньги и избегающий сытного ужина должен был выглядеть по меньшей мере подозрительно.
- Копчёной свинины, хлеба, сыра и вина, - сказал я, зная, что к вину-то я уж точно навряд ли притронусь.
Кто-то из посетителей завистливо хмыкнул, кто-то облизнулся. Мне всегда становилось неудобно перед подобными бедолагами, но сейчас накормить я их не мог – мне нельзя было выходить из амплуа. Что, конечно же, не сделало их взгляды более дружелюбными. Впрочем, я несколько недоумевал, наблюдая к себе неослабное внимание – я видел, что в таверне находилась всего пара-тройка местных завсегдатаев, остальные же были явно пришлыми, околачивавшимися в окрестностях города в ожидании отрядов графа де Сен-Жиль, стягивавшихся из Бордо, Тулузы и Сен-Жиля к месту встречи в Ле-Пюи. Поэтому повышенный интерес к моей персоне заставлял меня искать то, чем же таким (помимо очевидной знатности) я выделяюсь среди этих крестоносцев.
Когда мальчишка принёс заказанные блюда, я в очередной раз попенял себе, что некогда, ещё в земной своей жизни, однажды поддался шипению ненавистников средневековья (в XXI веке, куда я отправлялся в последний раз, резко отрицательно отзывались об эпохе рыцарей, чтобы не увидеть, насколько собственная эпоха скудна и убога), не испытав ещё в то время истинный дух Срединного века: помимо того, что и свинина, и сыр оказались весьма вкусны, хлеб был похож действительно на хлеб (этот год был первым урожайным в череде голодных лет), и даже вино выглядело достаточно сносным.
Однако поверх первого же опрокидываемого стакана я увидел жест трактирщика, подзывающего троих сержантов (по видимому, выходцев из соседней Гаскони), судя по всему, успевших уже прижиться тут в ожидании крестоносного войска и завести дружбу с хозяином «Рога Роланда». Показывая воинам монеты, полученные от меня, трактирщик что-то говорил вполголоса, сержанты искоса на меня поглядывали, хмыкая и громко рыгая для того, чтобы показать мне, что тема разговора их вроде как не интересует.
Любопытство оказалось даже сильнее раздражения, ощущаемое мною из-за чрезмерного внимания к моей персоне, и я, достав одну из мелких серебряных монет, кинутых трактирщику, принялся её придирчиво разглядывать. И тут меня осенило. Ну, конечно же! Мои монеты не могли не вызывать подозрения – они были чересчур правильными, чересчур «настоящими»! Частые полосы неурожайных лет последнего века заставили аристократию несколько поступиться честностью, и монеты стали худеть прямо на глазах, словно бы бесхлебье истощило и их; подобно тому, как в хлеб добавляли различные примеси, чтобы вообще испечь хоть какой-то хлеб, в серебряные монеты добавляли различные примеси, так что вскоре серебряными они остались лишь номинально; и, наконец, от краешков монет стали отрезать тоненькие (а иногда – не такие уже и тоненькие) кусочки, пуская их после на переплавку и из этих «обрезков» чеканя новые деньги – так что изображённые на монетах храмы теряли то часть колокольни, то фундамент (я уже не говорю о том, во что превращались надписи «Religio xristiana», начертанная вокруг храма или «Dei gratia rex» - вокруг королевской монограммы). Так что, конечно же, мои новенькие серебряные кругляшки на фоне своих несчастных сотоварищей выглядели едва ли не римскими денариями. Я выругался про себя – вот ведь олух, не мог создать правдоподобных ущербных монеток!
И когда в гуле голосов мне удалось разобрать слово «нечистый», я шумно вздохнул – мои худшие опасения оправдывались. Вся честная компания сержантов с трактирщиком в арьергарде решительно направилась ко мне. Напустив на себя невозмутимый вид, я продолжал жевать свинину.
- Эй, любезнейший…
- Мессир, - с нажимом перебил я гасконца.
- Мы не знаем, кто Вы, - поспешил вперёд первого другой, видимо, более сообразительный и хитрый сержант. – У Вас вид благородного, но Вы без лошади. И, вообще, Вы появились среди этой грозы, как…
- Ну? – насмешливо поднял я брови, уже зная ответ. – Как кто?
- Как те, кто ездят в свите Чёрного Рыцаря – Дикого Охотника! – почти возопил трактирщик, чувствуя себя в безопасности позади спин дюжих воинов. – Только от нечистого Вы могли получить такое серебро! Мессир… - перекривлял он меня, и я едва сдержался, иначе в его щербатом рту дырок значительно прибавилось бы, и сержанты не явились бы в этом помехой.
- Кто Вы? Назовитесь – требую от Вас именем графа Тулузского и короля Филиппа! – к гасконцам присоединился тот самый верзила, которого я задел, войдя в трактир; он выпятил живот с таким видом, словно это было самое веское доказательство его служения графу и королю.
Я насмешливо посмотрел на нарисованный углём крест на его куртке.
- Насколько я помню, король вообще не имеет права требовать от меня чего-либо, равно как и кто-либо – делать то же от его имени. Или вы забыли, - внушительно возвысил я голос, приосанившись, - что его святейшество папа Урбан Второй отлучил нечестивого двоежёнца Филиппа от святой Церкви, из-за чего король франков даже не может возложить на себя крест?! Хотя бы и нарисованный углём…
Верзила сердито засопел, но я решил не накалять далее обстановку.
- Я епископский викарий, - вскинул я голову, и одновременно остальные головы смущённо опустились. – Этого достаточно с вас, своё имя я вам называть не собираюсь!
Честная компания заколебалась, готовясь отступить, но тут вмешался тот самый хитрый гасконец:
- А откуда мы знаем, что он говорит правду? Верно, что он похож на того, за кого себя выдаёт, и в другом случае мы даже не усомнились бы в его словах, но всё же – его загадочное появление… Вдруг перед нами – нечистый, притворяющийся клириком?
- И верно, - обрадованно подхватил трактирщик. – А ну, проверим, может ли он читать на священной латыни!
И хозяин «Рога Роланда» обрадованно ускакал, оставив в недоумении всех (в том числе меня) – кто мог предположить, что у этого увальня завалялся латинский текст. Что ж, это – ловкий ход, подумал я: нечистый вряд ли станет читать священные тексты, кроме того, это средство поможет раскрыть обман также и в том случае, если я человек, но лишь прикидываюсь клириком (кроме последних в то время ещё почти никто не умел читать и писать).
Через минут трактирщик галопом тяжеловоза примчался обратно, бережно (насколько было возможно при его-то лапищах) вознося перед собой небольшой пергамент.
- Вот, - он победно возложил пергамент на стол, и тут же воззрился на меня, словно ожидая, что я вдруг с воем вылечу в дверь или в подобие трубы туда, откуда явился.
Зевнув, я подцепил пергамент ножом.
- Ну, и что это?
- Это псалом! – проткнул душный воздух корявым пальцем трактирщик. – Но какой – я тебе не скажу. Сам попробуй прочти!
Я подтолкнул пергамент к себе. Действительно, латынь. Но, прочитав первые слова, я не смог удержаться от ухмылки, и через секунду я уже хохотал, как безумный, будучи не в силах остановиться. Видимо, это было воспринято честной компанией как исхождение прочь нечистого духа, и храбрые гасконцы первыми попятились, потеснив раскрывшего рот трактирщика.
- Ты сам-то читал это? – сквозь хохот выдавил я, но тут же поняв неуместность вопроса, исправился. – Кто-нибудь читал тебе это?
- Не-е, - растерялся трактирщик. – То есть, тот монах, у которого я купил этот чудодейственный свиток…
Это ещё больше подлило масла в огонь моего хохота.
- Что ж, этот монах, верно, был большой шутник, - я утёр выступившие слёзы смеха. – Что ж, прочту тебе первые стихи сего «псалома».
«Вот созвездием Рыб морских заключившийся третий
Год уж Титан завершил, а Орфей избегал неуклонно
Женской любви. Оттого ль, что к ней он желанье утратил
Или же верность хранил — но во многих пылала охота
Соединиться с певцом, и отвергнутых много страдало».
Ну, как вам? – всё ещё всхлипывал от смеха я. – Что-то я не припомню, чтобы Давид такое пел! Ха-ха!
- Не может быть! – задыхался трактирщик. – Это первый псалом! «Блажен муж, который не ходит на совет нечестивых…».
- Да он попросту издевается над священным текстом! – взвился хитрый гасконец. – Он из войска нечистого, из свиты Чёрного Рыцаря! Убить его!
- Убить!!
Прочие присутствующие повскакивали с мест – кто напряжённо подался вперёд, кто опасливо попятился. Что ж, такой храбрости, что царила в средние века, ещё поискать. Недаром из этой эпохи в Круги Света прибывали лучшие воины… Но теперь эти воины ополчились против меня. Не двигаясь, я сидел и размышлял. Нет, убивать этих храбрецов, ополчившихся на охотника из свиты Чёрного Рыцаря, я не собирался (хотя был уверен, что вышел бы из схватки победителем всего через несколько секунд – десятилетия сражений в Валгалле и Монсальвате не проходят бесследно). Я думал, раскидать ли этих воинов по углам или дать им убить себя. Последнее было крайне неприятно – прежде всего потому, что возвращаться вновь всё же пришлось бы; кроме того, сама по себе смерть – не самое приятное ощущение: боль как правило всегда удаётся блокировать, однако труднее блокировать животный инстинктивный страх, который накатывает на человека перед очередной «смертью» даже спустя полвека жизни в иных мирах.
Вдруг возникло ощущение… Человек может чувствовать будущее (даже не зная его): мир – это система, в которой люди являются элементами лишь одного уровня, и если человек тонко чувствует жизнь мира, если он настроен на одну «волну» вместе с определенными силами мира, он почувствует направление развития всей системы в целом, всех её уровней; в свою очередь, система помогает тем, кто настроен в лад с ней, и, видимо, кроме меня здесь незримо были иные силы, желавшие успеха моей миссии – только в таком случае может случаться то, что называют на земле «случайным совпадением».
Глухое рычание надвигавшихся на меня людей перешиб грохот распахнувшейся двери.
- Какой это, к чертям, «Рог Роланда» – это рог самого дьявола, засунутый им в свою же непроглядную задницу!!
В сопровождении двух оруженосцев в трактир буквально вломился насквозь промокший рыцарь. С его туники на пол ручьями стекала вода, но даже пятна грязи, вероятно, вызванные падением (наверняка вместе с лошадью – рыцарь не простил бы себе падения со скачущего коня), не могли скрыть гербы на тунике. С правой стороны тускло золотился крест в красном поле – герб Раймунда Тулузского, украшавший одеяние его вассала, с левой же стороны красовался золотой Феникс в красном же поле – только что возродившийся из пепла…
- Чёрт побери все эти грозы вместе с придурками, роющими ямы под трупами висельников – моя лошадь сломала ногу!
Рыцарь встал, как вкопанный, увидев открывшуюся ему картину, и следующая тирада подобно дубине пала на головы готовых атаковать меня сержантов:
- А это что за гасконские морды, сующиеся к благородном рыцарю, да ещё несущему на своём плече крест!? Если тотчас же не забьётесь за свои столы с объедками, клянусь, я забью вас в те самые дырки, что повыкапываны под болтающимися трупами!
Осаждавшие меня попятились, рыцарь же, покосившись на меня, пробормотал:
- А теперь скажите мне, мессир, кто вы такой?
Я удовлетворённо хмыкнул – злость не захватывала его целиком, оставляя взгляд цепким, а ум – холодным. Да, это – настоящий воин. Я поднялся.
- Я – сир Жерар де л’Иль, сын графа д’О, - на мой взгляд, ход был неплох: даже если здесь и знали графа д’О, я тем не менее мог быть спокоен, поскольку навряд ли сам граф помнил всех своих отпрысков от четырёх жён, благополучно почивших, и пятой, утешавшей его в старости. – Я епископский викарий из Парижа. Впрочем, теперь я не отправляю эту должность, поскольку частным образом присоединился к походу, - и я повёл плечом, где на тёмно-зелёном плаще был вышит золотой крест.
Присутствующие молчали, не смея перебить. Но тот самый хитрый гасконец всё не унимался:
- Ложь! Он – бес из свиты Чёрного Рыцаря, издевающийся над священным текстом!
Это было серьёзное обвинение, и рыцарь пристально посмотрел на меня.
- Нет, он не может быть из свиты Дикого Охотника, - протянул он после паузы, во время которой внимательно меня разглядывал. – Впрочем, даже если люди Чёрного Рыцаря решат присоединиться к святому походу, думаю, они имеют на это право! – хохотнул он, но тут же нахмурился. – А что это ещё за глупость со священным текстом?
Трактирщик услужливо подскочил к нему, протягивая пергамент.
- Вот, благородный господин, здесь написано: «Блажен муж…»
Но тот грубо забрал пергамент из рук трактирщика.
- Почём тебе-то знать, что там написано? Дай сюда, дурень, я прочту.
Я удивлённо поднял бровь – этот крестоносец конца одиннадцатого века умел читать! Что ж, Роланд де Сен-Дени нравился мне всё больше. Да, я знал его, я видел его лицо совсем недавно – только тогда оно было искажено муками преисподней… Роланд де Сен-Дени. Да, он должен стать великим паладином Монсальвата. Само его имя столь символично: сколь часто и в средневековой и «иной», Небесной Франции слышал я песни о Роланде – всегда разные и всегда схожие в восславлении героя, сколь часто в одной и другой Франции слышал я громогласный клич «Монжуа Сен-Дени!», несущийся вослед гордо реющей Орифламме…
Священный клич в моей голове вдруг сменился не менее громогласным хохотом, и, вспомнив где нахожусь, я в недоумении воззрился на рыцаря, пока не вспомнил, что за пергамент в его руке. 
- «…и отвергнутых много страдало», - гремел сквозь хохот Роланд (да уж, - подумал я, - этому Роланду и рог не нужен для того, чтобы его услышали за десятки километров). – «Блажен муж…», говоришь? – хлопнул он трактирщика по спине так, что тот едва не переломился. – Да этот муж, по видимому, не очень-то и блажен. Ха-ха!
«Стал он виной, что за ним и народы фракийские тоже,
Перенеся на юнцов недозрелых любовное чувство,
Краткую жизни весну, первины цветов обрывают». 
Где ты взял эту пошлятину, голова белокочанная? Что это, вообще, за чушь?!
- Это «Метаморфозы» Овидия, - ответил я, пока трактирщик хлопал губами, глазами и чем только было можно. – Навряд ли сей муж сочинял для царя Давида.
- Но это мне дал… продал один почтенный монах, - завопил вдруг в отчаянии трактирщик, словно надеялся, что злосчастный монах услышит его. – Он сказал, что это первый псалом Давида, а не какие-то «метамимозы»…
- И ты, невежа, посмел обвинять в чём-то благородного рыцаря, раскрывшего тебе глаза на твоё убожество! – тут Роланд (совершенно беззлобно) влепил трактирщику затрещину, от которой тот клацнул зубами так, что едва не лишился оных; впрочем, барон быстро сменил гнев на милость, снисходительно усмехнувшись. – Да уж, весёлый попался монах. Да всё же за такие шутки отрезать бы ему ногти по самые локти.
Теперь над трактирщиком потешалась вся таверна. Даже мальчишка, толком не сообразивший, в чём дело, не упустил случая позубоскалить над обескураженным хозяином. Но Роланд не забыл о странном крестоносце.
- Давно Вы остановились здесь, мессир? – повернулся он ко мне.
- Прибыл незадолго до Вашего появления, барон.
- Где же Ваша лошадь? – прищурился Роланд.
- Увы, я загнал её, стремясь до грозы достичь Ле-Пюи. Она неподалёку отсюда, точнее, то, что от неё осталось – ведь волкам гроза не страшна.
- Так Вы скакали верхом издалека, мессир?
- Именно, барон, - кивнул я, не понимая, к чему он клонит.
- Чушь собачья! – вдруг взорвался Роланд, и все в таверне затихли. – Вы чисты, как мощи святого в серебряной раке – всего пару пятнышек грязи на сапогах, и Вы хотите сказать мне, что скакали издалека!?
- Ну, до мощей святого мне далеко во всех отношениях, - насупился я, досадуя на себя за очередную оплошность. – Что ж, мессир, придётся сказать Вам правду.
- Да уж, извольте, - ухмыльнулся барон.
- Видите ли, досточтимый барон, мой уважаемый и почитаемый господин, епископ, человек большой учёности и не меньшей святости, - нагромождал я слова, давая мысли время, и уже нащупав возможный путь. – Ему повинуются не только люди, но и ангелы, а также, как и многим святым людям, демоны. И вот, желая скорее доставить меня в Ле-Пюи, дабы я не пропустил прибытие графа де Сен-Жиль, он велел одному из демонов доставить меня сюда на гребне бури. И вот, я здесь, - сказал я почти что правду.
Наблюдая за реакцией Роланда, я уже составлял в голове список святых, колесивших по миру на бесах, но оглашать его не пришлось – барон разразился самым добродушным смехом:
- Ну вот всё и разъяснилось, стоило ли с самого начала лгать, мессир!
Я облегчённо вздохнул – определённо, это путешествие давалось мне сложнее, чем большинство предыдущих.

                2

- Шестьдесят локтей… Подумать только – шестьдесят локтей… Как две высоты храма, что Соломон построил Господу, - голова Роланда мерно постукивала о край деревянного кубка, в котором плескалось заказанное мною вино. – Сколько же христиан было в этой куче, собранной грифонами в долине Дракона, при Дорилеуме! А сколько было тех, которых иссекли в прочих местах, и которых забрали в рабство!
Я молчал, силясь представить перед собой тридцатиметровую гору тел христиан-крестоносцев, «простаков», вышедших в поход прежде рыцарей и павших в землях Малой Азии. Греки (к тому, что их называли «грифоны» я никак не мог привыкнуть – при упоминании этого имени перед глазами у меня всегда вставали существа, которых я навидался в Монсальвате) собрали иссечённые тела паломников, и кто-то из них с их педантичной страстью к статистике удосужился измерить получившуюся кучу…
- Они отправились, чтобы освободить Обитателя Храма, и вот – сами сложили новый Храм, вдвое выше прежнего, - глухо повторял рыцарь. – Они пошли, чтобы освободить Гроб Господень из лап неверных, и вот – сами создали новый Гроб, куда вместительнее прежнего.
Барон поднял голову, посмотрев на меня, вино не брало его – горечь зелья была недостаточна, чтобы перебить горечь, терзавшую человека:
- Христос снова погиб, и Гроб его так и остаётся в руках поганых сарацин, - он грохнул кулаком по столу так, что гул в таверне на секунду стих. – О, грязные нехристи! Вскоре они почувствуют силу рыцарского крестоносного войска – как сарацины, так и их прихлебатели иудеи!
Я сделал недоумевающий жест:
- Но причём же тут иудеи? Они ведь не резали христиан.
Роланд криво усмехнулся:
- Неужели ты, епископский викарий, не разумеешь столь очевидных истин? Ужель, Жерар, ты не знаешь, что иудейские общины собирают и переправляют сарацинам деньги для того, чтобы те набирали и усиливали войско? Это иудейские деньги превращаются в дамасские клинки, рассекающие христиан!
Я молчал – это было правдой, что я мог на это возразить. И всё же я не мог мириться с этой глухой ненавистью к поголовно всем «нехристианам».
- Скажи мне, мессир, собрал ли бы ты войско для того, чтобы противостоять нашествию врагов в твои земли?
Барон кивнул.
- То же самое сделали и сарацины! А собирал бы ты деньги для того, чтобы ослабить своих недругов?
Снова кивок.
- Так же поступают и иудеи! Так в чём же ты их винишь? – я был так доволен сим рассуждением, что даже собирался облегчённо откинуться назад, забыв, что скамейки в этом заведении не имеют спинок.
Но взгляд де Сен-Дени оставался по-прежнему твёрдым.
- В чём я их виню? В первую очередь в том, что они неправы, поскольку не христиане, - тут я развёл руками, как можно было тут спорить. – Кроме того, иудеи живут среди нас! Собирая деньги против недругов, я бы вышел и сам сражаться с ними, а не отсиживался бы в своём изолированном квартале среди роскоши! Что же касается сарацин, уничтоживших паломников, то я скажу, что ни один христианский рыцарь не поднял бы руку на тех детей и стариков, что были среди той толпы паломников, превращённой в кровавое месиво из отрубленных конечностей и кишок! Так мне их не в чем винить, многомудрый викарий?! 
Последних аргументов я не мог не принять – в споре необходимо было быть честным и с собеседником, и с самим собой. И пока пауза заполнялась кабацким шумом, я заполнял кубки горьковатым, как привкус ведшегося разговора, вином.
- И всё же, - мотнул я головой, найдя наконец аргумент. – Не видел ли ты когда-либо христианского рыцаря, издевающегося над безвинными «простецами», над ни в чём не повинными крестьянами? Не было ли такого, что благородные сеньоры даже нападали на них убивали тех, кого обязаны, по словам святой Церкви, защищать?!
Теперь была очередь моего собеседника согласно склонить голову.
- И это – христиане! – продолжал я. – Чего же ты ожидаешь от турок и арабов, зная, что они далеки от истинной веры? – старался говорить я языком Роланда и всего средневековья. – Не значит ли это, что любые люди могут подпадать под иго греха, под пяту дьявола? И не означает ли это, что все люди должны воевать не друг с другом, но с общим врагом, который желает поработить их всех – с дьяволом и его бесами?!
Торжествуя, я наконец откинулся назад, в результате чего ставший после оплеухи барона чрезвычайно услужливым трактирщик бросился поднимать меня с заплёванного пола. 
Перед рассветом ливень прекратился. Винные же возлияния ещё продолжились, когда барон предложил мне отправиться в Ле-Пюи вместе. Согласившись, я заметил:
- Но, сир, как же мы доберёмся до города – ведь моя лошадь, - я ухмыльнулся, - уже ускакала, да и ваша искалечена так, что не сможет везти Вас.
Вездесущий (разумеется, в рамках своего заведения) трактирщик, прослышав о нашей беде, тут же вызвался продать нам лошадь – «замечательного боевого коня», однако при ближайшем рассмотрении стало ясно, что даже скелетоподобный конь Смерти на гравюре Дюрера «Четыре всадника» выглядит более упитанным, нежели это несчастное существо.
В конце концов было решено, что мы с Роландом отправимся в Ле-Пюи на конях бароновых оруженосцев, последние же доберутся пешком, благо, как заметил де Сен-Дени, что до города не более двух туазов (то есть, около четырёх километров), и утренняя прогулка двум молодым людям пойдёт только на пользу. Оруженосцы не могли (в прямом смысле) с этим не согласиться, и на восходе солнца мы с бароном наконец были извергнуты «Роландовым рогом», сопровождаемые трубными звуками изъявлений благодарности со стороны едва не прослезившегося трактирщика (полагаю, вызвано это было скорее Роландовой затрещиной, нежели моим чистым серебром).
Огненно-красные на верхушках и жёлтые внизу клёны стояли словно свечи, зажжённые лучами восходящего солнца.
- Смотри, Жерар, - воскликнул барон, вскинув руку. – Эти клёны словно бы подожжены искрами из-под копыт Дикой Охоты, пронёсшейся давеча!
Я кивнул, тихо улыбнувшись. Напрасно многие полагают, будто в средневековье не ценили красоту природы, не восхищались и не восторгались ею. Читая героические песни и не находя в них описаний прелестей лесов, историки делают вывод, будто люди средневековья не замечали природных красот. Удивительно, что они не делают таких выводов, ограничиваясь изучением лишь медицинских трактатов! Или они полагают, что поэты должны вставлять в батальные сцены подобные диалоги о природе: «Посмотрите, Оливье, как прекрасен тот луч солнца, что сверкнул в дыре, проделанной моим копьём в доспехах мавра!» - «Поистине, Турпен, сквозь разрубленного врага я вижу красивейшую долину, простирающуюся за холмами!» Однако тогда, когда рыцарь тихо едет по дороге, волей-неволей он залюбуется лесами, лугами и реками, заслушается пением птиц и рёвом оленей, задумается над красотами природы и тем, что несут они человеку и что несёт им человек… 
- Что за чёрт! – вдруг перебило мои размышления как всегда лаконичное и неимоверно содержательное восклицание спутника.
Я придержал коня следом за бароном. Действительно, было чему удивиться – прямо на нас ехала кавалькада всадников, растянувшаяся по лесной дороге насколько хватало глаз. Крестоносцы? Но всадники ехали от Ле-Пюи, а не в город, где должна была состояться встреча паломников-воинов. Феодалы-разбойники? Чересчур многочисленны – ни одна шайка рыцарей-грабителей не могла похвастаться таким количеством воинов.
- Клянусь, будь я святым Петром, я проглотил бы ключи от рая, - пробормотал невпопад Роланд, и я понял, что он донельзя обескуражен.
- Но кто это? – в досаде, что не могу сам разобраться в происходящем, обратился я к барону.
Тот, истово перекрестившись, заставил коня попятиться, уступая приближающимся всадникам дорогу:
 - Это херлинги! – хрипло выдавил он из себя.
В неестественном, гробовом молчании надвигались на нас конные воины, и не только сопровождавшая их тишина была гробовой, но и сам воздух словно цепенел, пропитываясь могильным тленом, и замолкали даже редкие выкрики зверей и филинов, словно подавившись царственным безмолвием. Даже копыта лошадей не чавкали, увязая в грязи, даже ни единого конского ржания не услышали мы, пока колонна всадников, не обращающих на нас никакого внимания, проходила мимо. Тускло поблёскивала сталь доспехов, темнели заскорузлые пятна крови на рваных кольчугах и разрубленных шлемах, зазубренная сталь побывавших в десятках сражений мечей устало покачивалась в опущенных руках. Это было не живое и не мёртвое воинство короля Херлы – заблудшие скитальцы, не могущие выбраться из ставшей для них вечной бессмысленной войны…
Когда последние обескровленные лица проплыли мимо меня в тонком тумане, я понял, что не могу смолчать и остаться недвижимым.
Пришпорив упиравшегося и испуганно косившегося на своих призрачных собратьев коня, я оказался на дороге, позади немой кавалькады.
- Остановитесь, странники! – крикнул я, и клочья тумана замерли в воздухе.
Мертвенные лица обернулись ко мне без малейшего выражения, но я видел, что в бессмысленных до того взглядах промелькнуло старание что-то понять.
- Я знаю вас, воины! – крикнул я. – Вы – те, кого не победила смерть, но над кем потеряла власть и жизнь. Всю жизнь провели вы в войне, и даже смерть не смогла вас вырвать из серых будней битв. Всю жизнь сражались вы за что-то, вам чуждое и, потеряв жизнь, не смогли найти по смерти ничего, что бы влекло вас – ни рай, ни даже ад не открылся пред вашим взором; лишь долгие дороги и поля бессмысленных сражений продолжают простираться перед вами. Остановитесь! Вы уже сошли со сцены канувших в Лету баталий, вы – мертвы! Но вы и живы! Вы – воины, сражайтесь же! Но пусть сражения ваши обретут смысл, пусть мечи ваши послужат тем благородным делам, от коих уклонялись вы при жизни, отстранённые от ценностей века и верные лишь звону мечей и крикам павших! Сверните наконец с вашего серого безмолвного пути и вступите в чудесный край Монсальвата, где ждёт вас цвет рыцарства, воспетого в песнях! Идите и воюйте вместе с ними – идите на поиски Грааля, сражайтесь с неверными и разите слуг дьявола!
Подняв коня на дыбы, я выхватил меч и прокричал:
- Воины! Кто устал от слепоты и жаждет света – вперёд, в Монсальват!
Роланд остолбенел, увидев, как поверх деревьев простёрлась дорога, сотканная словно из пологих солнечных лучей. Те воины, в глазах которых зажёгся этот же огонь, двинулись вперёд, и их кони заржали, а всадники салютовали мечами, выкрикивая родовые кличи. Зрелище поднимающихся ввысь и исчезающих где-то в горниле восхода рыцарей, чьи доспехи, загораясь рассветным огнём, растворялись в золоте солнца, было поистине великолепным.
Но по-прежнему бесцветными остались взоры и по-прежнему тусклыми – кольчуги более чем половины воинов, бесстрастно отвернувшихся и вновь продолживших свой бессловесный путь – в тумане, по не принимающей их тела грязи, под не замечаемыми ими небесами… Херла был ослаблен, но не побеждён, и оставшееся верным ему войско уходило прочь в сумерках войны – между ночью смерти и днём жизни.
Но отзвуки радостных кличей ушедших в Монсальват ещё звучали.
- Держитесь следов единорога! – крикнул я им вослед, и добавил тихо. – Надеюсь, кто-либо из вас вернётся за своими товарищами, всё ещё остающимися херлингами…
Я опустил меч в ножны, устало выдохнув. Тяжело открыть проход в Монсальват (как и в любой другой мир)  так, чтобы его видели другие, пусть даже те, кто готов увидеть его и воспользоваться им. Что ж, сегодня число Паладинов Монсальвата пополнилось…
- Клянусь неверующим перстом Фомы! - разом вывело меня из задумчивости восклицание Роланда, чертыхание которого при появлении армии Херлы уступило место божбе. - Что это было, как не чудо!?
Зато чертыхнулся я. Конечно, было бы гораздо лучше, если бы барон не увидел ничего из произошедшего – ведь для него я должен был оставаться обычным клириком, пусть даже и не самого мелкого пошиба.
- Верно, это было чудо, но… видишь ли, барон, моя роль в этом чуде ничтожна. Я читал о воинстве Херлы – Ордерик Виталий писал о нём в своей «Церковной истории Англии и Нормандии». Поэтому я знал, как поступить, чтобы помочь этим несчастным, точнее, побудить их обратиться к верному пути. Этим моё участие в свершившемся и исчерпывается.
Я не то, чтобы откровенно лгал. В упомянутом мною труде Ордерика Виталия действительно есть упоминание о херлингах, но нет понимания их природы, как, следовательно, нет указания и о том, как на их природу можно повлиять. Кроме того, я надеялся, что Роланд не знает, что никакой из живших прежде Ордериков Виталиев не писал «Церковных историй», а тот, который вскоре сделает это, теперь всего в течение пары-тройки лет пребывает лишь скромным диаконом в монастыре святого Эвруля, находящемся в Нормандии, на землях графа Рожера Монтгомери. Роланд, конечно же, не знал обо всём этом. Поэтому он разразился серией почти что благопристойных клятв и проклятий, в череде которых чертыхание проскочило лишь с полдюжины раз.
- А всё же, как прекрасна эта дорога в Монсальват, - мечтательно проговорил он, угомонившись. – Что это за место? Этот Отдери Педали писал о нём?
- Я расскажу тебе о нём, - с трудом подавив вызванный звучным именем приступ смеха, посерьёзнел я. – Чуть позже…
 
                3
               
Всегда хочется рассказать человеку всё то, что он должен знать – в первую очередь о себе самом, об опасностях, подстерегающих его и о том, как их избежать. Но не всегда человек способен принять это, более того, не всякий сможет проникнуться этим знанием настолько, чтобы иметь силы изменить себя, оказаться в силах избежать губительных ошибок, а ведь именно это знание просто добьёт его в том случае, если у человека не достанет сил изменить, исправить себя. В противном случае я много чего мог бы рассказать Роланду. Прежде всего – то, что вижу его не впервые…
   …В тот раз моё уединение было недолгим, хотя абсолютно полным и до появления Посланца никем не нарушаемым. Единственный человек, которого я хотел бы видеть рядом во время отдыха, самым беспардонным образом задерживался. Моя спутница и возлюбленная (каковой она стала ещё со времени земной жизни) ещё не вернулась из путешествия в XIX век – время, которое я почему-то недолюбливаю несмотря на плеяды гениев, украшавших это полное лени время. Помню, до её отъезда, безуспешно пытаясь отговорить её от путешествия, я почти всерьёз пригрозил, что отправлюсь с ней, на что после её ироничного смеха последовал не менее ироничный ответ, что я «наверняка либо буду убит на дуэли, либо убью кого-либо сам», в последнем же случае я тем самым почти наверняка взял бы на себя ответственность за дальнейшее восхождение убитой личности. Поэтому немного поворчав, я отказался следовать в эпоху гениев и лентяев, предпочтя вероятное будущее – попытку создания наряду с существующим панъевропейским панафриканского и прочих «пан-» союзов с их последующей интеграцией в создание Всемирной Федерации, каковую предсказывал ещё Карл Ясперс.
Приключения в той «вероятности» - отдельная история (причём не особо приятная, не знаю, соберусь ли я её рассказать, пусть это сделает кто-либо из других присутствовавших там пилигримов), которую я анализировал достаточно долго даже уже находясь в своей уединённой хижине, отчего и без того непродолжительный отдых мой выглядел ещё короче.
Впрочем, спасибо луридану – моему доброму «домохозяину» (во многом похожему на славянского домового, только ещё более добродушному в общении и серьёзному в работе) – он обеспечил мне полнейший покой, и даже брауни и вигты под его строгим присмотром не особо донимали меня своими шалостями.
Да-да, знакомые с малыми народцами читатели уже поняли то, что я забыл сразу упомянуть – на отдых я обосновался в том Круге Господств, что получило с лёгкой руки Даниила Андреева имя Монсальват (раз уж зашёл разговор о его произведениях, верно, следует упомянуть, что Круги в его терминологии именуются затомисами, впрочем, он отмечает, что они опекаются именно Господствами). Я всегда просто разрывался между Славянским Кругом и Монсальватом – на этот раз мой выбор всё же пал на колыбель европейского рыцарства, магии и чудесных малых народцев.
Наверное, я провёл в одиночестве около месяца, когда прилетел Посланник. Я как раз прогуливался по одной из любимых троп в горах, когда услышал слабый шелест крыльев. Впрочем, убедившись, что это не дикий грифон, я более не обращал на пернатое создание никакого внимания, пока птица не опустилась прямо передо мной на большой валун. Это был голубь – из тех, которым проповедовал Франциск Ассизский – слушавшие его проповеди птицы разом шагнули по пути восхождения настолько, что обрели разум и монаду – бессмертную сущность. 
- Приветствую, дружище! – махнул я рукой. – С чем пожаловал?
Тон у меня был, вероятно, не очень-то радушным, поскольку голубь, повернув голову и прищурившись, ехидно ответил:
- Да уж явно не чайку попить. Вот, решил залететь, поглядеть, как отдыхается пилигриму.
- Я вот как-то не возьму в толк, - в тон ему сказал я. – В проповеди Франциска явно ни ехидством, ни сарказмом и не пахло. Так откуда же у вас, голубей, столько этого добра? Или это приобретается вместе с монадой?
- Скорее, с разумом, - если бы у голубя был не клюв, а рот, я готов был спорить, что в тот момент он бы ухмылялся.
Я вздохнул, предчувствуя серьёзность предлагаемой миссии (именно предлагаемой – миссия никогда не навязывалась ни пилигриму, ни паладину: если человек не чувствовал себя отдохнувшим и восстановившимся, или даже если он по какой-либо причине не хотел брать на себя предлагаемые обязательства, было бессмысленно принуждать его к этому – во-первых, принуждение почти наверняка означало провал, во-вторых, индивидуальная свобода в Кругах Света ценилась неизмеримо высоко). Я знал, что могу отказаться, и никто не станет меня осуждать, но в тот момент я уже осознавал, что меня манит новое свершение (подобная жажда – неотъемлемая часть жизни в Кругах Света: бездеятельность, лень попросту чужды их обитателям), и что ворчу я лишь по инерции.
- Я надеюсь, что ты прилетел не с чем-либо, что касается преисподних? Как-то я ещё не сильно долго отогрелся на солнышке после безумств потенциальностей XXI века…
- Твоя проницательность удивительна! – продолжал язвить голубь. – Не пробовал пойти в помощники к пифии? Я тут знаю одну – давненько хочет пойти на пенсию.
- Ладно, - усмехнулся я. – Кончай паясничать. А то у меня до сих пор непреодолимый комплекс неполноценности, когда меня в красноречии обходит какое-нибудь животное, если, конечно, это не сфинкс, или дракон, или… ну, да Бог с ними. Что там за дело?
Увидев, что я посерьёзнел, голубь тоже подобрался и перепорхнул ко мне поближе.
- Проводники говорят, они обнаружили одного человека…, рыцаря – достаточно высокого духом, но упорно отказывающегося себя прощать за свершённое прежде.
- Когда? – быстро спросил я.
- Во время Первого крестового похода.
- Хм, что ж, я полагаю, Проводники никак не могут выстроить цепочку аффектов так, чтобы этот человек пришёл к пониманию собственного прощения и покинул круги мучений? И они хотят, чтобы я вразумил его ещё на Земле, в XI веке?
Голубь кивнул.
- Проводники говорят – это человек большой внутренней силы. Он мог бы стать великим рыцарем Монсальвата, а со временем наверняка занял бы достойное место среди Паладинов, сражаясь против нечисти.
- Одиннадцатый век…, - пробормотал я, чувствуя, как внутренне загораюсь. – Кто он? Что он натворил?
- Вероятно, лучше тебе самому увидеть его…, - осторожно произнёс голубь. – Тебе нужно знать – он горит.
- Да, конечно, - попробовал я скрыть невольное содрогание от того, что вскоре придётся оказаться в чьей-то преисподней.
Но голубь, понимающе кивнув, ободряюще махнул крылом и поднялся в воздух.
Вернувшись домой, я сообщил луридану, что уезжаю, и не успел я собраться в дорогу, как брауни и вигты на радостях устроили такой дебош и тарарам, что оставшееся до отъезда время я решил провести во дворе.
Луридан вскоре привёл коня, одолженного им для меня у лютенов, пасших свои стада неподалёку. Замечательный белый жеребец оценивающе окинул меня чёрным оком и после короткого раздумья поклонился.
- Великолепный конь! Он говорит?
- Нет, - покачал головой луридан, - но всё понимает.
- Что ж, спасибо. Ты сказал лютенам, что конь вернётся в стадо к вечеру?
Луридан кивнул и мы попрощались. Как всегда, он не спросил, когда я вернусь – об этом, как и всегда, не знал даже я сам. Через минуту свист ветра от стремительного галопа жеребца унёс прочь прощальные выкрики брауни и вигтов – как-никак, несмотря на проказливость, это по большей части добродушные существа.
Голубь не просто так упомянул, что нужный мне рыцарь «горит» - как известно, круги мучений наполнены различными казнями, и необходимо знать природу казни, чтобы найти нужный круг и нужного человека.
Вообще добраться до преисподних, как, впрочем, и до многих других мест не составляло особого труда. Перемещения по мирам во многом облегчаются тем фактом, что сами эти миры созданы волей (сознательной или бессознательной) различных существ – прежде всего людей. Иначе можно сказать, что миры создаются аффектами, или – верой (волей), лежащей в основе всех аффектов (конечно, многие скажут, что объединять веру и волю нельзя, но так скажут лишь те, кто не разбирается в человеческой сущности и структуре Миров). Если бы не существовало ненависти и кровожадности, вызывающих жажду яростной битвы, не возник бы мир Асур – демонов-воинов; если бы жажда божественного не исказилась, выродившись в алчность, всасывающую в себя деньги, власть и прочее, что заменяет собой божественную благодать, в тщетном стремлении насытиться, тогда не возник бы мир Прет – вечно голодных демонов; и так далее, и так далее…
Конечно, не одни лишь люди создают миры – их творят и ангельские чины, и стихии, и даже демоны. Но человек обладает огромной властью в создании и изменении миров – даже тех, что созданы не им самим.
Я направил коня в сторону гор, сказав ему, что отпущу обратно на свободу после того, как доберусь до ближайшего ущелья. К какому ущелью приведёт меня конь – мне было всё равно: я решил, что именно там, в ущелье, и обнаружу вход в преисподние.
Входить в круги мучений вблизи от дома было попросту неразумно – зачем открывать Врата в преисподние рядом с собственным жилищем. Впрочем, вздумай я поступить подобным образом – и возможно, у меня ничего бы не вышло. Любая сотворённая сущность, любая созданная однажды жизнь стремится к проявлению индивидуальности, собственной воли (возможно, Шопенгауэр чересчур драматизировал этот процесс, хотя конечно, нельзя не признать то, что забывание о Единстве при стремлении к индивидуальности чревато трагедиями…). Вместе с тем, сущности стремятся объединяться с себе подобными, с теми, чья природа совместима с их природой, их духом, и по большей части стараются уклониться от контактов с иноприродными формами жизни. Если бы я попробовал открыть Врата в преисподние прямо посреди окаймленных лесами лугов, стихиали резко воспротивились бы мне, а моя воля не так уж сильна, чтобы противостоять стихийным духам подобной природы, да и вовсе не хочется лишний раз вступать в противостояние с услаждающими душу тёплым ароматным ветром, шелестом древесных листьев и щебетом птиц… В горах же, особенно в горных ущельях достаточно часто встречаются подземные существа, выходящие из недр: дух гор, несмотря на вознёслость к вершинам небесной безмятежности, всё же не расстаётся с бурлением, клокотанием подземных сил. Поэтому создать Врата в преисподние было проще именно в горах, что я и намеревался сделать.
Жеребец опасливо водил ушами, предупреждающе ржал и даже ухватил зубами меня за плащ, пытаясь удержать от входа в затхлую темноту пещеры. Успокоив коня, я отправил его обратно к лютенам, и, слушая удаляющийся мягкий перестук копыт по тонкому дёрну, почувствовал мимолётное сожаление о том, что не сижу сейчас на спине этого скачущего прочь чудесного жеребца. Но слабости здесь было не место, и я знал об этом – иначе не стоило вообще входить под своды этой пещеры…
«Оставь надежду, всяк сюда входящий…» Увы, горе тем, кто поверил этому призыву и несёт его в своём сердце. Сколь тяжело преодолеть безнадёжность – даже с помощью Проводников и ангелов. Поддаваясь ознобу, хотелось запахнуться в плащ, а ещё более – сесть у стенки и, завернувшись с головой (словно в детстве – прячась от страхов под одеялом), бормотать нечто инфантильное, боясь увидеть ужасное… Привычно, но не без некоторого сопротивления, я переступил этот порог страха и шагнул… в круги мучений.
Туда, «где плач и скрежет зубов» заглушаются рёвом огня, шумом волн, свистом смерчей и грохотом скал.
Закрыв глаза, я глубоко вдохнул и мысленно произнёс нужное мне имя. Через мгновение жар едва не опалил меня, и я открыл глаза, прикрывая их рукой от беснующегося пламени.
Эмануэль Сведенборг писал, что ангелы, каково бы ни было их положение в пространстве, всегда повёрнуты лицом к Богу. Тот же принцип действует и по отношению к томящимся в кругах мучений, но перед лицом этих несчастных находится не Божество, а их вечный грех – гала… Так называли этих жутких существ в древних Шумере и Аккаде, так называют их и те, кто знает о них лишь понаслышке, и те, кому посчастливилось избавиться от них – с помощью ли Проводников или иных сил, или же (что значительно реже) с помощью лишь собственной воли (вместе с тем, называют их и эриниями, и фуриями, и именами из прочих культур). Проводники же, которым в силу упоминавшихся причин вовсе не чужда терминология земной психопатологии, именуют этих демонов автономными психическими комплексами, каковыми они, безусловно, и являются (отчего, впрочем, ничуть не становятся более сговорчивыми).
Автономные комплексы имеют собственную память, и земные психиатры знают, что зачастую комплексы помнят то, что предпочло забыть сознание. После же смерти комплекс может активизироваться с такой силой, что сознание не в силах противостоять ему, и тогда человек попадает в плен этого ограниченного, тупого, безжалостного и неумолимо справедливого существа. Тогда всё богатство сознательной памяти блекнет, и подавлявшаяся при жизни память гневно заявляет о себе. И с той поры гала вперяет свой смертоносный взор пустых глазниц в лицо человека, и тогда от неё уже невозможно скрыться. По крайней мере, так кажется всем, гибнущим в кругах мучений под неусыпным надзором следящих за наказанием неподкупных стражей – гала.
Твёрдо помня о том, что пламя чужой казни не может опалить меня, я шагнул внутрь огромного костра, по какой-то причине (которую я понял вскоре) выложенного в виде шестиконечной звезды Давида. Человек едва виднелся в густом дыму, его глаза, несмотря на то, что едкий дым разъедал их, не моргая смотрели в глазницы демона. Гала парила, покачиваясь перед лицом рыцаря, чьи раскалившиеся чуть ли не докрасна доспехи наверняка причиняли тому немыслимые страдания. Собственно, демон представлял собой голову, со всех сторон покрытую не то волосами, не то шерстью. Протянув руку, я схватил гала за шерсть, буквально оторвав его от немигающего взгляда человека. Демон взвыл, оскалив зубы и пытаясь укусить меня. Бить его о камни, пытаясь оглушить – я знал – было бесполезно, и я, стараясь не обращать внимания на жуткие вопли гала, повернул её мордой к себе и, собравшись с духом, взглянул в пустые глазницы, наполненные обжигающей, как пламя, памятью…
- Кто ты? – донёсся до моего сознания слабый голос: рыцарь, на минуту освобождённый от взора гала, смог увидеть меня.
- Я Пилигрим, - ответил я. – И я собираюсь совершить паломничество. В Иерусалим…
- Где ты?! Жерар! Жерар, что с тобой?!
Роланд тряс меня за плечо так, что я едва не вылетел из седла. Открыв глаза, я вспомнил, что я уже в 1096-м году, и перевёл дух. Однако мне пришлось ещё долго моргать, стремясь избавиться от того, что я увидел в глазах гала…
    
                4

На следующий день город облетела весть о прибытии Раймунда Тулузского, маркграфа Прованса, возглавлявшего крестоносное войско вверенных ему земель а также стекавшихся под его начало добровольцев из других регионов. Папский легат при крестоносном войске Адемар Монтейльский, епископ Ле-Пюи, в сопровождении многочисленных рыцарей выехал графу навстречу, горожане же приготовились к встрече повелителя-крестоносца со всей возможной пышностью.
Улицы были прибраны самым тщательным образом – после того, как по ним прошлись специально отряженные для сбора (и поедания) отбросов свиньи, сами горожане вышли прибрать то, что осталось после самих свиней. Дети плели гирлянды из разноцветных листьев, украшая их рябиновыми гроздьями, ими украшались здания, вдоль которых должен был проследовать почитаемый сеньор; из окон вывешивались разноцветные полотнища, среди которых попадались и такие, что вызвали бы зависть даже привыкших к восточным тканям итальянцев. Город гудел озабоченно и радостно, однако надо сказать, что радость была вызвана не только прибытием маркиона, вызывавшего всеобщее уважение, но также и тем, что вместе с графом в поход наконец уйдут и болтавшиеся по городу пришлые «добровольцы», уже порядком надоевшие горожанам своей кичливостью и бесцеремонностью. Произнесённые о крестоносном войске слова его святейшества папы Урбана II касательно того, что мир не видывал столь значительного сборища разбойников и душегубов, всё же были не лишены оснований…
Роланд в вычищенной тунике и надраенных доспехах гарцевал на новом коне во главе своих вассалов, отдавая распоряжения городским старшинам касательно приёма высокого гостя и его многочисленного сопровождения. Старшины, чересчур часто сморкаясь на землю, ругали проклятый насморк, однако было нетрудно догадаться, кому адресованы их частая ругань. Я, тоже ругаясь (только про себя), горячил купленного накануне коня, ожидая минуты, чтобы оторвать, наконец, барона от его несомненно важных дел. Только что я едва убедил его встретить графа у городских ворот, а не на соборной площади, как планировал он сам. Мне было просто необходимо, чтобы Роланд присутствовал при въезде маркиона и епископа в Ле-Пюи, и я чувствовал, что нужно поторапливаться, если я хочу осуществить свой план.
Наконец старшины получили последние распоряжения вместе с дюжиной проклятий и профилактических угроз, и барон с чувством выполненного долга кивнул мне, дав знак нескольким рыцарям сопровождать нас.
Мы вывернули на узкую улочку, относительная пустынность которой позволяла скорее добраться до ворот, избежав петляний по главной улице, уже запруженной народом. Лишь изредка, весёлыми и благодушными пинками отгоняя собак и кошек, горожане пересекали наш путь, спеша на соборную площадь.
- Свят, свят! Чур меня! – вдруг отшатнулся зазевавшийся горожанин, едва не угодив под копыта Роландова коня; причём испугался он вовсе не конских копыт и даже не стального кулака барона.
Навстречу нашей кавалькаде брёл оборванный слепец. Бледное иссушённое лицо с жидкой торчащей бородой, провалы выжженных когда-то глаз, и провал дрожащего рта, изголодавшегося по пище и собственным добрым словам, коих было не найти для такой жизни. Жалкое подобие человека, коими полнились средневековые дороги и города – плоды войны, голода и болезней. Всадники разъехались, пропуская нищего меж образовавшимися рядами, но тот вдруг неожиданно резко ухватил за уздцы коня де Сен-Дени, и взвыл:
- О, могучий крестоносец! Я чую крест на твоих плечах, призвавший тебя к величайшим деяниям! Иди же храбро бить неверных, поганых, всех нехристей, что всё ещё живы под солнцем, которого я не вижу! Иди, нещадно бей, и режь, и жги магометан и иудеев, их приспешников! Вырежи их всех под корень! Всех, всех, всех!!
Роланд смутился, вынужденный задержаться, не решаясь освободить удила из твёрдой хватки. Оказавшись рядом, я мягким толчком ноги отстранил убогого, походя удивившись твёрдости плеча, в которое упёрлась моя ступня.
- Солнце светит и внутри человека, причём – любого человека, - обернулся я, удаляясь от слепца. – Попробуй увидеть его.
- Что же ещё ты видишь в себе, мудрец? – язвительно прокаркал он вослед. – Не тьму ли ночи?
Я пустил коня вскачь, стремясь скорее достичь цели, но… не пытался ли я также скорее оставить этого странного нищего позади? Чем-то он нарушил внутренний покой, но я пока не понял, чем.
- Устами таких убогих зачастую говорит Бог, - глухо промолвил задумавшийся Роланд, и криво усмехнулся. – Даже иудеи так считают.
- Сколь часто Иисус изгонял бесов из таких, как он! – твёрдо покачал головой я. – Стоит ли внимать такому!
«Бей, и режь, и жги!» - звучали слова слепца. Что-то в его словах было странным. Странен был призыв жечь – иудеев в это время ещё не жгли… Впрочем, что я, в конце концов, привязался к сумасшедшему?
Наконец улица вывела нас к воротам, и, едва не задавив зазевавшуюся свинью-«уборщицу», одуревшую от недавнего обилия отбросов, кавалькада вывернула на главную улицу, тесня возбуждённую толпу. Поднявшиеся крики заглушили и визг свиньи, и проклятия барона – толпа встречала появление маркграфа Прованса.
Раймунд де Сен-Жиль возглавлял внушительную процессию, словно влившись в седло крупного крепкого жеребца – длинногривого, мощного, ступавшего твёрдо и уверенного – под стать своему хозяину. Красный плащ с выложенным в виде четырёхлистного цветка крестом не мог скрыть его могучую, немного сутулую фигуру. Единственный глаз графа несколько исподлобья, но твёрдо и немигающее смотрел поверх радостно бушевавшей толпы на свинцовые тучи, слагавшие вдалеке подобие неприступной крепости. Не видел ли в них граф очертания Иерусалима, к которому он так стремился?…
Рядом с ним, стремя в стремя, ехал поистине достойнейший спутник – епископ Ле-Пюи Адемар де Монтейль, сын графа Валентинуа, ныне – папский легат при крестоносном войске, пастырь того самого «сборища разбойников и душегубов». Что и говорить – нелёгкая работёнка, - подумал я. Однако вид епископа говорил о том, что навряд ли выищется хоть один такой душегуб, что сможет устоять перед взглядом сего пастыря, а если сможет устоять перед взглядом, то уж точно не устоит перед кулаком этого священника, чья рука прежде принятия пастырского посоха уверенно держала рыцарский меч. Красный крест перерезал его белую тунику, на кольчужный капюшон была водружена епископская митра, и живые и весёлые, вовсе не епископские глаза улыбались ликующей пастве. 
Я улыбнулся, словно увидел старых знакомых, да, впрочем, так оно и было, только пока эти мои знакомцы не могли узнать меня – мы спознались спустя века, лишь в Монсальвате. Эти великие воины и в том мире всегда держались вместе (как и многие, спознавшиеся на Земле и хлебнувшие несчастий и счастья из одной чаши), и, помню, о них шутили, что на поле боя «от трёх глаз не укроется ни один бес». Я едва сдержался, чтобы не поприветствовать старых друзей, но тут же усмехнулся самому себе, осознав абсурдность побуждения.
Вдруг почувствовалась какая-то разлаженность в стройном хоре славословий. Услышав возгласы удивления и возмущения, я удовлетворённо кивнул – этого диссонанса я и ожидал. На противоположной от нас стороне улицы горожане, отпихивая друг друга, стали разбегаться, зажимая носы пальцами либо закрывая лица рукавами. Въехавшая в ворота кавалькада остановилась, и «три глаза» вождей в недоумении воззрились на враз запаниковавшую толпу. Телохранители маркиона выдвинулись было вперёд, но тот остановил их досадливым жестом. Проследив за остановившимся взглядом епископа, де Сен-Жиль увидел то же, за чем уже пристально следил Адемар, за чем зорко наблюдал я, и от чего бежала прочь испуганная толпа.
Запряжённые волы вывозили на главную улицу гружёные повозки, тянувшиеся вереницей от гетто – еврейского квартала, своего рода города в городе. Мужчины-евреи разных возрастов – от почтенного до молодого – тихо ступали рядом с возами, и богатые одежды их были нещадно разодраны как символ растерзанной души. Роланд привстал в стременах, стремясь рассмотреть, чем полнились повозки, но я предпочитал не разглядывать эти передвижные гробы – я знал, кто в них…
Посеревшие руки свисали с оглоблей, накрывавшая тела ткань выдавала очертания многочисленных фигур, сложенных рядами на каждой повозке.
Шум утих. Горожане перестали разбегаться, когда разглядели бурые пятна, цветшие на укрывавшей трупы ткани – теперь они перестали бояться, что в городе началась эпидемия, и уже протискивались вперёд, привлечённые неожиданным событием. Епископ насупился в ожидании объяснений, граф же не стал дожидаться, пока торжественное молчание остановившихся евреев наконец нарушится. Его рука легла на рукоять меча, и когда загремел его голос, могло показаться, что меч уже обрушился на чью-то голову.
- Клянусь, что убийцы будут преданы суду сегодня же! Кто сделал это?!
Один из евреев-старейшин выступил вперёд. Разодранная одежда из сирийского шёлка открывала старческую впалую седую грудь, пожелтевшая борода, местами выдранная, клоками торчала в разные стороны, но лицо было сурово – горе, изодрав старика, словно бы разбило свои волны об окаменевший лик, стойко встретивший его.
- Ты не сможешь покарать убийц этих людей, достойный властитель, - глухо проговорил старик. – Они уже мертвы. 
Де Сен-Жиль насупился:
- Что за самосуд?.. Где они?
Старик отступил в сторону, открывая взору маркиона около десятка повозок:
- Они здесь.
Граф растерянно моргнул, но епископ тронул своего коня, выезжая вперёд. Он уже всё понял.
- Зачем они убили себя? Вы находитесь под защитой, и её гаранты – перед вами.
Старик-еврей поклонился.
- Всё верно, благородный господин, но вы здесь лишь сегодня, а завтра вы отправляетесь в путь, и с вами – ваши достойные люди, охранявшие нас. Кто защитит нас впредь?.. Эти несчастные, - старейшина обвёл долгим жестом немые повозки, - слишком хорошо помнили, что произошло минувшей весной – увы, не один лишь Готье Нищий, ушедший в германские земли, призывал к убийству иудеев, немало нашлось таковых и среди прочего люда франков. Нам не в чем винить ни Вас, мессир, ни великого графа Раймунда – вы карали виновных там, где находили их, но прежде они успели замучить и зарезать столько ваших подданных из иудеев…
Я взглянул вокруг. Некоторые из стоящих в толпе считали себя крестоносцами, но только их крестовый поход завершился там же, где и начался – в Ле-Пюи, в гетто, в домах евреев. И многие из нарядных, богатых полотнищ, вывешенных сегодня, спущенных из окон в честь прибытия графа оказались в руках горожан именно после того самого весеннего «крестового похода». Военные трофеи…
- И вот, многие из наших сегодня решили сами внести свою лепту в дело крестового похода, не дожидаясь подобного благочестия от ваших подданных, - не без горького сарказма закончил старик.
- Не перегибай палку, старик, не ставь под сомнение христианское благочестие! – глухо, но твёрдо отрезал граф. – Непотребные люди есть в любом народе, и если ты не признаешь таковое за евреями, то ты – ханжа.
Он поравнялся с епископом и что-то сказал ему. Тот кивнул, и громко объявил, чтобы слышали как евреи, так и франки:
- В городе остаются надёжные наместники, верные слуги графа и короля, призванные их именем карать виновных! События страшной весны не повторятся вновь, пусть знают об этом все иудеи! Да поможет нам в этом Бог!   
И кавалькада вновь тронулась вперёд, огибая немые повозки. Но только толпа, позабыв о происшествии, разразилась выкриками, граф вновь остановился. Остановился и его взгляд.
Тонкая рука, выбивавшаяся из-под траурной ткани, словно преградила Раймунду дорогу. Граф в молчании смотрел на белые точёные пальцы, словно ожидая, поманят ли они его или оттолкнут. Но они застыли без движения, также застыл и граф.
Наконец де Сен-Жиль нагнулся, не сходя с коня, и откинул закрывавшую тело ткань. Молодая девушка с рассыпавшимися русыми кудрями и тонкими чуткими чертами бледного лица, словно ещё не вынырнувшая из предрассветного сна, открылась его единственному глазу, и этот глаз заволокло влагой… Под грудью у неё краснел словно бы букет, который она держала другой рукой, но дорого бы заплатил Раймунд, чтобы эти кровавые цветы никогда не расцвели… В кулачке девушка сжимала небольшое полотенце – то ли юное, полное жизни создание в последний момент своей жизни испугалось содеянного и хотело закрыть уже нанесённую рану, то ли девушка и при смерти заботилась о благопристойном виде и платком старалась скрыть заливающую платье кровь.
Я вспомнил, что мне говорил Раймунд – значительно позже, когда я был только новичком в Монсальвате, а он – бывалым бойцом и полководцем, водившим армии против чудищ адских кругов: «Когда я почувствовал угасший ныне взгляд этих очей, я вдруг осознал, что она могла быть той самой добросердечной девушкой, что подала идущему на смерть Христу полотенце – утереть пот и кровь, и я никак не мог двинуться дальше, да и не видел смысла – казалось, Иерусалим, причём явившийся мне в его самые священные дни, уже был передо мною; странно, но я даже не чувствовал гнева, хотя и хотел бы его вызвать против тех, кто вынудил это невинное создание сотворить с собой такое…».
Де Сен-Жиль снова наклонился, и, не обращая внимания на шелест толпы, осторожно высвободил из нежных пальчиков окровавленный платок. Молча заправив платок за отворот перчатки, он тронул коня. Тонкая рука словно благословляла графа вослед – по крайней мере, так показалось обернувшемуся Адемару.               
Я осторожно глянул на барона – де Сен-Дени не отрывая взгляда смотрел на происходящее. Молча. Ни одного проклятия, ни одной ехидной шутки. Может, я не зря явился так рано… 
                5

Закрыв глаза, я откинул голову на холодные камни башни Двух Сестёр, возвышавшейся над крепостной стеной. Я не хотел, не мог смотреть на город. Но и, отвернувшись от него, я не мог спокойно созерцать ничего вокруг – ни покатых холмов, ни расцвеченных предзакатным солнцем облачных разводов. Так бывает… Случалось, появившиеся в мирах Колец Господств люди, вырвавшиеся из сотрясений войн, долго не могут смотреть ни на что вокруг, сколь бы прекрасные картины их ни окружали – война преследовала их всюду. В полосе рассвета они видели перерезанное горло; в пиках елей – поднятые копья, на которые скидывали пленников со стен; в опавших листьях клёна – отрубленные кисти рук; в переплетении ветвей осенних берёз и ив – спутанные волосы повешенных женщин… Так теперь было и со мной – холмы казались мне грудами трупов на похоронном возу, укрытыми рогожей; разметавшиеся по небу подсвеченные красным облака – изодранными вымоченными в крови одеждами, которые не годились даже для трофеев и так и валялись на каменных улицах Антиохии… 
Уже не раз во время этого долгого пути я задавал себе вопрос, почему бы мне просто не исчезнуть, уйти от этого героического кошмара, и вновь появиться сразу в завоёванном Иерусалиме, каковой и был моей непосредственной целью. Вот уж почти два года я в пути, хотя мог бы сократить его для себя до двух мгновений… Но я не мог уйти. Я чувствовал себя привязанным к Роланду, к Раймунду и Адемару, к любому из крестоносцев, будь это самый последний разбойник, рисующий себе крест на одежде кровью первого растерзанного им мусульманина. Помимо того, что подобное бегство казалось мне предательством по отношению к людям, ставшим мне братьями по оружию, я чувствовал, что не вправе просто так явиться в завоёванный Иерусалим. Я должен был пройти весь путь вместе с первыми крестоносцами, чтобы понять их (ведь некоторые из них по смерти попали в адские миры и преисподние, а ничто так не помогает помочь человеку выбраться из тьмы, как понимание, способное помочь найти выход…). Заявляться сразу же в освобождённый Иерусалим было бы просто бесчестно.
Я должен был быть вместе с крестоносцами, когда они, изнурённые, брели по едва ли не расплавленной земле, вынужденно втягивая в себя раскалённый воздух, который лился в горло, словно жидкий свинец; когда свист ветра заставлял вздрагивать, потому что так же свистят стрелы сельджуков, насылаемые невидимыми врагами, словно всадниками Апокалипсиса; когда в жадной земле радуешься выбору, что выпить – свою мочу или кровь только что издохшего коня; когда, отчаявшись услышать о генуэзских кораблях с провизией, и будучи не в состоянии купить пищу у посмеивающихся сытых сирийцев и армян, полумёртвые от голода паломники следили друг за другом – кто же упадёт первым, чтобы ножи и зубы остальных лишили червей трапезы, в то время как осаждённые турки, взирая на пожирание трупов со стен, демонстративно лениво обгладывали утиные ножки, запивая вином и закусывая оливками… После такого легко понять, насколько яростной бывает месть взобравшихся наконец на городские стены осаждавших… понять, но не смириться. Не одну жизнь спасли те, кому жажда мести не застила рассудок и не помрачила душу. Одним из них был Адемар.
Средневековые воины – натуры чувствительные, и они так же легко впадают в бешенство боя, кроша всех на своём пути, как легко они заливаются слезами при проповеди о мученичестве святых. И несмотря на то, что довольно тяжело было вызвать в крестоносце жалость к иноверцу, легату часто удавалось останавливать занесённые мечи и копья воинственных пилигримов, уже занесённые над головами пленных и раненых мусульман. На вспененном горячкой боя белом коне, с белым стягом, перекрещенным алым, епископ казался святым Георгием, пронзающем Змия бешенства и ярости. Проносясь над застывшим железным лесом мечей, он громогласно метал цитаты из книги Исаии – о грядущем Царстве, в котором будут все равны, о горе, на которой соберёт Господь все народы, средь которых не будет меньшего; и, конечно, звучали слова Христа о Царстве братства – Царстве без эллина и иудея…
Адемар Монтейльский – один из немногих рыцарей европейского Средневековья, кто по уходе из жизни земной смог попасть не просто в Монсальват, но и в таинственную землю этого мира – в легендарное Царство Пресвитера Иоанна. Этот идеальный мир христианского сознания, объединявший в себе все существующие народы (даже те, чья антропоморфность была весьма условна) был труднодостижим даже для большинства героев Средневековья, но, как говорили, именно оттуда должно прийти окончательное просветление Монсальвата, многие из обитателей которого всё ещё разделяли предрассудки своей эпохи. И именно горячая проповедь мира между всеми народами, как я полагал, и дала возможность епископу стать подданным таинственного Царя-Пресвитера.
Я же старался, чтобы Роланд всегда оказывался вблизи Адемара во время огненных проповедей последнего. Барон нехотя опускал меч и уныло махал рукой оруженосцам и слугам, тут же отводившим кинжалы от горла пленных мусульман или иудеев и стягивавших с их шей верёвочные петли.
Однако теперь шеи самих крестоносцев оказались в петле – стены Антиохии сжимались вокруг, грозя удушить. Причём «многоглавость» крестоносного войска была на руку их противникам – на несколько голов (между собою постоянно грызущихся – вожди крестоносцев ни дня не могли прожить без подобной забавы для черни) значительно проще накинуть арканы. И вот сегодня армия эмира Кербоги огромной петлёй окружила город, лишь неделю побывший христианским.
Темнело. Крепостные стены скалились каменными зубами в сторону наступающей ночи и копошащейся армии турок. В ответ им разгорались насмешливо подмигивающие глаза ночных небес и завершающего осаду войска – звёзды и костры сковывали своей пугающей пристальностью взглядов и их неумолимой многочисленностью. В глазах дежуривших на стенах крестоносцев читалась обречённость – отражавшиеся в их глазах точки далёких огней были словно острия копий, пронзавших душу. Я видел это, идя вдоль зубцов по стене и встречая всё больше дозорных при подходе к южной стороне стены.
Здесь уже бодрствовали целые отряды крестоносцев – здесь над стеною и городом, на холме возвышалась цитадель, из которой взявшим город христианам так и не удалось выбить последних сельджуков. От засевших в крепости турок каждую минуту ожидали какой-либо провокации (и дожидались значительно чаще, чем могли эти провокации пресекать), особенно теперь – когда армия Кербоги окружила город. Павшие было духом несколько дней назад – со смертью возглавлявшего турецкую оборону города эмира Агги-Сиана, с приходом Кербоги турки весело улюлюкали и выкрикивали обидные ругательства. Поскольку же турецкие ругательства вовсе не задели бы крестоносцев, сельджуки заставили нескольких пленённых ими франков научить их ругательствам на франкском и на латыни, и теперь каждую ночь они измывались над дозорными крестоносцами. Впрочем, и последние прибегли к такому же способу передачи оскорблений, так что, можно сказать, культурный обмен шёл беспрестанно.
Турок теперь не удручала даже голова Агги-Сиана, выставленная несколько дней назад на копье перед цитаделью. Этот впечатляющий трофей и сейчас возвышался посередине небольшой площади перед крепостью, окружённый кострами, рядом же сновали двое мусульманских пленников, отряженные отгонять зарившихся на мертвечину птиц. Разозлённые весельем осаждённых, франки устроили новое развлечение, за которым могли наблюдать из противники из цитадели: отрезая кусочки свинины (благо, теперь еды было достаточно) – запретного для мусульман продукта, они бросали это сырое сало, стараясь попасть в разверстый рот мёртвой головы. На горе вновь пришедших в уныние турок и на радость собакам, прыгавших рядом и ловивших пролетающие мимо мёртвого рта куски.   
Пламя костров прыгало, словно стремясь заглянуть в раскрытый рот мёртвой головы и в пустые глазницы, до которых, несмотря на старания мусульман-невольников, хищные птицы всё же добрались. Пустые глаза невольно притягивали и мой взгляд, и я не мог оторваться от гниющей пустоты, пока не вспомнил, почему я не сплю в эту ночь. Мне нужно было проникнуть вглубь другой головы, в ночное сознание другого человека. Отрешившись от ставших за неделю почти что дружелюбными ругательств турок и франков, я закрыл глаза и нащупал среди тысяч заполнявших город спящих людей одно сознание, одну душу, в сон которой незаметно вторгся…
Исчезнув с улиц Антиохии, ужасы резни возвращались в снах крестоносцев, бывших ареной битвы между яркими видениями обоих Иерусалимов и залитых кровью покорённых городов. Во сне монаха Пьера Бартелеми я увидел Антиохию такой, какой она была неделю назад, когда в неё с триумфом ворвались крестоносцы… Вот огонь, вырывавшийся из окон домов, словно пытаясь выскочить, спастись бегством от открывшихся ему картин, стал вдруг перемещаться, складываясь на фоне панорамы города в косой крест, в середину которого вступил невесть откуда шагнувший человек.
- Апостол Андрей! – воскликнул Пьер.
Незамеченный, я смотрел на мощного человека, похожего на пророков кисти Микеланджело с фресок Сикстинской капеллы, только у этого человека на запястьях и босых ступнях виднелись шрамы от некогда пронзивших плоть гвоздей. Апостол…
Я не знал этого человека, знал лишь только, что он – один из тех могучих Пилигримов, что изменяли мир. Вот и теперь он явился в 1098 год (явился давно – тогда, когда тот пребывал ещё в виде множества вероятностей), явился для того, чтобы воодушевить похороненных всем внешним миром крестоносцев (даже Стефан де Блуа, встретив по пути в Константинополь направлявшегося на помощь франкам ромейского императора, убедил последнего в том, что крестоносцы уже мертвы, и мертвецам, увы, не поможешь). И История выбрала этот путь – путь, начертанный во сне монаха псевдо-Андреем, мнимым апостолом, но искренним Пилигримом…
- Господь с вами, воины Христа! – промолвил Андрей. – Знайте, что оружие, некогда обращённое против Христа, отныне обратится против Его врагов!
Огненный андреевский крест распался огненными языками, и тут же под ногами «апостола» пламенеющими линиями вырисовались очертания Антиохии.
- Здесь найдёшь Копьё Лонгина…, - промолвил Андрей, указывая себе под ноги, где пламенел храм Святого Петра.
Я открыл глаза. Круг костров по-прежнему полыхал вокруг видевшей свои сны мёртвой головы Агги-Сиана, а весело переругивавшиеся с франками сельджуки не знали, что превосходящая крестоносную армия Кербоги уже обречена, а вместе с ней – и последние защитники цитадели…
Я сбежал со стены. Ещё было время до рассвета – я мог бы найти Бартелеми и предупредить его, сказать, что в видении ему явился демон, а не апостол: ведь если я этого не сделаю, бедняга окажется обречён. Я знал, что будет дальше. Я помнил о том, что впоследствии, когда армия Кербоги уже будет разбита, многие станут обвинять Бартелеми в подлоге святой реликвии. Я помнил, что в своей вере он гневно бросит оппонентам вызов, предложив им испытать его огнём. И те самые огненные полосы, пересекавшиеся в его вещем сне андреевским крестом, вытянутся линиями высоких костров, меж которыми едва хватало места, чтобы пройти человеку. Храбрый монах пройдёт этот путь. Но проживёт после этого лишь двенадцать дней – по числу апостолов… Надеюсь, на двенадцатый день он увидит во плоти Андрея…
Я не пошёл отыскивать Бартелеми, хотя мне было не по себе оттого, что я оставляю человека обречённым (причём – обречённым из-за действия другого Пилигрима). Я оставил его на пути к гибели, не рискуя спасти. Изменил ли бы я историю? Возможно, франки победили бы Кербогу и без (якобы) Святого Копья, но все прочие вероятности говорили о том, что без этой находки крестоносцы были обречены. Впрочем, мог ли я обманывать самого себя – система, выбрав путь, уже не изменит его: ненайденное Копьё – слишком значительное отступление от реализовавшегося пути, и История попросту отшвырнёт меня. Скорее всего, монах не поверил бы мне, оставшись верен своему видению, я же рисковал навлечь на себя гнев системы, а это, поверьте, очень опасно для Пилигрима – скорее всего, я просто не дошёл бы до цели, будучи убит кем-либо или чем либо, а в таком случае мне было бы уже труднее вернуться обратно в ставшую негостеприимной эпоху… 
Прогоняя сон, я протёр глаза. Мусульманские невольники прыгали вокруг мёртвой головы, отгоняя словно насмехавшихся над ними ворон, не в силах покинуть горящее вокруг них кольцо костров; сельджуки, запертые в кругу стен цитадели, томились в ожидании победы эмира; крестоносцы, скованные городской стеной, мечтали о Новом Иерусалиме с прозрачными стенами из небесных драгоценных камней; я, будучи, казалось бы, самым свободным из всех обитателей Антиохии, на деле являлся наиболее скованным, запертым в стенах Истории. Что ж, и История –  этот могучий, строившийся веками всеми народами, подобный Вавилонской башне, город – когда-либо падёт, но для этого нужна армия, превосходящая все крестоносные и мусульманские армии, превосходящая все войска мира… для этого необходимы силы всего человечества.   

На заре весь турецкий лагерь переполошился – сельджукам показалось, что крестоносцы решились атаковать. И, нужно сказать, что подобная ошибка была весьма простительна – в Антиохии стоял такой рёв, что, казалось, осаждённые сами решили разрушить стены с помощью невесть где взятой Иерихонской трубы.
Спозаранку большие и малые отряды паломников, словно слепые котята, тыкались во все углы города, хватая перепуганных встречных мусульман (тех, у кого хватило ума и смелости высунуться на улицу), требуя вести их «через этот треклятый лабиринт» к храму Святого Петра. Однако мало кому посчастливилось подойти к храму – все подступы к нему были забиты, и опоздавшие, вспомнив опыт осады, штурмом брали близлежащие дома, карабкаясь вверх по стенам.
И вдруг шум стих… Из храмового портала показался бледный, но сияющий и торжественный Пьер Бартелеми, держа над головой полуистлевшее копьё с проржавевшим наконечником. Враз копьё показалось вознесённым на неимоверную высоту, а монах вырос, став на несколько голов выше всех присутствующих – толпа разом опустилась на колени перед величайшей реликвией.
Тишина продолжалась лишь мгновение – через секунду крестоносцы взревели, призывая военачальников немедля выступить против мусульманского войска, и многие сержанты и не связанная феодальными клятвами чернь уже снаряжались для атаки войска Кербоги.
Но далеко не всегда «одна голова – хорошо, а две – лучше», и полководцы, скорее по привычке, нежели по иной причине, вновь вступив в пререкания по поводу выступления, вскоре заставили окончательно успокоиться переполошившихся было турок. К тому же многих крестоносцев смутила неожиданно резкая реакция на произошедшее Адемара Монтейльского.
- И слышать ничего не желаю об этой изгрызенной червями болванке! – восклицал он. – Я созерцал Святое Копьё в Константинополе собственными глазами в то время, когда вы, господа, занимались там… всякой непотребщиной! Что?! – вызывающе вытаращился он на обиженно насупившихся графов. – Или, может, у Лонгина было два копья? – саркастически скривился он.
Раймунд, нахмурившись, сердито сопел, единственным глазом буравя землю. Адемар перехватил взгляд графа, брошенный последним в мою сторону, и повернулся ко мне, с интересом прищурившись:
- А что Вы скажете на это, де л’Иль?
Я знал, что Адемар прав, но не мог и не хотел поддерживать его. Своим бездействием я уже обрёк Бартелеми на скорые муки и невыносимую смерть. Неужели, сея сомнения, я к тому же лишу крестоносцев воодушевления и, обрекая их на уныние, чрез то отправлю их на гибель? И всё же откровенно лгать Пилигриму всегда трудно и невыносимо…
- Полагаю, что следует сместить акценты в этом споре, мессир, - с поклоном отозвался я. – Необходимо обратить внимание на веру людей, а верят они в Святое Копьё. Где же находится само это Копьё, полагаю, не имеет значения – в Константинополе или в Антиохии… Обладали ли силой исцеления одежды Христа? Или вера людей, жаждавших прикоснуться к ним, исцеляла их? Думаю, мы с вами знаем ответ… К тому же, епископ, - не удержался от усмешки я. – откуда Вы так уверены, будто Святое Копьё, виденное Вами в Константинополе, – подлинное?...
                6

Однако прошло более двух недель, прежде чем христианское войско вышло из города. Ворота Моста окутались пылью, пропуская через себя двенадцать корпусов крестоносной армии.
Крестоносцы как умели подтягивали псалмы следом за идущими вместе с ними вооружёнными монахами, но в тот момент, когда напротив выстроилось войско Кербоги, наступила тишина… Пока её не прорезал крик:
- Копьё! Копьё!!
Легат наотрез отказался нести реликвию, так и не признав её подлинной. Граф Раймунд поручил это своему капеллану, Раймунду д’Ажилю, и последний торжественно ступал перед ликующими войсками, неся перед собой священную реликвию, покоящуюся на алой атласной подушке.
Воодушевление настолько переполняло забранные в кольчуги души крестоносцев, что они едва дождались, пока капеллан пройдёт все отряды (а идти ему предстояло немало – от ворот Моста до Чёрных гор). И не успел мессир д’Ажиль пройти последних воинов, как (по выражению де Сен-Дени) «железная волна, подобно волнам Красного моря, низринулась на теснивших Израиль египтян».
Стремительно наступая широким фронтом, франки рассчитывали окружить противника, и уж если бы мусульманская армия лишилась маневренности, победа была бы в руках христиан. Однако окружить тюркскую конницу, да ещё будучи верхом на изголодавшихся лошадях (которым было легче лишь в том плане, что и сами франки заметно полегчали за время осады), было решением хоть и мудрым, но неисполнимым. Турки с гиканьем посыпались прочь, правя в холмы, где пустившимся за ними в погоню франкам пришлось бы передвигаться с ещё большим трудом.
Но крестоносцы неслись следом за противником не отставая, словно вдохновение людей передалось и лошадям. Громогласный клич накрывал турок, подобно рёву грозящей обрушиться волны. Это был единственный бой, в котором боевые кличи собственно франков, провансальцев и норманнов не перекрывали друг друга, но раздавались единым выкриком:
- Копьё! Копьё!! Копьё!!!
Клич пронизывал всё вокруг, сотрясая доспехи и облечённых в них людей, и мне казалось, что весь я вибрирую, как пластинка динамка, хотя сам я был, вероятно, единственным человеком в крестоносном войске, который не кричал.
Боевая подготовка Пилигримов ничуть не менее серьёзна, чем Паладинов. Месяцы в Валгалле кажутся годами, однако прошедшего это испытание практически невозможно одолеть даже лучшим бойцам Средневековья. Кроме того, мастерство меча и духа шлифуется не один месяц (а то и год) в  Такамагахара – на «Равнине Высокого Неба» (небесной стране японцев). «Пустота» же дзена дополняется высокими идеалами рыцарей Монсальвата, воспринимаемых, однако, отнюдь не в форме морализаторства, но впитываемых душой непосредственно от величайших воителей (Людовика Святого, Жанны д’Арк и прочих истинных героев эпохи). Прошедший неистовые битвы эйнхериев, воспринявший наставления мастеров дзен-буддизма, вдохновлённый силой духа и принципами величайших воинов Монсальвата, Пилигрим отныне может безбоязненно вступать в любые сражения Истории (как актуализированной, так и потенциальной) – без опаски оступиться и оплошать. Страх исчезает, как исчезает и ярость битвы, остаются же хладнокровие, мастерство и те принципы, ради которых Пилигрим ступил на Землю.
В тот раз мне, вообще, незачем было ввязываться в битву, однако я не мог остаться в стороне, потому как беспричинный отказ от сражения был равносилен самоубийству. Поэтому я решил уклоняться от непосредственных столкновений с врагом, держа на всякий случай в поле зрения де Сен-Дени. Убить его не могли – это было не предусмотрено развитием Истории, но всё же я привык приглядывать за Роландом, к тому же наблюдать за этим неистовым рыцарем в битве было одним удовольствием.
Впрочем, храброму франку, как правило, редко удавалось проявить свою удаль в этом бою с тюрками – последние, увидев катящуюся на них железную лавину, как обычно, показали франкам лошадиные хвосты (и то, что под ними). Подобная тактика на протяжении всех крестовых походов всегда бесила европейцев, привыкших к жёсткому рыцарскому кодексу боя. Конечно, они знали, что будет теперь – отступающие примутся засыпать их стрелами, пока рыцари не превратятся в подобие ежей (о чём с удовольствием отметят мусульманские хронисты); с рыком ярости франки пришпорили коней, безуспешно пытаясь догнать резвых арабских скакунов.
Однако в этот раз турки не ограничились простым обстрелом – отступая, они подожгли за собой траву, и дувший в сторону нападавших ветер забивал глаза франков едким дымом. Подобную тактику я видел позже, в 1241 году – в битве при Легнице, когда объединённое, но не единое войско европейских государей и рыцарско-монашеских орденов противостояло монголам Батыя. Подобное сходство в тактике азиатов и резкое неприятие её (как и многого другого из азиатских обычаев) европейцами вновь заставляли задуматься о пропасти между Западом и Востоком, зияющей вот уж сколько столетий и так и не преодолённой даже к началу XXI века. Впрочем, эту пропасть вполне можно было засыпать взаимными стараниями обеих цивилизаций – ведь даже франки эпохи крестовых походов, вначале называвшие турок не иначе как бесами, вскоре начинают считать их… своими родичами, вышедших из того же самого, что и они, западноевропейские рыцари, родового гнезда – древней Трои. Вероятно, людям века XXI следует внимательнее всмотреться в Средневековье и его забытые традиции…
Впрочем, Легница Легницей, но в этот раз тюркам не помогли ни ложное отступление, ни горящие просторы. Вооружённые Святым Копьём, франки погнали бы турок хоть в ад, и языки огня не пугали, казалось, даже коней, которые, словно бы вдыхая воодушевление седоков, принялись настигать заколебавшихся турок. И вскоре бой приобрёл столь любимый рыцарями характер жестокой сечи…
Для подобных битв, в которых я должен был оставаться не более чем случайностью, я как правило выбирал излюбленное оружие Ильи Муромца (если верить Васнецову) и католического духовенства – увесистую булаву. Западное монашество весьма скурпулёзно относилось к наложенному на духовенство запрету проливать человеческую кровь, посему вместо мечей, копий и кинжалов как предводительствующие войсками епископы, так и рядовые монахи вооружались булавами или дубинами – из переломанного позвоночника кровь не льётся, значит, запрет не нарушен, закон соблюдён… Что ж, воистину «буква убивает»…
Но я вооружался булавой не по этой причине. Точно рассчитанными ударами я сбивал мчащихся на меня всадников с коней, отправлял слишком назойливых пехотинцев в секундный (точнее, примерно, пятнадцатисекундный) нокдаун, выбивал оружие у особо вёртких – для всего этого булава подходила как нельзя лучше.
Я продвигался через рёв битвы, словно через пасть Левиафана, пытающегося заглотить Бегемота – стараясь не упустить из виду разошедшегося не на шутку Роланда. Турки – крепкие воины, но мне не составляло труда двигаться в нужную мне сторону и не терять де Сен-Дени из виду. Пока… пока не случилось следующее.
Из-за крупов мечущихся арабских скакунов выскочил рослый крепкий, хотя и несколько худощавый, воин, весь затянутый в кольчугу. В каждой его руке было по копью, из под кольчужной маски доносился слышимый даже в рёве сражения низкий рык. Пригнув голову в тускло блестевшем островерхом шлеме, он понёсся прямо на меня, по пути оттолкнув конного турка так, что тот вместе с конём покатился кубарем под копыта франкских лошадей. Подобная избирательность была странной – никаких особых отличительных знаков, выдающих какое-либо привилегированное положение, на мне не было. Но удивляться было некогда – решив, что этот без сомнения ловкий и сильный воин заметил мою удаль и хочет доказать себе и Аллаху своё превосходство над столь опытным врагом, я повернул коня в его сторону, вращая булавой.
Впервые я недооценил противника. Издав нечеловеческий крик, безликий воин оттолкнулся от земли одним копьём и взвился надо мной, замахнувшись другим… Предчувствуя удар страшной силы, я подставил щит под острым углом к оси удара, и только это спасло меня – скользнув по щиту, копьё пробило за моей спиной седло и пронзило коня – я слышал хруст переломленного позвоночника. Скатившись с осевшего скакуна, я вскочил, но там, куда должен был приземлиться мой странный враг, никого не было. Мгновенно осознав опасность, я ударил булавой назад, и та сломала древко копья, нацеленного мне в спину.
Отбросив обломки, безликий выхватил кривой меч, и словно бы сотни полумесяцев одновременно засверкали вокруг меня – подобного искусства фехтования я ещё не видел за все свои путешествия по Средневековью. Моя булава едва поспевала за кривым лезвием, но почти сразу я разгадал тактику противника, сориентировавшись, как вести бой. Безликий… Это стало меня раздражать, и, парировав очередной удар, я взмахнул щитом, и острый его край рубанул по острому верху шлема. Мгновенно отскочив, безликий сдёрнул с головы сбившийся шишак с кольчужной маской, и я увидел его лицо…
Я всё понял. Это же лицо я видел в Ле-Пюи – это было лицо слепца, призывающего убивать неверных. И вот теперь это же лицо было на одном из «неверных», вовсю резавшего христиан. Он был не слепец. И ему было всё равно, кто кого будет резать – верные неверных, или наоборот. У него была своя вера, и свои верные. Это вообще был не человек – так же, как и я. Это был Скиталец – тот, кто, подобно Пилигримам, вмешивается в Историю, но в совершенно иных целях. Это был посланец Адских Колец, один из самых страшных врагов Пилигримов и в целом Кругов Света…
Ухмыльнувшись, Скиталец отсалютовал мне мечём, пока я, отбросив булаву (бесполезно фехтовать булавой против клинка Скитальца), выхватывал свой меч.
- Хотите получить Роланда? Чёрта с два! – хохотнул он. – Всё равно вашим Паладинам скоро будет нечего защищать – Адские Кольца заключат в себя все миры, и мы с вами заживём большой счастливой семьёй. Хочешь к нам прямо сейчас?
- Спасибо за приглашение, но лучше сперва ты – к нам, а там уж – вместе против Адских Колец. Что скажешь? – отвечал я, салютуя.
- Чёрта с два!
И полумесяцы вновь засверкали вокруг меня, смыкаясь в подобие бешено вращавшихся Адских Колец. Теперь, когда лик моего врага раскрылся, последнему не было необходимости маскировать своё мастерство, и я понял,  что ошибся, вообразив, будто разгадал его тактику. Уже через несколько мгновений я был вынужден отбросить обломки щита, защищаясь одним лишь клинком от меча и копья врага.
Битва вокруг нас замерла – около двух десятков крестоносцев и турок образовали широкий круг, с изумлением следя за невиданным даже для них, бывалых воинов, поединком.
Дважды едва не пропустив удар, я понял, что пора заканчивать это представление, пока мне не пришлось наблюдать за его последствиями с небес. Сделав вид, будто оступился, споткнувшись о труп коня, и опираюсь свободной рукой о тушу животного, я зачерпнул пригоршню крови и резко выбросил вперёд ладонь, целя в глаза нападавшему. Скиталец дёрнул головой, уклоняясь от чёрных сгустков, но, угадав траекторию моего удара, выставил оружие для защиты – удар, наносившийся в столь удобное время, был обречён на провал. Но – лишь один удар…
Дамасская сталь – поистине великолепный металл, особенно если хочешь сделать сюрприз для врага. Меч из дамасской стали настолько гибок, что легко оборачивается вокруг пояса наподобие ремня, и если рукоять спрятана за спиной, противник не сможет знать об этом сюрпризе. Пока Скиталец возвращал взгляд битве, левой рукой я уже выхватил дамасский меч, и недоумённый взгляд противника застыл на откатившейся от ещё стоящего тела голове…
Наблюдавшие за поединком турки, как и следовало, бросились врассыпную. Франки с довольным, не хуже тюркского, гиканьем пустились в преследование, и я едва успел задержать двух сержантов из отряда де Сен-Дени.
- Возьмите тело и голову убитого и закопайте поглубже, - и, видя готовящийся протест, рявкнул. – Немедленно! Голову – отдельно, тело – отдельно. И ни в коем случае не жечь!
Скиталец (равно как и Пилигрим) не сможет вернуться на Землю, пока его тело не разложилось до определённой степени – лишь когда практически все ткани (кроме костной) разлагаются, тогда астральное тело восстанавливается полностью и может быть воплощено вновь. Поэтому если бы труп Скитальца сожгли, он мог бы заявиться сюда уже завтра или даже сегодня, и в следующий раз он уже может не оказаться столь благороден, чтобы нападать на меня во время битвы – прирежет попросту из-за угла, и дело с концом. Да ещё и тело заспиртует, чтобы не разлагалось… Я невольно поёжился и, проследив нарочито суровым взглядом за недовольными сержантами, лишёнными удовольствия преследовать улепётывающего врага, подобрал булаву, поймал свободного скакуна и поскакал искать Роланда.  Я знал, что править нужно в самую гущу битвы.
Желая оглядеться, отыскать глазами развевающийся на копьях знак Роланда, я направил скакуна на ближайший холм, уже сбросивший с себя бремя сражения. Привстав в стременах, я окинул взглядом поле и… на мгновение увидел его глазами крестоносцев. Это было вызывающее ужас и восторг зрелище. Из окружавшего холмы адского пламени и дыма, вырывавшегося из разверзнувшейся преисподней, стремглав выскакивали бесы, с визгом и криками размахивавшие саблями, срубая с сёдел рыцарей Креста. Но их силы таяли, и как ветер прижимал к земле стелющийся, прибиваемый копытами лошадей дым, так и бесовское войско рассыпалось, валилось в дым, из которого ещё поднимались то искажённые лица их, то тянущиеся вверх руки. Предводители крестоносцев, обходя с флангов, теснили врага, лавины рыцарей скатывались со склонов холмов, словно сбрасывая бесов в котлован преисподней. И яростней других разил врагов отряд под серебряным орлом, реющим в рассыпанных по синему полю золотым геральдических лилиях – развевающимся гербом Адемара, епископа Ле-Пюи. И навстречу ему пробивался, гоня перед собой толпы бегущих сарацин, стальной кулак под золотым в алом поле крестом Раймунда, грозя раздавить бегущих о слитные ряды отряда Адемара. Там, несомненно, был и Роланд. Бесы были обречены…
Но взгляд мой дрогнул, и дрогнули запёкшиеся от жажды и крови (но не от жажды крови) губы в растерянной улыбке, когда я увидел поле боя в прежнем свете – в свете, высвечивающем не бесов, а людей – людей, поражённых отчаянием, жаждой жизни и света, а не смерти и мрака; людей, так же уверенных, что они борются с бесами, как и те, что теперь опрокидывали их, втаптывали в дым и огонь, почитая за бесов; людей, самых настоящих людей…
Впрочем, и сами европейцы недолго будут пребывать в прежнем убеждении – вскоре они настолько «вочеловечат» прежних «бесов», что даже «породнятся» с ними: франки, будучи, подобно многим европейским народам, уверены в происхождении своём от троянцев, сойдутся во мнении, что те же самые троянцы, оказывается, являются предками и тюрок (ибо, полагали рыцари, не могут бесы быть столь храбрыми и благородными)! И созерцая битву разными глазами, я не знал, что лучше для крестоносцев – полагать ли врагов бесами или людьми. Конечно, последнее объективней и истинней с позиции той самой объективности, но во вселенной, как я знал, не объективность, а субъективность имела зачастую решающее значение… Те, кто сражался, как полагали, с бесами, попадал в Монсальват значительно легче, нежели тот, кто осознавал, что ведёт войну с человеками – такими же, как он сам, со своими братьями. Если бы Каин на знал, что Авель – его брат, был ли бы он Каином? И следует ли винить Эдипа в убийстве отца, или просто – в убийстве? Так следует ли обвинять первых крестоносцев в излишней кровожадности? Они ведь сражались не против людей… Я не сводил взгляда с Роланда – если бы он до конца был уверен в том, что те, кого он погубит такой страшной смертью – нелюди и бесы, он вполне мог бы попасть в Монсальват и после страшного своего деяния, но в глубине души он уже знает, что это – такие же, как и он, люди…
Я тряхнул головой, стряхивая с глаз пелену будущего – теперь был всего лишь конец июня 1098-го года, и армия Креста крошила и кромсала воинство ада, и воодушевление их было чистым и осиянным, и когда поле битвы сотряс неистовый восторженный крик, я уже знал, что увижу подняв голову… Три светлых всадника в сияющих доспехах скакали по рассыпающимся под копытами их белых лошадей облакам, и поднятые мечи их указывали павшим воинам путь. После битвы крестоносцы, после долгих споров (в коих решающим аргументом оказалось, конечно же, мнение Адемара), определили этих воинов как святых Георгия, Димитрия и Мориса, явившихся на помощь праведному войску. Не знаю, оказались ли они правы в идентификации этих всадников, но в том, что три могучих рыцаря Монсальвата явились воодушевить искренних воинов Света – в том я был уверен…
Проходили недели, но Скиталец не появлялся. Отчаялись ли воины адовых Колец, махнули ли рукой на будущего рыцаря Монсальвата, или затаились, готовя очередной коварный набег? Я полагал, что они себя ещё проявят. И не ошибся. Это произошло при взятии Маарры.   
Войско крестоносцев уже овладело непокорным городом, и рыцари уж врывались в дома горожан (увы, право разграбления взятого города живо и по прошествии тысячелетия, что уж говорить о времени, когда не составлялись ни Женевские, ни какие прочие международные конвенции), а последние метались по улицам, спасая кто – имущество, кто – себя, кто – свои семьи. Вообще, нужно отметить, что в современности (я имею в виду своё «родное» время, в котором я благополучно умер) существует весьма искажённое представление о действиях крестоносных армий в Палестине. Считается, что обычно вырезались чуть ли не все жители, за исключением тех, кому удалось спастись. И хотя нельзя отрицать прорывавшуюся иногда крайнюю жестокость, вызванную озлоблением истощённых осадой крестоносцев (здесь, кстати, необходимо помнить, что крестоносное войско всегда состояло из людей совершенно различных, и далеко не все участвовали в подобных зверствах), нужно учитывать во-первых, предвзятость мусульманских источников, в которых сообщается о зверствах франков, и, во-вторых, неизбывную гиперболизацию языка, которым написаны тексты хроник. Внимательный читатель заметит, читая какого-нибудь мусульманского хрониста (например, Ибн-Каланиси), подобные несоответствия: сперва сообщается, что франки, захватив город, убили всех жителей, а после – что вскоре отвоевавший этот город эмир убил франков и выпустил пленных мусульман. Кого же он мог бы выпустить, если все они были убиты?
Впрочем, при взятии Маарры крестоносцы не блистали джентльменством (де Сен-Дени, которого я держал в поле зрения, рыскал лютым волком), и тем более странной и нелепой выглядела неожиданная выходка какого-то иудея, который, перебегая дорогу, вдруг остановился напротив Роланда и заорал что было мочи:
- Грязная франкская свинья! Зачем ты сунул своё рыло в эту землю? Твой бог послал тебя сюда на убой! А наш бог сразит и вас, и вашего божка! Навсегда!!
Роланд взревел как раненый зверь. Его исказившееся лицо вспыхнуло огнём сразу всех кругов Ада, и только в тот момент я понял, что происходит…, к счастью, момент этот был последним перед гранью необратимости…
Швырнув одной рукой щит, другой я метнул кинжал. И в ту же секунду, когда щит врезался в летевшее прямо в грудь Роланду копьё, кинжал вошёл в шею неудачливого копейщика. Никаких укоров к себе – я знал, что это был не человек. Как и тот, кто воплотился в иудея.
Скиталец-«иудей», взревев, выхватил спрятанный клинок, но даже он оказался бессилен – выстоять против натиска полудюжины разъярённых сержантов-крестоносцев не смог даже демон, Воин Тьмы. Отступая под напором воинов, Скиталец встретил мой взгляд, ухмыльнулся, и в тот же момент вдруг, отбросив одного из сержантов, разбежался и прыгнул… прямо в огонь полыхающего здания. Я усмехнулся – что ж, ловкий ход: теперь этот же Скиталец может появиться  в этом мире даже через минуту… Крестоносцы отшатнулись от пламени с криками недоумения и разочарования, ища глазами других возможных врагов. Но их было только двое. И если исчезнувший в огне не вернётся теперь же, можно будет расслабиться. Пока…
- Ты спас меня, де л’Иль, - кивнул мне Роланд. – Я этого не забуду!
Я поклонился в ответ, невесело усмехнувшись про себя. Знал бы рыцарь, от чего я его спас! Да, коварный расчёт Скитальцев был верен… Посмертие человека зачастую определяется теми устоявшимися идеалами и аффектами (что, в принципе, одно и то же – аффекты и есть наполнение идеалов, что довольно ярко выразил ещё Платон, и о чём, увы, успешно забыли), которые владели им и которыми руководствовалась его воля в выборе поступков. Однако бывают случаи, когда сильный аффект (любого рода – от ярости и до священного восторга), захвативший человека в предшествовавшие смерти моменты, увлекает его в глубины своего рождения, в миры, где он господствует безраздельно. Как писал зрящий в глубины окружающих его миров Йейтс: «Если актёр умрёт в роли Гамлета, он останется Гамлетом навсегда». Проникнуться даже чужой ненавистью, ненавистью Гамлета (и остаться в ней в момент смерти, не выйдя из пучин этого аффекта) – это значит обречь себя на посмертие Гамлета. Тем более сильна своя «родная», искренняя ненависть, слепая ярость, захватывающая человека целиком. И если смерть наступит в сей момент, тогда… Тогда поистине vae victis! – «горе побеждённым!», ибо победителем здесь будет только ненависть. И человек обнаружит себя в вихре Адских Колец, позабыв всё то, что могло бы вывести его к Свету…
В битвах, бушующих на границах Мосальвата и Адских Колец, между Паладинами и Воинами Тьмы, последние стараются выделить и убить тех противников, что бывают захлёстнуты яростью. В случае, если им это удаётся, у такого Паладина резко увеличиваются шансы переродиться не в Монсальвате (или других мирах Света), а в клокочущих яростью мирах бесов – в Адских Кольцах, пополнив ряды Воинов Тьмы… Поэтому тех Паладинов, дух которых по какой-то причине стал неустойчив, не допускают к сражениям, либо, видя тёмную ярость собрата, прочие Паладины стараются оттеснить его с переднего края битвы, стремясь спасти.
Вот на эту-то особенность и сделали ставку Скитальцы, решив, подобно мне, вмешаться в судьбу Роланда, изменить её, причём так, чтобы душа его попала не в преисподние (откуда Воинам Тьмы было бы его не забрать к себе, равно как он оказывался недоступен паладинам), а прямиком в Адовы Кольца. Если бы их затея удалась, быть бы сегодня же на рубежах Монсальвата великой битве. И Паладинам пришлось бы ой как нелегко – ведь среди вождей Воинов тьмы был бы поистине неистовый Роланд. Но уже не де Сен-Дени…
- Роланд!
Де Сен-Дени обернулся на мой оклик.
- Напавшие на тебя не были иудеями, они вообще не были людьми, - твёрдо, с нажимом говорил я. – Это – бесы. Бог – о котором говорил лже-иудей – не иудейский бог. Те, которые были теперь убиты – враги как христиан, так и иудеев, и мусульман. Это – враги человечества. Истинные враги.
Роланд широко улыбнулся:
- Мы победим их, мой друг!
- Не сомневаюсь! – кивнул я, облегчённо улыбнувшись в ответ.

Но, как известно издавна, бесы Адских Колец в массе своей воздействуют на человечество иначе, нежели чрез непосредственное воплощение в земной реальности. Обычная тактика - вызвать в человеке аффект, приближающий его природу к природе беса, фактически превратить человека в беса ещё при земной жизни его - оказывается, к сожалению, куда как действенна. Увы, крестоносцы, будучи под неусыпным усиленным вниманием полчищ Адских Колец, иногда, сами того не замечая (что является одним из самых страшных орудий демонов), уступали натиску невидимых врагов.
"Тут бес в собрата мигом вперил когти,
 И дьяволы сцепились над смолой..."
Строки из 22-й песни Дантовского "Ада" поют о схватке одновременно как бесов, так и аффектов человеческих душ, сходящихся в гневном противостоянии, и иллюстрацией сих строк вполне могли бы служить дни, последовавшие за взятием Маарры крестовым войском. Тогда крестоносные вожди с куда большим пылом, нежели в Антиохии, принялись грызться из-за города, всё больше погрязая в споре и всё больше забывая о цели похода.
У бедноты же их жаркие перепалки вызывали сперва снисходительные смешки, после - глухой ропот, и в конце концов пробудили бурю, прошедшую через весь крестоносный лагерь и буквально взорвавшую городские стены.
- Мессир, мессир! - раздавались ранним утром в облюбованных баронами домах испуганные голоса оруженосцев. - Чернь взбеленилась!
- Мессир! - ворвался в покои Раймунда Тулузского взбудораженный сержант. - Они рушат стены!
- Как рушат?!
- Да по всякому! Кто роет мины, а кто - ломает сверху, начиная с зубцов! Скорее! крупная мина уже подведена под башню - вот-вот начнут поджог свай!
Беднота - кто угрюмо, кто - с глухим рычанием, кто - с задорным гиканьем, методично обрушивала стены Маарры. Даже женщины и дети сновали тут и там, вынося землю из мин или рычагами расшатывая камни зубцов.
- Гони их прочь! - взревел Раймунд де Сен-Жиль, подгоняя своих сержантов, и сам отпихнул ногой оказавшегося на его пути простеца.
- Что задумали, сволочи? - гремел он, сграбастав бедняка за куртку. - Сдать город сарацинам?! Погубить войско и святое паломничество?!
Но тот, каким-то чудом высвободившись из медвежьей хватки рыцаря, вскинул голову:
- Увы, мессир, это вы губите войско и святое паломничество, споря о куске сарацинской земли. И если ваше благочестие не может вывести вас из этого злосчастного города, пусть вас выбьют отсюда стрелы агарян!
Сен-Жиль застыл. Перед собой он видел взор, какой помнил со времён Клермонского собора - такой огонь горел в глазах его друзей - прелатов Адемара и Урбана, и у множества других священников и мирян, возгласивших великое начинание - небывалый прежде Поход... И вот - он снова видит этот взор...
Один из сержантов замер с поднятым древком в руках, готовый обрушить его на голову бедняка и ожидая лишь кивка графа. Но Раймунд медленно покачал поникшей головой, уставясь в землю и не говоря ни слова.
Наконец он стянул с себя сапоги, которыми прежде отпихнул прочь носителя святого взгляда, и швырнул их в ближайший костёр. Вскинув голову, он, как был, босиком, без плаща, без коня, зашагал через завалы руин, прямо в пробитую в стене брешь, из которой било рассветное солнце - словно вечный свет Небесного Иерусалима.
Улыбаясь навстречу восходящим лучам, босой граф-крестоносец шагал, продолжая прерванное паломничество, и радостная толпа бедняков бросилась следом, смеясь и распевая песни. Застывшие было рыцари и сержанты двинулись за своим сеньором, покрикивая на вовсе не нуждавшихся в понукании оруженосцев. Крестовый поход продолжался...               

                7

Каждый рыцарь Монсальвата включает в свой герб иерусалимский крест, многие носят на своих щитах и туниках только лишь герб Иерусалимского королевства. То, что многие земные крестоносцы полагали сбывшимся, то, что уже описывал Торквато Тассо – «Освобождённый Иерусалим» – тому лишь предстоит свершиться. И если я, как и каждый рыцарь Монсальвата, был готов отдать жизнь (и не раз отдавал) за дело освобождения Небесного Иерусалима, то этот, земной Иерусалим, я в тот день возненавидел…
«Иерусалим, Иерусалим! Сколько раз Я пытался собрать детей твоих, как птица собирает птенцов под крылья свои!» Но ныне собрались не птенцы, а ястребы… Немигающий взгляд хищных птиц горел сквозь забрала шлемов, багровых от крови и багряных от зарева пожаров. Но были среди этих взглядов те, которые мигали часто и растерянно, которые озирались недоумённо и ошеломлённо.
Вот один из этих взглядов передо мной – скинувший шлем рыцарь опустошённо смотрит вокруг, и, то ли заметив меня, то ли вовсе не замечая вокруг себя людей (а, может, разуверившись в их существовании), бормочет:
- Боже, что это? Словно все казни Египетские и знамения Апокалипсиса смешались здесь ныне…
И как он прав… Тьма дымовой завесы, периодически срываемая ветром; жалящие мухи горячего пепла, впивающиеся в кожу лица; нечеловеческие всадники, жалящие страшнее скорпионов; но самое непереносимое – реки… Улицы, превратившиеся в реки, мостовые, затопленные плещущимися потоками, врывающимися в двери и даже окна домов. Кровавые реки, переполненные всплывающими и ползающими по дну страшными существами – оторванными руками в кольчужных перчатках, отрубленными головами в помятых шлемах, растерзанными телами в порванных доспехах. Дикие реки, ещё более страшные тем, что родники, пополняющие её; всё множатся, всё бьют ключи, вспучивая её и выводя из берегов; и всплывают навстречу всё новые невиданные существа…
Насколько же прав был Людовик Святой, король последнего крестового похода, сказав: «Мы войдём в Иерусалим», предвидя это лишь в грядущем. Сколько раз крестоносцы завоёвывали Город, но так и не вошли в Иерусалим…
Осторожно переставляя ноги, оступаясь и оскальзываясь, лошадь пыталась преодолеть подъём, с которого всё текли и текли густые ручьи, впадая в реку, доходившую лошади едва ли не до брюха. Мне нужно было спешить. Оставив лошадь опасливо и раздражённо прядать ушами в реке со страшными существами, я поднимался навстречу льющейся крови. Теперь мне непременно нужно было оказаться рядом с де Сен-Дени. Именно сейчас должно было произойти то, ради чего я провёл здесь так много времени.
Я шагал, поскальзываясь на внутренностях и спотыкаясь о обрывки тел, жалея, что не все крестоносцы оказались подобны благородному де Сен-Жилю, который в этот момент - я знал - на южной стороне принимал капитуляцию оборонявшего башню Давида мусульманского командира, согласившись сохранить жизни защитников и впоследствии сдержав слово. Жаль, что де Сен-Дени не оказался вместе с графом. Мне так и не удалось устроить это. И теперь неистовый Роланд проносился по улицам Иерусалима подобно хищному ястребу, вместо того, чтобы взмыть благородным фениксом... 
Золотой феникс на тунике Роланда, раскинув крылья, словно бы старался стряхнуть с себя кровавые пятна. Но сам барон, похоже, не замечал этого. Экстаз, испытываемый им, был сильнее резкого запаха крови, громче стонов и криков, ярче зарева пожаров. Направо и налево кромсал Роланд тех, кто, по его мысли, распинал Христа; тех, кто плевал в него и издевался над ним; тех, кто, наконец, просто не помог ему и не вступился за него. Все жители Иерусалима были виновны. Всех жителей Иерусалима крушила месть крестоносцев.
Но теперь пусто было вокруг Роланда, и он растерянно озирался, ища врагов, врагов Иисуса. Священное рвение било из его глаз, силы переполняли его, казалось, он один сможет выстоять против целого воинства бесов. Поистине, это – рвение воина Монсальвата. Но рвение, направленное, увы, не против истинных врагов…
Но – ищущий да обрящет…
- Они укрылись в синагоге! Они спрятались в своём бесовском доме! Бей распявших Иисуса!!
Я резко обернулся.
Потрясая мечом, посреди улицы по колено в крови стоял одинокий рыцарь, к которому уже спешили на зов крестоносцы. Я узнал его – это был тот самый нищий слепец из Ле-Пюи, призывавший бить неверных; это был тот самый безликий тюрок, так мастерски сражавшийся со мной у стен Антиохии. Это был тот самый Скиталец.
Я повернулся к Роланду.
- Милосердие, - прошептал я ему. – Милосердие даже к врагам. Ибо все будут обращены!
Но крик Скитальца был сильнее. Я увидел решимость в глазах де Сен-Дени, и понял, что проиграл Скитальцу…
Было бесполезно бросаться на Скитальца теперь – когда до синагоги подать рукой, когда рука Роланда протянется к ней с горящим факелом…
Милосердие. Misericordia – милосердие, сострадание, жалость… Я усмехнулся, осознав иронию, когда моя рука легла на гранёный кинжал, которым добивали врага. Misericordia – так прозвали его рыцари.
Я оглянулся на Скитальца – тот по-прежнему стоял посреди страшной реки; увидев мой взгляд, он ухмыльнулся и, зачерпнув пригоршней кровь, медленно втянул её губами, плотоядно облизнувшись. Но вот его ухмылка стала неуверенной, пока не исчезла вовсе – он прочитал мой взгляд.
- Нет! Нет! Ты не посмеешь! – закричал он мне в бешенстве. – Пилигримы так не поступают! Остановись!!
Роланд, уже рванувшийся на призыв лже-крестоносца, крикнул мне:
- Вперёд, мессир Жерар де л’Иль! Сразимся с врагом!
- Сразимся! – встал я на его пути и со всего маху вогнал пронзающий кольчугу гранёный кинжал в грудь рыцарю.
- Помни свой герб, - шепнул я оседающему в кровь Роланду. – И помни про Иерусалим!
Я вырвал вонзённую мизерикордию, и из груди Роланда и раскинувшего крылья феникса хлынула кровь, втекая в общую реку – жуткий Иордан, где столь многие прошли сегодня страшное крещение.
Скиталец взвыл, сжав кулаки. Но не бросился на меня – одна из моих жизней была ему ни к чему. Щёлкнув зубами, он скрылся в дыму, увлекая за собой крестоносцев.
Я остался в одиночестве среди египетских казней и апокалиптических чудовищ. Моя миссия завершена. Удачей ли? Меня передёрнуло – как можно это называть удачей. Или нельзя было ничего изменить в этой судьбе? Равно как нельзя изменить то, что должно сейчас произойти в квартале отсюда – там, где пока ещё стоит синагога с укрывшимися в ней людьми.
Я мрачно усмехнулся, сделав шаг навстречу грядущему. А что, если… Но нет, это событие слишком важно для ткани Истории, о нём помнят все поколения на протяжении тысячелетия; сама система, сама История выбросит меня, если я попытаюсь помешать. Хотя..., что ж, в целях эксперимента…
Я решительно свернул на улочку, выводящую прямо к синагоге, и побежал, готовясь отбить любое нападение. Но никого не было, никто не атаковал меня! И вот я уже миновал последний поворот..., когда рухнувшая горящая балка прервала мой бег. И очередную жизнь в этом мире. 

                Эпилог.

- Где тут завотделением? – разводя руками, я шёл по тенистой аллее, звучащей щебетом птиц и журчанием ручьёв, но улыбающиеся феи на мой вопрос лишь пожимали плечами. – Эй, куда подевался Граннус?
- Оставь издёвки всяк сюда входящий, - погрозил мне пальцем старый друид, в притворной строгости хмуря густые белые брови. – И сколько раз я говорил тебе – бросай свою постсоветскую терминологию. Завотделениями – в ваших…, то есть в ихних больницах, а последние почему названы так? Потому, что там лежат больные. Но это неверный подход – больных нет, есть выздоравливающие, вот у нас и находятся выздоравливающие. Просто одни выздоравливают и адаптируются к новым условиям быстрее, другие – медленнее.
- Ну, ладно, Граннус, - я зевнул. – Я уже не раз всё это слышал. Скажи лучше, верно ли мне сказали, что один из твоих выздоравливающих – рыцарь Роланд де Сен-Дени? Как он?
- Да, он здесь, - кивнул друид. – Его нашли потерянно бродящим у границ преисподних, у него провал в памяти, и он ничего не помнит после своей смерти в 1099-м в земном Иерусалиме. Но он быстро адаптируется, с ним постоянно находятся достойные рыцари.
Я облегчённо кивнул, отходя.
- Кстати, - бросил друид мне вслед, - он очень хорошо помнит свою смерть.
Я лишь досадливо махнул рукой.
Журчащие Сады то раскрывались навстречу просторными светлыми полянами, то вновь смыкались стенами стволов и навесами ветвей, то гремели водопадами, то тихо журчали ручейками. Но вот какой-то необычный грохот водопада прорезал слух – конечно, это был хохот Роланда.
Широко улыбаясь, я шагал навстречу барону, что-то оживлённо рассказывающему смеющимся рыцарям и феям.
Завидев меня, де Сен-Дени нахмурился и громко спросил у рыцарей:
- А скажите мне, благородные сиры, практикуются ли здесь судебные поединки?
Седой рыцарь покачал головой:
- С тех пор, как в Монсальват пришёл Людовик Святой, Совет склонился к исключению ордалий из практики рыцарства.
- Людовик Святой?
- Да, он, - кивнул я, подходя и жестом приветствуя рыцарей. – Ты о нём обязательно вскоре услышишь, а, скорее всего, и увидишь. Это – величайший Паладин и могучий Король. 
- Что ж, - сухо произнёс Роланд. – Возможно, я и удостоюсь лицезреть величайшего рыцаря, но я вовсе не желаю видеть Вас, мессир Жерар де л’Иль.
- Ладно, - кивнул я. – Но, может быть, барон желает увидеть свои потерянные воспоминания из недавнего прошлого, тянувшегося более восьми веков?
Седой рыцарь, поняв, что я хочу сделать, сделал было жест остановить меня, но было поздно. Жалко было природу Журчащих Садов (наверняка ожог оставался ещё долго после этого моего поступка), но я решился. Вызвав в воображении огонь преисподних, я рассёк землю на ближайшем холме, и оттуда вырвалось пламя. Феи в страхе отпрянули, одна побежала прочь – видно, звать Граннуса. Шагнув вперёд, я погрузил руку по плечо в образовавшиеся Врата, мысленно восстанавливая те картины, которые я видел в слепых глазах гала – в том самом огне, что некогда жёг самого де Сен-Дени…
Щебет птиц смолк, когда я вытащил из преисподней дико верещавшего гала Роланда. Держа эту уродливую голову за жёсткую, царапающую пальцы шерсть, я выставил её перед собой:
- Он ещё не успел сдохнуть, хотя уже лишился пищи. Что ж, Роланд, загляни ему в глаза. Это – твоё прошлое, твои забытые воспоминания, исчезнувшие с изменением твоей предсмертной судьбы.
Неуверенно, словно бы что-то припоминая, барон шагнул вперёд и, решительно обхватив морду демона ладонями, заглянул в пустые глазницы… 
Казалось, силы покинули Роланда, когда он отступил назад, оторвав упавший взор от глаз гала.
- Я всё понял…
- Что ж, теперь ты его больше не увидишь! – размахнувшись, я зашвырнул гала обратно в преисподнюю, где ему предстояло скоро истаять, и другой рукой закрыл врата. 
Ожог остался на земле Журчащих Садов, ожог остался и в памяти Роланда. Феи смотрели на меня с укоризной, но я знал – они понимали, что сделать это было необходимо. Только, возможно, не столь резко…
Но не таким человеком являлся Роланд, чтобы обращать внимание на каждую старую рану.
- Похоже, я много чего пропустил за эти восемь веков! – встряхнулся он. – Пора мне покинуть сие прекрасное место с юными красавицами и отправиться на поле брани. Ну, мой друг, - хлопнул он меня по плечу, - где те враги, которых мы должны победить?!
Рыцари засмеялись.
Завидев появившегося на тропинке Граннуса, я махнул ему рукой:
- Ну как, быстро я поставил на ноги твоего пациента?
- Одно слово – варвар, - беззлобно буркнул друид. – Столь негуманных методов я и близко не потерплю. И вообще, ещё раз откроешь Врата в преисподние прямо в Садах – вышвырну туда тебя самого!
Я засмеялся. От сердца отлегло, и я вновь обернулся к де Сен-Дени.
- Что ж, Роланд, ты всё же вспомнил свой герб.
Золотой феникс, вырвавшийся из пламени, сиял на белой тунике рыцаря, готовый к полёту. Я пожал протянутую руку барона:
- Нас ждёт много сражений, Роланд. Сражений за настоящий Иерусалим.