Предисловие
Армия – как чрезмерно плотный обед, с разнородными ингредиентами. Сгущённое молоко с консервированным сазаном в томате. Гороховая каша с тушёнкой и солёным огурцом. Отчаяние с вялыми мечтами. Неконтролируемая злость с приступами бесполезной доброты. Оглушающее молчание с воем в себя. Всё это не могло ужиться в чреве и просилось наружу.
Я сунул палец с ручкой в рот и выблевался. Получилась эта книжка. В ней можно найти кучу слащавых банальностей и нытья. Но она искренна. Как отрыжка младенца после грудного молока матери…
Мимолетное тело
Армия… армия… От всех я слышал это слово. От тревожных мамаш. От легкомысленных девиц. От длинноволосых парней, похожих на легкомысленных девиц, и озаряемых тревогой, когда изрекали это слово своим мамашам. Чем старше я становился, тем назойливей оно витало в воздухе. Как жирная зелёная муха, предпочитающая садиться на мужские особи. Жужжала вокруг. Так, что и не отмахнуться, блин.
А самому побывать в армии пока не довелось. Словно рука, пишущая мою жизнь, вдохновение имела. Складывалось всё не плохо. Мне, лишь, как материалу творчества следовало надеяться на дальнейшее «легкое перо» автора. Поэтому и устремления-то мои держали путь совсем в другую сторону. В сторону деятельного внутреннего созерцания и абстрактной всеобъемлющей печали.
Вот подходил, я допустим к киоску, купить лимонаду (пива), а с левого боку постоянно притирались они. Ну, в советских шапочках, и прочей допотопной тряпнине. С растерянной душою, пульсирующей через заплывшие глаза. С рукою протянутой ладонью к небесам.
- браток, дай мелочь, а? – и губы трескались от непривычности улыбаться. Трескались, как долька новогоднего мандарина. Не мог я – не лучше их, не дать то, чем обладаю по случаю сложившихся обстоятельств.
- конечно, держите – высыпал в лапу его я три рубля и искренне пожелал– сохраняйте поэзию в сердце и крепость духа.
- ай, спасибо человек молодой! – улыбался он и отходил прочь. Из губ сочился гранатовый сок.
Заказываю я своего лимонаду. Сзади легкий хлопок по плечу.
- не взыщите строго, определите мелочь человеку без крова - клон первого, но с волосами как у Пугачевой. Три рубля.
Суют мне лимонаду из квадратуры окошка.
- человек…Человечище… дай монету опохмелиться – третий из ларца…
Удовлетворил. Но заподозрил тенденцию. Оглядываюсь, тот первый, что в советской шапке, говорит еще очередному клону и указывает на меня пальцем. Все предыдущие при нем. Четвертый подходит ко мне. В руке моей уже лежит три рубля.
- держите и не отчаивайтесь – говорю я - внемлите музыке вселенной, она и на пиво сообразит вам.
- спасибо сынок… - обезобразился сантиментами человек- все на *** посылают,… а ты… спасибо…
- да не за что.
И он отходит. Самое удивительное что отходит. Если б начал липнуть. Если б увидел во мне возможность «раскрутки». Мол ага, лох, ща разведем… То и я б его послал на йух. Но ведь понял… И все они понимают, если с ними по человечески… просто…
С жалостью смотрел я ему вслед. И всем остальным. С жалостью и уважением их выбора. И жалость здесь не извращенная! Она не унижает человека. Жалость ведет к состраданию, к сочувствию, к пониманию. Ведь это поэты, бездарно растрачивающие свой мед на жалкие просьбы о мелочи. Кто слышал, о чем они говорят в подвалах? Люблю я их… Нищих и у-Богих. А всё лезут настырно бабки, свидетельницы Иеговы. Собственного разложения не видят, что зубов нет, что из пасти воняет. А свидетели Иеговы. И твердят во все уши – «гиене они поклоняются, бесам отдали души». Чушь! И слышать не хочу! Я смотрю, до чего тебя довели зеленый чай, свежий воздух, утренняя гимнастика, программа «здоровье» и мне становится тошно. Ни мозгов, ни души, ни тела. «Как вы часто ходите в церковь?»
Церкви, мечети, храмы – филиалы царства божия. В них секретарши поднебесья, на блюдцах лакированной, кроткой любезности, разносят чай духовности. Отсутствие на месте хозяина даёт им право считать себя, временными его заместителями. Боятся ударить лицом в грязь. Ведь от их поведения будут судить и о хозяине.
Я ж ощущаю себя дикарём. Босоногим цыганским мальчуганом, что стоит в преддверье церковных врат, с протянутой рукою. Не захожу внутрь. Купола неприятно стреляют в глаза лучами. Но на фоне серого неба выглядят маняще. Люди заходят туда и выходят. В промежутках между утренним кофе и обеденным супом с клецками. На входе вид у них угрюмый и волнительный. Словно идут в больницу заблаговременно известным неблагоприятным диагнозом. На выходе – чуть осчастливленный, просветлённый. Будто сходили по малой нужде. Я не вхожу внутрь. И люди кидают в руку мою копейки. Как на входе копейки. Так и на выходе, всё те же – копейки. Но я рад и этому. И благодарен церкви. И пребываю с нею рядом, глядя в дикость восточного горизонта. Внутренние бесы тихонько радуются, и в груди становится тепло…
В общем, устремлялся я мыслью в безоблачную даль, да отвлекали всё время. То я должен был готовиться к ГОСам, то к поискам работы. А мне претила любая работа, она отвлекала от мечтаний. И вот армия. Совсем уводила взор не в ту сторону. .
К тому же я был озабочен совершенствованием логоса и стремлением к атараксии (безмятежности духа). Пил… Причащался… Использовал нехитрый диалектический метод из ничего создавать необходимый звон в пакете. Постигал тайны алхимии вследствие утренней абстиненции. Знаете, есть такие летающие рыбы? Плавают в пучине глубинных вод, а иногда вспархивают наружу и летят несколько метров, радуясь своему отражению в воде и отражению неба. Летят по небу. Это дурманит. И с новой свежей силой плюхаются опять в пучину. Я похож на эту рыбу. Плавал себе весьма счастливым. Море вдоволь и неба тоже. Но одной особо насморочной осенью мои путеводные нити заплелись в узел. Когда я взлетал в очередной раз, из бездны, в освежающий воздух трезвости меня вздернули на крючок. Родина заявила, что я должен отдать ей долг. Но как же?? – запротестовал я – ведь я ж ничего не занимал! А все что составляло для меня Родину – Любови в книжных переплетах, плеск вина в стакане, луна в форточке, грушевое дерево под окном, да пара тройка единободрствующих доходяг ничего и не слыхивали ни о каком долге. Но Родина сказала – Отдавай! Старая ведьма. Посчитала меня паразитическим иждивенцем, сосущим из ее титьки молоко, но платить за это молоко не желающим. Правда, с малым запозданием я разглядел, что за звонкой песней о широте Руси, за ситцевым в красно-желтый горох платочком, за кокошником и золотистыми лаптями – за всей этой славянской паранджой, скрывается - то не Родина. Иная самодовольно-ехидная харя открылась моему взору. Отливающий тупым свинцом, серый лик Государства. А так как Государство по природе своей гермофродично, то оной наплевать как на муж. так и на жен. Всех причесать под одну гребенку с двумя концами. Одних загнать в стойло роддома. Других в стойло армейского забора. Причем придумало первым деньги за вторых давать, мол, стимулирует. Демографический всплеск и защита государственности. Показуха средь мирового воронья.
Понял я, что деваться мне некуда. Клетка захлопнулась, и стакан к горлу не лезет. Говорил я сам себе, когда все молчали – трезвость тебя погубит. А я всегда выступал за здоровый образ… смерти… Взныл я, в общем, к небу моей Родины. О шаркающий дух по асфальту действительности. О давящий вакуум трезвых реалий. О бестолковость бытия. О белесо-щедрая титька моей Родины. Испил я вдоволь молока твоего парного, И пойду… пойду отдам… тебе, но не той мымре, которая прикрывается тобой. Из любви к тебе осушу эту чашу и запулю пустым бокалом в бесполую физиономию. И не страшно совсем. В крови моей с вином течёт и белое вино твоей мощи. Я – пьяняще-беззаботен. Трепещите цивилизованные варвары Пентагона!
Согласно Задорновскому читанию слов с зада наперед Я-ИМ-РА. Мол, покажу им всем солнечного бога РА. Распылю своей глагольной поэтикой их затхлость прозаического существования. И над болотом развесит свои антресоли заря. Пробужу солнце в каждом сердце и сам как Данко пойду вперед, по аллеям зефирных грёз. Но, по правде сказать, сам я ещё не видел солнца… Так лишь, легкий ореол восхода. Сам пребывал в сумерках. Поэтому показывать им РА – не знал как. Да и брать на себя данную миссию слишком как-то безрассудно - ответственно…Возможно сами они – то его мне и покажут. И их поэтика задавит мою, как сумоист балерину. Нельзя скидывать со счетов скрытые для тебя, неизвестные потенциалы. Другой человек – другая планета. Возможно в нём – кровь господа и Тайная Вечерия, а в тебе – лысый черт глушит портвягу и пальцем правой ноги ковыряется в левой ноздре. Вспомни, как много ты заблуждался и ошибался… Поэтому не стоит…
Я умолкаю и обращаюсь к Родине. Один из блудных сынов, я оставляю тебя всего на год. И тебе на хранение отдаю все самое ценное. Да не сгинут в огне книги. Да не иссякнут Дионисовы реки. Да будут также сливаться в улыбке горизонта небо и травы, воды и солнце.
И позаботься о ней… конечно есть и она… На перепутье железных дорог, где низкие дома и высокие деревья. Где солнце и луна оставляют свои румяна на каждом лице жителя, живет та ради которой… Распахиваются двери поезда, люди единым потоком выплескивают тебя наружу и ты задыхаешься. От первозданности здесь бытия. От ослепляющей тьмы и беспросветного света. От испарений цветов и невинности в глазах каждого.
Там кошки прогоняют волков… там петухи распыляют цветные сны…
Отхаркивая остатки города, я шел к ней, неся в сердце букеты тюльпанов…
В тот вечер была водка… две бутылки… и отец ее что-то рассказывал… До тех пор пока не свалился с табурета… А потом… потом она плакала… Серебряные звездочки падали с глаз, цвета пустыни в закатном солнце, и не растворялись. Я ощущал их теплоту на ладонях своих и рубахе своей. Пропитывался этой незаслуженной нежностью. «Я не достоин – говорил я сам себе, разомлев совсем от водки и любви - чтобы из-за меня… вот так…» Но она плакала, будто внутри нее шел дождь. И так мне тоскливо стало, что я тоже хотел пролиться… хотел… но так и не смог… А утром на перроне она сказала ответ на не задаваемый вопрос… так тихо – тихо. Так трепетно…«ждать буду»….И подобно эху прошептала мне Родина тоже самое…
Пусть схоронится под морем хаоса Гоморра государственности… Пусть обесточится электроника и заглохнет техника… пусть вымрет западный мир – все пустой вздор, когда две женщины, шепчут тебе так тихо-тихо, так трепетно «ждать буду…»
У первой есть широта и размах и зори. У второй вишнево-медовые поцелуи. Можно ли страшиться чего-то, когда имеется такой тыл?
Об армии знал я не так много. А то, что знал – не воодушевляло. В левом ухе позвякивал Лева Толстой «Пополнишь ты ряды дисциплинированных убийц». Но успокаивал я себя. В мире вроде бы все спокойно. Насколько может быть спокойно в мире. То есть где - то идут войны, мобилизация, льется кровь, но где-то там… далеко…Впрочем телевизор никогда особо не пользовался у меня успехом, поэтому пылился в углу. Отчего точными сведениями я не владел.
С другой стороны говорили, что в армии, нашей доблестной, примерной армии бьют морду. Хм… Тут уж позвякивает в правом ухе Уильям Фолкнер «Порой необходимо погрузиться самому с небес в пучину действительности. Чтобы хорошенько помяли бока».
Да и, честно сказать, в последнее время подползала черная меланхолия. Лень со скукой тянули к кровати. Небо казалось несвежим, просроченным. Не слышались звуки эоловой арфы. Не читалось, не писалось. Смоляная бесплодность узурпировала волю. Дух тух.
Закрадывалась мысль бросить все и вся и рвануть куда-нибудь… в Грецию, на коралловые острова… Но солнце Эллады было также далеко, как карману моему до банковской системы.
Так что плешивая ласточка-повестка не ввела меня в смятение и тихий ужас, как многих других. Можно сказать, она разрешила вопрос. Так я смогу на законных основаниях, не тратя, ни копейки, сменить обстановку, и чувства любимой при этом не будут оскорблены.
Я не устраивал проводин. Этой бестолковой шумно-бухающей за мой счет толкучки потных, доброжелательных лиц. Попрекая этим традиции. Но у меня всегда так. Когда все люди празднуют – я не могу без содрогания смотреть на рюмки. Когда для них нет «повода» - мне улыбаются пенящиеся, пузырящиеся бездны. От этого мы находимся в легких, не высказанных контрах. Меня удостаивают косых, презрительных взглядов. Я робко улыбаюсь. Для них в норме единственный вид работы – внешний. Действия – деньги. Результаты моей работы оплачиваются иной валютой – красками на лице, да просветлением в глазах. Душа становится миллионером чувств. Но до нее нет им дела. Куда важнее тело, которое не производит и толику общественно-полезного труда, за который бы платили. Пусть это будет вредный труд. И даже мало общественный. Но главное чтоб платили.
Тело подвергалось различным нападкам эпитетов – ветреный, несерьезный, идиотствующий…
Но имелась та, что называла меня «дуалистическим романтиком». Не до конца я понял, что это значит. Да это и не важно… Ради нее я был готов свершать эти бессмысленные делодвижения, лишь бы в глазах ее видеть пламенные зори, а на губах ощущать запах меда и земляники. Та, что наложением рук на мою больную голову, невольно отпускала прегрешения мои. Та, на чьих коленях, как на лотосе, я засыпал и видел сны…
Я попрощался пальцами со своими книжными друзьями. Пощекотал фолианты. Подальше засунул собственные рукописи. Поцеловал и крепко обнял любимую кошку. Чмокнул маму, сказав детское «пока», словно в школу отправлялся. И вышел за дверь. Тихо, спокойно. Чтоб через год также вернуться. В это же время, с этой же погодой. Тогда покажется, что 365 дней, явились дурным мгновением.
Грузное, серое здание маячило на вершине горы, как замок Влада Цепеша. В него стекала смурная, обреченная юность, словно, совершая принудительное паломничество в Мекку. Здание контрастно отличалось от розовых высокоэтажек, зелени деревьев. Представлялось миражем. Но какого же было разочарование, когда ты входил в этот мираж.
На табличке, цвета запекшейся старой крови обозначалось «Военкомат».
В нём я уже бывал. Решал какие-то пространные тесты с вопросами о каких-то голосах, и прочих химерах. Очкастая тетя с дивным профилем министра финансов Витте сказала прямо «отвечайте честно». Я не люблю лгать. Ложь - закомплексованность духа. Ответил искренне. Все как есть. Сдал этот тест и уселся на место.
Через некоторое время анфас-тетя-профиль-Витте назвала мою фамилию и с мимикой недовольного грызуна, выдавила, что в голове моей тараканы, что ей не до шуток, чтоб я переписывал тест, и уведомила о направлении моего дела в психоневрологический диспансер в случае рецидива ответов.
Я хмыкнул, напрягся, и ответил неискренне. Она посмотрела, патетически ляпнула «Ну вот. Совсем другое дело, нормальный, будущий солдат».
Вот и теперь стоял я, слегка покачиваясь от ветра и холода, перед этой табличкой и взгляд рассеивался в утренней дымке. Вокруг бурлила жизнь. Мамаши приготавливались излить определенный запас влаги. Девицы ради искусства прощания тоже запаслись платочками. Морозность раннего утра облегчала участь последних. Организм в ответ на холод исторгал естественную течь, и, утирая платочком рожу в сознании уезжающего, это преобразовывалось в жест преданности и любви. Отцы левой половиной лица отдавали вялые наставления и подбадривания, правой – обдумывали план деловой встречи, запланированной к обеду. И что было бы не плохо к этому времени кемарнуть.
Возможно, так не было на самом деле. Просто восприятие мое от всех них складывалось именно такое. Возможно, и барышни были искренни в своих течениях… и отцы… мамаши-то понятное дело…
Мой же отец был неизвестно где. Уже несколько лет как неизвестно. Носитель древней профессии, той, что позволяла проституткам вести свое ремесло на законных основаниях, он – юрист, был съеден унынием. Уныние юристов, сродни унынию проституток. С годами у первых дух респектабельности загнивает в труху. У вторых дряхлеет изношенное тело, малоподходящее для осуществления запоздалого желания деторождения. Юристы не видят свет в будущем. Проститутки и в прошлом – то света не видят. Если они встречаются, их тени тянутся друг к другу…
Вот и он однажды утек к неизвестной, перезрелой жрице любви N. Матерь моя совершенно этому не огорчилась. Будучи наружно эффектной и привлекательной она вздохнула свободно. Балласт ее семейной жизни отпрянул в заботливые руки увядания и разложения. Ей же фантазия пророчествовала новую встречу и цветущее существование. Она помолодела и сияла.
Ни что так не красит человека, как размолвка с нелюбимым.
Много стояло возле военкомата крутых машин. Я в них, правда, не разбираюсь. Все они для меня гробы на колесах. Я любитель старины. Ямщиков мне подавай! Да и вообще мне больше нравится смотреть не на вещи, а на их тени. Они точнее передают красоту или уродство. Но чаще всего это, ни то и ни другое. А тщетность…пустотность…
Полный противоречий, неизрасходованной романтики, я отправлялся служить. Защищать невесть от кого свою Родину. Преодолевать неизвестные тяготы армейской службы. Отдавать честь и долг своей стране.
Напоследок я хотел сматериться! – громко и зычно, чтоб сотряслась земля моей страны… Но послал, лишь, воздушный поцелуй снегирю, сидящему на ветке дерева. Чем сохранил равновесие на внутренних весах и поэзию в тревожно – бьющемся сердце…
Вместе со всеми я влился в автобус. Не было ни одной рукавички, машущей мне во след. Мой бестолковый выбор…
Из интервью журналиста газеты «Заполярная правда» у капитана Иванова.
З.П: Стоит ли избирать себе профессию военного?
И: Конечно, почему бы и нет.
З.П: Но ведь она сопряжена с тяготами и лишениями, нервной обстановкой?
И: на самом деле всё не так плохо. Эти тяготы и лишения компенсируются льготами, жилищным трудоустройством и адекватной заработной платой.
З.П: а вы почему стали военным?
И: Гуманитарные науки были для меня неинтересны. Физика, химия и математика – вообще за гранью понимания. Я любил физкультуру… Сильным быть… А «военный» это прежде всего сила…..
……………
З.П: Сейчас срок службы в Вооружённых Силах Российской Федерации составляет один год. А самый серьёзный, неотъемлемый и актуальный вопрос по поводу дедовщины всегда волновал общество. И до сих пор волнует. Как с нею сейчас обстоят дела?
И: (смеётся) Ну что вы, какая сейчас «дедовщина»! То, что было 10 или 20 лет назад в Российской армии являлось… (задумывается) большой проблемой. Конечно, ужасные тогда вещи в ней творились. И сами офицеры закрывали глаза на тот беспредел. Чем, получается, потакали, тем самым, бандитам, становясь с ними в одну линию. Сейчас же… сейчас совсем другое время и другая армия. Сегодняшняя армия больше похожа на лагерь, взрослый, спортивный. Чтобы ребята сами осознали себя мужчинами, которые способны выполнять поставленные задачи и чётко реагировать в сложной ситуации. Дедовщины сейчас нет. Или она не серьезней школьного озорства. Поэтому данный вопрос уже не так актуален…. И ещё хочу сказать даже, что сейчас молодые люди по собственному желанию хотят служить. Понимают, что это необходимо. Без военного, честно полученного билета, не устроиться на высокооплачиваемую государственную службу. Буквально на днях я поеду за новой партией призывников, и когда я езжу, то всегда в их глазах вижу желание служить…
…………….
З.П: можно личный вопрос?
И: конечно «можно»…
З.П: как вы любите отдыхать в личное время?
И: я… я читаю своей дочери сказки… Каждый раз по возвращению с работы…
…………………
Наконец-то это грёбанное интервью закончилось, сказал про себя капитан Иванов. В автобусе духота. Впереди пробка из-за какого-то придурка, влепившегося в такого же идиота. Ну что с ними со всеми, а?
Капитан Иванов закрыл глаза, решив подремать. Не желая того провалился в сон – воспоминание. Ему часто неприятными фрагментами всплывают всякие воспоминания из прошлого. На данный момент он – восемнадцатилетний юнец, совсем недавно, два месяца назад, приехавший в армию, стоит в туалете с таким же, как и он, и трясётся от страха под градом матов этих.
- ну, давай Иванов…
- что давать? – зажато, сдавленно, бледно.
- ****и ему в пузо!
- не могу…
- «Водолаза» опять хочешь?
А он помнит, как его, когда он отказался исполнить их требование, ударить храпящего табуреткой по голове, окунули в очко головой. Это они называли «водолазом». Это было очень весело для них.
- не буду…
- а, значит к подводному плаванью мы привыкшие. Ну что ж. Тогда может тебя Дагам отдать и они из тебя «Машку» сделают.
Рядовой Иванов знал, что это. На его глазах пятеро дагестанцев насиловали одного тощего, болезненного парня. У парня не было сил сопротивляться. За месяц он потерял больше десяти килограммов веса. И столько же нервов.
- не хочу быть «Машкой».
- ну, дак что же тогда? Притворяешься соколом! Смелость твою мы увидели… ну давай ещё разок, в другом направлении. А хули?
Рядовой Иванов закрыл глаза и, забыв себя, совесть и всё что в нём дотлевало, но ещё брыкалось из последних сил, всадил свой кулак в живот своему «товарищу».
- молодца!
Иванов пнул его ногой в живот, потом ещё раз, и ещё, и ещё, и ещё… Это лежащее беззащитное существо напоминало червя, жалко извивающегося и слепо ползущего невесть куда. В неизвестность…
- ну хватит, хватит – сказали ему те и он понял, что уже не станет прежним, что теперь он как они.
Этому «червю» удалили селезёнку. А Иванов навсегда изменился, словно проглотил эту самую селезёнку. А значит, сам стал этим же червём.
Иванов очнулся в автобусе, в пробке, капитаном.
Ничего, прошептал он, я выдержал и они выдержат.
На работе ему всегда нужно было казаться соколом, не давать слабины. А дома он читал сказки дочке. И, сейчас, сидя в автобусе, желал только этого…
Ворм
1
Шмель солнца устало залетал в улей гор. Неспешно выползал сумрак и обволакивал окружающее пространство.
Густой лес утопал в нём. Деревья, казалось, стали плотнее прижиматься друг к другу. Меж высоких стволов играли и шушукались полупрозрачные, обнаженные нимфы. Их резвость и шуршащее болтушничество, смешили листки деревьев. И те, невольные свидетели всех проделок лесных богинь, хохотали и вздрагивали, отчего всё дерево приходило в глухой, завораживающий шелест.
Как глаз ящера, в установленном месте проявлялся силуэт луны. Лес уплотнялся и чернел. Листья перестали смеяться и трепетать. Нимфы молча, разбежались по своему царству. Лишь таинственные насекомые продолжали беззаботно гудеть, ни на кого не обращая внимания.
Сквозь толщу кронов пробирались огни. Вначале их было два или три, как блуждавшие в потемках светлячки, но вскоре огней становилось всё больше.
Вместе с огнями приближался стон, который всё чаще перерождался в пронзительный крик. Вороны от испуга или из любопытства вспархивали с деревьев и перемещались на другие ветки.
Страдала женщина. И на каждое её страдание, обличённое звуком, раздавался другой звук – тревожный и мягкий – успокаивающий голос мужчины.
Лес долго держал их в себе. Питался их тишиной и томлением. Царапал в кровь ноги и плечи. Обманывал иллюзией выхода. Проверил на прочность, прежде чем расступиться.
Деревья, словно, чтоб не обжечься огнем факелов, отогнулись, дав возможность выйти.
Из леса появились люди. Тот, что шел первым, в волчьей шкуре и с копьем в руке, отбежал вперед, огляделся. На лице его появилась улыбка. Подняв копье и уперев его в небо, он вскрикнул: «Орхара ярм!» - «да здравствует наша земля». Послышались ликующие возгласы и выкрики. Хлопанья в ладоши и подпрыгиванья.
Люди выходили на поляну. Мужчины и женщины. Уставшие с долгой дороги, но улыбающиеся ее окончанию, дети. Несколько собак, привыкших к заботе. В руках людей была разнообразная утварь необходимая в странствии.
Двое мужчин несли на медвежьей шкуре, вдоль проткнутой копьями, женщину, чьи стенания доносились с первым появлением огней от их факелов. Другие соорудили из большого покрывала и палок, закрытую с четырех сторон, ограждающую от ненужных взоров, палатку. Ее положили на мягкий настил. По установленным законам мироздания, она должна была явить на свет новую жизнь. Нового воина. Но что-то шло не так. И мучительный крик ее, заставивший смолкнуть хаос заботливых глоток, вестил об этом.
Мужчина, что был с нею рядом, дергано оглядывался. Смотрел то на нее, то на небо. Он испытывал боль, от того, что не знал как облегчить боль ее.
А в небе кружил сокол. На крик женщины он издавал похожий звук.
К рождающей поспешили другие, знающие толк в таком деле. Мужчина оставил это женское таинство. Подошел к старейшине, и тот положил ему руку на плечо.
А сокол все летал. Будто преследовал некую цель. На крик он вторил криком. Неведомый язык, на котором говорили они, рвал ночное полотно воздуха в клочья.
И, казалось, этому не будет конца. Мужчина закрыл ладонями уши и зажмурился. Он был бесстрашным природным войном и мог победить медведя. Но здесь он был бессилен, и ничего ему не предоставлялось иного как закрыть уши и зажмуриться. Вдруг наступила тишина, в которой поглотились все звуки. А через мгновение раздался крик. Но уже не женский и не птичий. Третий. Крик новой жизни. Нового война.
С неба рухнул на землю мертвый сокол. Глухой удар о землю и больше ничего. Старейшина увидел в этом дурной знак. Предзнаменование неведомой опасности.
Мужчина, ослепленный счастьем, побежал к той, которая светилась в послемучиническом облегчении, от свершенного ею чуда. Когда он бежал к ней, то не заметил сокола под ногами. И наступил на него. Как на валявшийся, на пути камень.
Все видящий старейшина понимающе хмурил брови. Что впереди будет – тайна. Но тайна, омраченная произошедшим событием. Сокол, замертво падающий с неба, на только открытую землю, где появился младенец – не к добру. Но время разрешения этой тайны неизвестно. А, значит, пока что радость и ликование, восторг и празднество. От того, что родилась новая жизнь. И что эта жизнь, сплетенная с жизнью всех остальных, останется на этой благодатной земле.
И вой волчицы на луну поставил лишь запятую в их судьбе.
2
Их странствие прекратилось. Двадцать – тридцать человек, племя, а вернее часть племени, нашли свое пристанище. Другая часть, большая, осталась на прежнем месте. Где был кров, ремесло, и люди жили в определенной развитости. Где солнце помогало удобренной земле взращивать плоды. Где паслись овцы и собаки лаяли в сторону горизонта. Но пришлось уйти оттуда. Потому что с берегов выходила вода и грозила затоплению. Потому что погибал урожай.
Они решили уйти. Чтобы уменьшить процент возможных тягот, связанных с едой. Чтобы открыть новые земли и заселить их. Наступит время, когда процесс их жизни застопориться на определенном уровне развития, и стабильность обыденности будет витать в золотистом воздухе – их рожденные, и рожденные их рожденных, покинут это место.
Но пока что все начиналось с нуля. Девственная нетронутость природы вселяла красоту и любовь в глаза людей.
Было озеро с чистой проточной водой. Были луга, где под ультрамариновым небом могли резвиться дети. И, конечно же, лес, полный ягод, дров, пищи.
И призрачные нимфы, любопытно поглядывающие, сквозь прорези листьев.
3
Мальчика назвали Ворм. Что на их языке означало «первый». Это был прелестный младенец. Как и все новоиспеченные бывают прелестны. Только одна особенность отличала его от других. Казалось бы незначительный штрих, но необыкновенно выделяющийся на фоне стандартных, маленьких рук и ног, холмика белого живота и округлости головы – пронзительный тяжелый взгляд. Взгляд, казалось бы, проникающий за завесу привычных вещей, обнажающий их, видящий их незримую суть. Взгляд не взрослого человека, а человека, вышедшего за пределы времени. Словно сама пелена этих глаз, тончайшие слои роговицы, имели иную внутреннюю структуру. Иной фильтр. И все обозримое попадало в мозг другими картинками. В более обнаженном изображении.
И не смотря, что во взоре этом присутствовала какая-то ледяная жестокость, родители были безмерно счастливы, что у них растет такой очаровательный младенец, с беспредельным любопытством взирающий на окружающий мир
4
Днем, когда солнце вначале пути и медленно движется, играя земными тенями, работа шла в непрерывном темпе. Требовалось немало труда и усердия, чтобы сызнова возделывать свой дом.
Мужчины валили деревья, стругали доски, строили жилища. Их мускулистые тела, загорелые и постоянно движимые, золотом блестели под палящими лучами. А женщины, грациозные и пластичные, в легких одеждах, с обмотанными на головах платками, носили в кувшинах воду. Поили своих мужчин и сами умывали радостные лица.
Кто-то уходил на охоту. И лес благоволил к этим людям. Отдавал свои дары.
Дети игрались на бархатной траве, посылая невинные смешки лоснящемуся солнцу.
Взбодренные хмельной свежестью новорожденного дня, они дышали полной грудью, радуясь необъятным просторам.
А когда подступал вечер, и веяло прохладой, все собирались возле большого костра – живого, таинственного, необходимого, где дожаривалось мясо, и разносимые запахи вызывали сладкое урчание в животах.
После трапезы – песни и танцы под собственноручно сделанные инструменты. Бубны и дудочки. И в центре – улыбающийся старейшина, тихо подпевающий и стопою отбивающий ритм.
Эти люди не были глупыми. У них имелось воображение, ловкость рук и сноровка. Каждая клеточка тела была приобщена к общему таинству природы. Сердцебиение пульсировало в унисоне с сердцем земли, знаменуя полную гармонию, где каждый был на своем месте. Звезды на небе. Моря и луга на земле. А между ними эти интересные существа.
Искры костра взлетали вверх, зажигая волшебный факел луны.
Карантин
I
Ад – это другие люди
Ж.П.Сартр
«Рота отбооой!» - кричит истошный голос дневального, и двадцать с небольшим, бритоголовых, измотанных парней, в белых одеяниях, устремляются к своим койкам. Выравнивают форму, табуретки, тапочки. Поворачиваются на правый бок и затихают. В «три скрипа» играли все. Лишь слышно как за окном завывает северный ветер.
Среди всех лежит и рядовой Бабёнышев. Уже практически месяц как он здесь, но до сих пор в голове свербит вопрос «какого чёрта я тут оказался?». Ему 23 года. Он стабильно работал программистом. Рядом с ним служили те, кому 18. Вот идеальный возраст для армии. Когда нет еще четких жизненных ориентиров. Когда можно дисциплинировать молодую прыть. Укротить удаль. Сформировать и закалить внутренний стержень. Где армия даже может являться своеобразным горьким витамином. Быть полезной.
Но ему 23. Он человек со всеми атрибутами полноценной личности. Для него армия всего лишь малоприятная, неизбежная болезнь, которой надо в течение года переболеть.
Его окружение на «гражданке» ( именно так теперь называлась та прежняя, обычная жизнь) также состояло из вполне сформировавшихся, самодостаточных людей. Со своими принципами, мировоззрением. Которых объединяет общий круг интересов, взглядов, способов развлечений. Непринужденный, обогащенный афоризмами, язык общения.
Армия в этом плане выступала кастратом с гипертрофированными внутренностями. Сбрендившей, при****нутой тёткой, живущей по инструкции под названием ОВУ (обще - воинские уставы). Черной дырой, хавающей тебя с потрохами, твоё пространство и время. Где ты не можешь нормально есть, умываться, испражняться, садиться, ложиться, разговаривать, дышать.
Где в так называемое «личное время» ты обязан спрашивать разрешение на любое действие. Чтоб встать и попить. Чтоб почесать задницу. Где физически мотают до такого состояния, что падают в обморок. Что предпочитают отправиться в ПНД.
Армия на первых началах – это бескультурно – оздоровительный спортивный лагерь строгого режима.
В нем ты заключенная пешка, которой крутят, как хотят. Плюют в лицо, аргументируя это субординацией. Но о которой заботятся…
Культура в армии проявляется весьма своеобразным способом. Вначале офицер читает тебе лекцию о воинской вежливости, а через полчаса, называет тебя долбоёбом и невменяемым, у которого взамен мозгов – дерьмо.
Вежливость между сослуживцами выглядит так же забавно. Например «Васильев съебись, пожалуйста, на *** с дороги!»
Это редкое «пожалуйста» и есть квинтэссенция армейской вежливости.
Бабёнышев все это пережил на собственной шкуре. Тело и нервы, практически, уже полностью адаптировались, в новой, малоблагоприятной, окружающей среде.
Ему, как и всем остальным осталось 3 дня до принятия присяги. 3 дня и их с Карантина подымут наверх. Ко всем остальным. Где расформируют по подразделениям и станет уже ясно, что, где, и как.
Но ему не хотелось думать, ни об этих трех днях, ни об армейских буднях, ни о том, что произошло сегодня, ни о том, что может произойти завтра. Дни здесь так наслаиваются друг на друга, и не понятно, где было вчера, а где «вчера» недельной давности. Всё похоже. Одни и те же действия. Клонированные дни…
Лишь после отбойное время являлось отдохновением. Спасительным островом, в котором можно было побыть одному. Со своими мыслями, мечтами…
Бабёнышев перевернулся на спину. Товарищи по службе уже похрапывали, попёрдывали, смотрели сны.
А Бабенышев с нежностью вспоминал своих родных и близких, свою любимую, по которым очень соскучился, и с кем его разделяло расстояние в пять с мелочью тысяч километров. Видимо, здоровенные расстояния, разделяющие любящих людей и нужны для того, чтобы осознать всю значимость и важность друг для друга.
Он плевал на эти 3 дня, что остались до присяги. Ему вспоминались последние 3 дня перед отправкой.
В них было всё, ублажавшее и душу и тело.
Смех друзей, их крепкие объятия. Бесконечное распитие пива. Боулинг. Проплывающие фонари. Фривольное, безпринужденное общение. Расплывающиеся улыбки. Пазлами мелькающий город. Посиделка в кругу семьи. Не превзойденные мамины блюда. Напитки покрепче. Напутственные тосты. Застольные песни. Родственные объятия.
Все вертелось в красочной, радужной мозаике. Калейдоскоп с ощущением пива на губах и, самое главное, с ее поцелуем.
Она… Она… Бабенышев, проваливаясь все глубже в собственную память, как в бездонный колодец, явственно помнил каждое движение любимой.
Вот открывается дверь ванной и сквозь пар выходит она… Ее безупречное тело, в котором ничего не хочется ни прибавить, ни убавить, оно гармонично, окутывает розовое полотенце. Ее влажные волосы падают на обнаженные плечи. Она подходит к зеркалу, включает фен, и начинает сушить их. Она стоит к тебе спиной, а ты лежишь на кровати и видишь ее в зеркальном отражении. Фен жужжит. Она смотрит то на себя, то на тебя. Улыбается. Она прекрасна… Если есть доказательного божественного на земле, то заключается оно в природе, женщине, любви… Остается лишь раскрыть глаза и разглядеть все это.
Фен выключился. Она повернулась к тебе. Притушила свет. Встала у кровати. Руки ее потянулись к полотенцу и распахнули его. На стене от ее тени, словно, расправились два крыла…
Она стояла, как изваяние, как произведение искусства. Как сама природа, как первая женщина. И, казалось, все затихло во вселенной. Умолкли птицы. Возгорелись с новой силой небесные светила.
Она сдвинулась, и с кошачьей пластикой начала к тебе приближаться. Как змея, как легкая дрожь. Губы, практически, касаются твоих. Ты чувствуешь ее дыхание…
«Рота подъёёём!» - кричит дневальный истошным голосом.
«****ец» прошипел Бабёнышев и стал спешно подыматься с койки.
Ворм
5
Когда ровная площадка поля с низкорослой мягкой травой, застроилась хижинами, мастерскими. Когда в полях немногочисленное стадо овец мерно паслось и перемещалось в нужном направлении, которое задавал пастух. Когда земля приносила плоды – под нежностью неба, под молчанием звезд, возрастал и наполнялся природной силой Ворм. На фоне остальных детей, что беззаботно резвились в пыли, гонялись друг за другом, неумело дрались палками. Чей крик и хохот не смолкал ни на минуту – Ворм представал тихим и спокойным, как бы отстраненным, не заинтересованным в подобной ерунде.
Ему куда было интересней просто сидеть в уютной тени яблоневого дерева. Наслаждаться музыкой окружающего мира и обнажать его перед своим взглядом.
С расстояния в несколько шагов он мог увидеть и посчитать количество лапок у гусеницы, волною перекатывающейся по листку. Рассмотреть как в седой клетке паутины, сосредоточенный паук медленно отрывает по крылышку, отливающемуся на солнце фиолетово-зелеными тонами, обреченной мухи.
Когда на его гладкую, смуглую кожу, покрытую жидким пушком, садился комар, он не спешил прихлопнуть его. Ворм пытливо всматривался в действия этого неосмотрительного насекомого, влекомого вечной жаждой. Как тонкая иголка хоботка, с невиданной ловкостью, словно в воду, входила в кожу. Как перебирались лапки, будто в предвкушении предстоящего кушанья. Как раздувалось брюшко до внушительных размеров от всасываемой крови.
«Эта кровь моя» - шептал под нос Ворм. Трапеза окончена. И довольный, отяжеленный комар с рубиновым тельцем, преодолевая силы тяготения, взбирался по ступеням тягучего воздуха ввысь. Тут-то его настигали ладони. Красное пятно, и на нем как маленькая соринка, изуродованное тело комара, также изучались Вормом.
«Это моя кровь»- говорил он уже вслух и вытирал ладони о траву.
Порою к нему подходили ребята и звали поиграть с ними. Но наталкивались на стену равнодушия. Он лишь морщился в ответ, щурился и, вновь, отворачивался в мир своего видения. Изредка чуть передвигался, настигая укромную тень, толкаемую перемещениями солнца.
6
Так же к нему приходила девочка. С карими глазами и длинной косою волос, свисающей до самого конца спины. Она была чуть постарше его, но ниже на голову. Ее звали Артина, что означало «закат»
Ему она не доставляла проблем. Ее приходы ограничивались молчаливым соседством. Приходила, садилась на коленки и с безучастным видом смотрела в том же направлении, куда и Ворм.
Они могли сидеть так долгими часами, молча, не перекинувшись ни словечком. Два немотствующих тела, всматривающихся и вслушивающихся в лицо природы.
Ее удивляла и привлекала в нем эта непохожесть на остальных сверстников, которым лишь бы позадираться, а после светится гордостью от своих физических заложенностей – «бе-бе-бе, не догнала!».
Он не дергал ее за косу, не хлопал по плечу. Не придумывал дразнящих слов. Он не замечал ее. Как, словно, не замечал ничего вокруг. Ничего обычного для всех. Существовал будто в ином измерении. По ту сторону солнечной полоски, что протыкает в утренней свежести, листву, упираясь в серебряность росы.
Для всех он запечатлевался в памяти – недвижимым силуэтом, сидящим спиной. Спиной к родителям, ко всем остальным, к происходящему вокруг. Лишь к склонившейся над ним яблоне, он иногда протягивал руки, в моменты зевоты и когда затекали мышцы от неизменности позы. Родители иногда волновались. Не болен ли их сын. Почему он безучастен ко всем окружающим его людям, к тому, что они делают, к детям таким же как и он? Но когда видели движущийся в его сторону маленький силуэт девочки, то успокаивались. Мать думала «того, что ему не могут дать несколько ребят, возможно, восполняет одна девочка».
И это было близко к истине.
Ее приходы и молчаливое соседство стали для него практически необходимы. Без них что-то не доставало в его картине.
Когда она сидела по правую сторону от него, его слух четко реагировал на любой шорох – бег кабана в лесу, падание листка, хруст ветки. Ее вздох, шмыганье носом, шуршание одежды, также заставляли уши его напрягаться. А взор в эти моменты бессмысленно задирался к небу.
Она как бы составляла вторую природу, более компактную и сгруппированную в одном месте – ее теле. И эта природа была также интересна и занимательна, как и природа внешняя, окружающая их двоих.
Но рассмотреть пристально ее природу не получалось. Таинственная сила постоянно отталкивала взгляд, когда глаза Артины видели его любопытствование. Поэтому приходилось довольствоваться украдкой, случайным подглядыванием. Закатывать глаза в сторону, так что становилось больно. Чтобы только запечатлеть краешек ее платья или коленку. Эта непонятная недоступность придавала больший интерес.
Два маленьких силуэта под яблоневым деревом могли сидеть от рассвета до заката.
Спиной ко всем остальным.
7
Иногда Артина брала его за руку. Ворма это удивляло, и поддавался он не сразу.
«Пойдем» - говорила она, тоном ровным и убедительным, в котором слышались нотки загадочности. Словно то, что скрывалось за словом «пойдем» должно быть необычным и многообещающим.
И если на небе было чисто, если просидел он уже несколько часов – то отвечал взаимностью на инерцию ее прохладной руки.
Артина уводила его за пару сот метров от взглядов родных и близких. За хребтом горы шумел и брызгал небольшой водопад. И в месте, куда непрерывным потоком спадала вода, образовалось озерцо, расползающееся дальше по камням.
Можно было сидеть на камне, нагретом от солнца, и смотреть в воду. Артина любила воду, доверяла ей свои мысли, тайные желания. Могла также долго и самозабвенно вглядываться в нее, как Ворм в окружающие просторы и небо. Хотела и Ворма приобщить к своей любви, но Ворм не любил смотреть вниз.
Небо было ее соперницей…
Если Ворм, когда она брала его за руку, чтобы вырвать из тени яблоневого дерева, с затяжкой, с неким торможением, но все, же начинал вставать, то с появлением на небе птицы или ее крика – замертво врастал в траву. И весь уходил к этой летающей «гадине», как говорила Артина, прежде чем затаив обиду убежать к себе в дом.
А у Ворма средоточие всех рецепторов, органов слуха и зрения, концентрировалось на вышивающей невидимые иероглифы, на небесном полотне – птице.
Если все дети, помимо увеселительных игр, непрекословно и даже с радостью помогали своим родителям. Наколоть дров, принести воды, участвовать в какой-либо постройке совместно с отцами. И помогая, чувствовали себя взрослыми, нужными. Даже Артина изучила мамино искусство - из бесформенной глины, создавать кувшины и вазы, с помощью нехитрого приспособления и ловкой пластики рук.
То Ворм слыл самым заядлым лентяем и неумехой. За какую бы работу он не брался – с полным не желанием, даже с отвращением – все выходило вкривь и вкось. Или же незамедлительно рушилось.
Эта работа на земле представлялась полнейшим вздором, чепухой, пустой тратой времени. Только небо отвлекало его и уносило мысли в свою сторону.
Он весь выплескивался в небесные волны, оставляя от себя лишь бесполезный осадок.
На неодобрительные возгласы и глубокие вздохи родителей, он уходил к своему дереву и предавался созерцанию. Однажды к нему пришел старейшина. Задавал какие-то непонятные вопросы, пытался наставить и внушить уважение к труду и самому начать работать со всеми.
А его все слушались. Трепетали пред ним. Таковы традиции. Исполняли все, чтоб он ни сказал. Ворма это раздражало. «И чего его все слушаются, он как пастух, а все овцами бегают». Ворм решил никогда никому не подчиняться. На вопросы старейшины, он нашел лучший способ ответа – молчание. Этот способ давал желаемый результат. На него махали рукой.
Тогда ему ни что не мешало растворяться в окружающем. Когда появлялась птица, его уже не было на земле. Он весь был там, с ней. В ней. Смотря, как она раскрывает крылья с трепыхающимися перьями – его локти разводились в стороны. В какой бок наклонялась в полете птица, в тот наклонялся и он сам. Главной любовью его был сокол. С пристальным взглядом, выискивая мышь в поле, Ворм сам весь напрягался и даже видел маленького зверька раньше, чем сокол. Хотел подсказать ему, направить, но птица сама вскоре все замечала и готовилась к атаке. Несколько раз, облетев вокруг жертвы, сокол начинал спускаться. Крылья поджимались – локти Ворма повторяли все движения. Пике. Земля приближалась – Ворм также наклонялся вперед – когти в последний момент вытягивались, и жертва оказывалась схваченной. А Ворм падал лицом в траву.
Он понял, что ничего не желает в жизни, кроме как одного единственного – стать птицей. Соколом…
И на воплощение своей мечты он выложит все силы.
8
Любопытствующие лесные нимфы частенько поглядывали на жизнь этого племени. Ведь они являлись первыми свидетельницами их появления. Единственными. Инкогнито сопровождали странствующих по тропам своего зеленого царства. И теперь украдкой наблюдали за их развитием и тем течением жизни, в котором умиротворенно проистекал их быт.
Мужчины были заняты охотой. Женщины работали в поле и собирали ягоду. Часть ягоды съедали, другая часть шла на вино. Это вино разливалось в те кувшины, которые создавала Артина.
Все были чем-то заняты и умещались в общую картину, исполненную коллективным духом. И лишь один Ворм, своей холодной отстраненностью не вписывался в рамки данной картины.
Его мечта – стать птицей, не угасающим с годами пламенем жгло все существо. Росло в немыслимой прогрессии, обретая болезненные формы. Разрывало невозможностью реальные границы ирреальностью желания.
В снах он то и дело, что летал. Пока что это было единственным местом, в котором мечта и реальность переплетались в единое целое. Некоторые сны были расплывчаты, туманны, он просыпался и понимал, что летал в них, но без ощущений, без четкой памяти процесса, как скудный сухой факт. И такие сны ничего ему не давали, кроме как подавленного состояния и апатии к окружающему. Ибо неудачное соприкосновение с мечтой, даже в форме сна, дает трещины в самой идее мечты.
Но несколько раз, немного, всего два или три, он по-настоящему видел себя птицей. Как он вспархивает в небо от всех этих постылых взглядов. Кружится над ними, пристально ловя единственный взгляд Артины. Машет ей напоследок крылом, и улетает в обратную сторону от солнца.
Под ним ползут горы и моря, леса и пустыни. Ветер мерится силами с равным противником и, понимая это, помогает в пути. Чувствуя голод, несложно приблизиться к земле и схватить с нее пищу. Совершенно один… совершенно свободен… Лишь шепот ветра и линия горизонта, на которую хочется сесть как на жердь.
После таких снов тело его подпрыгивало с горизонтальности пола. Приходило в дикое возбуждение. Было легким, но недостаточно. Душа стремилась выпорхнуть, разбить скорлупу, но бремя никчемных, тяжелых костей и внутренностей, не давало этого сделать. Тогда он выбегал на воздух и бежал. Со всей силы, что были в ногах, расправив руки и голову задрав вверх. Бежал, не слыша сзади удивленные окрики. Не обращая внимания на раззадоренных собак, мчащихся за ним вслед. Бежал так, что ветер шумел в ушах, и с увеличением скорости, суживался, истончался, доходя до писка.
Бежал до помутнения в глазах, с мечтой, что вот сейчас, земная твердь перестанет служить опорой, и другая стихия примет его в свое братство.
Но дыхание сбивалось, а мышцы уставали. Он останавливался и садился на землю. С чувством раздражения и отвращения. Оглядывался назад, куда ему предстояло идти. С полупесчанной дорожки, по которой только что неслось его тело, вздымалась легкая пыль, как неопровержимое, горькое доказательство, принадлежности его к унылым, тяжеловесным существам, далеким до полетов.
Опустив голову, злясь и проклиная свою природу, он шел к тем, которых начинал ненавидеть.
Карантин
II
- Хватит дышать сапрофитами, блять! – надрывался над отжимающимся от пола рядовым, лейтенант Тихонов - иначе эти маленькие пидарасы, живущие в этом зачуханном ковре, проникнут к тебе в легкие и нахер их сожрут. Потом залезут в кишечник – его сожрут. И выйдут через анус ровным строем. Хотя… и анус твой захавают. Поэтому оторви свою башку и жопу от ковра. Оторви, блять, я сказал! Продолжай…
- 47…48…49… - пыжился, вдыхал сапрофиты, весь красный и мокрый от пота, рядовой Бобин. Он всего четыре дня в армии. В части космических войск. В маленькой деревне, из которой его мобилизовали, считали, что с помощью армии он станет космонавтом. Пробороздит космический простор, высадится на Марсе и гордо вобьет палку с тряпкой, на которой будет неряшливо, но эффектно, написано «Банщиково». Ведь для жителей простой, захолустной русской деревушки, где у всякого взгляд чистый и глубинный, слова «космические войска» - звучат многообещающе. Когда ему предложили отправиться служить в Космические войска, естественно он согласился. Правда, с небольшой тревожностью. Ведь если «это» так звучит, видимо и ответственность там очень большая будет. А он привык всего лишь ходить в лес на охоту, по грибы да по ягоды. Колоть поленья для домашней печи и курить на крыльце, глядя на полную луну. В общем, принадлежать себе. Себе и стареньким своим родителям. Но волнения по поводу возможной ответственности исчезли практически мгновенно. Деревенская ушлость, импульсивный порыв, бесстрашие молодого волка, придали уверенности. И его не испугали ни то, что его отправляют за полярный круг, в промерзший город Норильск, ни то, что он впервые полетит на самолете, ни то, что он целый год не увидит родных.
Вот, все уже преодолено. Он оказался в месте, похожем на тяжелую, затяжную дремоту. В котором нет ничего кроме снега и вечных сумерек. Потому что призвали его зимой, когда в этих краях всех клонит в сон полярная ночь.
Бобин сразу же понял, что космонавта здесь из него не сделают. Что самая большая ответственность – не потерять что-нибудь из выданной ему одежды и вещей. Чтобы успеть все съесть, он вынужден по минимуму жевать. Чтоб сходить в туалет – быть необычайно быстрым. Правда, за 4 дня он еще ни разу не ходил в туалет по большой нужде. Это является нормальным. Курить в безвоздушной каморке Моршанскую Приму, которую в эту часть завезли десять лет назад на 15 лет вперед. Подчиняться вечно озлобленным офицерам и исполнять их бессмысленные приказы. Ежевечерне бриться, делать сзади на шее «кантик» и подшивать подворотничок к кителю. Из-за последнего он и оказался в таком лежачем положении. Забыл постирать запасную «подшиву».
Но он не думал об этом. Ему вспоминалась родная деревня. Как же он хотел туда возвратиться… Там растут зеленные, высокие деревья… Бегают дети, играют в снежки. Птицы летают по небу… Ему вспоминалось, как они с отцом ходили на охоту. Отец шел впереди, жилистый, сухой, крепкий, человек, чья рука зачастую ложилась на его плечо. С кем они присаживались на пеньки или листву и закуривали Беломор. Отец тоже всегда жил в деревне. Особых требований к сыну в отношении нравственных категорий у него не имелось. Главное чтоб отца чтил и мать. Остальное более менее чепуха. И вот шли они теперь на охоту. Глухаря подстрелить или еще, какую живность. Старое, но верное – по словам отца – ружье было готовым для действия. Отец нес ружье за плечом, со взглядом прицельным и сосредоточенным. А он шел позади. Выбрели на какую-то дорогу, прямую и хорошо протоптанную. Отдышались, огляделись. Устроили перекур. Седобородый дым растворялся в свежем воздухе. А на дорогу медленно, вразвалочку вышел медведь. Стояла весна – медведь злой и голодный. Не выспался. Отец с сыном не ожидали увидеть сегодня медведя. В тайге понятное дело хватает медведей, но они видели их всегда на довольно – таки безопасном расстоянии. А этот в метрах 70 от них и смотрит пристально в их четыре глаза. Сделал два передвижения лапами вперед. Два тела рванули со всех ног. Причем отец первый. Ружье сорвалось с плеча. Для быстроты нужно было во всю размахивать руками. Мчались без оглядки, с горящими пятками, до самой деревни. Ветер свистел и рвался, как тряпка. Затем – грандиозное застолье. С пирогами, соленьями, картошкой с топленым маслом, и, конечно же, самогоном. Пришли многие, всю ночь пировали. Отец наливал сыну, сын отцу. Оба живы, оживленно, с лукавством, с привиранием, со всей открытостью и образностью словесных оборотов, присущих деревенскому языку, рассказывали о случившемся,..
- не дыши, блять, сапрофитами, я сказал! – закричал Лейтенант – Бобин, ****ный в рот! Не дыши сапрофитами!
-51...52…53…
Ворм
9
Время шло. Солнце наматывало круги и под его каруселью мужали сердца детей. Артина из кроткой, неприметной девочки, превратилась в красивую девушку. Ее коса была по-прежнему длинна. А глаза, цвета пустыни в закатном солнце, наполнились таинственной, женской мудростью. Она также любила из бесформенной глины создавать изящные вазы, кувшины. Теперь они разукрашивались, и на них появлялась своеобразная гравировка.
Сам процесс доставлял ей удовольствие. Когда глина, от прикосновений рук, их пластики, видоизменялась, вторя каждому движению. Это напоминало о единстве двух сил – тела и земле.
Артине по – прежнему нравилось сидеть возле водопада и под яблоневым деревом, но теперь, чаще всего, сидела она в одиночестве.
Ворм превратившись в крепкого юношу, все больше замыкался в себе. А отстраненность его, уже напоминала покинутость. Мечта его не угасала, но не понимание, как ее воплотить, только злило все сильнее и сильнее.
Долгое время он тренировал свое тело. Каждый день пробегал неимоверное количество километров – собаки не могли угнаться за ним. Прыгал с небольших обрывчиков на рыхлую землю. И в эти несколько мгновений, с закрытыми глазами, ловя ветер, блаженно воображал себя птицей.
Пытался придать своему телу необычайную легкость. Но как бы он себя не изнурял тренировками, земная твердь неизменно притягивала к себе. Не желала отпускать, ревниво держа за невидимую пуповину.
Одержимый своими фантазиями он предпочитал уединяться где-нибудь вдалеке от места жилья. Где его никто не увидит. Там, случалось, он сидел, окруженный улыбающимися цветами, и плакал.
Артина его также притягивала, как и раньше. Ее природа стала более менее понятна ему. И сам он понимал, что вскоре, если ничего не изменится, то он свяжет в один узел свою жизнь и ее. И даст на свет выход новой жизни. Возможно, он любил Артину, но полностью принять её в общем понимании окружающих - означало бы гибель его мечты, вследствие чего он не смог бы больше взглянуть на человека с любовью. Любовь частная разрушила бы любовь общую…
Ворм смотрел на линию горизонта, и в глазах его зародилось последнее желание. Он встал и направился к Артине.
Артина сидела в неизменной тени яблоневого дерева и с задумчивостью смотрела вдаль. Мысли ее были о Ворме. «Почему этот загадочный, красивый юноша, так сторонится близких ему людей. Почему детская мечта приобретает больший вес, чем реальные вещи?»
Она бы согласилась стать его… Не будь он столь необычен. Попроси он ее сделать это…
Артина с улыбкой представляла все торжество и праздничность возможной свадьбы, когда сзади подходил Ворм, чтобы сказать о своем решении. Что он собирается уйти.
Покинуть свое племя.
10
- я хочу уйти – сказал Ворм, после того, как сел рядом.
- что? - тихо произнесла Артина. Его слова медленно доходили до ее сознания, как и все слова, которые он ей говорил раньше. Их было не много и разговора, как такового, между ними не случалось. «Что?». Чаще всего он обращал на что-то внимание и просто озвучивал. Часто говорил о небе, живописал его преимущество над землей, его красоту. Гипнотически, как в бреду, шептал ей о птицах, о полете. «Что?». Когда говорила она он, словно, не слышал. А зачастую просто вставлял очередное непонятное выражение, вроде «цветок для сокола – всего лишь вонючий отросток земли. Бесполезная вещь». «Что?».
Поэтому сейчас между ними происходил, чуть ли не единственный внятный диалог. И его первые же слова вылили в ее душу полный чан черной тревоги.
И ее «Что?» было, как предсмертный шепот. Как ерзающий хвост змеи, обрезанный тупым топором.
-что? – повторила Артина – почему?
- я вижу горизонт, а не знаю, что там. Какая жизнь…
- жизнь везде одинакова
-но может там есть другие люди…
- и люди одинаковы. И занимаются теми же делами. С рассветом встают, днем работают, на закате отдыхают и ложатся спать. Переживают точно такие же чувства. Находят тех с кем готовы продолжить род. Женятся… - на этих словах Артина опустила глаза. Тень от дерева отступала, обнажая ее стопы.
- ты не можешь знать этого наверняка. Может там другие люди, такие как я…
-как ты!? А в чем ты другой?
-здесь люди живут единой жизнью. С рассветом встают, на закате ложатся. Бок о бок. Тело к телу. Что-то создают, женятся. Рожают новых себя, которым оставляют то, что осуществили за жизнь. Затем умирают. И их продолжение выполняет все те же действия. Замкнутый круг…
- а что плохого в том чтоб жить, так как жили наши предки?
-может, в этом и нет ничего плохого, просто я не могу так жить…
-все могут, а ты нет! И каких же людей ты думаешь там встретить?
- тех, которые мечтают стать птицей – тихо произнес он и взглянул ей в глаза. Во взгляде его была, присутствующая с самого рождения, ледяная жестокость.
Артина засмеялась. Но смех ее вскоре наполнился ужасом. Так как говорил он это на полном серьезе.
-птицей!? Какой… это же… фантазия мальчика… детская мечта о полете!
- это не просто мечта – рассержено выдавил Ворм.
-а что это?
-не знаю… жизненная необходимость… от которой невозможно отвертеться… вопрос, что не даст спокойно жить, пока я не найду ответа.
- люди не летают! Им не дано стать птицами, как бы они не мечтали!
- но я не уверен в этом…
- ты просто не желаешь принять очевидное…
-все-таки я верю, что человеку дано стать птицей. И, возможно, в других краях, на других землях, есть те, кому это удалось. И кто научит меня. Тогда я прилечу ко всем вам и покажу, что в результате стараний, человек, следуя мечте, стал соколом. Буду долго кружить над вашими головами и особенно твердолобых спущусь и клюну в самую макушку – Ворм улыбнулся от собственных слов, где он станет тем, кем мечтает.
- не вернешься…
- обязательно прилечу – восторженно говорил он
- твоя мечта не станет явью и ты не вернешься… чем разрушишь мою мечту…
- а в чем твоя мечта?
- когда все дети играли, шумели, ты один сидел в тени этого дерева… никого не замечая… ни на кого не обращая внимание… любовался природой… изучал ее… я долго смотрела из под шторки своего дома… на твою спину… долго не решалась подойти… боялась потревожить тебя… нарушить уединенность… вмешиваться в отстраненное молчание… но в один день все же пришла и села рядом… ты не прогнал меня… ты разделил со мною тень этого яблоневого дерева… впустил в свое таинство… и для меня вскоре это стало необходимым… я училась видеть, как ты… сидеть, как ты… подстраиваться под твое направление взгляда… и уже тогда в моей маленькой головке и сердце зародилась мечта… чтобы всегда так сидеть вдвоем… чтобы всегда вместе… но твоя одержимость небом злила меня… я ревновала… до сих пор… и вижу, что небо, как коварная соперница соблазнила тебя…. Победила… и твое предпочтение отдано не мне… - монотонность бежевой ткани на груди, нарушили горошинки ее падающих слез.
Ворм с прохладной нежностью посмотрел на нее.
- послушай… мне нужно уйти… Я буду искать людей, которые стали птицами, или птиц превращающихся в людей… Я приложу к этому все усилия. Пусть это больная фантазия и детская мечта, но для ее осуществления я буду действовать серьезно и ответственно, словно строить дом. И если моя мечта осуществиться, я прилечу и извещу об этом. И ты если любишь меня, порадуешься за меня от всего сердца. И пусть не будет в душе твоей печали, ведь мечта твоего любимого человека осуществилась. Но если я обойду всю землю, опрошу всех людей, и мне скажут, что это невозможно. Тогда я смирюсь с этим. Пусть это будет тяжело и горько, но я смирюсь. Тогда приду к тебе и осуществлю твою мечту. Мы поженимся, и тень этого яблоневого дерева всегда будет в нашем расположении. Мы нарожаем детей, и я ниразу тебя не попрекну. А небо для меня станет всего лишь небом. Птица - всего лишь птицей. Я смирюсь с землей и стану делать все то, что делают другие. Жить, так как жили наши предки.
Но мне нужно уйти…Чтобы разрешить вопрос. Либо мечта станет явью, либо разрушиться и раствориться, как утренний туман, оставляя о себе лишь чудаковатое воспоминание. Но я буду знать, что сделал все возможное. И потерпев неудачу не упаду духом. Так как страшное по – моему это не когда рушится мечта, а когда живешь с вечным вопросом, не прилагая никаких усилий для его разрешения и воплощения своей мечты. И вся жизнь - лишь унылые вздохи, да взгляд в мутную даль.
- ты не вернешься – сказала Артина и встала с земли. Глаза ее блестели на солнце и из них то и дело падали капли. Артина побежала, руками закрывая лицо.
- я вернусь – прошептал Ворм, зная, что когда наступит рассвет, и люди начнут просыпаться, чтоб жить, так как жили их предки, его уже здесь не будет.
11
Когда темень начинала спадать, выделяя контуры природных вещей, но до пробуждения солнца еще было достаточно времени – Ворм двинулся в путь.
Он не стал ни с кем прощаться, считая это совершенно напрасным. Ни родители его, ни этот почтенный старейшина, он уверен, не поняли бы его. И пытались бы отговорить, удержать. Чтоб он остался на месте, на недвижимой точке. Родные по плоти, не означает, что будут родными по духу. Их видение добра и «сделать как лучше», зачастую будут идти вразрез с желаниями и мечтами отпрысков. И последним остается, либо внять мудрости любящих родителей и продолжить славный поток корневой традиции жизни, либо создать иное русло и прокладывать свои тропы.
Ворм умолчал о своем решении. Поэтому все спокойно спали. Лишь Артина всю ночь вслушивалась в тишину. Она знала, что он не изменит своей необычности и отрешенности. Уйдет, именно так, как он уходил. Она вышла, чтоб проводить его взглядом. Смотреть с тоской, грустью, любовью ему в спину, отлично понимая, что он не обернется.
Спина – это его лицо, обращенное к этому миру. Ее миру.
«Я буду ждать» - прошептала она, а силуэт утопал в густоте сумерек и проваливался с каждым шагом за горизонт.
Ворм ощущал небывалую легкость. «Пусть я еще не птица, но то, что я сделал, является освобождением, и то, что я покинул, было клеткой».
Он шел так, словно парил. Легкий ветер подгонял сзади и шевелил травы. Небо мириадами глаз освещала ему путь.
Он двигался вперед, оставляя позади машущих руками лесных нимф и ту, чей пристальный взгляд, грел ему спину.
12
Ворм шел несколько дней, преодолевая горные препятствия и пустынные равнины. Для ночлега он устраивался возле какого-нибудь дерева. С собою он взял копье, как защиту от диких зверей или средство добычи пищи, и теплую одежду, чтобы не замерзать ночами. Из еды он захватил с собою вяленое мясо, которое можно жевать, утоляя голод.
Пару раз ему встречался сокол. В эти моменты Ворм останавливался и заворожено ловил взгляд своего кумира. Сокол делал несколько кругов в воздухе и улетал за линию горизонта. В том направлении, в котором двигался Ворм.
Это придавало ему сил и воодушевляло. «Это знак. Значит, я иду верной дорогой. Может быть, там живут люди, для которых стать птицей – обычное дело».
На четвертые сутки пути, когда солнце стояло в зените, Ворм услышал звуки. Он шел по земле с короткой травой, чуть уставший и желающий пить. И он не сразу понял, что является источником этих звуков. Может это просто галлюцинации, возникшие вследствие палящего солнца. А звуки с каждым шагом приближались. Казалось в них переплетено все. Как клубок, состоящий из разных нитей. Была и легкая мелодичность, и беспорядочный стук, крик животных, гомон человеческих ртов.
Вот он подошел к вершине тропы. Дальше она уходила вниз, где словно, в огромной чаше, как муравьи, копошились маленькие люди.
Его удивило и количество людей, и необычные постройки, ведь в месте, где он жил, все было так мало, и каждого знал как самого себя.
Он спустился по тропе, где его встретила одна из арок каменных ворот. Копье положил на песок у стены. Ни у кого в руках не было ничего подобного. Другая жизнь, как другая стихия - бессмысленно лезть с топором в воду.
Люди в спешке перемещались. Слева направо, справа налево. Беспорядочно, суетливо. Разговаривали на неизвестном языке, который неприятно резал слух. Стояли палатки, захламленные всякими неизвестными вещами. Разноцветными, мягкими, твердыми, невиданной формы, непонятного предназначения. И становилось ясно – эти вещи для них, являются очень ценными, а палатки, как дома, которые боятся покинуть. На него никто не обращал внимания. Во взглядах, которые он ловил, чувствовалось безразличие или мимолетная удивленность. Но большинство взглядов полнилось боязливой напряженностью и настороженностью. Как глаза дикого кабана.
Он подумал «Я настолько изучил повадки и взгляды диких животных, что легко смогу понять этих людей, даже не зная их языка».
Пройдя сквозь несколько рядов с такими палатками, где люди в запыленных, белых одеждах, тянули к нему свои руки, указывая на странные вещи и что-то громко тараторя, Ворм вышел на полупустую дорогу, по обе стороны которой, стояли двухэтажные дома, вылепленные из камня. Стены этих домов были ровными и светло-зеленого цвета. Под ногами также лежали гладкие каменные плитки.
«Здесь в почете камень, а не земля. Даже дома цветом своим напоминают о дереве, только тверды и мертвы».
Мимо проходили люди. Женщины смотрели на него теплым взглядом. Их губы, на которых имелся какой-то неизвестный тонкий слой красноватого цвета, чуть заметно превращались в улыбку.
«не знаю – подумал Ворм, остановившись посреди улицы – найду ли я здесь тех, кто способен летать».
Карантин
III
Если не хочешь, чтоб голова завтра трещала с похмелюги, то не пей накануне. Если не хочешь, чтобы завтра она залетела, сегодня держи своих спермозавров под замком. Или в бронежилете. Все просто. Задумывайся о неблагоприятных последствиях заранее.
Отмазываться от армии нужно на достаточном от нее расстоянии. Пока нет еще тревожного кипеша, и жгучей даты в повестке. Собирать необходимые справки, материалы. Откапывать, как клады, в своем организме нужные болезни: бронхиальную астму, межпозвоночные грыжи, давление высокое, как Джамалумгма, плоскостопие третьей степени, опухоль в мозгу, аллергию на все, СПИД, рак, туберкулез. Можешь умереть. С этим тоже не берут в вооруженные силы российской федерации. Если тебя миновал вышеизложенный перечень, то есть возможность самому сотворить чудеса отмазки. Приобщиться к лиге педиков. Начать под себя ссаться, сраться. Не приятно, но действенно.
Есть, конечно, и еще варианты…
Дементьев не зацикливался над тем, что его хочет скушать армия. Он, зевая, отмахивался рукою в сторону ее оскаленной пасти. Раз грозит армия, можно не работать. Ведь нужно же впитать все прелести «гражданки» на год вперед. Да он и не любил работу. Любую. Физический труд его угнетал. Вгонял в депрессию и хмурное состояние. Был ему противопоказан. Впрочем, как и труд умственный. Лень являлась его верной подругой, шедшей с ним за руку сызмальства.
В детстве он мало с кем играл. Предпочитал просто сидеть в уголку, или укромном месте и заниматься чем-нибудь малотребующим усилий. Например, выкапывать песочную ямку, затем закапывать её.
Курсы сварщиков он окончил под не отступающей сварливостью родных. Они требовали, чтоб он, хоть чем-то занялся. Не сидел без дела.
Мама его безмерно любила. Отец же с некой брезгливостью переносил его существование. Как потраченное усилие, не оправдавшее ожидание.
Дементьев, конечно же, был маменькиным сынком. Частенько целовал ее в щеку, помогал мыть посуду. Когда заболевал – ублажался дарами заботы. Без зазрения совести брал деньги на карманные расходы. Считал себя уже ценным подарком, который немало потрудился, чтобы появиться на свет божий. Словно, среди толчеи ангелов, желающих воплотиться на земле, он оказался первым, прошмыгнув вне очереди. Так что, какая может быть работа?
- мамочка – как он ее ласково называл – я погулять пошел.
- конечно, мой мальчик, только не допоздна.
И он уходил.
Отец же сплевывал и раздраженно выдавливал «Окись бесхарактерная»
Дементьев в меру пил и курил, без фанатизма. Любил крабовые чипсы и сосательные карамельки. Шлялся по родному Северску похрустывая или посасывая. Умудрился познакомиться с девушкой. Симпатичной и активной. В нем ее привлекло не заинтересованность жизнью. Ей захотелось раскрыть ему глаза и показать, какой же красивый и удивительный мир вокруг. Повела его в театр на пьесу Чехова. Дементьев там уснул еще на первом акте. Пошли в кино. Он смачно хрумкал попкорном, поглатывал пивко. Вроде все нормально. Вышли из кинотеатра. Она поинтересовалась как ему фильм. Дементьев не смог внятно вспомнить фабулу, просмотренного несколько минут назад фильма.
Девушка практически отчаялась. Этот человек живет, как улитка в раковине, на дне жизни, и не желает раскрыться. А ей ведь нужно совсем иное. Всплеск чувств, фонтан эмоций, радугу впечатлений. Она поняла, что нужно расстаться с ним, но еще не знала как. Какими словами.
Прилетевшая ему повестка из военкомата, облегчило ей душу. Думала, скажет, что пока отношения не зашли далеко, надо бы им разойтись. О не соответствии характеров, интересов, жизненных приоритетах. В общем, стандартной словесной чепухи, применяемой в таком деле как расставание.
Но Дементьев стал таким жалобно-нежным, что она даже сбилась с толку. Ей он стал дарить ромашки, целовать в шею, класть голову на коленки, приговаривая «Вот вернусь с армии, ты переедешь ко мне. С мамочкой вы поладите. Будем дружно жить большой семьей. Мы с тобою поженимся. Ты ведь будешь мне верна?» И смотрел как щеночек ей в глаза. Она лишь согласно качала головой. «А пока письма мне пиши»
Когда его посадили вместе со всеми призывниками в автобус, он незаметно всплакнул. Это было похоже на чих. В окне ему махали мамочка и стоящая в стороне любимая. Отец решил дома отоспаться. Автобус тронулся. Мамочка вытирала платком слезы, одновременно махая им. Девушка сразу же повернулась и пошла в жизнь радостную и творчески-полноценную.
Дементьеву совершенно не понравилась армия. С первых двух дней, которые он провел на распределительном пункте в Красноярске. Есть нужно быстро, туалет на улице и в отвратном состоянии. Все делать с ускорением. Одеваться, раздеваться, мыться, ходить, спать. В первый же день, после плотного ужина, из-за кого-то всех заставили шагать гуськом по периметру плаца. Дементьев думал, он – то тут причем? Его даже в часть не распределили, а уже началось что-то не хорошее.
Когда ему предложили служить на севере, он согласился. Во-первых там в части всего 60 человек срочников. А меньше народу – дышать легче. Во-вторых, на халяву полететь на самолете. Он ни разу еще не летал. А тут такая возможность подвернулась.
В самолете ему понравилось. Багровая кромка горизонта, сквозь маленькое окошко, плавность паллета, вкусный омлет, яблочный сок. Приветливые и симпатичные стюардессы.
Но север ему пришелся не по вкусу. Собачий холод, отсутствие деревьев, мутное небо, бесконечный снег. Дементьев захотел домой, но его завели в часть. Прошмонали, проинструктировали, помыли, одели. Он стал солдатом.
В первые три дня он понял, что задолбался. А после того как его поставили в наряд – заебался. Он вел такой образ жизни, при котором сложно пропитаться как симпатией окружающих, так и антипатией. Ни с кем не дрался и даже ни с кем особо не ругался. Проявлял индифферентность к любым внешним раздражителям. Когда он впервые стоял дневальным, то понятное дело допустил косячок. Все допускают. Вместо одной команды, подал другую. Все бы ничего. Но шел командир части. А командир части может обидеться, когда ему вместо нужной команды «смирно», подают «дежурный по роте на выход». Он посмотрел на него испепеляюще и вышел за дверь Карантина. Сержант, который стоял дежурным по роте, все это видел. Он подошел к Дементьеву с той мимикой на лице и пластикой, с какой подходят в плохо освещенных арках, дворах, самоуверенные шпанцы.
- ты че бля, не видишь, кто перед тобой идет что ли? А? Ведь он же три дня уже туда - сюда ходит. Лицо должен был выучить. Ты…
Тут постучали.
- открывай!
Дементьев открыл и машинально выдавил «дежурный по роте на выход».
Командир части посмотрел на него своими орлиными глазами. Покачал головой и скрылся за следующей дверью.
Сержант с покрасневшей от ярости рожей, уже было замахнулся. Но сдержался, ведь сейчас каждое утро проводится телесный осмотр.
- на пол бля! Быстро! Сто пятьдесят отжиманий! Вслух!
Прошло немало времени, пока Дементьев закончил. Физически он был среднестатистичен. Кряхтя, сливая на пол капли пола, пыжился он как мог. Вставал на колени, стараясь передохнуть. Но будучи в этом замечен, получал тычок по кирзе.
Когда он встал, еле дыша, офицер подошел вплотную. Так, что был, уловим запах одеколона.
- ты че, ваще не вменяемый, да? А?
- ни как нет, товарищ сержант!
- А какого ***, ты второй раз командиру части кричишь «Дежурный по роте на выход», вместо «Смирно». А?
- Не могу знать. Виноват…
- тащи бля, красную гирю, быстрей блять, быстрей!
Дементьев притащил красную, тридцати двухкилограммовую гирю.
- приседай, бля, с ней, сто раз!
- Разрешите отдышаться немного?
- Какой нахуй отдышаться! Приседай, бля, давай!
Когда он присел 50 раз из глаз его потекли слезы. Они спокойно текли, как бестолковые насекомые, смешиваясь с потом. Вся белуха (исподнее) и китель были влажными. Несколько раз гиря выскальзывала из рук. Он клал ее. Казалось, что красная кожа на ладонях, попросту лопнет. Отдыхать больше четырех минут офицер ему не давал. Дементьев падал на спину. Ноги уже не выдерживали. Но вновь, брал гирю, и сквозь, слезы, пот и боль, старался приседать, как мог. Не принцип, не яркая, ободряющая идея и мысль, придавали ему сил. А та самая бестолковая направленность упорства, которая бывает у барана, свиньи и прочих блюд.
- ты че, долбоеб да? Долбоеб я вижу… Как ты на свет – то родился!? Из жопы что ли? А? Ни *** не понимаешь… Один раз объяснил - Накосячил… Второй раз – опять, блять, мимо. У тебя говно вместо мозгов что ли? А? Это залет…бля… Ты у меня всегда будешь с гирями так жить. Сегодня полы мыть, когда будешь, на швабру блин наденешь. У нас, есть специальный такой, для тех, кому здесь жить легко. Заибись кому. Кто может расслабиться и накасячить, как ты.
Дементьев понял, что не сможет служить в армии. Он был сломлен вздрючкой физической и моральной. Как он здесь оказался? Почему не приложил усилий, чтобы не попасть сюда? Он поздно спохватился, но решил твердо – выберется отсюда, во чтобы - то, ни стало.
Дементьев оглядел себя, свои ноги. Там было все нормально. Ни мозоли, ни прыщика. Тогда он пожаловался на острую, сильную, ноющую боль в печени. Его отвели в санчасть. Щупали, он жалобно охал и ахал. Актерски симулировал страдание в здоровом теле. Его оставили в палате. Счастье было беспредельным. Ничего не делать, лежать себе, попивать таблеточки, да глазеть телевизор. Когда захотел – в туалет сходил. Еду приносят и уносят. Рай! Год бы так служить.
Но лафа продлилась лишь на двое суток. Пока его не раскрыли. Поняли, что Дементьев что-то мутит. У армейских врачей повышенный скептицизм к жалобам новослужащих. Понимают, что к чему. Дементьев охал и ахал, производил страдальческую физию, в момент, когда ради интереса ему прощупали другой бок от печени. Дементьева тырнули с острова ленного бденья в будни обычного рядового. Этому он был совсем не рад.
В личное время, перед отбоем, все смотрели телевизор. Положенные по уставу «Вести». Там показывали коротенький сюжет, неприятный для Дементьева. В каком-то городе, может даже в его, пьяные дембеля, чтобы догнаться, ограбили женщину. Сбили с ног и стащили сумочку. Их поймали и привлекли к ответственности, но Дементьеву стало очень тревожно. После отбоя он долго не мог уснуть. Он беззвучно плакал и желал к своей мамочке. Хотел прижаться к ней, крепко обнять, поцеловать в щечку и сказать что-нибудь ласковое – вызвать на ее устах улыбку. Удостовериться что с нею, все хорошо. Нырнуть к ней под крылышко. А затем прильнуть к своей любимой. Положить голову к ней на колени.
На следующий день Дементьев допустил, вновь, ряд ошибок при обращении к старшим по званию, и был естественно, наказан физическими упражнениями. С той же самой гирькой.
Перед самым подъемом следующего дня Дементьев помочился в свою шконку. Стал действовать решительно. На крики и всплески офицеров и врачей отвечал, что на ночь выпил много воды. Все улеглось.
На другие сутки, в то же самое время, в том же самом месте, он сходил по большому.
Его поместили в санчасть. Стали ждать. Каждое утро врач проверял, есть ли доказательство выплывшего энуреза или нет. Гадит под себя пациент или не гадит. Пациент не гадил. Его отпустили через трое суток, с приказом делать ежевечерний туалет всех нужд.
Еще через пару дней пришло письмо от любимой. В нем красивым и ровным почерком было описано, какой Дементьев замечательный, добрый, нежный человечек, достойный счастья и любви, но она не может быть с ним и ждать его. Чмоки.
В туалете, в курилке Дементьев во всеуслышание вещал всем, что скорее перережет себе вены, чем дождется принятие присяги и тем более дембеля. Об этом слушали не только товарищи по службе. Его вызвали. Довольно долго он отсутствовал. Когда пришел, глаза его были красными. Замполит сказал, чтоб тот собирал одежду. Молча и тихо, они покинули пределы Карантина. Позже все узнают, что Дементьева направили в Психоневрологический диспансер, на обследование. А затем в славный город Мирный на полгода, где служат такие же ребята, как и он.
Его мамочке с Воинской части космических войск, отправили соответствующее письмо, с получением которого, у нее случился удар.
Ворм
13
В одном из проемов дома стояла молодая женщина. Он не обратил бы на нее внимания, шел прямо, смотря под ноги, если бы краем глаза не заметил движение ее руки. Ворм остановился и посмотрел на нее своим пронизывающим, холодным взглядом. Это была привлекательная девушка, немногим старше Артины. По диагонали ее, от левого уха и до коленки правой ноги, разрезала ровная тень. Белая ткань, чуть прикрывавшее тело, от прикосновений ветра вздрагивала и одергивалась, обнажая белизну бедер и округлость груди. Волосы длинные и кудрявые были чернее тени и спадали на тонкие, белые плечи. Она имела такую позу стоять, которую он не видел ни у одной девушки его селения. Открытая, вольная, чересчур свободная. Одна рука ее, согнувшись в локте, пальцем медленно делало вращение на себя.
«Будто на месте ползет гусеница» - подумал Ворм и подошел к ней практически вплотную.
Ее лицо источало притягательную силу. А блеск в глазах и улыбка – выдавали желание. Она ладонью, мягкой и влажной, провела по его щеке. Что-то произнесла. Голос у нее оказался чуть грубее, чем ему представлялось. Взяла его за руку и ввела внутрь дома.
Внутри было все в полу-красном сиянии. Дым от трубок облаками клубился по всему помещению. Обнаженные тела женщин спокойно расхаживали, неся в руках стаканы с красной жидкостью. Играла музыка. Несколько мужчин громко смеялись и грубо прижимали к себе девиц. Но те не противились, хохотали и пили из стаканов.
Парочка проходящих женских фигур взглянули на него с тем же блеском в глазах и с той же улыбкой, что была у, держащей его за руку незнакомки.
Одни проводили ладонями по его щеке и губам. Другие, словно, с завистью, что-то говорили. Третьи так близко приближали свои губы, что он чувствовал их чрезмерно жаркое дыхание.
По винтовой деревянной лесенке они поднялись на второй этаж и вошли в занавешенную непроницаемой синей тканью комнату. «На входе наших домиков такие же ткани» - подумал Ворм.
Там, в тусклом, красноватом сиянии, стояла большая кровать. А в углу деревянная бочка с водой и пустая полуовальная емкость.
Губы ее что-то произнесли, тихо, нежно. Она начала раздевать его. Медленно, удивляясь каждой снятой материи. Когда он стал наг, она провела его к емкости. Жестом руки велела залезть в нее и ковшиком, черпая воду, принялась мыть. Начиная с головы и до самых ног. Намылила откуда-то оказавшуюся в ее руках губку, которая с приятным трением изучала каждый сантиметр его тела.
Ворм ничему не противился. Он пришел в этот новый мир, к другим людям, и все действия относил на счет здешних традиций и обычаев.
Потом она вытерла его полотенцем, произнося при этом неизвестные слова. И в самой интонации размеренного полушепота чувствовалась животная энергия.
Каков был, он вылез из емкости и влекомый ею встал у кровати – большой, пышной, на которую сквозь прорезь розовых штор упал стрелообразный, солнечный луч.
Она ткнула пальцем себе выше груди и губы ее произвели «Ка – трин», затем этим же пальцем ткнула в грудь ему. При этом подняла брови, а губы застыли в вопросительном круге. «Ворм» - ответил Ворм. Она хихикнула, закусила нижнюю губу и легким полувзмахом руки, привела в движение укрывавшую ее ткань. Та моментально слетела, казалось, не касаясь тела, беспрепятственно, словно удерживали ее невидимые воздушные нити.
«Ее тело – ее стихия» - понял Ворм, погружаясь в новую природу тепла и удовольствия. Все было мягким и легким. И эта кровать, и это тело, ставшее продолжением его тела. Учащенное дыхание в унисон, открывавшее новый язык – язык вздохов. Окружающие вещи, стены, сама комната начали расплываться, терять очертания. Горячий воздух обжигал легкие. Стрела солнечного луча колола глаза. Все звуки за окном потеряли свою значимость и обреченно стихли. Лишь ритмично стучало в груди. Мир поплыл, и начал разваливаться, как жидкая глина. Легковесность ощущалось во всем. Ворм закрыл глаза, полностью отдаваясь несущемуся потоку. Пылающая магма наслаждения вздымалась от низа живота к голове, где мысли разбухали и смешивались. «Артина, на ее месте должна быть ты… Глупец, я даже не догадывался, что можно ощутить полет с помощью другого, противоположного человека. А твоя мечта предполагала и это…»
И это было похоже на полет. Потому что с землей уже ни что не связывало. Земля не держала, не тянула за пуповину, а оборвала ее, высвободив в объятья воздушных сфер.
И Ворм почувствовал тот отрыв, которого так ждал, и о котором столь мучительно мечтал. Он явственно ощущал немыслимую скорость, свистящий ветер, набираемую высоту. И не хотелось смотреть вниз, на все маленькое и незначительное. И руки уже не руки, а расправленные крылья. И каждое перышко ощущает всю безграничную сладость полета. Только вверх и верх! И еще выше! Где сияет яркая звезда. Скорость стала такой, что казалось, могут обломаться крылья. А разряженный воздух с трудом позволял дышать. И звезда была ближе, и земля оставалась далеко позади. Все сузилось и сконцентрировалось в одной точке. Этой точкой был Ворм. Еще мгновение и он сам потеряет свою материальную природу, и раствориться в ветре. Примет его ипостась. Но когда он начал становиться уже прозрачным и сквозистым, вселенная лопнула. Звезда обратилась тупой, каменной стеной, в которую он влепился и за секунду рухнул на землю, не смотря на длительное возвышение. И перья разлетелись в пух. На их место вновь налипли кости, кожа и внутренности. Былая легкость исчезла. Холодным свинцом налилось тело, груз которого, разрушал всю хрупкость только что ощущаемой невесомости. Земля опять, как копьем проткнула его своей пуповиной.
Он открыл глаза, полные кровавой замутнённости.
«Ар-тина» - выдавил он тихо.
«Не Ар-тина, а Ка-трин» - произнесла та, что была внизу. Лицо ее кривила улыбка, а влажные руки тянулись к его голове.
Ворм испугано опустил глаза. Ему хотелось плакать от нахлынувшей опустошенности.
«Ее стихия обманчива. Дав возможность почувствовать себя птицей вначале, она насмехается тупой приземленностью в конце».
Та, что называла себя Катрин, видимо поняла настроение Ворма. Она встала с кровати и голая вышла из комнаты. Через минуту вернулась, держа в руках одежду. Широкие коричневые штаны, белую рубаху и сандалии. Она одела Ворма, при этом что-то произнося. И беспрерывно улыбалась. Когда он был одет, она поцеловала его в губы, сказала несколько слов и расхохоталась. Под этот хохот, не глядя ей в глаза, он побежал вниз, где ничего не изменилось. Все те же обнаженные женщины и мужчины с плывущими взглядами, грубо их прижимающие к себе.
Ворм выбежал на улицу. Ему так хотелось занырнуть в лес. Укутаться в травы. Но окружали его, лишь, каменные стены. Он медленно побрел в неизвестную сторону, по золотистым от солнечной пыли, плитам.
14
Его мучила сильная жажда. «Был бы в лесу – быстро нашел родник». Но леса не было. Взгляд привлек небольшой домик, из которого доносились веселенькие музыкальные мелодии. «Здесь, слишком много искусственного, даже эта музыка не идет ни в какое сравнение с музыкой природы».
На дверях висела красная табличка с непонятными знаками. По обеим сторонам порога стояли две большие вазы. Они ни чем особо примечательным не выделялись, но эти вазы напомнили об Артине.
«Возможно, сейчас, ее руки творят что-то подобное».
Он открыл дверь и робко вошел внутрь. Там стояло несколько столиков, за которыми расположились исключительно мужчины. На столах, стаканы и кувшины, которыми пользовались собеседники, утопали в клубах сладковатого дыма.
В другом конце помещения, напротив, от входа, была стойка. За ней стоял крепкий человек в возрасте и с довольным видом подпирал рукой подбородок. За его спиной громоздилось несколько бочек, откуда тоненький юноша наливал в кувшины красную жидкость.
Ворм подошел к человеку за стойкой, не зная, что сказать и как попросить попить.
Мужчина что-то произнес. Видимо, вопросительное – брови его сдвинулись, наделав немало морщин на лбу.
«Пить» сказал Ворм, но вспомнил, что его все-равно не поймут. Брови мужчины изменились в обратную сторону. Морщины разгладились.
- ты хочешь пить? – спросил он, улыбаясь.
- вы меня понимаете?! – удивился Ворм.
- ну, если говорю на твоем языке, значит понимаю. Правда… не всегда говорящие на одном языке приходят к пониманию – как бы отвлеченно сказал он – но смысл твоих слов мне ясен.
- а мне, казалось, что я не найду здесь ни одного человека, понимающего меня.
- я, если честно, тоже не ожидал еще раз в жизни услышать этот язык. Удивительно даже… Это приятное событие, которое необходимо отметить!
- Отметить? Это как?
- Я хозяин этого кабачка. Имя мое Крант. Пойдем за тот крайний столик, мои лучшие вина в нашем распоряжении и, они придадут правильный тон нашей беседе.
Они уселись за столик. Юноша принес полный кувшин вина. Первый стакан Ворм осушил сразу же, чтобы утолить жажду. Прохладное, легкое вино, с мягким бархатным вкусом, привело все чувства в порядок. Ворм сразу же ощутил прилив сил.
- язык, на котором мы говорим, принадлежит небольшому народцу, кочующему с места на место, открывая новые земли. Но они не отрываются от природы, возделывая все с чистого листа, с первозданного вида. И никогда не предпочтут жизнь города жизни в природе. Дак, как же ты оказался здесь?
- а «здесь» и есть город?
- это прелюдия города, отражающая большинство тех же пороков…
- что?
- да, можно сказать, что здесь и есть город…
- меня привела мечта…
- Мечта! и какая же?
- я хочу стать птицей.
Ворм рассказал о своей мечте. О том, что она не покидала его сердце и мысли ни на день. Что, практически все время, как себя помнит, он жил, преодолевая силу земного тяготения.
В глазах его не было уже ледяной жестокости. Вино растопило всю холодность, и теперь, там теплилась невинная возбужденность. Он также поведал о том, что некоторое время назад был с женщиной. Об удовольствии, полете и конечном разочаровании.
Крант слушал внимательно его рассказ, а в конце, когда Ворм потупил глаза – расхохотался.
- да… эти таинственные, милые существа, могут вызвать, целую радугу различных ощущений. То, что тебе досталось даром, всем остальным выходит в копеечку. Видимо, твоя необычная внешность затмила в сердце этой куртизанки экономический расчет, в котором, за предлагаемое удовольствие платятся деньги. Но ты, я думаю, мало понимаешь, о чем я говорю?
Ворм кивнул. Он ничего не знал ни о деньгах, ни об экономике. Крант вкратце попытался объяснить. Ворм, лишь, озадачено покачивал головою, а после задал вопрос.
- Как девушка может продавать то, откуда потом появятся дети?
Крант улыбнулся.
- Как мужчина может тогда это покупать? Дело в том, что таких женщин никто не берет в жены даром, и они вынуждены продавать себя. Но… никто здесь так вопрос не ставит. Просто женщины дают удовольствие мужчинам и получают за это деньги, которые в свою очередь приносят им удовольствие. В основном все так живут в этом мире, и чувствуют себя весьма благоприятно.
Ворму это показалось диким. Ведь он так мало знает об этой жизни. Но эта жизнь, с каждым новым открытием, нравилась ему все меньше.
- а откуда вы знаете этот язык? – спросил после минутного молчания Ворм.
- наши с тобой истории удивительным образом похожи. Я также когда – то родился, можно сказать, в чистом поле. Вокруг высились горы, бежали ручьи, колыхались травы и звезды лили свой цвет. Жил и возрастал я на лоне природы. Смотрел, как работают взрослые. Как передвигается солнце по кругу. И как тебя тянет стать птицей, так меня тянуло путешествовать. Уйти за границы привычного мира, бесспорно прекрасного и удивительного, но все же надоевшего до скуки.
С детства я заворожено смотрел на горизонт и подпрыгивал на месте, словно, пытаясь заглянуть за него. Что же таиться там.
Однажды я предложил маме пойти погулять. Стояла теплая, солнечная погода. Мы держались за руки. Я вел ее.
«Может быть, возвращаться пора?» - говорила она, когда отошли мы буквально на пятьсот метров.
Но я тянул ее все дальше и дальше. Пытался заговаривать зубы, лишь бы пройти еще километр. Лишь бы посмотреть, что же скрывается за следующим холмом. Для меня было возмутительно, почему ей-то это неинтересно!
В итоге назад мы вернулись под вечер. Мама – уставшая. Я – надутый и неудовлетворенный. Потому что ничего нового не увидел. Потому что мы так мало прошли.
Я понял тогда, что мама для одержимого странствием – тяжкий груз, который будет тянуть обратно в свой однообразный уют. И если от него не отказаться, то эти нежные цепи повиновения не дадут тебе узнать, что же твориться за очередным холмом.
Став крепче и старше я решился на уход. Так как мечта моя, как и твоя, не угасала ни на день. И в одно утро, когда все спали, я покинул родных.
Первым местом, куда я пришел, оказался этот городок. Здесь было меньше людей, чем сейчас и меньше каменных домов. Но все же это оказался новый мир, где текла другая жизнь. Мне это, конечно же, показалось недостаточным. И я двинулся дальше. Ведь если ты путешественник в душе, то долго не усидишь на месте. Тебя будет тянуть, и тянуть невидимым канатом за горизонт твоя неугасающая мечта. С тех пор я достаточно пространствовал по свету. Объездил, практически, весь мир. При этом голодал, и зачастую ночлегом моим была улица. Но эти лишения – ничтожные мелочи, ведь я осуществлял свою мечту. Я путешествовал. Мне открывались другие страны, люди с различными чертами лица и цветом кожи. Неизвестные языки, некоторые из которых я сумел выучить. Но чем больше я путешествовал, тем меньше становился счастливее… Какое-то наступившее пресыщение принесло опустошенность, и неимоверно захотелось вернуться. Знаешь, чем сильнее удаляешься от своего родного места, природы, тем мир, кажется мертвее. Вначале он завораживает тебя всем новым и неизведанным, но вскоре ты понимаешь, то, что раствориться в нем, будет тебе не под силу, ты чужероден ему, и место твое не здесь.
В следующем после этого городе, дома еще выше, их настроено еще больше и людская суетливость заметно увеличена. В следующем – дома, здания, уже практически, упираются в небо. Металлические животные, съедают людей, перемещают на дальние расстояния, после чего выплевывают. Там почти нет деревьев, трава вся в пыли, лишь бетонные серые столбы да валяющийся мусор. Сырой холод царствует там.
А есть города, в которых людей и вовсе не видать на улицах. Все они засажены в груды высоченных каменных чудовищ. Самовольно окружают себя квадратной оградой, клеткой. Квартиры, машины, офисы и прочие глупые, непонятные слова для тебя, предпочитающего безграничную широту природных просторов. Природа там укутана в бетон, птицы не летают, страшные до головной боли звуки беспрерывно наполняют эти города. Из-за дыма, пыли, газа – солнце еле просвечивает. Начинаешь задыхаться. И я начал задыхаться. Мне не хватало воздуха, и я вернулся сюда. Здесь была моя первая ступень, на которую я ступил, покинув родных. Здесь же будет мое последнее пристанище.
- и вы не хотели вернуться обратно, к своим родным?
- понимаешь ли, все эти путешествия по городам изменили меня. Я уже не был прежним. Город развращает соблазнами, от которых впоследствии очень сложно отказаться. Здесь я встретил будущую жену. Здесь у меня появился сын – он кивнул в сторону юноши, разливающего вино – я занимаюсь делом, которое мне по душе, корни крепко вросли в бетон и уже ничего не поделаешь.
- но вы должны быть счастливы, ведь ваша мечта стала явью.
- и да и нет. За осуществлением мечты приходит пустота. Поэтому нужно иметь еще одну мечту, прозапас. А у меня такой не было. Как говорится «у Него добавки не просят». Поэтому можно сказать, что мне нормально.
Ворма не совсем удовлетворила концовка рассказа. Он не понимал, почему этот человек не чувствует себя счастливым, ведь все о чем он мечтал, сбылось.
«Вот я мечтаю, стать птицей, и если стану, то буду счастливей всех живых тварей на земле».
- а остальные здешние люди имеют мечты?
- имеют, но их мечты совершенно иные…
- какие же?
- как можно больше продать своего товара, как можно больше скопить денег, чтобы купить еще больше всякой всячины, которую опять продать с еще большей выгодой. Их мечты строятся на двух словах «больше» и «деньги». Неистовая ненасытность богатства – стоит на вершине, к которой и летят все устремления. Будет оно, значит, все будет.
- а можно ли с помощью денег стать птицей?
- нет, здесь они бессильны – улыбнулся Крант.
- и все в основном мечтают о богатстве?
- да
- а что сделало их такими?
- не знаю, возможно, город – неуверенно сказал Крант – городские сны…
Ворм опьянел. И опьянение ему показалось сродни полету. Дает такие же ощущения легкости и головокружения, как если, наверное, парить в небе на огромной высоте. Он высказал это Кранту, наливая себе очередной стакан. Крант улыбался и советовал не перебарщивать с «этим делом», так как утром наступит еще большее разочарование, чем у него случилось от женщины. Тогда Ворм вспомнил про женщину. И ему, вновь, захотелось при помощи нее ощутить полет. Он даже привстал, Крант остановил его рукой.
- послушай, если ты хочешь стать птицей, то не нужно растрачивать свои силы на мелкие, обманчивые полеты. Иначе никогда не подымишься выше кабака и постели.
Ворм задумался и в отупении сел. Глаза наливались тяжестью. Его пронзительный взор и чуткое зрение расплывались в мутном тумане.
- все эти люди вокруг способны только на такие полеты – сказал Крант – впрочем, как и все остальные.
-жалко… и что, во всех местах, где ты был, люди одинаковы?
- Что касаемо мечтаний то да. Искренность устремлений у них подменяется забавной, увеселительной игрой, с помощью которой можно увлекательно убить время. Все порывы, возникающие на вдохе, гасятся на следующем выдохе. Только дети несут в себе кристальную чистоту помыслов и мечтают о сказочном. Но и это в них потом умирает…
- как умирает?
- они просто становятся взрослыми, а, по мнению последних, вздор думать о всяких там мечтаниях.
- что же мне делать? – с тоской спросил Ворм, то ли Кранта, то ли самого себя.
- сегодня переночуешь у меня, а завтра я объясню, где живет один человек. Может быть, он тебе чем-нибудь поможет. Если нет, то советую, возвращайся к своим родным.
- что это за человек? – глаза Ворма загорелись надеждой.
- один сумасшедший, которого выгнали от греха подальше, за колдовство и магию.
- сумасшедший?
- это тот, кто живет в мечтах, вышедших за границы реальности.
- а у меня выходит мечта за эти границы?
- естественно!
- дак, значит, я сумасшедший! – засмеялся Ворм, вскинув руки.
- а как же – сказал Крант без смеха.
- выходит, все-таки есть такие люди, как я.
- людей много, люди разные. Попадаются и такие, только их сторонятся. А в городах избавляются от них… Ну да ладно, хватит на сегодня. Идем, я отведу тебя в постель. Завтра ты отправишься к этому колдуну.
15
Ворм проснулся. Солнце чужого места жизни беспощадно слепило в глаза. Ворму было плохо. В голове и груди давило.
«Нельзя себя растрачивать на мелкие, обманчивые полеты, иначе не подняться выше кабака и постели» - повторил он про себя слова добродушного Кранта.
Крант объяснил ему, что нужно идти в сторону гор. По направлению влево от центральных ворот города. Пройти небольшой лесок и болотце. Дальше будет видна одна гора, вершина которой заострена и похожа на копье. Зайти в ущелье этой горы и на подъеме покажется пещера. В этой-то пещере и живет изгнанник.
- а откуда вы знаете, что он живет там?
- да у нас каждый почти знает.
- и что, много к нему людей ходит?
- теперь уже ни кто. Он сумасшедший. Вначале вроде бы многим помогал, но, то, что он говорил сделать, порой выходило за всякие рамки. Женщинам он предлагал такое сотворить с козлом или ослом, что и язык не повернется сказать. В общем, к нему перестали ходить.
Ворм поблагодарил Кранта за радушный прием. Крант сказал на прощание
- если осуществишь свою мечту, не забудь крикнуть мне сверху. Я выйду и помашу тебе рукой – и Крант засмеялся.
Ворм в нелегком своем состоянии не совсем понял природу этого смеха. Но обещал если, все получится, то помашет. Он побрел прямо, а сзади все не смолкал смех Кранта.
16
Ворм шел по указанному пути. Солнце заслоняли жиденькие тучи. Ветер усиливался. В небе летали птицы. Но Ворм не смотрел на них. Ему как-то было и грустно и тошно. От выпитого вчера вина. От изведанного женского тела. От того, что люди здесь предпочитают мечтам какие-то непонятные деньги.
«Неужели действительно, все люди так одержимы богатством, как я своей мечтой, и мне сможет лишь помочь какой-то сумасшедший, отвергнутый всем городом? Не грустно ли это. Видимо, я точно сумасшедший…»
Вскоре Ворм вышел к нужной горе. Ее вершина и впрямь, была схожа с копьем, словно земля, грозила небу.
Зайдя в ущелье, слева на пригорке он увидел в горе отверстие. Ровный овал. Ворм направился туда. Издал негромкий крик, извещая о своем присутствии.
Внутри ни кого не оказалось. Посредине, в круге камней, чернели угли. В одном углу была накидана солома и тряпки, в другом, в горшочках лежали какие-то травы. Валялся котелок, стояли кувшины с водой. Стены этого убежища были изрисованы непонятными, разноцветными, рисунками.
Ворм почувствовал сильную усталость. Его так и тянуло к земле. Он прилег на солому и закрыл глаза, провалившись в сонную яму. Ему приснилось, что он опять распарывал своими птичьими крыльями, тонкую плоть неба.
Карантин
IV
Семенову уже стукнуло 23 года. Росту – 202 см. Весу правда недобор – 80 кг. Оконченное высшее филологическое образование. Лицо скуластое, худое, с большой, вытянутой челюстью. Брови густые, козырьком выпирали над интеллигентными, умными глазами. По Ламброзо он подходил под истинный тип насильника и убийцы. Но, то была другая эпоха и другое представление о внешности. Критерии оценки личности сводились к эстетическому восприятию красоты. Человек только начинал познавать человека. Поэтому, то заблуждение, из-за которого многие оказались за решеткой, можно свести лишь к эволюционному движению в деле восприятия. Семенову очень повезло, что родился он в данном месте и в данное время.
Он не любил смотреть телевизор, предпочитая книги. Последнее лето он отдыхал на даче, где прочитал шесть томов Джона Стейнбека. При этом выпил больше сотни кружек любимого чая с малиной.
Мама, с которой он жил, не могла не нарадоваться на сына. Ведь он лишен всех дурных привязанностей. Ни пьет, ни курит. Он и, правда, не пил. А курил исключительно ради баловства. Чтобы не быть в стороне от одногрупников, друзей.
Когда его забирали в армию, мама расстроилась. Но не очень. Ведь по новостям она слышала о реформировании армии. Срок службы сократили до одного года. Условия службы улучшились. Военную форму сшил сам Юдашкин. В общем, на год отпустила его, с тем же чувством, как когда-то в летние лагеря.
С девушкой, которую он искал всю жизнь и нашел, он условился – приходит с армии и свадьба. При этом какой-то материальной платформы для проведения торжества у него не имелось. Так как еще ни разу он не работал. И профессия филолога, а это в основном будущий учитель, не предвещала денежных избытков. Но, тем не менее – свадьба. Так категорично все говорят, кто отчаливает в армию. Это изящный крик приходящей неуверенности, поставить на кон красивую крайность в обмен годичного хранения верности. По правде говоря, это глупость. На самом деле, чем больше говоришь, тем меньше шансов, что она дождется. Да и дело тут обстоит вовсе не в словах…
И вот Семенов оказался в армии. Засунут в края, которые не слышали Вивальди. Нормальное лето, где стоит меньше месяца. Три месяца сопровождаются обильным насморком. А остальные – зима, с температурой до –50.
Семенову не понравилось это место, одежда, то, что он оказался самым рослым. Из-за последнего обстоятельства он всегда находился впереди колонны, строя. Пытался сутулиться, но получал по хребтине. Потому что в армии нет вопросительных знаков. Одни восклицательные – «Есть!», «Так точно!», «Никак нет!»… Грудь вперед, башка задернута назад, подбородок параллельно полу, взгляд устремлен в заоблачный, далекий дембель.
Также Семенову плохо давались физические упражнения. Он не мог нормально, наравне со всеми, ни отжиматься, ни приседать. Поэтому, если он падал, или переставал двигаться, то офицер давал ему табуретку. Семенов садился на нее и начинал считать вслух, а все другие делать в два раза больше.
«Сука блять…» - слышал он своими филологическими ушами, возгласы, со стороны потеющих товарищей – 12, 13, 14, - «****ец тебе Семенов» - 25…26…27…
Но от изнеможения, все потом, забывали, про Семенова.
Если кто начинал ругаться или громко кричать нецензурно, то Семенов пытался их вразумить.
«Да вы что! Неужели не понимаете. Они же всего на всего хотят, чтобы мы между собой перегрызлись!»
«Отъебись Семенов» - сказал один
«уйди на ***» - молвил второй
«****уй за тряпкой» - подытожил третий.
И Семенов отправлялся во всех трёх направлениях. Молча и с грустным видом.
Из-за его роста, кровать была ему мала. Ноги вылезали за решетку, руки бились о стенку. Он как осьминог не мог комфортно устроиться на своей шконке. То одно не туда, то другое. И все его телодвижения и членоперемещения, сопровождались непременными скрипами. На первом же отбое он четко осознал, что армия ничего ему хорошего не даст.
Игра «три скрипа». Команда «отбой», все кладутся на правый бок и не шевелятся. Если слышится три хоть каких-нибудь скрипа, то следует команда «подьем». С заправкой постели, полным надеванием снаряжения и обмундирования.
Семенов не мог не шевелиться. Потому что когда в спешке ложился, то палец левой ноги угодил прямо в решетку, где и застрял. Решетка была холодная. Семенов старался, как аккуратнее,… но раздался первый скрип. Второй скрип произвела его рука, которая сместилась на пятнадцать сантиметров. После этого он испугался и посчитал, что все не знают, откуда исходят скрипы.
«Да хватит парни, давайте тише!».
Протяжным шепотом
«Семенов сукаааа….» , как легким ветерком донеслось до него. Опять – таки в спешке, когда он лег на подушку (а по мягкости она не уступает кирпичу), то правое ухо его завернулось. Он, конечно, хотел устранить это маленькое неудобство без каких-либо сотрясений воздуха, но тяжесть тела перешла на бедро и плечо, и сразу выдавила из кровати целых три громких скрипа.
«ПОДЬЕМ!»
Семенова никто не бил. В «Карантине» драк не было. Все обходились широким разнообразием едкой, как уксус, матерщины. Семенов выслушивал это, опустив глаза, сутулясь все больше. И мечтал, лишь, о том, чтобы залечь на домашний диван, открыть томик Джона Стейнбека и хлебнуть любимого чая с малиной.
Ворм
17
Ворм проснулся от толчка руки. Над ним стоял неопределенного возраста человек, который угрожающе что-то говорил. На голове темнела шляпа с воткнутым в нее пером . А под шляпой блестели черные глаза.
- я Ворм – спросони и от неожиданности сказал Ворм.
- и чего тебе здесь надо – с раздражением произнес этот коренастый, маленького роста человек.
- вы знаете мой язык?
- я все языки знаю. Я ж колдун! Чего надо тебе?
- я хочу стать птицей
- что? Рожденный Вормом - летать не может! – сказал он и во всю глотку расхохотался, держась за живот. В течение нескольких минут он не мог остановиться.
Ворм потупив взгляд, лежал на месте.
- ну, дак ты можешь мне помочь?
- вот уж не знаю… В основном ко мне приходят с просьбами «то излечи, это излечи», «дай силы мне мужской», «пусть он влюбится в меня сильно-сильно и на всю жизнь», «принеси мне удачу, пусть я разбогатею»… - говоря это он менял интонацию голоса и мимически кривлялся, как бы передразнивая своих просителей – а тут птицей… все от тебя зависит.
- я все сделаю!
- посмотрим. Ну и этого недостаточно. Нужно посмотреть есть ли у тебя вообще предрасположенность к тому, чтобы стать птицей.
- предрасположенность, это как?
- ну, всякий человек предрасположен к своему второму, кармическому облику. Как он жил человеком, что заработал – я сейчас не про деньги – тем и станет после смерти этого тела. От жизненных действий так сказать подводится итог. Кому уготовано стать блохой подмышечной, а кому незабудкой – он хихикнул – Одни предрасположены к собакам – это большинство. Всю жизнь хвостом виляют в трепетном ожидании, когда хозяин ниспошлет им кость. Особо занудные - к комарам. Вялые, уединенные тихони – к крысам. Ну и к свиньям также не мало расположены. Последним, кстати, небо твое вообще до одного места. Оно перестанет быть – они и не заметят. Будут дальше копошиться в своем хлеву харями в жиже вонючих банальностей.
А к птицам не много кто предрасположен… Да и зачем тебе сейчас становиться ею? В основном такие мечты осуществляются позже. Проживи жизнью нормального человека, помри спокойненько, а там… если есть задатки, не успеешь в последний раз глаза закрыть, как уже в воздухе окажешься, с ветром играя.
- нет, мне сейчас надо.
- понимаю, молодость, все дела. Невозможность переносить ожидание. Ну что ж. Мне не в тягость, и духам моим думаю тоже. Развлечение, какое-никакое. Как говориться взялся за магию – твори. Буду творить из твари тварь – и он залился хохотом, схватившись за свой живот – но сперва - наперво нужно дождаться темноты. В ней некоторые вещи лучше проглядываются – сказал он, и взгляд свой направил в пепельно-серый овал неба.
- зови меня Шаман.
18
Когда наступила ночь, шаман разжег костер, скрестил ноги и сел. Сказал, чтоб Ворм принял такую же позу и протянул ему руку. Ворм все сделал. Шаман держал его кисть обеими руками. Закрыл глаза. Наступило молчание. Лишь трещали в огне поленья.
Ворм смотрел на этого человека, на его лицо и удивлялся, так как оно от игры света ли или еще отчего, словно, искажалось, меняя черты. Там где имелись глубокие морщины, через мгновение уже была гладкая кожа. А морщины образовывались в другом месте. Его невозможно было запомнить. Этот человек имел выражение нескольких лиц.
Ворму стало не по себе, и он также закрыл глаза. Ему невольно припомнилась Артина, тень яблоневого дерева, дом, брызги водопада, запах цветов. И эти мысли начали растапливать в нем холодность и уверенность, привнося зыбкость во все проделанное им. Тогда он прогнал непрошенные мысли, сконцентрировавшись исключительно на своей мечте.
Шаман изредка кивал. Губы его шевелились, будто он с кем-то разговаривал, но слышно ничего не было.
Через достаточно длительное время он открыл глаза и встал.
- да… однажды тот, кто был в соколе, отдал свою жизнь, чтоб дать родиться тебе. Благородный поступок… видимо, он чувствовал… видимо, как-то, вы друг друга чувствуете… плюс к тому твоя самозабвенная одержимость… Может быть…. Может быть… Но запомни, стать птицей – штучный товар, когда – нибудь и ты должен будешь отдать возможность воспарить кому-нибудь другому. Такому же, как и ты. Не знаю как, но возможно, ты почувствуешь это… Так заведено. Но сначала тебя нужно оторвать от матушки земли… Завтра начнем.
- а почему не сейчас? - На Ворма его слова произвели огромное впечатление. Ведь, встретившись с Крантом и поговорив с ним, он практически отчаялся. А этот человек может исполнить его мечту. Ему хотелось быстрее, хотелось сейчас, чтоб не ускользнула возможность, не растворилась в воздухе, как сон.
- я устал. И хочу спать – и шаман повалился на солому, а через несколько секунд уже звучно похрапывал.
Ворм улыбнулся и прилег у костра. Он долго не мог уснуть, ощущая предвкушение от главного события его жизни – воплощения своей мечты.
19
С утра начались испытания. Шаман сказал Ворму, чтобы тот, подобно соколу, выследил мышь или другого зверька и притащил его. Ворм целый день выслеживал и пытался поймать, но зверьки были слишком шустрыми и не давались так легко в растопыренные пальцы охотника. Ворм падал, что-то бормоча. Копье или камень помогли бы ему, но ведь сокол ловит добычу без всяких вспомогательных предметов. Голыми когтями. Отчего ловля сопровождалась неудачами.
Шаман же сидел на камне и, видя все это представление, заливался хохотом, неизменно держась за трясущийся живот.
Ворма злило это, но он усердно продолжал исполнять поставленное задание.
Лишь под вечер ему удалось поймать какую-то, видимо, старую крысу. Которая в силу плохого зрения и преклонных лет, толкаемая по кривой инстинктом самосохранения, сама влепилась ему в ногу. Ворму оставалось просто схватить ее.
Радостный Ворм принес хвостатую добычу в пещеру, демонстрируя ее шаману. Тогда шаман сказал.
- теперь, пей ее кровь.
Ворм удивленно поднял глаза.
- сокол - хищник. Ты должен почувствовать вкус крови. Вкус будущей пищи. Рви зубами в месте, где у ней шея, и пей – голос его был размеренным, взгляд - серьезным.
Ворм поморщился. То, что ему предстояло сделать, казалось отвратительным. Толстая крыса в его руках, с полинявшей, плешивой шерстью, пахла болотом. Он закрыл глаза «я уже многое сделал для того, чтобы мечта моя осуществилась. И эта крыса не может быть препятствием»
Его зубы оскалились, и он вцепился ими в крысу, возле головы. Та лапками царапала лицо и руки. Беспрерывно и громко пищала. Длинный розовый хвост, как плетью стегал воздух. Скулы и челюсти Ворма напряглись. На лбу выступила испарина. Зубы вырвали кусок мяса. Ворм сплюнул. Писк крысы на несколько мгновений достиг высшей точки пронзительности. Казалось, вся пещера затряслась. Но потом сбавлял свою предсмертную мощь, становился глуше, пока не стих вовсе. Хвост бессильно повис, как тряпка. А Ворм с жадностью сосал ее кровь, горячую, густую, и капли капали на грудь, ноги, камни.
Хватит – сказал шаман, после чего, серьезное выражение лица, сменила гримаса веселия. Он громко захохотал – видел бы ты, какая у тебя была рожа вначале, словно не пищу в руках держал, а собачье дерьмо!
Ворм со злостью выбросил крысу, сплевывая чужую кровь.
20
На следующий день шаман велел Ворму, чтобы тот представил себя птицей и бегал в этом образе по горам и полям до полуночи.
Ворм не обдумывал то, что ему говорили, полностью отдавшись во власть этого человека.
Он начал бегать, расправив руки как крылья. Ему это поначалу даже нравилось.
Шаман же велел, чтоб тот кудахтал, как петух и когда Ворм исполнял это – разряжался очередным залпом хохота.
Солнце медленно ползло, сдвигая тени недвижимых предметов, и только странный танец ярого мечтателя, нарушал окружающую, плывущую статику.
К ночи Ворм уже не мог бегать. Все его тело болело, мышцы ныли. Голова плохо соображала и кружилась.
- зачем все это? – спросил обессиленный Ворм, развалившись возле костра, в пещере, когда все закончилось – чтоб тебя повеселить?
- ну и это тоже. Мне же скучно здесь бывает. Людей почти не вижу. А тех, которых вижу, мало похожи на людей. Лишь с духами всякими общаюсь, а они ребята серьезные. Им уже не до шуток. А вообще… кровь крысы была необходима. Она позволит быстрее сменить человеческий облик.
- а эта беготня?
- это нужно, чтоб тело твое устало. Чтоб ты перестал его чувствовать. Тело вводит в заблуждение разум. Завтра каждая клеточка твоей материальной оболочки будет испытывать тупую деревянную боль. То, что надо. Ибо чем хуже себя чувствует тело, тем крепче дух. Боль ты будешь ощущать мозгом. Но дух начнет преобладать над этим мнимым поверхностным налетом. Если тело перестает слушаться, то дух набирает силу. Поэтому, бывает, что пьяный грохнется с трех метров плашмя и ему хоть бы хны, проспался, отряхнулся и дальше побрел, цел и невредим. А какой-нибудь трезвый крепыш оступится на ровном месте и ногу поломает в двух местах…
- а какое еще испытание меня ждет? – спросил обессиленный Ворм.
- об этом завтра - серьезно ответил шаман и улегся на свой соломенный настил.
Карантин
V
Паша Чернухин собирался в армию. Он окончил вышку в Политехе. Выучился на специалиста по тепловым и электростанциям. Теперь же пришла пора долг Родине отдать. Паша воспринял это мужественно. «Все ходили, что я других хуже что ли?». Не раскис, не заслюнявил. Не находил причин, чтобы избежать участи призывника.
Внешне он был забавен. Похожим на слаборазвитый эмбрион, с задатками homo sapiens. Не высокий, худенький, чуть сутуловатый. Никогда не занимался спортом. Физкультуру избегал. В детстве здоровье было хиленькое. Когда задумывался, голова опускалась вниз, глаза расширялись и, казалось, выкатятся наружу. Рот приоткрывался в бессознательной усмешке.
Голос он имел такой же тонкий, как и тело. В разговоре чуть картавил.
Любил читать Джека Лондона. Помнил практически все стихотворения, которые учил в школе. Особенно Лермонтова. Никогда не пробовал алкоголя или никотина. Не употреблял в общении ненормативной лексики.
Родители его – интеллигентные люди. Носят очки, работают в офисах. Ужинают все вместе за единым столом под классическую музыку.
- ничего сынок, сходить надо. Покрепче станешь – сказал за ужином отец.
- только если что, обижать будут – вставила мама – ты сразу же пиши или звони. Ведь сейчас же действенен этот комитет солдатских матерей.
- да все будет хорошо мама, папа.
Провожали его только родители. Девушку найти ему так и не удалось. На факультете их попросту не училось, а просто, подойти и познакомиться, для него было затруднительно. Поэтому он с головой погрузился в учебу. И в свои 23 года пребывал в девственном состоянии.
На распределительном пункте в г. Шелехово он переживал, чтоб не попасть служить в Читу. Потому что голова его переполнялась нехорошими слухами об тех частях и климате, при котором даже маленькая рана начинает гнить. А люди, приехавшие туда с чистой кожей, уезжают с красными, вздутыми прыщами на всем теле.
В Читу забрали 60 человек. Паша в это число не попал. Когда ему предложили служить на севере, в Космических Войсках города Норильска, он обрадовался. В эту часть нужно всего пять человек. А космические войска – это сравнительно молодые войска, сверх государственно - важные!
Паша почувствовал себя элитарным. Расправил грудь, ощущая внутреннюю энергию. Воодушевился и решил, что все будет именно так, как он и говорил за столом своим родителям. Нашлись остальные четыре человека и вечером же, на поезде, они отправились до Красноярска. А оттуда уже на самолете в промерзший город Норильск.
Паше воинская часть понравилась. Все находится в одном здании. И туалет, и душевая, и столовая и медсанчасть. Все компактно и сжато. На улицу выходить только, чтоб снег чистить и тренировать походный, строевой шаг.
Сильный холод его не пугал. Не доставлял проблем. Паша жаждал увидеть северное сияние. Они приехали зимой, когда в Норильске стояла полярная ночь. Поэтому ему очень хотелось стать свидетелем этого чудесного зрелища преломления лучей.
Сложности у Паши возникли, когда начались физические нагрузки. К этому он был не готов. Для него легче было бы выучить весь Устав, чем вытерпеть спорт-массовые мероприятия.
Нормально отжаться Паша мог три раза, затем, опускал на пол колени, и худое тело начинало трястись.
С приседаниями у Паши обстояло дело лучше, но не на много. Упражнение «Братская волна» - это когда все встают в одну линию, братаются и начинают враз приседать. Если кто-то замедляется и получается «волна» - один присел, другой еще стоит – то счет идет в обратную сторону. Пока не достигается синхронность в действиях.
На этом упражнении Паша выдерживал не долго. Затем обессиленный просто повисал на плечах товарищей. Товарищи по поводу него матерились со страстью и экспансивностью, но все же вытягивали на плечах костлявый балласт.
Сержанты его спрашивали.
- ну чего Чернухин, как себя чувствуешь?
- все нормально товарищ сержант – отвечал жадно кушавший воздух, Паша – просто физическое состояние слабое. Никогда не занимался спортом.
- ***во Чернухин, отстаешь ты физически от товарищей, подводишь их. Из-за тебя все медленнее приходится делать, и больше…
- виноват. Исправлюсь.
- значит, заниматься тебе надо в два раза усиленней, чем другим.
- буду заниматься товарищ сержант!
И Чернухин стал заниматься. Он не дал слабины, не опустил руки. Как говорится в армии «не забил ***»…
Пока все учили нужные положения Устава, Паша тягал гантели. Потому что он уже знал данные положения. Вначале легкий груз, но со временем груз увеличивался.
Во время приема пищи он съедал куски масла тех, кто от масла отказывался. Сметал подчистую хлеб, и все что могло остаться съедобного на столе. Все кроме соли и перца, за не имением в них белка и жиров.
Аппетит у Паши возрастал по мере увеличения тяжести гантель.
К концу Карантина офицеры уже приводили Пашу в пример всем остальным. Он мог отжаться 27 раз и приседал ничуть не хуже всех остальных.
Также он впервые сматерился, чувствуя физическую полноценность.
- Васильев – своим тонким голоском, который не накачаешь – съебись с дороги.
И долбанул его коленкой по заднице.
Он начал отбирать куски масла у всех кто сидел с ним рядом. Для него перестали существовать авторитеты. Просил добавки. Неоднократно.
Сослуживцы косились на него и стали побаиваться. Ни каких смешков уже не существовало.
К принятию присяги и поднятию наверх он неплохо подготовился. Но в душе всё же остался прежним….
Ворм
21.
Весь день шаман не произнес ни слова. Только бросил утром:
- мне нужно добыть необходимые травы - и ушел. Отсутствовал несколько часов. Вернулся, держа в руках небольшой пучок каких-то стеблей и листков, каких Ворм раньше никогда и не видел. Он пытался что-то спросить, но шаман поднес палец к губам и шепотом произнес.
- молчи. Отвыкай от разговорной речи.
И до самой темноты, до появления на небе луны, они не проронили ни слова. Шаман что-то шептал собранной травке, а после начал варить ее в котелке. Когда ж лунное молоко начало литься сквозь овал пещеры, шаман уселся возле костра, скрестив ноги. Ворм сел рядом.
- наступило последнее испытание, преодолев которое твоя мечта осуществиться. И здесь все зависит от тебя. Как ты ей предан и так ли самозабвенно желаешь стать птицей.
- я cделаю все что нужно – ответил Ворм.
- у меня, однажды – тихо-тихо начал говорит шаман – уже был такой же как ты. С подобной мечтой. Он все выполнил. Ему оставался всего один шаг до полета…
-и что же с ним стало?
- он отказался… предпочел забыть свою мечту, чем выполнить свое последнее испытание. Развернулся спиной и ушел человеком.
- я не развернусь. А в чем оно заключается?
- Ты должен освободиться от всего, что тебя связывает с этой жизнью. А связывает тебя – те родные, что живут на природе. Я знаю, я видел. Та девушка и то дерево, под которым вы с ней сидели. Все жители. Даже тот мудрый старейшина, которого ты недолюбливаешь. Все они.
- но ведь, я же уже ушел от них…
- просто уйти недостаточно. Их сердца бьются под ритм сердца земли. Сердце земли бьется под ритм твоего сердца. Вы связаны. Чтоб освободиться нужно, вырвать из своего сердца въевшиеся корни. Вырвать с потрохами. И тогда ты перестанешь принадлежать земле.
- но как это сделать?
Шаман сунул руку за спину и достал острый, с кривым, как язык огня, лезвием нож.
- Ты должен убить их.
Ворм испугано переместил взгляд с лезвия на шамана. Но его лицо ничего не выражало, было подобно камню.
Ворм хотел что-то сказать, но все слова, как бескрылые бабочки, копошились где-то во мраке, не в силах вырваться наружу. Внешняя немота овладела им, но внутри, подобно улью, жужжали мысли. Жужжали беспрестанно, как опаленные огнем. Им было тесно в застенках головы, и они ниспадали туда, где свободно. Где бешено, стучало сердце, в которое они впивали свои жала. Ворму почему-то именно сейчас, в данную минуту, отчетливо припомнились разные вещи, о которых он и не задумывался никогда. Вспыхивали образами, яркими картинками, где явственно ощущались вкус и цвет различных предметов. Он вспомнил мягкие, теплые руки матери, ее всегда добрый голос. Как она купала его маленького в нагретой воде и пела чудесную песню. Он вспомнил ее запах, ни с чем не сравнимый среди других запахов. Запах родной плоти. Ему вспомнился отец. Почему он так мало о нем думал? Отец – сильный, мудрый, из ничего способен сделать все что угодно. А главное за силой скрывалась неподдельная нежность к своему сыну. А его лицо, светящиеся глаза и мощные скулы. Истинный воин природы. Когда он брал тебя за руку, ты чувствовал, как часть беспредельной силы передается тебе. Заряжает энергией. И как ты бездарно растрачивал эту силу и эту энергию?...Ворму припомнился каждый житель его селения. Даже те, с которыми он ни разу и словом не обмолвился. Он теперь видел их взгляды, их жесты и понял – они всегда смотрели на него с добротой. Ни в ком не было ни злобы, ни насмешки. Это он сам поворачивался к ним спиной. Это он смотрел свысока, довольствуясь холмом своей отстраненности. Они никогда не желали ему ничего плохого. А Артина… да ведь это единственный человек, который понимал его на уровне чувств. Единственный, с кем было так приятно утопать в теневой лужице яблоневого дерева.
От этих мыслей становилось жарко. Они беспощадно плавили всю стойкую систему, сотканную из стремления и уверенности.
«Сомнения убьют мою мечту - шептал про себя Ворм – еще не много и я встану, чтобы повернуться спиной и уйти простым человеком. Но к этому ли я стремился все эти годы? Ежедневно и еженощно думая как бы воспарить… ведь с самого детства, как себя помню, и до сегодняшнего момента ни что в мечте моей не давало трещины… ни взросление… ни окружающие меня люди, которые имели свое видение на мою жизнь – не умертвили ее… Да и как я смогу сгибаться, как все остальные, чтобы обрабатывать землю, вырывать травку, осознавая, что от неба меня отделял один шаг…. Когда кокон уже дал трещину, и показалось крыло, как мне дальше не разбивать его, а добровольно остаться в нем? В нем похоронить себя?... как я смогу осуществить мечту Артины, отказавшись от своей собственной… ведь она одна… это цель жизни… я ж не желаю какого-то богатства…. Много денег… чтоб летать из кабака в постель… пусть я желаю необычного, пусть… но я так верен своей мечте и так верил в нее, что вот-вот и она, наконец-то станет явью… Я превращу ее в явь!
Ворма овеяло прохладой из глубины его души. Сердце успокоилось, мысли затихли. Он открыл глаза. Взгляд, вновь, источал ледяную жестокость. Рука потянулась к лезвию и взяла его.
- на, выпей этот отвар – сказал шаман, поднося в котелке горящую жидкость – это придаст тебе силы.
Ворм выпил, продолжая спокойно сидеть на месте. Глаза его постепенно закрывались. А в спокойности позы читалась полная уверенность, в том, что он пройдет это последнее испытание.
22
Жители маленького поселения спали. Их день был наполнен теми же радостями и занятиями, что и дни предыдущие. Теперь, когда дружелюбное солнце закатилось за горы, они имели право на спокойные, цветные сны.
Но луна источала угрожающий холод. И этим холодом пропитывалось все пространство вокруг. Трава, листья, казалось, покрываются ледяным инеем. Деревья в лесу сотрясались мелкой дрожью. К ним, словно, чувствуя надвигающуюся опасность, безмолвно прижались настороженные нимфы. Они смотрели в сторону горизонта, где увеличивался с каждым шагом, приближающийся в холодном, синем свечении, силуэт.
Это шел Ворм. В руках его блестело лезвие ножа. Он двигался плавно и беззвучно. Ни шороха, ни тяжелого дыхания. Беззвучность окружала Ворма. Даже собаки впали в глубокий сон. Даже безразличные ко всему насекомые молчали. Мир затаился в ожидании неведомого и стих.
Ворм зашел в первый дом. Просто откинул плотную ткань, служащую вместо двери. Ведь жители этого поселения так доверчивы друг к другу и полностью уверены, что опасности ждать им неоткуда.
В этом доме спали его родители. Рядом друг с другом, так, что их руки невольно пересеклись.
Ворм наклонился над матерью.
Лезвие ножа уперлось ей в грудь.
Там где стучало сердце.
Она открыла глаза, и губы ее произнесли
- Ворм, сынок, ты наконец-то пришел, чтоб остаться с нами…
- нет… я воплощаю свою мечту – сказал Ворм холодно и тихо.
Лезвие с хрустом сухой ветки вошло в грудь. Глаза матери на мгновение сверкнули, пока не начали тускнеть. Свет ушел из них, и они закрылись. Сердце смолкло. Тело овеяло прохладой, будто оно покрылось тончайшими кристалликами льда.
Рядом спало тело его отца.
Теплое, живое, в котором стучало сердце.
Ворм склонился над ним, уперев лезвие в грудь.
Глаза отца открылись.
- ты пришел сын, чтобы помочь нам в работе…
- я воплощаю свою мечту.
Лезвие пронзило грудь, сердце смолкло. Стены дома покрывались изморозью.
Ворм вышел. Дом на фоне всех остальных почернел и осунулся.
В следующем спала Артина.
Она была прекрасна в этом тусклом, синем свечении.
Когда лезвие уперлось ей в грудь, глаза ее открылись.
- я ждала тебя, и ты пришел, чтобы осуществить мою мечту…
- нет, я воплощаю свою мечту.
Артина потянулась к его губам.
Она хотела жаром своего поцелуя растопить лед в его сердце.
Но лезвие остановило ее.
Губы не дотронулись до губ.
Горячее сердце перестало биться, замерзнув в камень.
Ворм вышел и направился к следующему дому, который принадлежал старейшине.
Лезвие уперлось в его грудь.
- я с самого твоего рождения знал, что ты принесешь горе – сказал он, открыв глаза.
- я воплощая свою мечту.
Лезвие, обагренное кровью, казавшейся черной, также заставило замолчать сердце этого человека.
И так, обходя дом за домом, Ворм приближался к воплощению своей мечты. Он обошел всех. И детей и стариков. Пока ни осталось никого, чье сердце бы билось в унисоне с сердцем этой земли. Ворм ни о чем не думал. Не испытывал никаких чувств. Все нутро его заполнилось жидким, ледяным мраком. И действовал он так, словно плавно катился по льду.
Ворм взял большой топор и направился к яблоневому дереву… В свете луны оно также отбрасывало тень.
Лесные нимфы закрыли лица руками и рыдали. Холодный, пронизывающий ветер, свистел и бушевал с жуткой силой. Срывал крыши домов, которые стали беззащитными, хрупкими… Они разрушались и по кускам улетали в черную бездну…
Ворм принялся рубить это дерево. И в местах, куда попадало рубище, появлялась и сочилась кровь.
Дерево рухнуло и разбилось на ледяные куски. Ворм убил связывающую его тень.
Наступила мертвая тишина. Смолкли рыдания нимф и колыхание листьев.
Все превратилось в лед, который беспощадный ветер разнес в пыль, и растворил в беззвездной ночи.
Будто ничего, никогда и не было.
Пустота и простор.
Как на небе…
Карантин
VI
Он вышел за дверь. Глухой щелчок нарушил утреннюю тишину подъезда. Затвор закрыли по ту сторону. Он постоял бездвижно несколько секунд, выдохнул, повернулся и начал спускаться по ступенькам, понимая, что пока он будет находиться вне этих дверей, на лице его не появится улыбка. На одном из пролетов стояли опорожненные бутылки из - под пива. Разбросаны окурки. Окрашивая, но не украшая угол, темнело пятно чьей-то мочи.
Он с отвращением и злостью осмотрел все это. Безмозглая молодежь наводила на него агрессию, смешанную с унынием. Открыл подъездную дверь и вышел в стандартное, зимнее утро.
Шел снег, неба не было видно. Серый, густой дым с заводов обволакивал и пропитывал город, стоящий на седьмом месте по самым грязным городам мира.
По крепче вжавшись в воротник, он направился к месту работы.
Автобус был полн. Какая – то молодая женщина взглядами, исполненными недовольства, стояла и жаждала сесть. Ни кто не проявлял вежливость. А он в форме. Ему положено.
- садитесь девушка – комплиментом он высказал. «****а кобылья! – подумал про себя.
Автобус ехал по знакомому пространству. Все что находилось вне окон, и что находилось, внутри составляло унылую синомичность.
Ехал он не долго. Пешком дойти было бы быстрее, и ничуть не обременительней. Автобус служил некоей отдушиной, где существовали люди, человеки. Чем меньше он их знал, тем более они казались людьми.
Работа ему осточертела . Он уже полностью выучил весь маршрут. Вот он проходит КПП, вот ему открывает дверь дневальный и выполняет воинское приветствие «Здравие желаю, товарищ капитан», проходит по расширителю – обычному коридору, где в конце закрыты двери карантина. Карантин это место, в котором в течение месяца находятся новоприбывшие военнослужащие. Там они проходят курс молодого бойца.
Он стучит, слышит вопрос «Представьтесь»
«Капитан Иванов», дверь открывается, произносится громкое «Смирно!». Дневальные, стоящие в суточном наряде, выпрямились по струнке и приложили руки к головным уборам.
«вольно…» - произнес капитан Иванов.
«Вольно!» - дублировал дневальный, стоящий у тумбочки и все трое опустили руки.
Сотни раз проделанная череда действий. И эти вопросы и эти ответы. Те же жесты и возгласы.
В клубе сидело около тридцати лысой, ржущей по малейшему поводу, той самой безмозглой молодежи. Щенки, совсем недавно оторвавшиеся от родительского крова, от засраных подъездов, пивных сосок и интенсивных, небезопасных совокуплений. От безделья и улицы.
Их нужно организовать. Превратить в единый, слаженно действующий механизм.
Он заходит в клуб.
- встать – с опозданием скомандовал кто-то. И все кто быстро, кто лениво и через силу начали отрывать задницы от стульев.
- отставить.
Все уселись. Кто-то шепотом произнес «этот капитан просто ****ец. Если спорт-массовую вести будет нам хана.»
Капитан слышал это. У него был редкий, острый слух. Поморщился и открыл рот.
- ****ежь бля убили! Сколько ****еть можно уже! Выучили обязанности дневального? Что? Еще учите!? Уже неделю учите. Сейчас, бля, посмотрю, как выучили… И строевой устав заодно. Так… Уразов!
- я!
- что такое строй?
- А можно повторить?
- можно Машку за ляжку! Ещё раз услышу слово «можно» хоть от кого – нибудь! Пожалеете, что родились не бабами. Отвечай давай!
- Строй это установленное уставом… э…. военнослужащих…
- что, установленное уставом военнослужащих?
- подразделений… э…
- что за ***ню ты городишь? Ты учил?
- так точно!
- что ты учил? За неделю три слова выучил, и то между ними напропускал, что связь вся теряется. Вас будут спрашивать всех положения строевого устава, когда вы поднимитесь наверх. Когда примите присягу и поднимитесь с карантина. Вы больше недели здесь, а ни *** не выучили. Не можете ни запоминать, ни строевой ходить. Сейчас, еще физо ваше проверим. А ведь спросит вас командир части, или начальник штаба, что такое строй или колонна, а вы ни хуя сказать не сможете. И все они решат сразу – а что это капитан Иванов проебывался что ли, что не удосужился обучить молодой состав. Деньги получает, а ни хуя не обучает. Может нам капитану Иванову взыскание какое впаять, за должностное несоответствие. Может премии лишить… Так что учить надо, бля, а не ****еть и не хихикать.
Уразов!
- я!
- ****и - ка 50 отжиманий.
- есть.
На спорт-массовом мероприятии было необычайно душно и воняло потом. Сам воздух в Норильске сухой, как невидимая пыль, дышать трудно. У многих подскакивало давление, шла кровь из носа. Кто послабее – просто валился в полуобморочном состоянии. Головы кружились. Ощущение, словно, все разом затемпературили.
Капитан стоял в углу и считал вслух. Рядовые отжимались.
- 35…36…37… Колени, бля, убрали, жопы опустили. На счет раз ложимся, не касаясь пола, на счет два встаем.
- раз…два… раз… два… Казеннов, подними колени! Отжимайся, бля. Казеннов! Ну, давай! Все продолжают самостоятельно, каждому отжаться 50 раз. Казеннов, оставить, встать… Ты че, бля Казеннов, солдат Российской армии, че дохлый такой?
- голова болит – сказал маленький, щупленький паренек с замученным лицом.
- голова болит? А хули тогда не в санчасти лежишь, раз болит?
- у меня не болела до этого. Когда упражнение начал делать, то заболела.
- тут у всех голова болит. Но товарищи же терпят твои. А ты, значит, решил проебаться.
- никак нет.
- нет! говоришь… Что такое походный строй?
- ….
- Походный строй, блять, что такое?!
- я не выучил это еще.
- упор лежа! Считай!
- раз, два, три, четыре, пять… шесть…. Семь…… восемь…………
- ну?
- не могу….
- давай бля…
- не могу.
- Утри сопли…. Ну что это… чем шмыгаешь, вспотел, что ли так? Слезы утри… встать…
Рабочий день капитана подошел к концу. Когда он направлялся к выходу карантина, то услышал из казармы чей-то голос.
«Жалко, что у нас не капитан Гутников командир роты. Кто это? Он нас сопровождал с распределительного пункта до части. Приятный, адекватный человек, которого даже уважаешь, за достойное несения звания «Военный». Просто так подумать, наш капитан мог бы также спокойно людей и в концлагере охранять. А капитан Гутников, сам рассказывал, работал одно время пионер вожатым в юношеском лагере…»
Капитан Иванов вышел из расположения части с неприятным чувством. Пошел к дому. Достал сигарету и закурил. «Ну, ведь если не пинать их морально, не материть, не выжимать последние соки, то они не дисциплинируются. Не выучат. Не самоорганизуются. Да и наверх, когда поднимутся, там - то будет хуже… Это же маленькая закалка духа на дальнейший этап жесткого обращения… дедовщину ни кто не отменял… Почему Казеннов заплакал?... Кхм… концлагерь…»
Вошел в подъезд, поднялся, встал у своей квартиры. Постоял с закрытыми глазами, выдохнул. Постучался, ему открыли. Затвор закрылся с той стороны. По ту сторону двери он разделся, поцеловал в шею жену. Наконец-то улыбнулся. Теперь «можно». Вошел в комнату, где его дочка готовилась ко сну. Достал с книжной полки красочную книжку, с вырезами. И ровным, спокойным, ласковым баритоном, начал читать сказку.
Ворм
23
Ворм открыл глаза. Сквозь овал пещеры слепило солнце. Он сидел на том же самом месте. Рядом сидел шаман и чуть улыбался.
- ты это сделал.
-я… убил их…- Ворм посмотрел на лезвие ножа, что держал в руке.
Крови на нем не было.
- да, ты убил их… убил в своем сердце. Теперь тебя уже ни что не связывает.
- в сердце? Дак, значит, они все живы?
- конечно. Ты сам можешь убедиться в этом. Теперь ты можешь лететь.
- как?
- иди и смотри на небо.
Ворм встал и пошел, смотря на небо, которое пока было лишь в овале горы. Пещера кончилась, и небо, все это огромное небо обрушилось на него.
Ворм перестал чувствовать опоры под ногами. Не чувствовал ног.
Все тело покрыла легкая, приятная дрожь. Сделав сильный взмах крыльями, Ворм полетел.
Небо уже не было не досягаемым. Оно стало родным, отчего потеряло былой окрас волшебства. Это небо своей прохладной приветливостью мстит всем, кто ради него отвергал проявление любви на земле, или отнимал жизнь у близких, не ценив их любовь. Отнимал, даже просто в сердце своем. Как нежданного гостя оно впускает к себе, но большего от него не дождешься. Чем больше в него хочешь, тем меньше оно ждет тебя. Но Ворм этого не знал…
Вскоре внизу показался город. Ворм крикнул несколько раз, зависнув над винным кабачком, где начиная рабочий день, Крант отпирал дверь ключом.
Крикнул еще пару раз. Крант заметил странное поведение птицы и подумал, что это, наверное, к дождю. Кроме как птицы в птице его зрение больше не могло ничего узреть. Дверь открылась, и он вошел внутрь.
Но через мгновение выбежал, толкаемый какими – то тенями внутренних отголосков. Стоял в ступоре и не мог поверить. Лишь рука, поднятая вверх, медленно поглаживала воздух.
Ворм полетел дальше, чтоб убедиться все ли в порядке с теми, которых он убил в своем сердце.
Под ним простирались поля и леса, горы и равнины. Деревья не казались больше высокими. Теперь для него не существовало ничего высокого. Земля уже была не в силах притягивать его за пуповину. Теперь его сердце билось в унисоне с сердцем неба и ветра.
Он увидел знакомые места. Простирался лес, в котором кто-то охотился. Нимфы хихикали и махали ему руками.
Люди были живы. Они работали в поле.
Вот те, что звались раньше родителями, спокойно полют траву. Иногда с грустным видом поглядывают в сторону горизонта. Не идет ли там их сын.
Вон старейшина сидит у своего дома. Дети смеются и купаются в зелени цветов. Тень яблоневого дерева пустует в томительном ожидании….
А вот Артина… она почувствовала… своим нежным, чутким сердцем…. И смотрела на него, приставив ладонь ко лбу, чтоб не мешало солнце…
Он поймал ее взгляд.
Артина не могла ни помахать рукою, ни улыбнуться, ни заплакать….
Она просто смотрела…. Понимая и не желая понимать…
А Ворм кружился над ними. И теперь в его сердце зародилась новая мечта – стать человеком.
Обычным, нормальным человеком. Чтобы работать… Чтобы вставать по солнцу и ложиться по луне… Чтобы жениться на любимой и прожить жизнь, так как проживали ее предки, довольствуясь мелкими повседневными радостями.
Но махнув на прощанье крылом, он полетел в обратную сторону от солнца. Потому что знал, что уже слишком поздно – этой мечте точно не стать явью.
Вечный дух
В саду Эдема было все благоуханно и тихо. И тишина величественностью своей вещала о тех звуках, в которых нуждалось мироздание. О гармонии, мире и любви. Каждая точечка, каждый пиксель созданный «…» были востребованы поцелуем этой тишины. Ибо ничего не существовало плохим. Все нужно и все хорошо!
Возле скудненького кустика, огороженного райскими, редкими цветками, росло маленькое, грустное деревце. Возле этого деревца, прогуливалась Она. А на деревце, висели, хиленькие, обещающие дать целую вселенную и галактики и миры, яблочки. По яблочку прополз червячок, склизкий и какой-то не солнечный, по сравнению со всем окружающим.
Она чутко реагировала на всякую дисгармонию, взяла червячка и съела. Ей он показался вкусным. Но она этого не знала, так как не могла ничего выразить словами. Ведь в Эдеме существовал единственный язык – язык тишины. И во всеобъемлющем шепоте бесконечной «глухонемы», громогласно и ласково разносилось одно и единственное определение всего– «Бох»…
А значит, ничего нельзя облечь в слова и выражения. В отсутствии лжи не расцветает ораторство, а в молчании нет вранья.
Тогда Она съела яблоко, ей показалось, что привкус червячка несет в себе тайну.
На вкус яблоко было обычным, как яблоки с других деревьев. Но теперь она смогла чувствовать словами. И испугалась этого.
- «А»!? – выкрикно - выдавила она и повалилась на траву. Это являлось первым началом познания…
Мимо прогуливался Он. Подбежал к ней, лежащей на земле.
- ты?! – сказала она, и радостно поняла, что может любое слово делать законом. И поняла, что любая мысль, обличенная словом, будет иметь именно то слово, которое придумает она. В мгновение в ней вызрели все алфавиты. И азбуки. И языки.
В то время как уже было ею придумано слово, вещи, потерявшие свое прежнее название, начали умирать, или быть против…
- зачем? – спросил он, опустившись на колени, пред лежащей ней.
- я так хочу! Извини, нет сил молчать, когда понимаешь, что сил молчать больше нет!
- не понимаю.
- да ты вообще… дурак! Хи-хи, какое ёмкое и хорошее слово…
- зачем ты съела?
- а кто ж мне говорил – то не есть?! Ведь все молчали…
- потому и молчали…
- ой, а что это? – Она схватилась рукою за свой нос. Трогала его, изучала ощущения. Смеялась – а это будет «нос»! А вот это трава! А это небо! Дерево, яблоня, горизонт, тело…
- почему? – спросил Он.
-Молчи! Ты не имеешь права спрашивать! потому что твой новый вопрос зависит напрямую от моего нового высказывания. Копи словарный запас.
- Это плохо…
- откуда ты знаешь это слово? Ведь я его не говорила.
- я знал все слова, пока ты не открыла рот…
- ах ты хрен собачий!
- еще собак нет.
- Уже есть!!! потрох, значит, ты обманывал меня, со всем, что здесь происходит. Обманывал и насмехался! Сукин ты сын! Подлец! Негодяй! Обманщик!
- я Любил. И любовь было единственным, что ощущал я…
- вон, у тебя колбаса болтается между ног! Накинь хоть лист какой, идиот, развратник!
- это ужасно…
- ай!... ужасно… прекрасно… слова – слова… Вот это что? Правильно – грудь. Я трогаю центр – сосок, он напрягается и требует дальнейшего прикосновения. А это…
- пожалуйста, не надо…
- это писька, из которой…. Ой что это?... на золотой дождь похоже….
- заткнись…
- это… уфф… ка…
- ****ь! Заткнись стерва!!!
Так кончились бессмертные немые и появились смертные языкастые...
……
Нет, есть весьма креативная мысль. Вчера одни били другого за то, что тот под одеялом… Ну вы поняли. Да! Да! Не будем опошлять. Ни к тому веду. Буду краток, как приказ. Время ограничено. Представим ситуацию. Женщина с мужчиной желают завести дитя. Пробуют, пробуют. Тщетно. Беда. Друг дружку любят до того, что ни за что не променяют на кого постороннего. Обращаются в центр искусственного оплодотворения. Платят деньги, и впрыскивают даме шприцом в…. Ни о том речь!
Мое видение вещей. В армию берут по всем показателям здоровых членов и так далее.. Без СПИДа, сифилиса, и прочих интересных словечек. Сейчас один год службы. Бром уже в чай не добавляют. Активность и желание не спадает ни коим образом. Почему бы не объединить банк сбора спермы с совершенной благотворительностью военнослужащих. И те рады и эти спокойны. Дрочить в простынь – стрёмно. В стаканчик – почетно. Решением данной проблемы, по скромному разумению автора можно свести идею дедовщины на нет.
Любая агрессия существует от сексуальной нереализованности, либо запертости. Душа без либидо – Форд Фокус без колес.
Драя толчок в командирском клозете, пользуюсь минутой невидимости. Это конечно не тот возвышенный полёт Ворма, который он ощущал, когда был с очаровательной барышней... Скорее нервные подрагивания эпилептика. Но становится легче…
…………
О Ворме я сочинял сказку не долго, но трепетно, терпеливо, По возможности. Понимая, что еще не вырезал вены, не повесился, не сошел с ума. Под одеялом, ночью, когда все уснут. В туалете. На личном времени… (Хотя такого не существовало…). Хотелось простых слов, простых мыслей. И не единого мата. Просто таким способом отдохнуть… Это был мой уход. От той реальности, что существовала вокруг меня. Что съедала меня, и, наверное,… съела. Я закончил ее писать вчера…
Много существует мнений и ободряющих слов, как уберечься от убивающей тебя реальности.
Одно из них «Не воспринимай это всерьез».
Как? Эту блистающую вдали мысль может желать лишь тот, кто не пережил ее вблизи. Если другого бьют – запросто внушать ему слова о всепрощении и любви к ближнему. Если утром тебя стоптали с грязью – простишь и полюбишь ты его, на ночь, глядя, когда следующим утром он грозился сделать тоже самое?
«Будь проще»
И люди ко мне потянутся? Тянулись. И руками и ногами. Дело в том, что их простота заключалась в моем легком восприятии насилия «на себя», после чего я смогу также передать эту легкость любому другому. Но если ты не хочешь бить ни «сейчас», ни потом, как быть проще?
«Другие же ходят и не вякают. И живут»
Мне радостно, что ходят. И горько, что уже даже не вякают. А живут… живут ли...
«То, что не убивает, делает нас сильнее»
Ни одна цитата так мне не помогала, как эта. Ницше шарил. Но если разобраться, то моему товарищу пришла чудовищная мысль. Чудовищная, но верная, на мой взгляд. Если мы хотим сделать весь народ лучше, в любых масштабах, то должны сделать его сильнее. Ибо в силе – лучшая жизнь. Он сказал «давайте тогда насиловать юных девочек, чтобы в дальнейшем они вырастали ответственными матерями и преданными женами. Ведь хвост прошлого всегда будет виться тенью над их благополучным «сейчас»». Вот такой вот товарищ…
До… мою реальность ни что не убивало… алкоголь не убивал, лишь, приукрашивал… Не будь его я б не познакомился со многими, которые несли любовь и распыляли данную пыльцу, бескорыстно и просто, лотосом раскрываясь навстречу сегодняшнему дню. Ни предвзятости в них не было, ни расчета, лишь слеза и сердце. Заглядывая в глаза, они хотели узнать «о чем ты чувствуешь?», совершенно не интересуясь твоей работой, карьерой, одеждой, квартирой. «В чем мысли и думы твои? Расскажи рецепт своей души». Может они были безумны и мало социализированы, но они «жили». Пусть, иногда, не долго. Пусть не качественно. Но были счастливы до слез теплому хлебу в дождь, когда вы не довольные покупали в жару норковую шубу.
Нет… невозможно писать в состоянии рвущихся нервов… когда чужие глаза верят лишь собственным слезам… Симулируя свое жизнерадостное настроение, становлюсь очередным актером – покойником, так желающим жить в данном мире. Ха-ха! Граждане! Посмеемся и взлетим над обыденностью и землею, ведь мы ж выше всех этих низменных пагубных привязанностей. Чувствуете, как приближается небо к нашей зловонной яме?
………..
Дни с воскресеньями во главе строились в недельные эскадроны, и недели под командою полнолуний вступали рядами в месячные полки, несущие на своих знаменах «Tempus fugit» (время бежит), и месяцы маршировали в необъятном лагере года. Движение было… Но как же казалось оно бездвижным.
………..
«Возможно, вселенная питается нашей позитивной или негативной энергией, и, преломляясь, как лучи эта энергия летит обратно. Все взаимосвязано. И имеет свои последствия. Вот, допустим, ты матюгнулся. От этого, конечно, никто не умрет, не случится землетрясения, не рухнет на дом самолет. Но в ночной тишине, раздастся, плачь ребенка. Стоит ли это необдуманное шевеление языком покоя детского и слез его? Не стоит ли фильтровать базар? Даже если ты лишний раз не скажешь слово «***» - от этого мир станет лучше. Или, по крайней мере, хуже не станет. А это уже что-то». Но собеседник не внемлет. За глупое, бесполезное умствование прости меня неизвестное дитя.
…..
Разве сравнится особняк на Рублевке, пентхаус в гостинице Лондона. Дворцы, храмы, с красотою той убой темницы, в которой Сервантес писал своего Дон Кихота. Я лишь завидую той красоте убожества, что имелась у него. Каждая плешь вещала поэзию, сырость пела гимн искусству.
Я питаюсь безмолвными частушками своей подушки и попсою искусственного света, который мочится на меня, мою ручку и блокнот. Спасибо ему.
……
Вечер. Личное время. Захожу в туалет. На редкость там никого не оказалось. Располагаюсь над писуаром. Открывается дверь и кротко с потускневшими, испуганными глазами входит Игорёк. Истощенный и измотанный. В очередной раз провинился пред «Старыми». Не «срастил» шампунь.
Смотрит на меня как-то стыдливо и обреченно.
«Ну как ты?» - спрашиваю. На вопрос мой лишь выдыхает протяжно, глубоко и подвздошно.
Идет к самому дальнему писсуару, встаёт и словно чего-то стесняясь поворачивается ко мне спиной.
Цвет стен - белый. Писсуара – белый. И на Игорёхе «белуха». Я понимаю чего он скрывается. Ибо вижу красную струю, льющуюся из него.
……..
Ничего. Терпи. Тем более, совсем это и не больно. Хуже всего ожидание. Когда ты идёшь и знаешь, что тебя сейчас будут бить. Не помогут ни разговоры, ни чего. Но природа наделила тебя крепкими костьми. Со всего маху хлещут руками по рёбрам, а тебе хоть бы хны. Поэтому отдай должное природе – улыбайся им в ответ. Улыбайся в эти пасти и тупые, на выкате, пустые глаза. Подставляй щёку, возможно они опомнятся и впредь не замахнуться? Но… пробивают «двоечку»…Это не беда. Тебя могут назвать тряпкой. И ладно, пусть тряпка. Между прочим, как в прямом, так и в переносном смысле от тряпок пол (мир) становится чище.
……….
Письма твои – весточки из потустороннего мира.
В котором я якобы когда-то был.
Существовал, перемещался по пространству,
Смотрел на часы, мылся в ванной, ел на кухне.
Но я этого не помню. Лишь волосинки тела,
Как некие накопители помнят еще то электричество и тот свет.
Что касается памяти, то она подводит.
Опираться на неё – то же самое, что
Опираться на сломанную трость в сумерках.
Возможно, так души смутно ловят отголоски
Что когда-то жили с телом, смеялись, огорчались,
Старились, капризничали, умирали – освобождались.
Носили гордое горькое звание «Человек».
Люди – квинтэссенция животного мира.
Скорее – собирательный образ.
Мы мечтаем о птичьем полёте - создам самолеты.
Как хамелеоны адаптируемся и меняем как цвет модель поведения.
Обгоняем на авто гепарда.
Видим в ночи лучше совы.
Телескоп -орлиный взор.
Как скунсы бросаем газовые бомбы.
Как павлины расправляем пафос.
Как богомолы – теряем головы от сношений.
Жрём всех представителей природы акромя подобных себе.
Человек не венец творения, а Терновый венок Тварь – ения.
Но письма твои – свежий воздух. Отрада лёгким.
И твой быт, прописанный круглыми, пухлыми буквами –
Приобретает волшебный окрас сказки..
И я млею, блекну и теряю силу скорлупных доспех…
Желток вылезает наружу и растекается в улыбку.
………………..
Жалею, что… я… Обделённый печатью гения…магнетическими тембрами в голосе. Нужным слухом и умением играть на гитаре – как самым адекватным для быдла инструменте. Не могу всех их убить искусством… убить их быдлячество…отсутствие иной формы выражения, как насилие и усмешка… заставить их замолчать и углубиться в себя… Вот так бы встать…. Когда так называемые «деды» уже успели удовлетворить свои гипертрофированные комплексы… когда каждый «дух» отползал под всеми кроватями… рассказал дембельские сказки…. По «сушил крокодила»… отхватил в лысый череп не слабых ударов кулаком… посмешил всех, тем, что пробежал голый по всей казарме… расплакался…. Встать бы… вот встать бы и сесть посреди всех… сесть с гитарой и запеть…. Не громко, но так внятно и проникновенно, чтоб во всякую душу, вошло что – то. Вошло постепенно, но безотказно. И слова мои - голуби вспорхнули бы на их рожи и проткнули им глазные яблоки. Возможно, тогда бы из этих бесполезных дыр потекли слёзы. Не умею писать, лишь чутьём наркомана, ощущаю ту внереальную силу слов, что «вставляют» каждого, кто открыт или готов открыться…Что взаимодействуя друг с другом, дополняются, обмениваются цветами и звучанием, красками и запахами – плывут, подобно волнам, переливаясь и позвякивая. Что танцуют на карнавале восприятия и заставляют все рецепторы подстраиваться под такт. Но мои буковки – жалкие висельники на столбах с потухшими фонарями. Чем больше – тем печальней и нудней вид. Со словом сближен так же как прыщавый юнец с одноклассницей, которую имеет в ночных грёзах.… От этого ничего не менялось…
……………
Мой дядя Данте повёл меня за руку на увлекательную прогулку. Мы вошли в дверь с надписью «Ад». Но дальше порога идти мне расхотелось. Там было чересчур жарко. Направо вела другая дверка. Свой местный Дисней Лэнд. Я открыл её, там также было душновато, но менее зловеще.
- я пойду прогуляюсь – сказал дядя Данте – а ты пока развлекайся на здешних аттракционах с другими ребятами. По возвращении я куплю нам мороженного, которое освежит нас.
Дядя ушёл. А я так и катаюсь на чёртовых аттракционах. Тошнит, кружится голова. Душно…душно… Нет мороженного. Нет свежего воздуха. Нет мудрого дяди Данте, чтоб вывел отсюда.
……………….
Конца света не будет. Гавриил в подземном переходе играет на трубе плаксивый блюз. Он отчаялся и на брошенные в его шапку деньги желает купить пива, чтобы не так тряслись руки и сбить тошноту. Я сидел с ним.
- где ж ангелы твои?
- брюхатят художниц из близлежащей общаги, заливая им в уши поэтический мёд.
Выглядел он неважнецки.
Эх… где ж вы поэтизирующие лохи этого здравого мира? Как мне вас не хватает… На вас держится культура и искусство, на здравых пацанчиках – попса и уголовный кодекс.
……………..
Иуда предатель, продавший Христа за 30 серебряников - символ подлого, наимерзейшего, преступного в человеке. Иуда чудовище и духом и телом. Таков Иуда ортодоксального церковного предания запечатлён в каноническом евангелии.
Иной Иуда, сохранённый христианскими еретиками первых веков. Самый посвящённый из учеников. Достигший высшей чистоты и святости. Я б поцеловал Иуду – висельника в его иссине-мертвецкие сухие губы, как олицетворение истинного козла отпущения вселенской очистительной жертвы.
…………….
От приевшихся развлечений на аттракционе насилия, юные щенки брали в руки раннее не свойственные им предметы. А именно – книги. Они каким – то образом оказывались в их лапах. И оставляли весьма забавный след в болотных мозгах.
До меня доносились разные редкие реплики.
- душа – это эктелехия тела!
- а эктелехия это чё такое?
- да в душе не ебу…
Или. Я заходил украдкой по малой нужде в наш клозет, где усаживались двое. Их рты работали в унисоне с прямыми кишками. Воняло ужасно.. А я просто мочился и прислушивался. Впитывал. Мало ли, они станут персонажами. То есть некими манекенами в моём театре теней. Только у них есть редкая и замечательная возможность дать по заднице автору. Ну да ладно… В течении недели двое нейтрализовались с помощью «Алхимика» Коэльо. Замечательной, доброй сказки. И надеялся я, что после последней страницы что-то изменится в них. Данная литература благоприятно повлияет на это девственное сознание. И они задумаются. Или вспомнят, что когда-то тоже умели мечтать. Не о том, чтоб обладать машиной с глянца, или о том, чтоб трахнуть всеобщую распрекрасную недоступность. А о другом. Мне казалось, что кинутое словом семя, возымеет должное продолжение. Ведь от корки до корки они прошли совместный путь. Ведь, пока они читали, они совершенно забыли обо всех понятиях, иерархиях, устоявшейся системе. Нечто человеческое в них проблёскивало и заставляло безынициативно отправляться лишь туда, куда звала физиология, либо Устав. Ведь человек мечется не между хорошим и плохим, а между положительным и отрицательным. И казалось, что на момент процесса чтения в них человеческое возобладало над звериным. Степной Волк спрятал оскал и отвернулся в обратную сторону от луны. Но наивность моя разрушилась, как хрусталь от литого свинца. В туалете я слышу.
- ну чё, ты готов услышать душу мира? – говорит один, усаживаясь на корточки.
- ещё бы нах! Моё говно слышит требование желудка. Моя жопа понимает язык прямой кишки и говна. Всеобщая душа толчка говорит на языке моей жопы. Гармония ****ный в рот!
- ща просрусь нужно прописать философский камень в почку (такому-то).
- полюбасу! Пусть элексир бессмертия с моего конца слижут все эти духи ****ные…
Ни какие книги им не помогут. Как я понял, важен только сам процесс. Сам процесс и ничего больше.
……………
Ты мертва. Но надеюсь, что слышишь. Что поймёшь меня, как впрочем, понимала меня и раньше. Но теперь, никаких препятствий непонимания. Сейчас по ночам я порой ощущаю твоё присутствие. Когда лежу с головой, покрытой одеялом, то чувствую твоё шевеление рядом. Как мягко и плотно ты прижимаешься ко мне своей спиной. Мне всегда было необходимо твоё тепло, необходимо было осязать тебя. Ты давала это, но не всегда. Расположение твоё нужно было заслужить. Ты становилась отстраненно-незаинтересованной в моём присутствии, когда чувствовала мою энергетику, загаженную сором повседневных бессмысленностей. Они выводили из себя, ( если под «собой» подразумевать полную гармонию к окружающему миру и упорядоченность мыслей и эмоций), отчего я невольно расточал злость и гавканье Моськи, на всё и вся. В данные моменты, как бы я не старался притвориться актёром в роли «нежного и галантного», ты не обращала внимания. Смотрела в окно, даже не поворачиваясь. И мои предложения на ужин также оставались отвергнуты.
Но в другие моменты. Когда дни находились в нашем расположении, и внешний мир был бессилен, чтоб наплевать в душу. Копошился по ту сторону нашего автономного островка. Мы находились вместе. Смотрели фильмы – ты лежала на моей груди. Я сидел и чего-то писал – ты располагалась на коленках и внимательно следила за происходящим. Просто оба, обнявшись, дремали в уютной тишине и темноте комнаты. В те моменты я ощущал зыбкое и ненадёжное слово «счастье».
Но ты мертва. Тебя убили, те, кто по природе сильнее. Кто глупей и раболепней. А ты просто вышла погулять. Имя твоё - цветок, ещё долго будет шипами воспоминаний впиваться мне в язык. Пока я, с гудящей от ударов головой засыпал, твой сиамский хвост, в прощальном жесте поглаживал морозный воздух. И я чувствовал, прикосновение гладкой шерсти на своих щеках, которая смахивала бессмысленные слёзы. Прощай Роза…
………..
Ты пишешь, что… ты пишешь… хм… сдерживаюсь… отвлечения всегда являлись спасением… данные условия возвращают нас в недалёкое прошлое, где эпистолярный жанр был единственно - возможным в передаче информации. Представить Пушкина, строчащего наспех смс-ку – вырвать куски Слова, что сохранились в письмах. А телефонные сообщения долго не хранятся. Как правило… Но всё не то… не то… Отвлечения – легитимная защитным механизмом отстранённость от осознания действительности. Легче притвориться придурком, идиотом, кретином – лишь бы намазать ухмылку клоуна и пудру на глаза, только б не смотреть в лицо трезвости, реальности, а строить весёлые рожы и нарисованной слезой пытаться вызвать мокроту окружающих от суррогатного смеха. Всё это моё и всё это не способно отлепить твои слова и предложения и фразы, от этого тривиального, но незаменимого тетрадного листа в клеточку. К сожалению… Не хочу… не смею… пользоваться ярлыками, как одноразовыми…. Тенденцией всеобщего ****ства мерить нашу… Нет… Нет! Память лучший подсказчик сердцу, та память, что не испорченна временем раздумий, анализа, зачерственелости. Она помнит скорее музыку, чем слова, помнит шелест листьев, чем бессмысленные трели «прямой кишки», где «Дынск – дынск» единственный позыв к шевелению тела. Исключительно тела. Помнишь, как мы встречались на остановке? Простенький автобус довозил меня до тебя. Банальная концовка предложения, где смыкаются главные герои повествования… «тебя и меня»… А ведь сейчас думаю, как пишу, «тебя и меня», именно так и никак иначе… Ведь всегда нужно двое… Для инь и ян… для того, чтоб по Фен Шую разместить своё место под солнцем. Чтоб кончал и начинала… Чтоб мечтал в пьяном бреду, разомлённый и не свойственный себе трезвому, - да я хочу тебя мой сын! Да я люблю тебя моя дочь! И лучшей жены, любовницы, подруги, приятеля, «немного задержусь» - мне не найти. Вернее, мне жалко, терять. Так как это Лебединая песнь. Ни в коем случае не поддамся… Хотя гниль и уксус слов бурлит и якобы априори твердит о том, что станет лучше…. Ни фига… не слушаю… Я затыкаю свой рот мозга… и говорю Тебе… Пусть… Пусть… то есть не совсем конечно пусть, а точнее Ваще даже не пусть,… но всё же пусть, коль так вышло… обдуманно или не обдуманно… вопрос, который мог задать только «мужик»….Всегда стоял на том, что вы природа, что в вас больше природы, хаоса, всего мироздания… и пытаясь в вас кончить, жалко пытаемся кончить своим предсказуемым и упорядоченным мироощущением. Пытаемся удовлетворить не искренность, а пресловутую серьёзность пафосной обезьяны, возомнившей себя целостным элементом.
Никогда… Никогда не назову тебя словом, начинающимся на двадцать шестую букву алфавита…потому что ценю память… пока ржавеют старые вены рельс, по которым не ходят поезда, пока стоит та искривлённая берёза, на которую ты садилась, пока течёт Ангара и чайки орут всем и ни кому, - я буду любить тебя… пока будет стоять эта берёза…и эти рельсы будут тянутся в вечную промежность горизонта, где я лез, ломая защиту джинс, лез и по пазлам чувств, собирал целостную картину интимной жизни… я буду… но в тебе что-то не выдержало… не виню тебя целиком… природа не может отвечать за части вспыхнувших пожаров…. Поэтому там, где всё прощается и где стирается грань любой градации, где всепрощение и улыбка сродни слезе сердца, а притворство оседает бесполезным прахом на пуповине рождённых… Я … тебя… Покуда существуют эти рельсы, небо, птицы и хаос другого…. Пока воздух мироздания содержит молекулы твоих воздушных поцелуев я буду… любить…я буду тебя… Там, где не существует ревность, где оправдывается всякая земная провинность, где взгляд всегда поникает ниц – я буду тебя… И возможно сильнее и больше, чем сейчас… И возможно яростнее, честнее и более доказательно. С прощением, присущим традициям мест… Но лицо твоё в ночи – луна, замотанная в косынку, а на рассвете – бред, что ореолом лица и вообще образом ухудшает дальнейшее пребывание в режиме «сейчас»… как глупо - опять отвлечение … отпускаю… отпускаю…плыви моя рыбка…
…….
Письмо от матери. Уезжает в Таиланд к новому жениху. Документы на квартиру оставила у двоюродной тётки. Ну что ж, прощай мамочка.
……..
Он позвонил в дверь. Ему открыла Она. Частый топот маленьких ножек.
- папа пришёл! – колокольчиком звенит голос девочки с двумя золотистыми косичками.
- привет принцесска – говорит он – в его руках букет хризантем и пакет.
Он даёт Ей цветы и целует в губы. Затем наклоняется и целует дочку. Идут на кухню. Квартира благоухает уютом и убранством. Жена прекрасна. Дитя ангел.
- я выиграл процесс, дорогая. Мне жали руки судья и прокурор. Все пребывали в восторге. Теперь положен долгожданный отпуск. Тут вот – он указал на пакет – торт и вино. Ты же знаешь, я не пью, но ради такого случая, отметим по бокальчику дорогого «Дюрсо».
- я горжусь тобой…
- а, главное, мы летим туда, куда давно мечтали.
- неужели…
- Да. В Грецию! В первоклассный отель с видом на море.
- ура – вскричали все.
- я так люблю тебя папочка.
- любимый ты чудо.
- и я вас люблю.
Все обнимаются и целуются. Затемнение. Занавес. Упущенная сценка из жизни отдаётся другому.
……….
Смотрю я на этих…
40 лет Моисей водил по пустыне народ. Возможно, он сразу знал правильный путь. Но в душе его гнездились сомнения. Тех ли он ведёт. Может, он понабрал быдло и ждал пока те изменяться. Искоренят внутреннее зло. Расплавят его под палящими лучами солнца. Но сам он чуть не отчаялся. Им потребовалось на это 40 лет. Каким же, наверное, одиноким он ощущал себя всё это время…
…………..
Семённов: Всё закрывай, на фиг, дверь!
Казённов: Здорово, что сейчас мы можем остаться одни. И все эти «старые» будут вне поля нашего зрения.
Семённов: да, теперь эти долбоёбы уже ничего не смогут нам сделать. По крайней мере, на время нашего дежурства. А где Т,?
Казённов: Его «старые» - эти юные дебилы вызвали. Опять он что-то не то сказал. Или не то сделал. Вообще он ведёт себя, конечно, небезопасно.
Семённов: и улыбается всё время, когда его матерят. И чем больше улыбается - тем больше матерят, а если хихикнет, то пробивают.
Казённов: Понятное дело. Не выдерживают слаборазвитые извилины более совершенного индивида. В его глазах видят отражение собственной не совершенности, отчего злятся ещё сильнее.
Семённов: Дак, и Т, это понимает. А всё улыбается…
Казённов: улыбается….
Семённов: он всегда отказывался выполнять то, что ему «старые» говорили.
Казённов: за что был бит.
Семённов: помнишь, недавно, Чебадаев ему сказал носки стирать? Он отказался, сказав «у тебя, что рук нет, чтоб постирать следствие ног?». Здорово он получил. Локтём в почку. Исподтишка.
Казённов: а я постирал один носок.
Семённов: я помню. Второй носок взял я…. Стучит.
Входит Т, выглядит между знаком вопроса и @.
Казённов: Что с тобой?
Семённов: долбанные «старые» идиоты!
Т,: ничего. Всё хорошо. Дух сильнее материи. В него не пролезет ни один кулак. Требую политического убежища и внеказарменного общения! Ни слова об этих…
Семённов: Конечно ни слова! Ещё б о них. Чё их вообще касаться? Касаться пока они касаются нас. Потом после, если до терпим, где-нибудь на «гражданке» где воздух иной, иная аура, там может анализу подвергнутся эти… Как подвид бактерий…
Казённов: Как подвид человека. Модель, далёкая до оригинала. Брак производства. Слушай Т, на твой счёт мне приходят строчки одной песни «Они бьют меня/ но я улыбаюсь в ответ/ я уподобен богу в этот момент и он учится у меня прощению.
Т,: выпить бы…
Семённов: дак это! Мне сегодня пообещал за тыщу тугриков литр разбавленного спирту!
Т,: кто?
Семённов: Да из «старых» один. Они ж скоро уезжают вот и добрыми становятся. Он в санчасти лежит, и ночью ему доступны практически все сокровища медицины. Нужно будет сходить через час.
Т,: Сомнительно это…
Семённов: да ладно, зато гульнём.
Я вышел и за мною захлопнулась дверь. Я с порога ступил в песок. Откуда он взялся? Неизвестно… Возможно он всегда там был. Просто ноги мои его не могли найти. Ступали по матричному бетону. Лампа в углу еле горела, возле неё кто-то вился. Хотя может мне это показалось, возможно, это соринка была в моём глазу. Я шёл дальше. Алкоголь смешивался с последствием ударов и образовывал подобие смерча. В голове звонил колокол и некие звуки, в которых было что-то от «прости… аминь…» и « откоси… блин». Я шел, сгорбившись и прижимаясь к стенке, словно искал в ней тепла. Ноги вывели меня в широкий коридор. На стенках висели канделябры со свечами. Грязно-жёлтый свет освещал этот коридор. Я брёл медленно, берцы утопали в мягкости песка. В углах, где образовывались выступы, колонны, серели палки. При тщательном наблюдении эти палки оказались костьми. Я шёл и молил «господи, прости меня за прегрешения мои… внешне я не так много грешил – Ты свидетель, а в мыслях… в мыслях… да и Содом и Гоморра, Калигула и Маркиз Де Сад, но то в мыслях. Окружающим ведь ничего, ни каких попыток ограничить их свободу… хотя именно за мысли и нужно расплачиваться… Ведь главный «Выбор» гласит не только о внешнем поступке, но и о мысли, воображении. Надеюсь, я ошибаюсь Господи. Надеюсь, всё не так. Надеюсь, нет Страшного Суда. Нет сборища несовершенств пред ликом Твоим. Надеюсь, нет Тебя Господи. Пусть все слова мои и мысли летят в пустоту… Аминь… блин»….. Я споткнулся о какой-то камень. Но это оказался череп. «Что это господи? Откуда здесь эти кости, этот череп. Эти канделябры и свечи. И вообще, этот коридор откуда взялся, Господи?»… Сверху нарастающим гулом доносился рёв толпы, уже несмолкаемый, а набирающий свою мощь. Впереди я увидел лестницу, ведущую вверх. Рёв доносился оттуда. Чем ближе я приближался, тем громче звучал неразборчивый многоголосый ор. Тем не менее, как я понял, ступать мне туда. Обратно, точно не то. Поворачивать назад нужно тогда, когда мысли ещё не ушли вперёд, ни мысли, ни порыв, ни интуитивное предчувствие, ни здравый разум. А всё это молчало. Плелось где-то позади. Поэтому я и оставался спокоен. Это часто ставили мне в вину. Моё излишнее спокойствие. Они путали с безразличием. Спокойствие – это преодоление напряжения (внешнего или внутреннего), путём самоконтроля. А безразличие – отсутствие малейшего напряжения к любым раздражителям. Я не мог быть безразличным. Кто-то меня сделал чересчур сенсорным. Кто в этом виноват? Родители? Отсутствие родителей? Мои увлечения, привитые первыми детсадовскими, школьными, институтскими знакомыми? Ты в существование, которого веришь ближе к становлению, а потом ближе к отмиранию. А в промежности – тот самый опыт противоречий, внутренних Войн и Миров. Все Братья Карамазовы приобретают мою фамилию, где я – единственный продолжатель рода. Где во мне жёлтой лилией в непогоду расцветает Я - ребёнок, но вскоре встречается и Я - Чикатило. Он насилует во мне всё хрупкое, хрустальное, солнечное и неприкрытое. А после ведёт себя, как лучший из отцов, задаривая сладким и цветочным. И в глазах его видны звёзды. Но звёзды вскоре вновь падают. И он – я, становится прежним. Это душевный садомазохизм. Это не подконтрольность подсознательного существования. Шизофрения. Господи, может, я болен? Мне и вправду кажется порою, что я безумен. Излечи же меня…
- чё, бля?! – ослепительной вспышкой и возвращением в реальность донеслось мне. И я оказался в коридоре бывшего Карантина. Вверху светят нормальные лампы, а под ногами бетонный пол. Я вновь в армии. Двое с расстегнутыми кителями, расслабленными ремнями и жующими чёрные дыры пастями, смотрели на меня – ты чё салага? Совсем страх потерял? Мы ещё не уехали, ещё в дневальных ходим, а ты уже на рассосе шляешься тут? Перед сном, обход делаем, а тут твою рожу видим? Коль на Узел попал, всё, значит. Можно *** забивать на «старых».
Я молчал, опираясь о стену. В уши мне попадали какие-то исказившиеся звуки. Помехи и гул не давали соображать нормально. Я не знал, что ответить этим… Ни какой силы я больше не мог им продемонстрировать. Ни физической, ни внутренней. Улыбка на лицо не желала наползать, как детское одеяло из прошлого, когда мне жарко, я не досмотрел до конца мультик, а мама уже твердит, чтобы я засыпал. И натягивает на меня это ненавистное в тот момент одеяло. Я отпихиваю всякий раз, показывая недовольство. Но приходит отец и мне становится ясно, что это одеяло я с себя скину только в тот момент, когда его не будет в комнате. А значит, я проиграл. Но в ночи, мне приходит понимание, что папа с мамой дома и всё хорошо, а это уже заставляет меня улыбаться в темноте.
- ты чё сука улыбаться полюбил!?
- да он ваще охуел!
Голова моя – Нотр - Дам- де - Пари, где несколько Квазимод бьют в колокол. С каждым ударом я проваливаюсь в космос, отражающийся в позолоте. С каждым их ударом под ногами я чувствую песок. А звон превращает окружающее в вибрирующую мозаику. Ничего – говорю я сам себе – держись, держись Ванюша! Удар сбивает меня с ног, я получаю в живот сапогом и скрючиваюсь.
- ****утый ты какой-то! Все нормальные пацаны отхватывают вначале ****юлей, потом сами дают ****юлей и уезжают дембелями. На этом всё и держится… А ты…вроде с башкой, мог бы пробиться тут… но ебанутый какой-то… и… будешь вечным духом.
Я распрямляюсь и вижу, кто отходит от меня. Что отходит. Это здоровенная и тупая, двуглавая ящерица, изрыгающая что-то понятное ей одной. Способная приклеивать к себе таких же, чтоб становиться всё жирнее, многоголовее, вездесущее. Это тварь, с которой все боятся сражаться, пугаясь поражения. Это мерзопакостная, аурапожирающая гнида, отравляющая жизнь многим хорошим людям. Падла, засирающая клумбу с весенними цветами. Нет больше героев. Отважные рыцари мнут сиськи юным дурам, отрастив пивные животы и сдав доспехи в ломбард. Мощь и сила богатырская где-то рассеяна по братским могилам, да деревенским печам – где рассвет – закат, от самогона до самогона. Коли нет ангажированных героев, в действие вступает такой как я – Ваня Дурак. Вновь слышу рёв толпы, колени проваливаются в песок, на стенах канделябры со свечами. Улиткой ползу руками по стене и встаю на ноги. В углах желтеют кости проигравших, кости недошедших. Кости остановившихся. Ничего, ничего Ванюша, ты – то дойдёшь. Пусть даже у тебя вместо головы – колокол, который трудно держать в равновесии. Зато звон его в унисоне с запретной многим ушам мелодией. Это должно придать силы. Пусть ноги твои – два вялых облака, обутых в берцы. Зато ты чуть касаешься земли. Не идёшь, а шаркаешь по воздуху. Пусть руки твои слабы. Но эти руки чисты. И будут чисты, пока будешь ступать и ими, как орангутанг. По сути ничего и не останется от тебя, только руки.
К моим ногам упала одна свеча. Упала и горела на песке, горела возле моих ног. Упрямо и настырно. Я взял её в руки и поставил на место. Но как только поставил, эта свеча потухла. А у меня не было спичек, чтоб поджечь её. Тогда я снял с соседнего канделябра свечу и поднёс к потухшей. Но фиаско. Лишь горящая свеча потухла. В коридоре стало темнее. Я решил более не экспериментировать. Коли есть свечи, которыми можно зажечь потухшие свечи, то должны быть и те, которые заставляют гаснуть других. Вокруг – полумрак. В душе – полупожар. Ко мне, сверху кто-то скачет на лошадях. ..
Стук копыт, удивляет меня, ведь под моими - то ногами песок. Но почему меня удивляет это, когда должно удивлять само присутствие коней и всадников? Я прижимаюсь к холодной и чёрной стене, и взгляд упирается в них. Кони фыркают, и по мере приближения ко мне сбавляют темп. Глаза их черны, а по бокам висят сундуки. Но всадники-то! опять я отвлекаюсь от главного… Всадники, в белых халатах с капюшонами. Лиц их пока что не видно. Но вот они останавливаются прямо возле меня.
Я вижу их выражения. Большие круглые глаза, лелеемые надеждой, в которых уже поселилось отчаяние от потери прочности этой самой надежды. Они видят меня и спрыгивают с коней. Сбрасывают капюшоны. Воодушевляются. Размахивают руками, как торговцы, но на самом деле отдают жестами хвалу небу. Снимают осторожно сундуки с коней. Копошатся с тем энтузиазмом, который бывает у альпинистов, находящихся в метре от вершины и уже целующих скальные породы. Разрывают сомкнутые челюсти сундуков и в глаза мои пронзаются иглы кислого блеска. Предо мною предстали золото, ладан, и смирна. Эти пали на колени и от песка отражались звуки.
- мы шли на восток. И пришли сюда. Мы нашли тебя и приносим тебе это в дар…
Я смотрел на них испуганно и изумлённо.
- Зачем вы здесь? Ведь вы ищете, ищете, возможно, ходите совсем близко, но я не тот, кто вам нужен. Это уж точно… Не к тому песку, и не к тем ногам вы преподаете…
А эти всё отдают мне поклон и головы не подымут.
- да я в тысячу раз хуже вашего Ирода! Я в отличие от него убил не сотни, а тысячи детей. С четырнадцати лет. Смывая их в канализацию, в ванну, в раковину, расплёскивая на животы и спины любимых, знакомых, плохо знакомых, «кто ты?». На тех, кто мог полюбить, кто влюблялся, любил.. Мне снился сон… Будто я иду уже в Коридоре Чистилища и мне кто-то без насмешки и издевательства, но с тоскою и горечью говорил и показывал. Был моим гидом.
Открыл одну дверь. Груда бутылок всяких разных, стеклянных и пластиковых. Но пустых, тех, которых опустошил. Их больше, чем представляется глазу. Они - которые дарили иногда суррогатное вдохновение, а порою были неплохим катализатором к труднодоступным подкоркам. Но сейчас они стояли, как – то тупо. Без жизни. Тривиальная груда мусора. И зачем нужна эта комната?
Он открывает вторую…. Библиотека. Книги прочитанные мною. Их количество было весьма незначительным. Всего лишь пару полок на ветхом шкафчике. Я бы мог прочитать больше, но всё отвлекался, отвлекался…
Перед третьей комнатой гид мой вздохнул, выдохнул и произнёс
- ну, а тут, вот это вот….
Третья дверь открылась. Там слышалось пение птиц. Там солнце падало на все предметы, отражаясь и в капельках росы на ярких цветах. Там не смолкал гул и крики, и смех… Меня потянуло в эту комнату. Я сделал шаг. Я видел детей, которые веселились и играли. В основном они были беленькие. Вон девочка так смешно прыгает через цветочки. Её косички так прелестно развеваются в безветрие. А мальчик сидит в тени дерева и чего-то мнёт в руках. Сосредоточенность его взгляда что-то мне напоминает… Да и каждый из них мне что-то напоминает. Я понимаю, в чём дело. И на момент, когда я выдыхаю, все они замолкают и смотрят на меня. Их глаза становятся ясными и возбуждёнными. Они начинают тянуть ко мне свои руки. И каждый из них, кто громко, кто шёпотом, произносит одно единственное – Папа… Я захлопываю дверь и, пробуждаясь, сглатываю отвратительный в горле ком. Вот такой вот сон. Так что идите дальше…
А волхвы, подняли головы и начали ржать. Они тыкали в меня пальцами, шутили на Арамейском наречии и хлопали друг друга в ладоши.
- неужели ты подумал, что мы пришли к тебе? – сказал один с издевательской интонацией – ты должно быть очередной безумец с завышенным самомнением…. Да над тобою, не то что звёзды, а светлячок пролетит и то сдохнет.
И они залились хохотом. Собрали свои сундуки, водрузили на коней, уселись сами и поскакали. Долго мне ещё доносился их смех. Почему – то их смех, мне было тяжелее переносить, чем любой удар.
«Что я вам сделал? Зачем вы меня обижаете…»
Я ненадолго окунулся в лужицу самобичевания. Отрезвило. Подумал «Да какого хрена!» И расправил плечи. Два этих горбоносых ублюдка пусть катятся ко всем чертям, во след за грёбанной звездою… Мне не до этого. Мне нужно уничтожить Змея Горыныча.
Я дошёл до лестницы и стал подыматься. Гул и рёв по мере моего приближения нарастал. Ну что ж Ванюша, Колизей встречает тебя. Ты готов? – спросил я сам себя, и сам себе ответил – Готов! Чтоб больше не бросали свои кости другие. Чтоб эти дети спокойно могли спать. Чтоб над головами витал мир и покой. Чтоб сказка жила… Я уничтожу вонючую тварь…
В голове прозвучал колокол. Я, вновь очутился в армии. Возле комнаты дежурного по части. За стеклянной витриной сидел старший лейтенант и опрокинув голову на бок, спал. Пред ним шумел телевизор, с чемпионатом мира по футболу. Гул толпы разносился из ящика. За столиком дневального, мирно и тихо спал дневальный, расплескавшись по поверхности. Отцепленный нож, лежал, также на столе. Лезвие его было измазано в сгущёнке. Из чёрного прямоугольного проёма, где спала Рота, доносились звуки храпа и посапывания. «Зачем я пришёл сюда, Господи?» - спросил я сам себя в полубеспамятстве.
Но, в голове вновь звон колокола.
Как мне повезло, что стражник спит, и меч его спокойно валяется! Я беру оружие, оглядываюсь. И вступаю в пещеру к Зверю.
Я вижу это чудовище, оно разлеглось посредине. По краям обложившись невинными агнцами. Эта Сука храпит и издаёт мерзкие звуки, своими ноздрями, ртами, ушами, порами. Вот Оно. Шестиголовое Ублюдочное Животное, собирающееся улететь через пару дней в тёплые края. Вот Оно. Что держит в страхе многих кристальной чистоты молодцев. Вот Оно, с когтями чужой крови, видит сны. Оно заслужило это. Мой меч вытаскивается из ножен. Этот Горыныч, лядский Змей, имеет шесть голов. Начну..
Пасть храпела, шевелила белками глаз, возможно, ей снился полёт. Но я заставил её хрипеть, упереться в меня своими тупыми глазёнками, и ощутить землю. Мой меч пронзил первой твари горло. Вошёл в кадык. Я Повернул лезвие, когда оно находилось внутри. Чтоб у твари не было шансов. Да… Она сдохла. Первая голова. Вторая даже не проснулась, когда лезвие пронзило горло. И Третья, и Четвёртая, и Пятая. Подходя к последней, Шестой, я услышал голос. . «Ваня, что ты делаешь? Остановись? Ваня что ты делаешь?...»
Я провалился в армию. Сказка кончилась.
Паша Чернухин с испугом и слезами на глазах обращался ко мне. Я огляделся. Пять кроватей безмолвствовали. С пропитанных простыней тихонько капало на деревянный пол. В темноте не заметна ни кровь, ни белая простынь.
Я встал над шестым. Тяжело дышал.
- Ваня не надо… Не надо… Пожалуйста…
- Он животное Паша…
- Пожалуйста, не надо…
И Паша утирал сопли и слёзы одеялом. Я понимал, что это не искоренишь уничтожением малой части. Ладно… Пусть… Живи…. Утром я надеюсь ты что-нибудь осознаешь и поймёшь. Сегодня ты мог сдохнуть. Но над тобою возгорелась звезда Паши. Поэтому живи. Живи и исправляйся… Читай книжки и бей, лишь, воду…
Я развернулся и пошёл. Паша сидел и плакал, средь всеобщего храпа и бездействия. Положил нож, откуда взял. Теперь к сгущёнке прибавилась густая кровь. Дневальный спал. Дежурный спал. Не редкость. Я вытащил у дневального ключи от входа. Побежал вниз и вырвался наружу.
Шёл снег. Густой и красивый. Преодолев ветхий забор, я побрёл вдаль по тундре. Степь стелилась предо мною, вся в снегу, как невеста в белом свадебном платье. Холод пронизывал хрупкую плоть острыми иглами. А я… Я…
Я просто прогуляться вышел… Темнотой безначальной подышать. Прогуляюсь и вернусь. Обязательно… Прежним ли… Изменившимся.., но вернусь. Так тихо… до звона в ушах… Хочется силой той обладать, что в руке Мюнхгаузена таилась, за волосы выдёргивая из мерзкого, засасывающего болота… Но слабость одолевает… И не слабость – бессилие… А, не одно ли – нытьё духа. Тех ли я умертвил? Овец… или пастухов? Мёртвая овца выгоднее…. Для того и живёт… Другие, другие, кого надо бы… укутаются в тулупы, спрячут медальки свои золотые, да денюшки в карманах под мертвенно-бледной шерстью…. И им будет тепло… им всегда тепло… вот… кого надо бы…. Хотя и их как овец, вероятней всего кто-то стегает плетью. Но в чьих руках плеть? Не разобраться…
Холодно и спать хочется. Вот деревце одинокое, ты и станешь мне пристанищем. Я сяду у тебя. Ты ведь не против? Все оторвались от меня, понимаешь. Всех кого я любил. Покинули… Мне хотелось все лишь быть добрым и терпеливым, а что в итоге… Убил пятерых. Мне хотелось жениться и создать на свет белый девочку с двумя смешными косичками, а в итоге – кто–то другой будет осуществлять моё желание… Мне хотелось маме дарить цветы, целовать в щёку и говорить что она прекрасна – и она строит счастье своё где-то в Таиланде. Мне просто хотелось улыбаться и в ответ получать улыбку…
Но не виню. Не виню…Так уж сложилось.
А мой выдуманный отчаянный глупец, сам ушёл от всех…
Какой же всё-таки красивый снег, мягкий, пушистый. В этой космической тишине раздаётся знакомый крик. И кто-то падает невдалеке….глухой звук и больше ничего… Я уже знаю, кто это упал. И мне становится теплее…. Руки уже не зябнут… Потому что их уже нет… Я, закрываю глаза. Как обычно улыбаюсь в пустоту. Другого мне не остаётся. И продираясь крыльями, сквозь снежную паутину, лечу в прямом направлении к солнцу.
Вечный дух
© Copyright: Ваня Тронин, 2012
Свидетельство о публикации №212091001017
Свидетельство о публикации №212091001017
Рецензии