Служба, знаете ли...

               

                Пете, другу моему посвящаю.

Всё. Капец. Иду служить. То есть,- в армию. И стоило торопиться оканчивать институт за четыре года вместо пяти, чтобы через неделю после получения диплома расписаться в получении повестки из военкомата. А думал я, что самый умный. Вот окончу  пораньше на годок и тот годок в школе поработаю, военкомат-то будет думать, что я ещё учусь. А я уже учительствую!
Ан нет. Держава наша тогда слаженно работала, потому как на календаре значился 1978 год. И всё. Через день стоял я перед столом, за которым сидел пузатый полковник с лоснящимся от пота лбом (в июле даже у худых лбы часто лоснятся).
- Ну, товарищ Гривцов, в каких войсках вы бы хотели служить?- вопросил, не глядя на меня, вершитель судеб многих и многих.
Не мог же я ему ответить честно, что ни в каких. Не хотел я служить, хотел быстрее начать преподавать литературу, ну и русский язык, конечно.  Но были за окном  те времена, когда выражение «закосить от армии» ещё не существовало, и отвечать нужно было что-то другое.
- Вообще-то, товарищ полковник, мне всё равно в каких, лишь бы с собаками. Я вот тут собрал свои дипломы по военизированному многоборью со служебными собаками. Удостоверение вот, что ещё я судья 1 категории…
-Аааа!..- грохнул полковник.- Тогда, конечно, в 66-ую команду. Всё. В октябре ждите повестки. Кругом, шагом марш!...
«Г» было фрикативное, а не взрывное, отметил я как дипломированный филолог. Стало быть, военком или с юга, или хохол. А хохлы, как известно, правили бал тогда в младшем комсоставе нашей родной и непобедимой Советской Армии. Теперь вижу, что не только в младшем.
Ну и всё. Пришёл домой, встревоженной маме сказал, что военком обещал службу с собаками. Какая-никакая радость, потому что собак держали мы всегда.
И начал ждать. Повестки. А чтобы ждать было нескучно, устроился в школу, съездил в ЛТО (лагерь труда и отдыха). Были и такие диковины ещё тогда. Детей с учителями вывозили в какой-нибудь совхоз в пригороде, селили в бараке. И вот они ежедневно, с утра до обеда, ходили полоть свёклу, морковь или ещё какие-нибудь «чудеса ботаники». Больше, конечно, вытаптывали, чем выпалывали. До сих пор не понимаю, кому это было выгодно? Вот такой вот добровольно - принудительный труд горожан (школьников, студентов, работников предприятий и НИИ) на просторах нашей многострадальной родины…
Съездил, говорю, в ЛТО и благополучно начал учебный год с идиотской надеждой, а вдруг родина обо мне забудет и не призовёт в ряды вооружённых сил, как обещала, в октябре.
Ну, вы же понимаете: не та у нас родина, чтобы забыть взять у кого-нибудь долг. Отдавать долги она не торопится, а брать – всегда, пожалуйста.
В конце октября, как и обещал потный полковник в июле (накаркал, видно!), получил я повестку. И 10 ноября, с вещами, явился на призывной пункт, коим был двор того самого райвоенкомата, где я уже побывал. В армию ребята шли тогда, как бомжи: надевали на себя что похуже, чтобы по прибытии к месту службы не морочить себе голову пересылкой одежды на свою историческую родину. Но моя мама сказала:
- Сынок, ты же учитель, а потому одевайся пристойно. Да и нет у нас рваных брюк и фуфаек.
И стоял я, «одетый пристойно», в своём нейлоновом пальто и брюках - клёш с манжетами, не просто как белая, а как очень белая ворона среди этого цыганского табора полупьяных призывников с гитарами, гармошками и друзьями. А со мною рядом мама моя, чистенькая такая и совершенно несчастная, стояла. Стояла и держала меня под руку. И всякий раз, когда на крыльцо выходил дежурный по военкомату и орал в толпу: «Двадцать третья команда! В автобус!..» - рука мамина напрягалась, а потом снова становилась мягкой, потому что шестьдесят шестую команду всё не вызывали и можно было ещё чуть-чуть постоять рядом. А я смотрел по сторонам и пытался угадать, кто же из ребят этих стриженых, с такими же худыми, как и у меня, шеями, будет моим сослуживцем.
Но время шло. Двор военкоматский постепенно пустел. А 66-ую всё не выкрикивали. Ближе к вечеру во дворе стояли двое … Сказать, кто?
Если бы снимали кино, то камера взяла бы нас с мамой сверху. И постепенно всё поднималась бы и поднималась, уносясь за облака, чтобы у зрителя этого никогда не снятого фильма сложилось бы ощущение сиротства и бесприютности двух родных людей, расстающихся на полтора года…
И вооот …  На крыльцо вышел капитан  и (какая всё же проницательность у военных!) спросил у меня: «Ты, что ли, шестьдесят шестая?»
- Так точно!- попытался по-военному кукарекнуть я.
- Садись в автобус,- велел капитан.
- А мне можно с вами… до вокзала… проводить,- очень удачно вступила в разговор моя мама.
- Чо уж там – до вокзала, вы с ним прямо к месту службы отправляйтесь. Может вас там командиром его части назначат,- абсолютно серьёзно ответил капитан.
Естественно, мама моя слезу пустила, ведь «на позиции девушка провожала бойца…». И потому ещё, что понимала: нельзя ей быть командиром моей части, потому что дома на её попечении оставался полуторогодовалый  Лель, которого мы сначала отдали моему другу Витьке, потому как мама боялась не справиться одна с немецкой овчаркой, а через сутки вечером прибежали к Витьке и забрали пса домой. Так вот из-за Леля мама и не могла служить со мною вместе. Если бы не это обстоятельство, она, не задумываясь, приняла бы предложение капитана.
Приобнял я свою маму и весьма изящно сострил: «Не плачь, мам, я скоро вернусь».
А вот целоваться, прижиматься друг к другу у нас как-то не принято было. Сейчас вот думаю – почему?..
Сели мы с капитаном в гигантский «ЛАЗ» и так, втроём (третьим был шофёр, а не мама) покатили на ЖД вокзал. На маму мою старался я не глядеть, потому что, скажу честно, в носу щекотно было, немножко. Вот тут я и подумал, уже во второй раз: «Капец…»
А на вокзале всё было быстро. Купил капитан в воинской кассе билет, через час подали поезд, и уже, когда сел я в вагон, вручил мне мой сопровождающий все  бумаги, из коих узнал я, что следую в такую-то область, до такой-то станции, в расположение такой-то в/ч.
Что, думаете, секретничаю, не называя ни области, ни станции, ни номера военной части? Нет. Нет уже той части. Недавно в интернете нашёл пакет фото, сделанных там несколько лет назад. Бросили её господа военные. Стоят руины в лесу. Но как-то ёкнуло сердечко, когда на одной из фотографий узнал свою казарму и даже окно увидел, напротив которого моя кровать стояла.
А не назвал я места своего следования, потому что какая разница – куда. И поймёт меня любой, кто служил, кто вспомнит, как уезжал из дома. В этот момент всё едино: Калужская, Калининградская, Африканская ли область. Или ещё какая-нибудь иная.
Устроился на своей плацкартной полке и попросил проводницу, чтобы предупредила, когда будем подъезжать, скажем, к станции Заречной. Она спросила, а какая Заречная мне нужна, Узловая или Товарная. Прикинул, вряд ли в/ч расположилась на Товарной, скорее всего – на Узловой. Так и сказал. И поехал сдаваться в армию.
Про поезд говорить много не буду. Всё как всегда. Ехавшие домой дембеля (счастливчики!) давали мне дельные советы по службе, хоть и моложе меня были (я же после института), но для них эта страница жизни уже переворачивалась, а для меня только открывалась.
Проехали мы Заречную -Товарную, следующая, через полчаса, Заречная-Узловая.
Пошёл сразу же к военному коменданту вокзала. Тот глянул мои бумаги и сказал:
- А! Ну так это тебе на Заречную -Товарную нужно, там твоя часть и находится.
И ткнул пальцем в окно:
- Вон, уже отправляется туда последний на сегодня поезд. Так что беги бегом, боец!
И я побежал, потому что, как и положено в нашей стране, сквозного выхода к путям не было, а нужно было выйти из вокзала и тот длинный-предлинный вокзал обойти справа или слева. Нормально. У нас ведь в городах и парадные все наглухо заколочены в домах: вход со двора. И в магазинах при десятке стеклянных дверей открыты только одни.
Так вот. Обежал я тот вокзал и, как в бессмертных фильмах моего детства про индейцев (производства киностудии «Дефа» ГДР) индеец югославского происхождения Гойко Митич, запрыгнул в уже идущий поезд.
Но и Заречная - Товарная не была ещё концом моего пути. Тамошний комендант сказал мне, что ехать нужно в Ульяново, недалеко тут, километров пятьдесят. На рейсовом автобусе. И указал, как добраться до автостанции. Добрался. Ночь. Сарай какой-то.  Он-то и был, как выяснилось, «автостанцией». Рядом стоит древний ПАЗик – последний, отправляющийся в Ульяново сегодня. В кармане у меня 6 копеек ( два стакана газировки с сиропом, по советским временам), потому как поиздержался в дороге и даже предположить не мог, что поездка в армию так дорого стОит. Подошёл к шофёру, объяснил.
- Ладно, чего уж, садись, довезу,- ответил немолодой такой дядька.
Места в салоне автобуса  хватило. Здесь, кроме меня, была ещё вся обмотанная большим клетчатым платком старуха с козой. Интеллигентная такая коза попалась: молчала всю дорогу. А дорога была… Была она… Ну, соотечественник, представь: середина ноября, глухая провинция, ночь. Скажу коротко, что несколько раз, в процессе езды этой, коза доставала рогами до потолка автобуса.
Приехали-таки мы в Ульяново то самое. Слегка подташнивало, как от полёта на сверхзвуковом истребителе. Я на нём не летал никогда, но думаю, что именно так бы себя и чувствовал после полёта. Здесь мне и сказали, что до офицерского городка теперь – рукой подать, девять километров осталось. Добираться на попутке. Конечно, по бетонке, в лес, в 12 часов ночи, попутки сновали как тараканы по коммунальной кухне.
Что делать, спрашиваете вы? Идти, ответил я себе и пошёл. По дороге. Искать бетонку. Дорогу определить было совсем просто: если ты проваливаешься в грязь по щиколотку, значит, идёшь по дороге, если выше, значит, с дороги сошёл. Чёрная русская ночь прилипла к лицу. Это и хорошо, потому что я не видел своих модных брюк с манжетами и не менее модного нейлонового пальто.
На бетонку я ещё не вышел, как вдруг, справа по ходу движения, увидел во мраке циклопической той ночи «бычок». Это, знаете, когда человек во тьме курит. Он, «бычок», то есть, видно тоже меня разглядел. Точнее – почувствовал. И говорит мне «бычок» хриплым человеческим голосом:
- Э! Трам-тарарам-тарарам-там-там … Куда, тарарам, идёшь?
Трам-тарарам – это были вводные конструкции, целиком состоявшие из инфернальной лексики. Я ранее даже предположить не мог, что материться можно так длинно, прихотливо и, я бы даже сказал, изысканно. Но даже это было радостно слышать в полнейшей тьме, меня тогда обступившей.
- Служить иду, в часть свою,- ответил я по возможности бодро.
- Ты чо, трам-тарарам-тарарам-там- там (эвфемизм тот же, но текст был другим) ? Иди ко мне. Переночуешь. А завтра я тебя до офицерского городка подвезу, трам… и так далее.
Да и как же я был тому «бычку» благодарен. Пошёл прямо на него. Столкнулись. Корявая рука взяла мою руку и повела за собою в дом. В доме том был рай: был свет, и было тепло. «Бычок» оказался молодым ещё подбористым мужичком. Он сунул мне опять свою руку-лопату и сказал: «Валентин. А это – жена моя, Люся». Из недр дома выплывала та самая Люся. Как бы вам получше её описАть? Толстая? Ни в коем случае. Высокая? Да нет, среднего такого роста. Но я вдруг понял, что если бы на Люсе Валентин жениться не успел, а я бы успел, то мужа своего Люся била бы. И била успешно.
Хозяйка нисколько не удивилась ночному гостю, а сказала только: «Раздевайся и одежду здесь положи, я помою ща. Валентин, дай ему своё чо-нить и в баню своди». Сама Люся не сквернословила, но к «трамтарараму» мужниному относилась спокойно. Точнее, она этого «дефекта его дикции» не замечала.
Какая баня в первом часу ночи! Но Валентин сказал, что у него в бане форсунка от танка стоит, он её … украл, в общем. Так баня та за двадцать минут готова будет.
Всё произошло именно так, как он и говорил. А когда мы вернулись в дом, разморённые баней, стол был накрыт так, будто именно меня люди эти замечательные ждали после долгой разлуки. И дождались, наконец!
Во главе стола стояла большущая такая бутыль с мутноватым самогоном. Это была Эйфелева башня, видная из любой точки Парижа. И окружали её причудливые парижские кварталы из русской еды. В роли Латинского квартала выступала квашеная капуста на большом глиняном блюде, Монмартром была жареная картошка, прямо в сковороде поставленная на стол, парк Тюильри – солёные помидоры и огурцы, квартал Муфтар – жареное мясо, откуда домиком Хемингуэя выглядывал холодец. И были ещё и бульвар Сан Мишель, и квартал Марэ…
Ну скажите вы мне, читающий эти строки! Что за дело до меня, бредущего в ночи, было тем Валентину и Люсе, что дали ночлег, накормили. Когда мы вошли после бани в дом, то и одежда моя уже была постирана и сохла возле печи.
Что это? Та самая русская душа? Или просто – Душа Человеческая?
Через столько лет кланяюсь вам, дорогие русские люди.
А после еды отвёл меня Валентин в жаркую очень горницу и уложил на какую-то очень высокую кровать, на перину, из которой у меня только нос торчал. И всё. Провалился я в сон и перину. Утром Валентин разбудил и сказал, что пора ехать. Оделись. Поели. Пошли. Люся тоже ехала с нами. Во дворе я огляделся. Машины видно не было.
- На чём поедем?- спросил я.
- А вона, на «Белоруси»,- ответил хозяин.
Это, для несведущих, так трактор колёсный называется. С огромными задними и крошечными передними колёсами и микроскопической кабинкой.
- Как же мы здесь разместимся?- спрашиваю.
Валентин посадил Люсю рядом с собою на сиденье, а меня – напротив неё, прямо на приборную доску. Но так как та приборная доска стоит под наклоном, то, чтобы не соскальзывать, я вынужден был всё время упираться в могучую Люсю. И ещё одно неудобство: вся приборная доска была утыкана всякими пупочками и кнопочками. Ехали пять километров.
Вы в зоопарке видели бесхвостых павианов? Помните, как некрасиво выглядит у них … заднетазовая грудная часть? Думаю, что после той поездки моя выглядела примерно так же…
Доехали до офицерского городка, вышел я, Валентин махнул мне рукою, Люся кивнула, дверь трактора хлопнула. И они укатили. Навсегда. Больше я не встречал их ни разу.


Вместе с офицерами, на автобусе, доехал я до части. Пришёл в штаб. Отдал все свои документы. И через 10 минут дежурный отвёл меня в казарму первой роты.
- Всё,- подумал я,- служба началась…

В казарме было пусто. И тихо. Потом пришёл старшина. Совсем молодой парень – мой ровесник или чуть старше. Симпатичный такой, с усиками молодыми.
Уже потом я узнал, что мы с ним с одного призыва. Приехал он первым, вот и назначили старшиной. Был он немножко моим земляком, окончил политехнический институт. И ещё Слава (так старшину звали) рассказал мне, что служить мы будем в страшно секретной части, где готовят шифровальщиков, что все мы здесь после вузов, в которых не было военной кафедры. Учиться будем год и 2 месяца, а потом, дослуживать оставшиеся четыре месяца (служили тогда два года, а после институтов – полтора) поедем в свои военкоматы. Это и будет нашей практикой. И бонусом, потому как жить можно будет дома, а на службу ходить как на работу. Сразу вспомнил я своего военкома и его заверения, что служить буду «непременно с собаками». Ладно. Разберёмся. Начинаю…
Выдал мне старшина (кстати, старшиной он был по должности, звание -  рядовой) комплект формы х/б, а к ней погоны и петлицы из чёрной фланели. Сказал, чтобы занялся я «подшивкой и подгонкой обмундирования», а потом пойду в баню.
- В бане я только вчера был, вернее, сегодня ночью.
- Положено так,- насупился старшина.
Погоны и петлицы с первого раза не легли как им следовало… Впрочем, как и со второго… Впрочем, как и с третьего… Короче,- вообще не легли…
Спасибо Мишке - грузину из Рязани (ещё один из ранее прибывших, а вообще в роте было нас человек десять), он и показал, как надо пришивать и для первого раза пришил мне всё, куда положено.
И пошёл я в баню. Солдатская баня – это совершенно отдельная тема, достойная великой кисти великого мастера. И великого вдохновения.
… Когда старшина подвёл меня к бане, то я подумал, что прибыли мы на развалины, сохранившиеся ещё со времён войны. Отечественной.1812 года. Ничуть. Она – функционировала. Сдал меня старшина Серёге-банщику, одетому в сильно-сильно грязную форму и владевшему глазами цвета ну очччень разбавленной синьки.
Серёга выдал мне комплект чистого армейского белья (кальсоны и рубаху – такие я только в кино ранее видел). Трусов не полагалось, они входили в летний комплект белья. И ещё – две пары портянок, холодные и байковые, тёплые. Уже позднее, когда в кровь сбил ноги в сапогах, тот же Мишка- грузин научил меня те портянки наматывать так ловко, что никакие носки нужны уже не были.
И ещё банщик выдал мне крошечный кусочек мыла. Мочалка не полагалась.
Про мыло – отдельно. Тогда в армии было оно вот каким. Брусок стандартных размеров серо-коричневого цвета, как расхожее тогда в быту «Хозяйственное». И пахло оно примерно так же. Только выдавлены на нём были другие буквы: «Солдатское». Брусок этот резали на 8 частей и выдавали такую восьмушку каждому. Для «помывки тела и головы». Остатков можно было не возвращать. И ни в чём себе не отказывать, в смысле банных утех.
Я вошёл в «помывочный зал», где краска масляная на стенах вздулась и большей частью от тех стен отстала. Холодно и руинно как-то. Только на одной из душевых труб было ситечко, остальные – просто обрезанные трубы, направленные прямо вниз от главной. Серёга предупредил:
- Только пердуперждаю (так он сказал, буквально): воды мало, а потому мойся быстро. Когда встанешь под дувш (так он выговаривал), крикнешь мне, я включу.
Как вы думаете, под какой из душей я встал? Правильно. Под тот, на котором была леечка. Встал и крикнул Серёге:
- Давай!..
- Даю!- проорал мне из недр бани Серёга. Через мгновение я понял, что он не соврал: я физически видел, как вода  ко мне приближалась. Трубы начали трястись и стонать. Вот вода полилась из одного душа, из второго, из третьего. Потом полилась изо всех, кроме моего, с ситечком. Я переметнулся, как последний ренегат Карл Каутский, под ближайший и быстренько стал намыливаться, хотя вода была ну самую малость тёплой.
Дальше, вы, думаю, догадались. Когда я весь намылился, вода перестала течь. Убрал я мыло с глаз и увидел стоявшего в дверях в помывочную Серёгу. И был он в дверном проёме как в раме, этаким фертом, заложив одну ножку перед другою. И смотрел на меня нагло-белёсыми своими глазами.
- Что?
- Всёооо,- как-то враспевочку ответил он,- кончилась…
- И что теперь?
- Ладно, стой, схожу на озеро, принесу.
- И далеко то озеро?- спрашиваю. Помните? Дело было в ноябре.
- С килОметр, наверное,- ответствовал Серёга.
И пошёл. И принёс. В ведре, по которому, наверное, проехались все танки, участвовавшие в сражении под Прохоровкой. Принёс полведра. Ладно.
 Закончил помывку.

Говорят, что вот после этой, собственно, бани и начинается настоящая служба. В моём случае это было не так, ибо будущие мои соратники по оружию, подобно мне, подъезжали постепенно, как бы «индивидуальными турами». Присягу мы должны были принимать в конце декабря. Вот тогда, как говорили ротные офицеры и старшина, и начнётся настоящая служба. А сейчас, сейчас казарма наша постепенно наполнялась, и те, кто уже достигли места службы, занимались хозяйственными работами: мели плац, убирали территорию вокруг казармы. И ещё одно – мастичили раз в две недели пол в казарме. И вот что это такое.
Пол в казарме дощатый, струганый, но некрашеный. Разлиновывали его мелом на большие такие квадраты, примерно два на два метра, и каждому бойцу выдавали скребок. И квадрат такой выдавали. И нужно было соскрести с одного  квадрата каждому всё, что было на нём, до белых досок. В это время недалеко от казармы, на улице, трое самых одарённых из бойцов, в металлической фляге, в которых раньше развозили молоко по дворам, варили мастику. Из порошка цвета «бордо» и воды на костре вываривалась такая густая масса, которой потом покрывали свежеободранный пол. А потом «машками» тот пол натирали. «Машка» - самодельное устройство, сваренное из тяжёлого груза прямоугольной формы и длинной ручки к нему. К лицевой стороне того груза крепились паркетные щётки, которыми и доводили до блеска казарменный пол. Получался он такого ммм … фламинго – марганцевого цвета. По этой девственной чистоте и грохали кирзовыми сапогами до тех пор, пока пол вновь не становился чёрным от грязи. Затем процедура повторялась.
Итак, мы осваивали хозяйственные премудрости армейской жизни, а народ в роте постепенно прибывал. Так и вошли в мою жизнь Давран Юнусов, Коля Павлов, Серёжа Полесский, Мераб Хеладзе, Саша Бреч и ещё многие, которых помню до сих пор, которых давно уже потерял из виду, но абсолютно уверен, что вот встреться мы с каждым из них сегодня, рады бы были несказанно. И поговорить о чём, было бы.
Когда вспоминаю Серёжу Полесского из Волгограда, то начинаю невольно улыбаться, потому что сразу встаёт такая картинка.
Шесть утра. Казарма спит. Дежурный по роте безжалостно включает полный свет и отвратительным голосом орёт:
- Рота!!! Подъём!!!
Буквально секунду все лежат, и мёртвая тишина ещё продолжается. Наконец из середины ряда двухэтажных армейских коек звучит фраза, которую ждут все. Это – Полесский:
- Как мнеее хероооово…
И всё. Многие смеются, хотя слышат это каждое утро, вскакивают, кто-нибудь обязательно ответит общему любимцу и сибариту Полесскому. А он улыбнётся, показав два передних золотых зуба, поскребёт густой ёжик на голове, а потом - обозначившееся уже пузцо и прыгнет вниз со своего второго яруса. Начнёт одеваться. И начался день.
И как же многим из нас хотелось, чтобы именно он стал армейским другом. И мне хотелось. А он выбрал себе в друзья (именно он выбрал!) Гришу Янина из Коломны – русского красавца-блондина, тоже парня лихого, с богатым, по нашим тогдашним понятиям, предармейским прошлым.
Знаете, вот редкость такие яркие люди, каким был наш Серёжа! Если бы сто человек солдатиков поставили в ряд, примерно одинакового роста и одинаковой комплекции, побрили бы наголо, даже брови бы сбрили, чтобы совершенно лишить индивидуальности, и пустили бы вдоль такого ряда какого-нибудь злобного старшину (не Славу нашего, конечно, доброго и скромного!), то вот из сотни одинаковых он бы всё равно заметил Полесского. И ударил бы по морде. Или улыбнулся бы ему. Тут уж как сложилось бы…
Был он как жар-птица или фламинго среди нас всех, похожих на воробьиную стаю. Редкость такие люди, всегда видны, хотя мало кто из них и добивается высот жизненных. Если высотами считать карьеру в нынешнем её понимании.
Пишу всё время «был» потому, что вскоре после демобилизации узнал, что погиб он в родном Волгограде под колёсами шального автомобиля. И помню, что жаль мне его было. Очень. И даже письма его осиротевшим родителям писал какое-то время. А потом… Потом - время. Как всегда сработало безотказно. Поутихла боль утраты. Забылась. Но вспоминаю его всегда с нежностью. Ведь фламинго всегда помнишь, даже если видел только однажды, в зоопарке. И помнишь всегда – хорошо. Нежно.
И от имени « Витя Глухов» теплеет всегда на душе. У Вити сейчас трое детей. Внуки. Живёт в Израиле. Связались недавно с ним в скайпе. И вспомнили оба, сразу, одно и то же. Я стою на «Посту №1» (это у знамени полка), а Витя дежурит по штабу. Комнатка, где он сидит, тут же, рядом с моим постом. Два часа ночи. И я диктую ему стихи, которые прямо вот сейчас полезли в голову. А он записывает. Благодаря Вите это стихотворение и сохранилось:
Синие, страшные чащи
Зловеще сбежались вдали.
Полные влагою чаши
Туч вдруг огонь опалил.
Старые серые волки
Свирепо из чащей глядят.
Веток столетних иголки
Погасшей свечою чадят.
Луноголовые совы
Оземь ширяют крылами.
Чьи-то чуть слышные зовы
Где-то звенят бубенцами.
Злые таятся болота:
Жертву случайную ждут.
Распутал паук для кого-то
Сеть паутины вокруг.

И в диких этих чертогах,
Там, где всех сказок исток,
Там, среди злых и убогих,
Всё же родился цветок.

Тогда листок этот, исписанный, Витя мне отдал. А вот стихотворение до сих пор помнит…

… И померк однажды свет в казарме. Это было уже почти вечером, в самом начале декабря. Сижу у своей кровати на табурете, читаю. И вдруг, вдруг стало темно. Поднимаю глаза от страницы. И долго ещё теми глазами поднимаюсь по могучей фигуре появившегося человека. Передо мною стоял невероятной высоты и невероятной толщины лысый человек. Причём, лыс он был не потому, что его, как любого новобранца, обрили перед призывом. А лыс по факту. Уже лыс. По возрасту. Он протянул мне гигантскую свою ручищу и со страшным грузинским акцентом представился: «Мераб. Хеладзе. Имеретинец». На нём был старый растянутый чёрно-зелёный свитер, который делал Мераба ещё внушительнее легкомысленными завитками, разбросанными по могучей поверхности.
Мераб – мой сосед по казарме, у нас была одна тумбочка на двоих. И ещё. Почти сразу же Мераб стал легендой нашей роты. Дело в том, что Советская Армия не рассчитывала, что в неё служить могут прийти такие … массивные люди. А потому формы для него не было. Никакой. Не было даже кальсон, которые бы могли прикрыть наготу 116-килограммового юного  тела, полностью покрытого обильной кавказской растительностью. Размер ноги у Мераба был не сиротский, но всё же обозримый - сорок четвёртый. Но икры ног его богатырских в голенища тех сапог пройти не могли. Хорошо, что у себя в Кутаиси Мераб окончил институт технологии обувного производства: он сам из старой пары сапог выкроил клинья и вставил их сзади в голенища уставных сапог. И носил их. Как ботфорты, наверное, носил легендарный Портос.
И много- много дней сидел Мераб на табурете у окна в казарме. И ждал, когда для него в офицерском ателье сошьют форму. А в это время в нашу роту началось прямо паломничество из других подразделений:
- Э, мужики! Это у вас в роте такой грузин гигантский появился?
- Ну, у нас, и что? – отвечал кто-нибудь из наших.
- А покажите, а?..
- В зоопарк, что ли, пришёл? – якобы злились мы, но втайне все Мерабом гордились.
Потом подводили любопытного к ряду кроватей, в конце которого, у окна, возвышалась фантастическая фигура Мераба, и указывали на него глазами.
- Ох, ё… - ужасаясь и восхищаясь, говорил пришелец. И уходил, унося легенду о гиганте дальше по части.
Так просидел он почти месяц, ожидая, когда портные справятся со своей… нестандартной работой, и выходя на улицу лишь для того, чтобы проследовать с нами в столовую. Когда же мы впервые вместе вышли на развод … Служить нам надо было в одном отделении, и хотя великий грузин был на голову выше меня, я оказался следующим после него по росту. Так вот, когда я впервые увидел его в строю перед собою, то сдержаться не мог. Могуч, широкоплеч был мой боевой товарищ в плечах. Но гораздо более могучим он оказался в … нижней части своего организма. Помните матрёшку? Или, нет, лучше ваньку-встаньку? Этакое плавное расширение к фундаменту? Это вправду было смешно. И трогательно одновременно. Потому что было возможным представить его где угодно: за обильным грузинским столом, в цехе обувной фабрики, сидящим в саду под цветущим абрикосовым деревом, в бане, разморенного и вытирающегося полотенцем. Но никак не во всё равно куцей для него шинели и казавшейся крохотной на его голове синюшной ушанке.
Итак, мы впервые (с Мерабом) вышли на плац. Строй обходил командир части полковник Горин. Очевидно, у него, как и у всех невысоких мужчин, был врождённый восторг перед большими людьми. Он, не скрывая восхищения, приблизился к Мерабу, зачарованно оглядел его. Был мой друг синеок и тёмно-рус в той части волос, что ещё осталась на его голове и подтарчивала из-под шапки. Оглядел, как-то вздохнул, со «сглотнул» одновременно, и очень не по уставу спросил:
- Так вы и есть тот самый легендарный Хеладзе?
- Так точно! – признался имеретинец.
- А кто вы по национальности? Украинец?
Почему вдруг полковник решил, что человек, фамилия которого оканчивается на « - дзе», не может быть никем другим, кроме украинца?
А Мераб наш, надо сказать, был настоящим сыном гор и ужасно тем гордился. Он презрительно и уже совершенно не по-уставному хмыкнул и ответил, тоже не по уставу:
- Нэт!...
- А кто? – продолжал пытать его полковник.
- Нэ видыщ?- здесь Мераб ткнул себе в личико несиротским своим пальчиком.- Нэгр!!!
Полковник вряд ли оценил остроту, но крякнул… и пошёл дальше.
В этот момент я понял, у кого учился входивший тогда в силу Жванецкий.

… Гигантский ангар. Когда-то здесь, наверное, хранилась ракета, закрытая толстенным слоем бетона и сверху – землёй в накат. Сегодня  - спортзал, куда мы пришли на первое военное занятие физической культурой и спортом. Стоим. По пояс голые, но в галифе и сапогах. Перед нами вышагивает крепенький майор и держит тронную речь – рассказывает нам о том, как мы научимся делать подъём – переворотом, прыгать через коня и поднимать сначала 16-килограммовые, а затем 24- и 32-килограммовые гири.
Слева от меня Саня Казаков едва слышно сипит:
- Ой, Гривцов! Я никогда в своей жизни ничего тяжелее карандаша не поднимал…
Вдруг майор резко тормозит перед ним, потому что не обратить внимания на Санину конструкцию невозможно. Представьте себе человека, никогда не занимавшегося спортом и слегка уже подёрнувшегося возрастным жирком. Майор несколько озадачен тем, как ЭТО будет поднимать гири, но темперамент армейский побеждает, и майор, словно разговаривая сам с собою, убеждая сам себя, продолжает:
- Ну и что? Даже здесь (кивок в сторону тушки «атлета») мускулатура просматривается!..
Мераб философически молчит, но уже в казарме исповедально мне сообщает, что в школе был освобождён от уроков физкультуры. Здесь не освободят: призвали – значит, годен. Больше всего его страшит… конь. И прыжок через него. Говорю ему, что это не страшно. Надо только посильнее разбежаться, не смотреть на кажущегося длиннющим коня, а смотреть на самый дальний конец его и стараться именно туда поставить  руки, оттолкнувшись посильнее. Я-то и сам – тот ещё прыгун через коня. Мераб внимательно, я бы даже сказал – тщательно, меня выслушивает и готовится. Внутренне. К прыжку.
И делает это. На следующем уже занятии.

- Курсант Хеладзе!
- Я!
- К снаряду.
- Эсь ,- и загрохотали ноги-тумбы к исходному рубежу.
Звучит команда:
- Вперёд!
И вот тууут… Тут раздаётся рёв «буй тура Всеволода». Я никогда не слышал, как ревёт «буй тур», но в «Слове о полку Игореве», чтобы придать драматизм повествованию, несколько раз написано: рёв «буй тура». И Мераб побежал. Именно так, думаю я, « в знойной жаркой Африке» летит на свою жертву белый носорог. Или чёрный? Тоже не знаю. Короче,- который страшнее, тот так и летел, как сейчас к коню бежал Мераб. Я понимал, что мой инструктаж не пропал даром: Мераб сделал всё, как я его учил. Только по разделениям. Фрагментами.
Он добежал до коня, оглушительным рёвом пугая его, взбежал на гимнастический мостик!.. Остановился. И… начал тянуть руки как можно дальше, на дальний конец этого спортивного снаряда, что даже при его неплохом росте было сделать сложно.
Если представить, что конь был не спортивным снарядом, а живым существом и Мераб подбежал к нему сзади, то руки он поставил куда-то туда, где у коня уже была вставшая от ужаса дыбом грива.
Когда руки были прочно поставлены, отважный имеретинец начал… как бы поточнее описать это действие… начал … наползать на коня. Медленно, но неотвратимо.
Галифе были не предусмотрены для такого вида упражнений, а потому их мотня зацепилась за «круп» коня (сейчас, под Мерабом, он больше напоминал пони). Конь «подумал» и начал вставать дыбом, вместе со всползшим на него Мерабом. Только дыб получился в обратную сторону – на передние ноги. Конструкция некоторое время простояла в воздухе, удерживая равновесие…
… Больше Мераба к коню не посылали. Впрочем, как и к перекладине. Как и к брусьям. Только – гири. И, как особая награда, - штанга…

Но жизнь, всё же, неумолимо прекрасна в молодости. Даже если эта молодость оказалось заточена на некоторое время в армию. Так было и с нами со всеми, потому что старшему в нашей роте было 25, а младшему 22. И наступило благодатное наше лето. С зелёными своими деревами, одуряющими запахами, пятнистым русским светом на лесных полянах и – морем разливанным грибов в тех краях! Вот в один из таких сказочных дней и исполнялось Мерабу Георгиевичу Хеладзе 25 годочков, которые он, «несмотря на все тяготы и лишения армейской жизни», решил отметить с грузинским размахом.
Приглашённые (только самые близкие!), коих набралось человек пятнадцать, были оповещены заранее. Какими-то немыслимо тайными тропами из далёкого Кутаиси в резиновых грелках прибыла настоящая грузинская чача. Наши ребята-умельцы из листа жести соорудили внушительный противень. Картошку украли мы на кухне. Грибов собрали прямо за казармой накануне торжества. И ночью, после отбоя, умаслив дежурного по роте, пошли на банкет.
В нескольких сотнях метров от казармы, в лесу, оказалось удивительной красоты озеро идеально круглой формы, с тёмной, как крепкий чай, водою, настоянной, многолетне, на падавших в него листьях деревьев. И деревья те так плотно обступили озеро, что и заметить-то его сразу было трудно: к берегу надо было буквально проползать сквозь густые заросли тощего осинника.
Здесь и был наш банкетный зал. Здесь и угощал нас радушный именинник. А мы – его: впервые в своей жизни Мераб попробовал грибы. И это стало для него гастрономическим шоком. С тех пор, чуть не каждый вечер он подходил ко мне и, заговорщически подмигивая, шептал:
- Грива! Грибы собирать сегодня пойдём?..
Почему ко мне? Потому что я толк в грибах знал, а Мераб отличить съедобных от несъедобных не мог. Поначалу мне это нравилось. Потом уже надоело. Я говорил об этом грузину, но он злился и отвечал, что собирать будет он, а я их только отсортирую.
И вот такая почти ежевечерняя картинка.
Бережок озерка. Костёр. Я сижу с книжечкой и веточкой, для комаров, чтобы читать не мешали. А в кустах – треск сучьев: это Мераб грибы собирает. Выползает он на поляночку, вываливает из спецмешка для особо секретных документов грибы и, стоя на четвереньках, следит за тем, как я выбраковываю почти всё, что он принёс. Потом с надеждою смотрит на меня и спрашивает:
- Хуатит?..
- Какое там хватит! – отвечаю. – Они же ужарятся ещё!!
Мераб начинает ругаться по-грузински. Но всё равно снова лезет в лес и снова собирает. Так, за 3-4 захода, грибов набирается довольно. Жарим на том самом «подарочном» противне. Ближе к моменту готовности трапезы обязательно кто-нибудь из ребят «случайно» забредёт на огонёк. Мераб ест, откровенно получая удовольствие от грибов с картошкой и луком. Своё съедает, показывает глазами на мою тарелку:
- Хочищ?
- Нет, не хочу, Мераб…
- А я хочищ…
И благодарно уплетает пододвинутую мною тарелку.
А в это время Давран, наш замечательный узбек (он чаще всех приходил к костру) сидит на удивительно зелёной в потёмках траве и философствует. Окончательно лексическое значение слова «философствовать» я понял только после знакомства с Давраном, после того, как послушал его. Даже если бы он говорил по-узбекски, всё равно слушать его необычайно интересно.
Зубам у него во рту тесно, они плотно прижались друг к другу, сияют, как колотый сахар. Видны, когда Давран говорит, все сразу. Очень красиво. Особенно подчёркивают белизну зубов чуть желтоватые белки глаз, глаз необычайно выразительных, пламенных и каких-то мудрых далёкой мудростию. Не мудростью их обладателя только, а мудростию всех тех многих и многих, кто предшествовал Даврану на этой планете.
- Жить, Грива, в общем-то, несложно. Бояться нужно только болезней, потому что больной человек и сам себя ненавидит и окружающих, за их здоровье. А второе … Чтобы не хотелось плевать в зеркало, когда к нему подходишь…
Мысль, безусловно, не новая. И про зеркало я уже где-то слышал. И гораздо лаконичнее высказал ту же мысль Андрей Болконский: «Жить нужно, избегая двух зол: угрызений совести и болезней». Но князь пришёл к этому уже после тридцати и после ранения на поле брани. Наш Давран прогрессировал гораздо стремительнее:
- О чём мечтаю? Знаешь, о чём? Что вот если в молодости хотеть к старости сарай, то точно ничего не будет. А если в молодости человек мечтает о замке из хрусталя, никеля и слоновой кости, то хотя бы сарай к старости у него будет обязательно!..
Или вот ещё:
- Грив! А знаешь, почему люди умирают? Все? Потому что давятся. Кто чем. Кто жадностью своей: суют в рот кулак, вместо того, чтобы тихо-тихо сосать из пальчика. Кто боязнью умереть: убивают себя таблетками и пристальным вниманием к своему телу. Кто-то славою: всё больше её и больше хотят. Ты вот если себя послушаешь, то сам к этому придёшь.
Мне всегда было любопытно его слушать. И уже после армии, лет через пять, как-то весною вдруг так нестерпимо тошно стало, что взял я да и улетел в Ташкент к Даврану. Просто так, позвонив накануне. Ничего тогда о нём не знал – не переписывались мы. Но именно его захотелось тогда увидеть. Он был уже женат, двое маленьких детей. Жена – тень незаметная в традиционном узбекском доме на окраине Ташкента. Ковёр в саду под гранатом, подушки. И беседы, бесконечные. О чём? Не помню уже. Только знаю, что домой вернулся успокоенным…
Если сегодня закрываю глаза, то таким Даврана и вижу: мудрым, светящимся каким-то ровным светом изнутри.
Или – другим, когда побежали 10-километровый кросс на лыжах. Узбек и лыжи. Вы понимаете, что это сочетание – нонсенс? Но Давран пошёл. В первый раз в жизни. Пришёл последним. И переживал страшно, что зачёт для всей роты был по последнему, пересекшему финишную черту. И страшно горд был, что дошёл. И глаза сияли так же, как тогда, когда думал вслух. И неважно в тот момент ему было, слышат или видят ли его другие: самое важное происходило в нём самом. Таких, наверное, и называют самодостаточной, цельной личностью. Они как лето: даже если и дождь, всё равно он уместен в контексте ласковой жары.

… А лето всё шло и шло. И однажды, ночью, когда стоял дежурным по роте и вышел из казармы покурить, лето ткнулось мне в сапоги собачьим носом. В полной темноте наклонился, потрогал: маленькая, косматая собачонка. Откуда она тут? До ближайшей деревеньки – километров 10, наверное. Вынес какой-то еды из казармы – не ест. Потрогал, толстая такая. Ладно, собака, извини, но в казарму тебе нельзя.
А утром ребята, побежавшие на зарядку (знали, что я собачник), говорят:
- Грива! Иди в курилку, роды принимай…
Рядом с казармой – беседка-курилка. Пол в ней забетонирован, а в центре – дырка, куда вставлен металлический ушат с окурками. Там-то и пристроилась моя ночная гостья и на самом деле рожает.
Побежал в полуразрушенный сарай, перевернул на бок бочку там, бросил в неё сена и какого-то тряпья. Перенёс её туда.
И роды там принял: четыре гвардейца-кобеля. Все белые в пятнах, трое – в чёрных, а последний – в коричневых. Атос, Портос, Арамис и д*Артаньян. Мамашу почему-то назвали Дуней. Щенков мы с нею на пару обработали. И началась жизнь. Носил из столовой еду сначала ей одной, а потом и щенкам. Постепенно Дуня стала от щенков отлучаться, ходить по части. Стала всем известна, потому что была здесь единственной собакой. В столовую ходила с нашей ротой, рядом – ровно напротив той шеренги, в которой шёл я. Как-то командир взвода сказал:
- Гривцов! А ведь ты никогда в самоволку не уйдёшь. Если Дуня рядом со строем, значит, и ты здесь.
У столовой она ждала. Солдаты, выходившие после обеда, выносили ей угощение. Вежливо брала и аккуратно складывала перед собой. Выхожу, вижу: Дунина голова чуть возвышается над внушительной кучкой солдатских подношений.
- Ешь, Дунь, ешь,- говорю.
Поняла. Интеллигентно и неторопливо начинает перекусывать. Именно так: не есть, а перекусывать.
Чем старше становились щенки, тем более длительными становились Дунины отлучки. Она водила меня по части и только на ночь уходила к себе в бочку.
Щенков разобрали быстро офицеры и гражданские, которые в части работали. Как-то пришёл на них взглянуть прапорщик Вася Воробьёв. Я предупреждал его, что Дуня очень ревнивая мать и даже мне щенков доверяет, внимательно наблюдая. Не поверил, в бочку полез… Короче, пришёл Вася в галифе, ушёл, практически, в шортах. Дуня металась вокруг него, как свирепая молния. С тех пор она и запомнила людей в офицерской форме. Не любила их и опасалась…
 Так вот, забрали троих, а Прошу (Портоса) не взял никто. Ну уж очччень он уродлив и нелеп был. Длинный, кривоногий чудовищно, низкорослый, крепенький. Уши приподняты на хрящах, но не симметрично: одно выше другого. Гладкошёрстный получился, но из этой гладкошёрстности совершенно стихийно вытарчивали в разных местах какие-то редкие и длинные пучки волос. По-моему, он был ещё и слегка косоват. Короче – Квазимодо. Точнее,- квазимодик этакий. И рано остался сиротой.
Было ему месяца четыре, когда Дуня посмела (!) облаять начальника политотдела.
Обо всём об этом узнал я уже после, потому что был в наряде по кухне.
Подполковник велел ликвидировать собаку. Исполнить приказ вызвался Вася Воробьёв, прапорщик тот самый. Знал, что по форме опознает его Дуня и не пойдёт с ним. Потому позвал с собою солдатика из новобранцев, который поманил Дуню, и та доверчиво пошла за ним в лес…
… Когда я её нашёл (привёл меня к ней тот самый солдатик, а потом вместе со мною зарывал её и плакал), лежала она на боку, с открытыми глазами. Бежала, доверчивая, впереди. В затылок ей Вася и выстрелил.
И на сосках молоко выступило.
А Проша прижился в части. Каждый вечер, ровно в шесть часов, как оглашенный, летел на плац – торопился к разводу очередного караула. Садился в конце строя. Очередной дежурный по части давал инструктаж караулу, доходил до Проши, обязательно говорил что-то вроде:
- Теперь вижу. Караул в полном составе. Налеее-во! К месту несения службы – шагом арш!
И Проша уходил с караулом, чтобы провожать каждые два часа развод следующей смены, возвращаться в караулку, а через сутки нестись снова на плац, чтобы с очередным караулом заступить на службу.
Наверное, судьба его сложилась на зависть любой собаке: он был нужен людям и всеми любим.

А любившие его люди – служили. Неинтересно, как все: караулы, наряды на кухню, занятия по спецдисциплинам.
Караул. Это когда смешивается день и ночь, когда к концу суток голова становится, словно ватой набита, когда уже ничего не хочется: ни есть, ни пить, ни спать. Только одежду снять хочется, потому что – нуууудно в течение суток не раздеваться.
Кухня. Это когда до трёх часов ночи чистишь картошку. Руками. И ножом. Хотя есть в части картофелеочистительная машина. Она работает, но не включают её. Почему? А на это – канонический армейский ответ: «Чтоб служба мёдом не казалась». Вообще осталось от армии ощущение, что там есть некто, кто всячески старается жизнь нормальную, логичную, довести до абсурда. Вы наверняка слышали армейские байки про то, как красят осенью пожухшую траву. И мы красили. И листья на деревья развешивали. И зубными щётками с мылом мыли асфальтированную  дорожку от КПП до Штаба. И посуду руками мыли в железных ваннах, с применением адского порошка «Посудомой-2», после которого руки почти неделю ещё были распухшими и болели. Кстати, посудомоечная машина тоже была. И тоже работала.
Но было в службе какое-то сладкое отупение. Когда ты совершенно безмятежен, потому что ничего не решаешь и собою не распоряжаешься. Потому что есть вокруг тебя люди, тебе симпатичные, и ты видишь, что им сейчас – так же, как и тебе: НИКАК…
Свободного времени немного, но оно есть. И вот тут… письма, книги, спортзал. «Каждый выбирает по себе женщину и лилию в дорогу…».
А я писал стихи. Плохие. Несовершенные, большинство из которых утеряно. Ну и слава богу.
И как разнообразие – подготовка спектакля к 23 Февраля – празднику, всегда пышно отмечавшемуся в армии. Для этого вывозят нас в офицерский городок, в клуб, на репетиции. А там – хорошенькая Таня, завклубом, которая курирует нашу постановку. И так мило с нею беседовать. Так славно видеть рядом с собою женщину. В платье. С маникюром. Пахнущую духами. Влюблён, думаю, я не было. Просто уютно и приятно было рядом с нею. Как-то в беседе она меня спросила:
- Игорь, мне кажется, что ты должен писать стихи.
- Иногда. Но – плохие, думаю.
- Дай мне несколько стихотворений. Главный редактор ульяновской районной газеты мой приятель. Я покажу ему. Если понравятся, он напечатает. И печатные работы у тебя появятся, и какой-никакой гонорар получишь.
Я привёз ей 2 или 3 стихотворения. И через несколько дней они действительно появились в газете. Таня переслала мне номер газеты с моей подборкой, а ещё через пару дней я получил и гонорар переводом по почте. АБАЛДЕТЬ!!! Это был мой первый литературный заработок. Сразу же отправляю с оказией Тане только что написанное стихотворение «Кредо». Чувствую себя Пушкинымлермонтовымблоком. Всё. Путь мой светел и широк. Не помню уже того стихотворения целиком, но заканчивалось оно так:
… не надо полубога,
Не надо полусна.
Не надо полусволочь,
Не надо полудна.
Не надо полудурков,
Не надо полурай.
Не надо половинок –
Целых дай…
Горжусь собою. Но как-то тихо, торжественно. Жду, когда увижу свои откровения напечатанными.
Дождался. Вызывают к начальнику политотдела. Тому самому подполковнику, что приказал убить Дуню.
Прихожу в кабинет. Докладываю, что явился. По приказанию. И вижу, что на столе подполковника лежит листок с моим стихотворением. Мой листок. Моею же рукою написанный. Бдительный главный редактор районной газетки усмотрел крамолу в моих виршах. Сигнализировал в органы. «Сталин – наша слава боевая…» крепко смонтировал наш народ.
И начинается какая-то выморочная беседа у нас с человеком, призванным лечить души вверенного ему контингента:
- Это что такое? – спрашивает подполковник.
- Это? Мои стихи,- отвечаю.
- Стиииихиии?  Да я тебе сейчас за 10 минут докажу, что это не стихи, а бездарная, антихудожественная мазня! Ты кого же здесь «полудурками» называешь? Офицеров Советской Армии? (Откуда он это взял? С чего?). А какой ещё «полубог» может быть в части, где люди хранят секреты государственной важности? (И что? Как вообще это связать можно?). А «полусволочь» – это твои боевые товарищи? Мне уже неоднократно докладывали, что ты высокомерен со своими сослуживцами!..
И тут снова воскликнул я про себя: «Капец!». И всё. В глазах - темно, на сердце – жарко:
- Удивительное дело, товарищ подполковник! Вы одинаково успешно разбираетесь в танках (он оканчивал танковое училище), в шифровальных машинах и в поэзии. Ну прямо комбайнёр широкого профиля. Да! И животных ещё очень любите. Просто человек светлого коммунистического завтра…
Монолога своего я окончить не успел. Глаза у подполковника кровью налились, лысина побагровела. Он весь просто … в ы с а ч и в а л  из себя «праведный гнев советского патриота» и «честного офицера» :
- Кругом! Шагом арш!!.
«Г» опять было фрикативным. Где-то я уже это слышал.
Вот и всё. Через сутки вывели меня перед строем моей родной первой роты и поведали, что «за морально-деловое несоответствие» отчислен с курсов и отправляюсь в Москву на пересыльный пункт, где мне и определят место дальнейшей службы.
Я даже предположить не мог, что так  отвратительно и горько будет, хотя расставание с государственными секретами не могло не радовать.
Провожали меня всем взводом. Ребята, чувствовал,  горевали искренне.

До КПП проводили трое: Мераб, Давран и Проша – Дунин сын. Никогда не забуду того, что увидел, обернувшись:
БОЛЬШОЙ ЧЕЛОВЕК, МАЛЕНЬКИЙ ЧЕЛОВЕК И УРОДЛИВАЯ СОБАКА…

Дальше всё было как-то стремительно и словно через пелену. Трое суток на пересылке в Москве, потом – Тамбов. Есть там такое место – Пехотка называется. Казармы из красного кирпича, выстроенные ещё при Екатерине 2. Там-то и разместилась кадрированная дивизия, для опальных и разжалованных, где мне предстояло провести четыре последних месяца службы.
Что было там? Всё как везде. И я просто ждал, когда всё это кончится. Ходил в наряды и караулы, писал шпаргалки для экзаменов в Высшей Партийной Школе по марксизму-ленинизму для замполита части и – ждал.
Третьего мая 1980 года проснулся раньше традиционного «ротаподъём!». Прямо в окно казармы лился юный солнечный свет, на деревьях звенели ещё небольшие, но уже листочки.
 Что же мне так хорошо, так радостно сегодня? Ах, да! Это же - …
Дальше всё очень быстро: последний завтрак (последняя солдатская пайка масла, которую все так ждут!), последний развод на плацу.  Марш «Прощание славянки», который написан, кстати, в Тамбове, чем местные гордятся несказанно. Ворота Контрольно- Пропускного Пункта распахнуты настежь. Аэропорт. Шустрый «Як-40».
Через 40 минут  - уже Москва. Молодая, весенняя, предолимпийская.
Ещё живы Высоцкий и Джо Дассен, и их песнями пенятся душа и город. Ещё Олимпийский Мишка только готовится к своему знаменитому полёту в просторное московское небо.

А мне 23 года. Я ещё не знаю, что такое болезни и муки совести. И жизнь впереди – бесконечная, и почему-то кажется, что счастливая.


Август 2012 г.