Обретение. Глава 4

ВОЕННЫЙ ТАШКЕНТ.

       Через несколько дней после приезда я поступил учиться в восьмой класс ташкентской школы. Она располагалась в старом одноэтажном здании с туалетами во дворе в трех километрах от дома маминых родственников, где мы устроились жить. В моем табеле за седьмой класс стояли пятерки по всем предметам, кроме французского, так что в школу меня взяли без вопросов. Правда, вскоре всем ученикам, в том числе и мне, предстояло собираться в дорогу: школа выезжала на уборку хлопка. Нас попросили взять с собой все необходимое: обязательно постель, миску, кружку, ложку и прочее –колхозы ничего не выдавали.

      Процесс уборки хлопка был очень тяжелым и кропотливым. Норма на человека - шестьдесят килограммов в день, при том что коробочка хлопка весит два грамма. Так вот, чтобы собрать норму, работая двумя руками, нужно было нагнуться за один день пятнадцать-двадцать тысяч раз. На хлопке мы были два месяца, и потом ездили на уборку каждый год. По моим подсчетам, я провел на уборке хлопка в сумме более полутора лет.
Новый класс принял меня хорошо, не было никаких трудностей с привыканием, многие ребята предлагали помощь. Учиться было легко благодаря моей хорошей памяти и общей эрудиции, ведь я вырос среди книг.

     Правда в первые дни посещения школы я был избит четырьмя местными мальчишками за то, что я сидел за партой рядом с девочкой. Избили меня здорово: разбили губы, нос. Били поздно вечером, в десять-одиннадцать часов вечера, и лиц нападавших не было видно. На другой день я взял однозарядный пистолет “Монте Кристо”, который принадлежал моему брату-прокурору, зарядил его патроном от “мелкашки” и пошел в школу. Когда меня били, я слышал, как одного парня звали: Жора –вшивка. На уроке я снова сидел с этой девочкой, и за час до окончания  вышел во двор школы, чтобы привыкнуть к темноте. Уроки окончились. Я шел последним и видел, что меня снова ждут. Я пошел сразу на этих парней и выстрелил в упор в Жору-вшивку, тот закричал и, вероятно, упал, а я рванул домой. Лишь через несколько лет  узнал, что ранил этого Жору в шею и что он впоследствии поворовывал и попал в тюрьму. Шея осталась у него кривой на всю жизнь.

        Занятия в школе в старших классах проходили в третью смену, с шести вечера, так что дни у меня были свободны, и я мог сколько угодно гулять по городу и знакомиться с ним заново, после долгой разлуки.

        Ташкент был тогда одноэтажным городом с частными домами. Каждый хозяин в пять-шесть утра поливал водой улицу перед своим домом. Тротуары были обсажены деревьями, особенно красива была одна каштановая аллея по улице Пушкина. В арыках везде текла вода, и под сенью деревьев возле воды было прохладно. Город был очень уютным каким-то родным: все знали друг друга, помогали в сложных ситуациях, делились радостью и горем.   
Денег у нас не было, и мама сразу пошла работать на завод, но после первой получки мы быстро поняли, что нужен дополнительный доход. Маминой зарплаты едва хватало, чтобы  купить на рынке четыре буханки хлеба. Правда, уже ввели карточную систему, и она спасала от голода, да и родичи активно помогали, но я понял, что необходимо идти работать.
Недалеко от дома тети Добы, где мы с мамой жили, располагался Мелькомбинат № 3, который обеспечивал мукой и манной крупой половину Ташкента. Я пошел к директору и сказал: “Мы с матерью эвакуированы из Москвы, документы утеряны во время переезда. Мне скоро шестнадцать, могу выполнять любую работу”.

      Война резко поменяла психологию людей,  они стали внимательнее и отзывчивее друг к другу. Директор завода (я запомнил его фамилию – Ашкенази) на свой страх и риск взял меня на работу в качестве ученика электромонтера. Никогда не забуду   любимца всего мелькомбината Ашкенази. Небольшого роста, очень подвижный,  он делал людям только добро. Это был его принцип жизни. Хотя попробуйте сохранить добрые чувства ко всем во время войны!..

      Работали по двенадцать часов в две смены и без выходных дней. Через полтора месяца двух дежурных электромонтеров призвали в армию и я, выдержав нехитрый экзамен по электрике и технике безопасности, стал полноправным членом коллектива в свои четырнадцать лет. Учеба в школе была закончена.
В смену на заводе работали один мастер в электромашинном зале и один электромонтер, который обслуживал все электродвигатели, а их было более 150 штук, и всю систему освещения корпусов и территории. Учитывая, что завод считался стратегическим объектом, освещение его территории было очень важным мероприятием и контролировалось милицией и НКВД. Прожекторов не было, по периметру завода стояли мачтовые столбы с лампами большой мощности.

      Первым делом я освоил лазанье по столбам с помощью “кошек”. Это занятие само по себе было небезопасным, но учитывая, что пользование защитной цепью замедляло работу, ею, как правило,  не пользовался.

     Началась настоящая взрослая жизнь. На заводе я был первым мальчишкой, который делал взрослую, довольно опасную работу. Меня знал весь коллектив, все относились с большим участием и теплом. Девушки из лаборатории угощали меня хлебом, испеченным в специальных формочках, а через пару месяцев я сам отлично замешивал тесто и пек хлеб в муфельных печках, которые приходилось ремонтировать. Научился запекать в тесте рыбу, которую после работы  мы с механиком ловили в протекавшей рядом реке, жарить голубей и многое другое. В качестве поощрения за работу руководство выписывало нам отходы от зерна,  я получал их по 40-50 килограммов и носил за три километра на базар  продавать. В то время дети взрослели очень быстро, и уже я стал главным кормильцем семьи, состоящей их двух человек. Мы с мамой сняли 8-метровую комнату  и началии жить самостоятельно.

      Работа на мельзаводе была достаточно сложной и опасной и часто приносила неприятности. Так, однажды сгорел электромотор на элеваторе,  нужно было его заменить, а весил он сотню килограммов. Пришлось пригласить слесаря помочь снять двигатель. Слесарь не удержал свою сторону, и двигатель всем весом ударил по моему пальцу, раздробив кость. Медпункта на заводе не было, и я бежал 2 километра до поликлиники, зажав палец правой рукой. Палец зашили небрежно и, забинтовав, отпустили меня домой. Он и сейчас  расплющен и имеет неприглядный вид.

      В жизни я всего несколько раз испытывал животное чувство страха. В первый раз это произошло в Москве, во время бомбежки. В рабочем городке на Катуаровском шоссе (ныне улица Нагорная) стояла водонапорная башня, которая выделялась на местности и явилась целью фашистских бомбардировщиков, а дом, где жил я, был в пятидесяти метрах от этой башни. Первый налет застал меня на улице около башни, и от взрывной волны первой бомбы меня ударило о входную дверь щели, вырытой жителями. Я оглох, потерял речь, был контужен и меня била нервная дрожь. Я никак не  мог остановить нижнюю челюсть, зуб на зуб не попадал и болью свело желудок.

     Второй случай произошел в Ташкенте, на мельзаводе. Я уже  говорил, что наружное освещение завода проходило по его периметру, в том числе непосредственно по элеватору. На кронштейнах, на большой высоте были проложены четыре провода диаметром более двух сантиметров. И вот в одну холодную осеннюю ночь началась сильная гроза. Ураганный  ветер и стена ливня. Оборвало два провода из четырех,  завод погрузился в темноту. Лестниц такой высоты не было, и срочно вызвали пожарную машину с вертикальной лестницей. Вот в этом стихийном кошмаре я нарастил провода, привязал их к монтерскому поясу, надел на голову мешок и полез по пожарной лестнице вверх, к блоку изоляторов. Хлипкая лестница моталась под ураганом, и ее вместе со мной било о бетонную стену элеватора. С костяшек пальцев, разбитых ударами о стену, текла кровь. Ливень и слезы застилали глаза и мне казалось, что нет конца у этой лестницы, этой грозы, урагана и ливня. Когда я сел на верхушку лестницы и начал прикреплять один из проводов, он вырвался из рук и упал на землю. Механик, чтобы помочь, багром подал веревку, к которой был привязан провод. Через полчаса провода были натянуты “кошкой” и крепко прикручены. Силы были все истрачены, мужество тоже, и слезть с лестницы самостоятельно я  уже не мог. Пожарные отогнали от стены машину и бережно сняли меня. До утра я приходил в чувство, и мне вспомнился один из рассказов Джека Лондона о том, как золотоискатель говорил друзьям, что когда о своих мытарствах он будет рассказывать детям, и они не заплачут, он выпорет их собственноручно. Я дал себе слово, что поступлю так же. Но не исполнил своего обещания. И может зря.

           Зимой в Ташкенте началось строительство СаларГЭС и от нашего комбината туда послали десять человек, в том числе и меня. На стройке все делалось вручную, главный инструмент  – лопата, кирка и тачка. Температура нулевая, беспрерывные дожди, сырость, а одежды нормальной не было. Выдали телогрейки и на ноги узбекские калоши. Ноги заворачивали в газеты, надевали носки и привязывали калоши к ногам. Условия были кошмарные: палатки не обогревались и протекали, спали на соломе, покрытой брезентом, одеяла – свои, из дома. Сама работа была очень тяжелой: глина – раскисшая, тяжелая и скользкая. Копали, в основном, женщины и девушки, а мужчины на тачках поднимали все наверх.

     Рабочий день продолжался пока было светло, так как электричества не было, вечером освещением служил костер. Питание предоставляли стандартное: килограмм хлеба и, в основном, каша из риса, манной крупы или пшена. Мяса почти не было. Вот там впервые я и попробовал спиртное. Это был тройной одеколон с водой: ужасная гадость, белая пена и нездоровое состояние опьянения.
– В доме тети Добы, где в первое время мы с мамой жили, имелось несколько пристроек, где обычно жили родственники. В один из дней в маленькую пристроечку поселили жену майора-пограничника с двумя маленькими детьми. Один – трех лет, а второму не было и годика. Через пару дней, утром, придя, со смены, я зашел к новым соседям и застал эту женщину горько плачущей.
– Что случилось?
– Ты понимаешь, аттестата у меня нет, ценностей – никаких, кроме моих мальчишек, кормить их нечем. Счастье вот, что твои родные помогают, а что будет дальше? – и она снова рызрыдалась.

– Вы под крышей, никто не стреляет, и все образуется.
Вечером я все рассказал маме и тете. Они решили обратиться в военкомат и райком.
Но я решил и помочь своими силами. Пошел, набил полные карманы куртки и брюк манной крупой и утром, придя домой,  выложил перед женой майора. Она была потрясена, встала на колени, и мы плакали вместе.
Потом я регулярно что-нибудь приносил им: то хлеб, то рыбу в тесте, то жареных голубей. Мальчишки во мне души не чаяли и признали за своего брата. Мама с тетей добились ей пособия и каких-то продуктов. Потом она нашла своих родичей и уехала в Самарканд.
В этом же доме жила еще одна двоюродная сестра мамы – тетя Нюра, и у нее была дочь Зина, моя ровесница. Она училась в восьмом классе женской школы. К Зине приходили заниматься подруги,  я с ними знакомился. Мы болтали на разные темы,  как правило, девочек интересовала Москва и все, что с ней связано.

       Однажды Зина пришла с незнакомой мне подругой Соней, и спокойная моя жизнь кончилась. Я влюбился немедленно, бесповоротно и навсегда. Сказать, что Соня была красивой  – это значит ничего не сказать. Она была изумительно хороша: огромные карие глаза, прекрасная фигурка четырнадцатилетней девочки, лицо как будто слеплено из фарфора. И все это при уравновешенном, спокойном характере и удивительной скромности. И сегодня наши внуки, рассматривая ее фотографии, поражаются бабушкиной красоте. Помню, как оборачивались люди на нее, когда мы шли вместе по Ташкенту, и я ревновал ее ко всем на свете.

          Родители Сони были портные,  работали на фабрике по 12 часов, а ночью шили по заказам, так как им нужно было прокормить троих детей и кучу родственников, приехавших из родной разгромленной Белоруссии. Ее отец, Копель Коган, был очень талантливым портным, и работал по старинке, на полу, подогнув по-турецки ноги. У меня до сих пор сохранился сшитый им костюм – ни одна пуговица не оторвалась! Когда во время войны в Ташкент была эвакуирована киностудия “Мосфильм”, Копель шил костюмы для фильмов.

        Встреча с Соней резко изменила ход моей жизни и теперь, кроме работы и всяких домашних хозяйственных дел, нужно было находить время  вместе сходить в кино или на “посиделки”. Как правило, “посиделки” проходили у кого-то на дому. Заводили патефон, танцевали или рассказывали разные истории. Никакой пошлости и хамства. Сегодня это совершенно удивительно не только слышать, но и вспоминать. Были абсолютно чистые отношения. Играли в фанты,  максимум –  в “бутылочку”. Танцевать я стеснялся, так как брюки были в заплатах, и это унижало меня в собственных глазах. Поэтому на одну из первых зарплат  купил брюки из малюскина и почувствовал себя свободнее.

        Постепенно я стал главным кормильцем семьи, и мама признала мою полную самостоятельность.
Вскоре на заводе появились участники войны, которые, получив ранения, долечивались в Ташкентских госпиталях и шли работать на производство. У меня появился товарищ – Володя Касьян, получивший тринадцать ранений в левую руку. Раны не повредили двигательный механизм руки,  она действовала, не очень хорошо, но работала. Володя родом был с Украины, из села Сахновщина, на Харьковшине, которое оказалось в оккупации, и поэтому он остался в Ташкенте. Начал работать в охране завода, а затем водителем грузовика ЗИС-5, на котором возили зерно с товарного двора.

           Мой новый товарищ был всего на три года старше меня, но уже “вкусивший фронт”, ужасы войны. Красивый, черноволосый, с большими глазами, выше среднего роста – он был награжден орденом “Красная Звезда” и медалью “За боевые заслуги”. При всех хороших личных качествах он имел один, но очень серьезный недостаток: он любил выпить. Это, конечно, повлияло и на меня. Я стал понемногу выпивать, а учитывая, что вина в Ташкенте производили и продавали много, и сравнительно дешевого, то достать его было просто, да и заработки у нас были приличные - это повлияло на наши с Соней отношения. Она даже решила порвать со мной и мы прекратили встречаться. Я очень переживал, но изменить уклад своей жизни не пытался. Так прошел год, другой. Украина была освобождена и Володя уехал домой. С помощью Сониной подруги с большим трудом мне удалось восстановить отношения, уже навсегда.