Веселый кавалер. Глава 2

Baroness Orczy. The Laughing Cavalier

Баронесса Орци. Веселый кавалер
      
Глава 2

ПОТАСОВКА У ЗАДНЕЙ КАЛИТКИ

     Надеюсь, теперь уже ни у кого из читателей не осталось сомнений, что лишь редкое стечение обстоятельств явилось причиной замечательных событий, которые впоследствии соединили судьбы чужеземного искателя приключений без гроша в кармане и самого уважаемого семейства Харлема.
     Ибо не измени трое философов своему обычаю – пресытившись праздношатанием, заглядывать на огонек в "Хромую корову", расположенную на Клейне-Хаут-страт, – они бы никогда не узнали о разразившемся в столь позднее время под стенами кафедрального собора скандале. Оказавшись же свидетелями разворачивавшегося перед ними действа, могли ли они отказаться от участия в нем?
     Детали картины, главный интерес в которой представляла маленькая задняя калитка, постепенно становились определеннее. В мерцающем свете смоляных факелов теперь была ясно видна фигура женщины; ее растрепанные черные волосы в беспорядке падали на плечи, а обнаженные руки и ноги, посиневшие от холода, жутко светились на фоне обшитой темным дубом калитки. Она стояла, наклонившись вперед, тщетно пытаясь найти опору на скользком снегу. Одна из ее распростертых рук терялась в потемках позади нее, вторую же крепко держали четверо молодцов. Из-за тумана, усугублявшего ночную темень, невозможно было разглядеть, была ли женщина молодой или старой, красивой или безобразной, но в одном ошибиться было нельзя: мужчины впереди толпы пытались вытащить ее из укрытия, она же с отчаянным упорством цеплялась за калитку. Неустанно повторяемая ею на высокой ноте фраза: "Во имя Христа!" – вызывала лишь пьяный хохот. Земля постепенно ускользала у нее из-под ног, и она могла вот-вот оказаться за пределами ограды.
     – Во имя Христа, отпустите меня, добрые господа!
     – А ты покажись, не стесняйся, – крикнул один из ее мучителей. – Дай нам взглянуть на тебя.
     – Мы лишь желаем увидеть цвет ваших глаз, – проговорил другой с насмешливой галантностью.
     – Говорят, вы испанские шпионы, – добавил третий. – Это правда? Ведь среди вас немало черноглазых девиц? Так паписты вы или нет?
     – Паписты! Испанские шпионы! – заревела толпа в один голос.
     – Мы тоже займемся травлей папистов, а, Диоген? – донесся сладкозвучный голос со стороны стены.
     – Еще чего! Да тут человек двадцать всего женщин и стариков, – рассмеялся в ответ его спутник, пожимая плечами, – тогда как с противной стороны наберутся все сто.
     – Конечно, так оно будет веселее, – пробурчал в свою очередь Сократ из-под нахлобученной шляпы.
     – Во имя Христа, – жалобно причитала женщина, в то время как ее голые ноги в конце концов переступили через спасительный порог и она, освещенная светом факелов, предстала на всеобщее обозрение – взлохмаченная, в рваных сорочке и юбке и с выражением дикого ужаса в черных глазах.
     – Черные глаза! Я оказался прав! – возбужденно воскликнул один из участников травли. – Говорю вам, друзья, это испанцы! Испанские шпионы, все до единого! Давай, давай, красотка, выходи!
     – Выходи! – подхватила толпа. – Паписты! Испанские шпионы!
     Полдюжины камней, брошенных из толпы, застучали по стене. Женщина пронзительно закричала.
     Один из камней, пойманный на лету, исчез в огромной ладони.
     – Спасибо, дружище, – раздался громкий насмешливый голос, перекрывая шум, – у меня как раз раззуделся нос, и я ценю твое стремление почесать его столь действенным способом. А скажи-ка, твой тебя не беспокоит? Вот подходящий платок, чтобы утереться.
     И камень, уверенно посланный мощной рукой, полетел обратно в гущу толпы, а над головами собравшихся разнесся веселый заливистый смех, глуша стоны и проклятия.
     На мгновение крики умолкли; толпа, как это обычно бывает в таких случаях, затихла, чтобы разглядеть неожиданный источник смуты. Но различить удавалось лишь темные очертания каких-то закутанных в плащи фигур, которые венчали украшенные перьями шляпы, да три отсвета, как будто от стали, поблескивали среди окружавшей их тьмы.
     – Клянусь святым Баво, небесным покровителем этого славного города, да тут просто праздник для философов, – воскликнул тот же жизнерадостный голос. – Четверо почтенных бюргеров схватились с девицей... Отпустите ее, говорю я вам, или мусорная куча на углу улицы украсится четырьмя парами рук и сорок пальцев затеряются среди отбросов. Пифагор, ставлю три гульдена против двух, что одним ударом Буцефала я отрублю две из этих уродливых рук, прежде чем вы с Сократом успеете отрубить по одной.
     Пока этот веселый голос насмешливо рассыпал свои трели, толпа оправилась от изумления. Четверо молодцов, стоявших впереди, разразились отборными проклятиями. Один из них, правда, с заметной поспешностью отпустил было руку женщины, но видя, что к его приятелям вернулось самообладание и у них вновь развязались языки, принялся браниться пуще прежнего.
     – Кто это там осмеливается поминать святого Баво? – заносчиво спросил он. – Не скажу, чтобы мне нравилось, когда какой-нибудь болван вмешивается не в свое дело. Выходи, красотка, покажись нам. А уж потом мы займемся твоим защитником.
     Столь недвусмысленно явленная решительность вызвала в толпе гул одобрения, среди которого вдруг явственно прозвучал вибрирующий на самых высоких тонах приятный голос, спокойно заявивший:
     – Согласен, дружище Диоген. Два гульдена против трех твоих: как только я подам знак, ты рубишь ту пару, что ближе к тебе...
     Падавшие со стены лучи света от факелов ярко блеснули, наткнувшись на три стальных лезвия, мелькнувших в воздухе.
     – Один, два...
     Четыре пары рук, цеплявшихся за женщину со столь завидным упорством, стремительно растворились в темноте, и женщина, неожиданно предоставленная самой себе, покачнувшись, едва не упала на калитку.
     – Жаль! – кротко заметил обладатель приятного голоса, – теперь это пари уже никогда не разрешится.
     По толпе прокатился сердитый ропот. Четверку забияк, еще недавно признаваемых этим случайным сборищем в качестве вожаков, снова вытолкали на свет под язвительные выкрики и яростное размахивание кулаками.
     – Трусы! Трусы! Ян Тиле, где твой стыд? Пит, задай им жару! Их только трое! Только трусы могли дать себя запугать!
     Толпа напирала. Узкая улочка не позволяла ей выразить свою воинственность иначе чем в криках и улюлюканье; развернуться было негде, и всей этой массе людей оставалось лишь громко подзуживать стоящих впереди скрестить шпаги с чужаками, посмевшими оборвать всеобщее веселье.
     – Да благословит тебя Господь, незнакомец, и Святая Дева... – донесся тихий дрожащий голос из темной глубины позади калитки.
     – Пусть лучше Святая Дева поможет тебе придержать язык, – обронил тот, кого называли Диогеном. – И дай-ка моему другу Сократу закрыть эту проклятую дверь.
     – Ян Тиле! – закричал кто-то из толпы. – Посмотри, что они делают. Они закрывают калитку...
     – И задвигают засовы, – произнес голос, похожий на флейту.
     – Эй, чужаки, прочь с дороги! – взревела толпа.
     – А мы вам вовсе и не мешаем, – прозвучал спокойный ответ.
     Три закутанные фигуры встали плечом к плечу впереди калитки в твердом, несмотря на немногочисленность, боевом порядке; было слышно, как за их спинами с громким лязганьем заняли свои гнезда тяжелые засовы.
     Сквозь железный глазок в двери в последний раз донесся дрожащий шепот:
     – Господь вознаградит вас, незнакомцы! Мы пойдем молиться за...
     – Нет-нет! – с легкой беззаботностью возразил Диоген, – куда благоразумнее помолиться за Яна Тиле, или Пита, или их приятелей. Кое-кому из них ваши молитвы могут понадобиться уже в ближайшие пять минут.
     – Позор! Трусы! Вперед, Ян! Пит! Виллем! – неистовствовала толпа.
     Снова полетели камни, то и дело сопровождаемые залпами из снежков. Один из них угодил в тулью украшенной пером шляпы, сорвав ее с головы. Десятки горевших негодованием глаз впились в явившуюся им веселую физиономию, чуточку, быть может, полноватую, но с прекрасным высоким лбом, искрометным насмешливым взглядом и закрученными вверх великолепными усами над улыбающимся ртом, – которая на полголовы возвышалась над любым из самых высоких горлопанов в толпе.
     Оставшись без шляпы, ее владелец церемонно поклонился галдящему перед ним сборищу:
     – Коль скоро один из вас оказался настолько любезен, что снял за меня шляпу, позвольте мне по всей форме представиться самому, а также представить моих товарищей, находящихся тут же. В кругу моих друзей, равно как и среди врагов, – степенно продолжал он, – я известен как философ по имени Диоген, о каковом, смею предположить, никогда прежде вам слышать не доводилось. Слева от меня стоит Пифагор, справа – Сократ. Все мы к вашим услугам, включая и моего лучшего друга Буцефала, чей стан выкован из отменнейшей стали. Он как раз нашептывает мне, что в ближайшие несколько минут намерен чуть ближе познакомиться с добрыми голландскими потрохами, если только вы не разойдетесь, чтобы мирно вернуться в церковь и обратиться к Господу с молитвой о прощении вам вашего малодушия в канун Нового года.
     Ответом на эти слова явился новый град камней, один из которых ударил Сократа по голове.
     – Следующим камнем, который полетит в нашу сторону, – спокойно произнес Диоген, – я расплющу Яну Тиле нос; если же в пределах досягаемости моей руки их окажется больше, то такая же участь будет уготована и носу Виллема.
     Предупреждение, однако, не возымело должного эффекта: стена выше калитки принимала все новые и новые залпы.
     – Никудышные метатели – эти голландцы, – проворчал Сократ своим хриплым голосом.
     – А вот для тебя и подарок, Ян Тиле, от твоих приятелей из задних рядов, – заметил Диоген, хватая этого достойного малого за воротник и потрясая камнем, только что пойманным им на лету. – Очевидно, это от тех из них, кому не нравится форма твоего носа, иначе они не прислали бы мне столь подходящее орудие, чтобы его несколько подправить.
     – Можешь доверить мне эту работу, любезный Диоген, – кротко промолвил Пифагор, перенимая камень и сопротивляющегося Яна Тиле из рук своего друга, – Сократ же тем временем позаботится о Виллеме. Честное слово, меня это нисколько не затруднит – приятно оказать друзьям услугу.
     Долгие душераздирающие вопли, которыми разразились Ян Тиле и Виллем, засвидетельствовали, что работа была выполнена наилучшим образом.
     – Паписты! Испанцы! Шпионы! – взревела толпа, теперь уже окончательно разъяренная.
     – Буцефал, – произнес Диоген, на мгновение коснувшись острием своей шпаги замерзшей земли, а затем прижав ее ко лбу и поцеловав, – я смиренно молю у тебя прощения за то, что приходится использовать твое искусство против подобного сброда.
     – Еще камней, пожалуйста, – раздался пронзительный фальцет со стороны Пифагора. – Тут у нас еще Пит, у которого нос так зудит, что ему уже невмоготу.
     Он был великим искусником по части перехватывания в воздухе летящих предметов. Их же теперь стало настоящее изобилие: камни, короткие доски, тяжелые кожаные сумки и мощные снаряды из льда и снега летели сплошным потоком. Однако метатели были стеснены узким пространством, оставленным им домами на этой маленькой улочке, и мешали друг другу.
     Снаряды по большей части не достигали цели. И все-таки! Обилие их не могло в конце концов не сказаться. По лицу Сократа струилась кровь; комок грязного снега, попав в один из факелов, загасил его; у Диогена от удара камнем гудело левое плечо.
     Тройка друзей стояла бок о бок с обнаженными шпагами в руках. У людей из толпы, чьи возбужденные взоры были прикованы к этим возмутителям спокойствия, складывалось впечатление, что они почти не пускают в ход свое оружие и не прилагают никаких усилий, чтобы обезопасить себя от тех из нападавших, кто придвинулся к ним на угрожающе близкое расстояние. Совершенно спокойные, они, почти не меняя поз, стояли у стены, кисти их рук, сжимавшие рукоятки шпаг, казались неподвижными; и тем не менее уже многим из попытавших счастья на самой передовой пришлось с воплями ретироваться, а снег вокруг был основательно забрызган кровью. Ян Тиле и Виллем поплатились за свою дерзость переломанными носами, а Пит – отрубленным ухом.
     Все трое осаждаемых были без шляп, у двоих лица были испачканы кровью. Третий же – самый высокий и плотный из них – стоял посередине, перебрасываясь насмешливыми фразами с подступавшими к нему задирами.
     – Испанцы! Паписты! – надрывалась толпа.
     – Если я хоть раз еще услышу эти слова, – наконец не выдержав, добродушным тоном объявил великан, – я проткну троих из вас Буцефалом, да так, нанизанных, как на вертел, и оставлю – готовенькими для поджаривания в пекле. Мы не испанцы. Мой отец был англичанином, мой друг Пифагор – вот он – родился в хлеву, а Сократ явился на свет Божий в повозке бродячего зверинца. Так что среди нас нет ни одного испанца и вы можете спокойно разойтись.
     – Паписты!
     – Если вы не прекратите вопить, мне придется собрать из вас компанию для отправки в преисподнюю.
     – Уж не Самсон ли ты, что так похваляешься своей силой? – раздался визгливый голос совсем рядом.
     – Одолжи мне свою челюсть, и я докажу тебе, что ты не ошибся, – последовал веселый ответ.
     – Шпионы! – снова заголосили вокруг.
     – Dondersteen!* [* Гром и молния (в качестве ругательства) – голл.] – вскричал великан в свою очередь, сыпля проклятьями. – Я устал от этого сброда. Разойдитесь! Разойдитесь, говорю я вам! Буцефал, дорогой, не угодно ли тебе отведать голландских потрохов? А может быть, ухо? Или пару носов? Что, вы еще здесь?
     – Испанцы! Шпионы! Паписты!
     Толпа все больше давала увлечь себя ярости, которая при определенных обстоятельствах способна сойти за храбрость. Стоявшие в задних рядах все напирали, и передним теперь отступать было совсем уже некуда. Вид крови уже никого не смущал, а стоны раненых будили воинственные инстинкты у тех, чья шкура была еще цела. Двое или трое наиболее отчаянных забияк успели свести близкое знакомство с Буцефалом – столь же безмолвным, сколь и стремительным, – с последствиями для себя самыми ужасными, а между тем из-за постоянного наплыва новых зевак с рыночной площади число людей, заключенных на этой тесной улочке, угрожающе нарастало. Вновь подошедшие не знали, что случилось до их появления; за головами они не могли разглядеть и того, что происходит в настоящий момент, и потому изо всех сил давили на впередистоящих, так что трем участникам сражения, занимавшим оборону у стены, с большим трудом удавалось поддерживать вокруг себя пространство, достаточное для свободного владения шпагами.
     Но вот Сократ, которого вместе с кровью, стекавшей по острому крючковатому носу, покидали и силы, был вынужден отступить под натиском наиболее рьяных из атаковавших его противников: шаг, другой – и рука его, сжимавшая шпагу, коснулась локтем стены. Не менее критическим было положение у Пифагора. Тем временем еще один задира, ощутив на себе силу удара Диогена, рухнул на землю у его ног. Стоял оглушительный гам. Все вопили кто во что горазд, многие стонали. Сообразив наконец, что в одном из районов города происходит нечто, возмущающее спокойствие обывателей, в события решила вмешаться городская стража; ее тяжелую размеренную поступь и звяканье алебард можно было теперь услышать со стороны Гротемаркт в те редкие моменты, когда крики и вопли затихали на несколько секунд, чтобы затем снова разразиться с удвоенной силой.
     Вдруг с дальнего конца Дам-страт, где она выходит на берег Спарне, донеслись крики о помощи. Кричала женщина, ей вторили мужские голоса, взывающие к страже. Столпотворение же у задней калитки достигло своей кульминации; словно влекомые некой чудовищной силой люди напирали друг на друга, многие падали, их топтали ногами. Казалось, узкая улочка больше не в состоянии вместить ни души, между тем, желающих втиснуть себя в это ограниченное пространство становилось все больше. Случись стражникам, с обычной их тяжелой неуклюжестью, вмешаться в происходящее, и лишь на Небеса осталось бы уповать тем несчастным, кому не удалось бы пробиться сквозь толпу: слишком мало надежды удержаться на ногах и не оказаться растоптанными оставлял им покрывавший землю подмерзший снег, основательно утрамбованный и скользкий, как стекло.
     Однако трезвые головы, способные должным образом оценить ситуацию, терялись среди множества других – разгоряченных гневом и опьяненных первой надеждой на победу. Было очевидно, что у чужаков, занимавших оборону у стены, силы уже на исходе. Чуть больше решимости, чуть больше мастерски брошенных камней, и паписты, испанцы или шпионы – кто бы они ни были – дорого заплатят за свое дерзкое вмешательство.
     – Ну что, паписты, с вас еще не довольно? – раздался чей-то торжествующий вопль, тотчас подхваченный толпой, после того как один из удачно пущенных камней угодил в правую руку самого высокого из троицы – того, чей насмешливый голос ни на минуту не умолкал.
     – Ничуть, – громко ответил тот, спокойно перекладывая верного Буцефала в левую руку.
     – Мы только начали входить во вкус, – елейным голосом проговорил коротышка рядом с ним.
     – Хватайте их! Паписты! Шпионы!
     И снова на друзей обрушился залп камней.
     – Dondersteen! Мне думается, пора уже разнообразить наше развлечение, – вскричал Диоген громовым голосом.
     Повернувшись быстрее молнии, он перехватил Буцефала раненой рукой, другой же вырвал из гнезда смоляной факел и, велев приятелям не сдавать позиции, с горящим факелом в руке, рассыпая огненные брызги, врезался в толпу. Жуткий вопль взлетел над головами и прокатился из конца в конец улицы, отражаясь от стен собора и вызывая в сердцах добропорядочных горожан, укрывшихся в своих домах, горячую благодарность Господу за дарованную им безопасность. Диоген, с развевающимися на ветру волосами и пылающим взором, шел, размахивая факелом, и даже самые ярые из его противников с криками ужаса разбегались в разные стороны. Огонь, это воистину непобедимое оружие, совершил то, что никогда бы не удалось булату; он отрезвил и привел в ужас толпу, рассеяв ее, подобно стаду овец, беспомощную и лишенную воли. Спустя три минуты пространство вокруг тройки смельчаков стало на несколько метров шире, а через пять минут угол улицы был уже полностью очищен; лишь там и сям на снегу лежали стонущие раненые, да среди груд камней, изорванных сумок, бочарных досок и сломанных прутьев валялись отвратительные куски плоти.
     С ближайших к Гротемаркт улиц раздавались грубая брань и яростные проклятия, которыми городская стража, наряду с пиками и алебардами, встречала попадавшихся ей горожан, единственным желанием которых теперь было поскорее разойтись по домам. Страх оказаться в горящей куртке или камзоле остудил их слишком пылкие головы. Даже самые закоренелые любители острых ощущений могли быть довольны выпавшими им этой ночью приключениями. Несколько юношей, вероятно успевших еще с вечера изрядно поднабраться в кабачках Гротемаркт, едва лишь паника утихла, собрались было возобновить веселье. Они как раз обсуждали этот вопрос под сенью собора, но отряд городской стражи, разгадав их замысел, повернул всех на рыночную площадь.
     Колокол собора медленно пробил последний час этого памятного года, и через открытые ворота храма донеслось пение церковного хора, выводящего Первый Псалом.
     Словно пугливые курицы, после того как опасность миновала, достойные бюргеры Харлема начали стекаться на Гротемаркт с соседних улиц, направляясь на новогоднюю службу. Господин бургомистр, господин городской адвокат, их жены, члены городского совета, члены охотничьей гильдии, управители и управительницы приютов и богаделен. С тяжелыми Библиями и молитвенниками под мышками, плотно закутанные в меховые плащи, они, преисполненные сознанием собственной важности, снова заполнили Гротемаркт. Лакеи несли перед ними факелы, а служанки помогали женщинам в громоздких фижмах шествовать по скользкой земле с приличествующим их положению достоинством.
     Колокола собора разразились веселым перезвоном, приветствуя наступающий год.

Перевод с английского.