Гл. 17. Большой нос и развалины

Мы свыклись с движением по горной местности. Это каждый ощущает после прекрасного отдыха. Силы не только восстановились, а как будто даже прибавились.

Возможно, способствуют этому полегчавшие рюкзаки или остаток пути, на котором не предвидится явных опасностей, а может, пережитые приключения сплотили нас. Перебрасываясь репликами и шутками, мы неспешно передвигаемся по нисходящим петлям серпантина.

– Эмирхан, а что значит - «Екетиш»? – спрашивает Игорь, у которого возродился интерес к окружающей действительности. Но, видимо, впечатления недавних событий ещё свежи в его памяти.

– Большой нос, - воскликнул Эмирхан и улыбнулся, - рядом с селением гора, если на неё посмотреть под определённым углом, получится полное сходство с кавказским носом, торчащим из-под папахи, надвинутой на глаза. Нос большой и крутой, как на карикатурах.

– А чему ты улыбаешься, Эмирхан?

– Да так, вспомнил один хабар.

– Что за хабар, рассказывай, давай! - Игорь уже знает, что «хабар» – некая история, байка.

–  Это дедушка рассказывал, - принялся за «хабар» Эмирхан. - Умер один пожилой человек, наш дальний родственник, писатель, известный в Дагестане. Ну, дальний, не дальний, а родственник. У нас любой дальний – близкий, тем более, если человек известный. Жил он в соседнем селении и умер там от старости – рая ему, а нам здоровья.

Вот. Ну и поехали туда выражать соболезнование. А народу собралось невидимо. Из Махачкалы понаехали всякие там деятели, фотографы, начальство; речи толкают возле покойного. Все опустили головы. Скорбят. Дедушка стоит тут же. А один столичный фотограф всё суетится: то слева зайдет с фотоаппаратом, то – справа. То присядет, то привстанет: всё ему что-то не так. Они же наглые, эти корреспонденты, лезут тебе прямо в глаз, как осенняя муха. Хотелось ему, видишь, сфотографировать покойного.   

– Что ты всё крутишься? – шикнули на него, – стой спокойно!

– Нос! Смотрите, какой у него но-о-с! – вдруг тихо, насколько возможно, воскликнул, прыснув, фотограф. Он еле сдерживал смех.

– А у писателя действительно  был, абсолютно выдающийся, кавказский нос. Мне, например, такой нос встречать не приходилось, – продолжал Эмирхан с улыбкой.

– Ну. И что?

– Дело в том, что у фотографа нос оказался ещё больше. Мы это не сразу заметили, так как тот всё время держал фотоаппарат у лица, выискивая ракурсы для съёмки покойного.

А когда на него напал смех, и он опустил фотоаппарат, смешно стало всем, кто стоял рядом и увидел фотографа. Однако все как-то сдерживались: кто кашлянет, кто отвернётся, кто высморкается. Нельзя же смеяться в таком месте.

А один сельский хохмач, Балабек его звали, поманил фотографа пальцем и, когда тот наклонился к Балабеку, он, не меняя ровно-скорбного выражения лица, что-то нашептал ему в ухо. У фотографа сразу вытянулось лицо, как у актёра Филиппова, и он быстро исчез, зачехляя на ходу фотоаппарат.

– А что же сказал Балабек?

– Балабек с покойным тоже был в родстве. И он тихонько сказал фотографу:

– Слушай, ты говоришь –  мол, «нос». А вот на море ты бываешь, на пляже?

Тот, не совсем понимая, кивнул головой.

– Так вот, брат, когда бываешь, на спине не плавай, будь осторожен! – серьёзно так говорит ему Балабек.

– Почему?! – поднял брови фотограф и стал совсем уже смешным.

– Людей распугаешь своим носом – он у тебя, брат, точно как плавник акулы.

Ребята, живо представив эту картинку, рассмеялись:

– Ха-ха, плавник акулы, надо же, чёрт возьми! Бедный фотограф!

– Вот вам про Екетиш и большие носы, –  завершил Эмирхан рассказ, –  так совести не было у этого фотографа, вместо неё – большой… нос вырос. – Эмирхан бросил плутоватый взгляд в сторону отца, который знал и другую версию выражения. Вот и проучили!

Путь пролегал через наше родовое селение, о котором уже упоминалось ранее. Жители оставили его в середине пятидесятых годов. В селении предполагалось сделать привал и спуститься затем в райцентр, завершив поход.  Этим должен замкнуться большущий круг, который мы описали, выйдя в поход из этого же райцентра.

Бурлившее когда-то житейскими страстями и сплетением людских судеб селение, явило нам теперь лишь груду развалин: дома без крыш, разрушенные временем и людьми, которым понадобились все их деревянные части: брёвна, доски, двери, рамы.

Глиняные остовы домов, остатки дувалов, превратившиеся в жалкие обмылки, зияющие бесформенные провалы вместо окон и дверей, обильный бурьян, захвативший бывшие комнаты и улицы, вкупе с девственной тишиной и отсутствием каких-либо запахов человеческого жилья - встретили нас.

Унылость и запустение некогда людного места – производили весьма грустное впечатление.

Селение, или скорее, то, что от него осталось, уютно угнездилось на естественной горизонтальной «полочке» между двух горных отрогов, которые плавными валами обтекали селение от верхней части хребта, как на лице обтекают губы две складки, идущие от крыльев носа.

Горные складки эти, миновав с двух сторон развалины, зеленеющими бархатными склонами круто устремлялись далеко вниз, к реке, которая проложила себе русло по галечнику, следуя всем изгибам ущелья. Отсюда с высоты казалось, будто мы смотрим на подробную живую карту. Карту прошлого, настоящего и, пожалуй, будущего. Река отчётливо поблескивала, покорно петляя неправильной синусоидой между горами.

Высокое небо, умиротворение и тишина, бледнеющий снегами далёкий перевал – древний проход в Грузию и Азербайджан, лишь усиливают впечатление замкнутости этого места от внешнего мира и  иного, замедленного хода времени в этом позабытом уголке гор. 

Слово «прошлое» здесь странным образом становится осязаемым и приобретает новый, очень рельефный смысл. Возможно, так кажется только мне, потому что я шестым чувством понимаю – это именно моё прошлое, хотя, каких-то двадцать лет назад, меня не существовало вовсе.

Минувшее время, прошлое.  Будь оно и тысячу раз твоим, имеющим отношение к тебе, в него нельзя попасть, как нельзя сейчас, спустя много лет, вернуться в собственную молодость.

Мы сделали привал у входа в селение. Отец, который не был здесь очень давно, воскликнул:

– Вот наш самый любимый родник! Вокруг полно родников, но самая вкусная вода всегда была здесь. Мы должны здесь утолить жажду.

Родник у дороги походит на большой камин, искусно выложенный из горных камней. Прочный раствор скрепляет их, поэтому «камин» и сохранился до наших дней.

Его обрамляет густая растительность, норовя полностью закрыть прохладную и тёмную,  в человеческий рост, нишу. Раньше из родника била тугая ледяная струя, а теперь без людского ухода он практически захирел и высох.

На дне родника, усеянного мельчайшим, будто откалиброванным щебнем, остаётся неглубокая лужица величиной со столовый поднос, и, удивительное дело, на камушке стоит граненый стакан.

Приблизив глаза почти вплотную к поверхности родничка, можно видеть, как из щебня в прозрачной воде  поднимаются, как нежные побеги укропа, еле заметные фонтанчики песчинок. Жив родник!

– Эту воду надо пить очень мелкими глотками, только так можно распознать её вкус,– улыбаясь, говорит дедушка.

– А какой аппетит нападает после неё! – добавляет отец.

Эмирхан стаканом, бережно, чтобы не замутить родник, черпает воду и наливает в наши подставленные кружки. Мы пьем медленными глотками.

– Смелее, Эмирхан! –  воскликнул отец, – там нет грязи. Я с удовольствием съем этот щебень,  он – целебный и может омолодить меня лет на двадцать! Это же родная земля!

–  Замечательный родник, жалко, что в таком состоянии, – взволнован Эмирхан, – с детских лет он тоже запомнил его. – Здесь пользовались водой люди, а там, куда стекала вода по склону, чуть пониже селения оборудовали водопой для скота. Воды хватало всем.

– Это очень лёгкая вода. Можно выпить несколько кружек и не почувствовать  никакой тяжести в животе, – поясняет отец.

– Такое впечатление, что вытекает прямо из ледника. Смотрите, у меня даже лоб уже покрылся инеем, – с серьёзным видом говорит Эльдар,потирая лоб, – и, подмигнув, показывает пальцем на Алибека, который, услышав эти слова, тоже невольно трогает свой смуглый лоб.

Все засмеялись.

– Тут действительно в толще скал – ледник, поэтому и родников так много. Но, чтобы выбрать и обустроить какой-либо из них для долгого и массового использования, требовались знающие люди. Их мало, они уважаемы среди жителей гор и передают опыт и секреты из поколения в поколение, но только по близкому родству.

На нас действительно нападает зверский аппетит. Мы достаём лаваши, брынзу, а также помидоры, огурцы и зелёный лук, которыми нас снабдили в Екетиш.

Холодный, из родника, помидор, разрезанный, обильно посыпанный крупной солью;  лаваш, хлебный запах которого – главный в общей вкусовой гамме; сыр – солёный, с мягкой кислинкой – надежнейшая еда, незаменимая в горах.

Вроде по-спартански, но неописуемо вкусно. Мы неспешно перекусываем, испытывая истинное наслаждение.

– Вот так и сиживали бедные путники у родника, –  говорит отец, – ели солёный сыр, после чего им, естественно, хотелось пить. А после такой чудной воды, опять пробуждался аппетит: ели и опять не спеша пили ледяную воду. Так и сидели, пока не насытятся и полностью не покроются ледяным инеем.

Все опять засмеялись. Настроение у всех прекрасное.

Но за шутками я чувствую грустное настроение старших – дедушки, отца, Эмирхана. Они-то посмеиваются, но во взглядах, которые они кидают на развалины родного селения, на склоны гор, которые с детства впечатались в их память, как ничто другое, потому что смотреть больше и не на что,  читаются скрытые печаль и волнение.


(продолжение http://www.proza.ru/2012/09/30/1121)