Белинский наше всё

. парарецензия
Филолог Костя Комаров спросил меня, читал ли я его рецензию на книгу Касимова. Зачем же мне её читать, подумал я, ведь я читал все практически тексты Касика,  когда ещё Костя пешком под стол ходил, не говоря уже о том, что я - персонаж одной из повестей Касик.  Но учтя, что Костя большой специалист и ценитель творчества ценимого мной Владимира Владимировича, и что вопрос был задан персонально, всё-таки  прочитал рецензию, написанную на книгу Е. Касимова (№8, 2012 журнал «Урал») моим соратником по любви к творчеству В.В. Маяковского.
Критик  Константин Комаров как-то особенно  цельно, внимательно, чувствительно, осторожно, вылавливая художественные чувства как рыбак хариусов из студеной речушки, описал книгу Касимова  «Назовите меня Христофором». Коротенькая завораживающая заметочка, литературно-художественная сама по себе, так что я даже подумал: «Неужто Моцарт прав и Комаров шибче Касимова»?
Но при этом мне вспомнился интернетный разговор с  одной моей читательницей в  Прозе.ру,  которая комментируя текст «Сыверлоск Толстоевского» (журнал «Урал» №4, 2007), заметила: «Пишете интересно, читать увлекательно, а стихи – так себе». Тогда я сделал ссылку на  мои очерки, посвященные творчеству Ромы Тягунова, потом Александра Еременко. Ответ был аналогичный:  «Читается интересно, а стихи так себе».
 Меня это задело и спутало. Стихи-то были во всех трех случая не просто хорошие, а отобранные, как не только хорошие, но и довольно ясные и показательные, неплохие, самые-самые.
Думая над сим, вдруг имело быть упавшим яблоко на голову, родя ньютоновско-архимедовскую идею-эврику: «Не Пушкин, а Белинский – наше всё!»
Чтение ещё важнее, чем  писание. Таков смысл упавшей на нас идеи. У индуистских  расика-вайшнавов есть идеологема, что влюбленная в  индуистского Бога Вселенной Кришну пастушка Радха, олицетворяющая  божественную любовь, больше-сакральнее,  чем Сам Кришна, олицетворяющий объект любви.  Но ещё возвышеннее, запредельней и сакральней  –  любовь пастушек, подруг Радхи, так как они любят совершенно бескорыстно, без какого-либо  телесно-посюсторонне-корыстного  повода или основания. И любовь друзей Кришны считается вершиной именно потому, что они не считают его ни богом, ни даже порядочным человеком, они просто считают Его  своим «друганом-корешем»,   даже когда он ворует и обманывает, они всё равно – с Ним одна команда. В христианстве (по крайней мере, в православии) Сын представлен в общем-то  замечательнее, пронзительней Отца,  ведь Сын – спускается на землю и лишь тогда наступает пора ликования.
Чем ближе к нам, к теперь, здесь,  щас, тем подлинней.   Костя Патрушев в том же номере журнала,  вспоминая поэта  Рому Тягунова, приводит  в качестве примера не очень внимательного и поэтически нарцисического  отношения Ромы к своей жене стихотворение:
 «Милая моя,
Не строй из себя
Центр бытия,
В центре бытия,
Нахожусь я».
Конечно, очевидно, что речь идёт тут не о нарцисизме, а о важности нашего «я» и лирического героя, и лирического объекта (обоих-обеих-оби)х.  Вне «я» ничего не состоится. Если рассмотреть феномен  языка-речи, то мы увидим, что говорение и аудирование невозможно разделить, и, несмотря на бесперспективность спора о первичности яйца или курицы, в случае с говорением-слушанием первичность слушания очевидна: если услышанья не состоялось, то акта сообщения не произошло,  и нам порой просто кажется, что с что-то произошло, раз мы сказали. Тоже самое касается «рукописи не горят»: если рукописи не читаются, их вообще нет.   «Не горят» они только тогда, когда читаются, читаются и ещё раз читаются.  Если Бога не любить сильно-сильно (в иных версиях «убояться» сильно-сильно), то какой же он Бог. 
Я тоже высказался о Тягунове, вспоминая, кстати, что его нередко почему-то путали со мной (ростом  в аккурат с меня, длинные вьющиеся волосы,  когда Рома лыбился, то лоб морщился, а лик европеоида  вдруг превращался в монголоида, что иногда фэйсконтроль замечает с моей фотокарточкой). Но тут вот прямо как в руку получилось ещё одно знаменательное совпадение:  это пятистишье «Центр бытия», написал не Роман, а я, в смысле Андрей Анатольевич Григорьевич Петрович Козлов.  Это не значит что  «я» - знаковый поэт, как Рыжий, Тягунов, Антиподов, или из буржуазно-апполинерного лагеря: Юрий Казарин, Майя Никулина, Аркадий Застырец, или из  всеуральского  лагеря: Кальпиди,  махатма Беликов, певец  вилок и сосисок Слава Дрожащих.  Они великие, но в центре всё равно «я». Иногда  это нежелание быть собой принимает странный характер. Например,  наш земляк киноактёр Александр Демьяненко возмущался   тем фактом, что его принимают за Шурика. Он сердился: «Я не Шурик, я  Александр Батькович Дедкович, который хочет, может и способен играть Гамлета», но влюбленная публика не понимала:  «Нет, нет, мы  тебя любим, ты тот самый Шурик!».  Кто прав, Шурик или  мы?  Конечно, мы.
Но «я-мы» бывают разные, как заметил Кролик, приятель Винни-Пуха, и вот тут ист дер собакенс зарытенд.  Иногда «я» бывает очень техническим, просто функцией-местоимением, чем-то логико-грамматическим. Мы говорим о я в философско-персоналистском смысле... И, конечно,  не так, что я-я-я, и никаких Пушкиных, никаких Конфуциев, никаких Шекспиров. И не так, что  «я» и Маяковский (либо какая иная икона) антагонистичны и в жестком противоречии друг с другом. Примерчик. Был такой фильм режиссера Латяну «Лаутары». В нём есть персонаж Томас  Амритсар, виртуозный скрипач-цыган. Он влюбляется в красавицу цыганку, но их разлучают.  Он же продолжает играть на скрипке, и уже в старости обучает своей игре молодого цыгана. И когда  труппа Амритсара приезжает к табору,  где как раз оказывается его юношеская любовь, она желает  увидеть того, чьё имя слышит, своего Томаса Амритсара. Но старый скрипач умер, и теперь так зовётся  юный  цыган, его преемник.  Где Томас Амритсар? – спрашивает седовласая красавица. Я Томас Амритсар! – отвечает юноша.  Нет, ты не Томас Амритсар, я его знала! – говорит цыганка. Нет, я – Томас Амритсар, - отвечает юноша и  начинает играть на скрипке, так что все плачут и верят, что именно он - Томас Амритсар.
Есть такое понятие эгрегор, аттрактор всех нас.  Это не грабли и не трактор, это ориентир, образец, вершина.  Пушкин – эгрегор.  Точнее: Пушкин и его верный оруженосец Лермонтов. А если взять  социальное, всю «социальную материю», а не только поэзию и духовную культуру, то это Ленин и его верный чудесный грузин Джугашвили-Сталин, владеющий каратэ, ушу и приёмами религии вуду.  Но тут и там случается типичная ошибка. Идя под крылом высоко взмывающих Великих, мы затушевываем себя (вот он-она -  французская болонка, миттельшнауцер или шарпей, а я просто так - вышел на двор поссать).  Такое самоосквернение неправильно,  и мы начинаем желать вытащить себя за волосы  в «светлое царство». Но для этого не находим ничего лучшего, как объявление, что Ленин – «сифилитик», Сталин – «трусливый тиран», а Зюганов  - «никчемный зюг» (также любители поэзии обращаются и с поэтическими вождями).  Но мы не летим от этого к звёздам, мы падаем на ещё более глубокое дно собственного самоочернения.  Потому что «они»  – звезды нашей  культурной  вселенной, чакры нашего семиотического космоса, нашего бессмертно-пьербезуховского «Я».  Если убрать несущие конструкции, то стены, потолок, - всё обрушится. Но я – не стены, не потолок, не несущие конструкция. Я – это «я Дубровский, руки вверх». Я -  Будда. Я, Григорьевич-Петрович-австралопитекович,   есмь   Шопенгауэр Кьеркегорович. Ведь нет же никого  иного Будды или Шопенгауэра кроме тех, что  воскресли во мне, когда я о них прочитал, задумался, ещё раз прочитал, занес  цитаты из их учений в толстую тетрадку.  Какой-то профессор, который измеряет по линеечке, когда жил, где ходил, кто изучал, кто критиковал, где наш Артур родился, и что о нём говорит другой профессор какой-то там кафедры, что он мне? Что он может сказать, ведь Шопенгауэр - это я сам и есть.
Мы - не тени этих всех великих.  Это ошибка так думать. Есть, поговорка «Римлян нет, остались лишь итальянцы».  Но Берлускони и даже Мусолини  намного «совершеннее», чем Нерон или какой другой  «маманемогу» Калигула.  Умберто Эко, Джанни Родари  намного, чем Цицерон или Вергилий.  Помните в фильме «Как украсть миллион» художник,  пишущий фальшивые шедевры восклицает: «Мой  Лотрек лучше, чем Лотрек  Лотрека».  Среди латинских поговорок есть и такая: «Живой осёл лучше мертвого слона».
Я – это именно я, а не филиал Шекспира. Я больше Пушкина, Ленина  с Марксом,  и это «оркестр» нашей надежды. Если мы меньше, то потолок  посыплется нам на голову.
Но почему же вселенная кристаллизуется вокруг  не меня, а Пушкина с Есениным и Твардовским?  Потому что они звезды, они общеизвестны, они могут быть всеобщим аттрактором, а я не могу. Хлебников был талантливее, гуще, сильнее, интереснее Маяковского, Маяковский его уважал и побаивался. Маяковский рядом с ним был и не очень уж умный, испуганный, неуклюжий. Но Маяковский известен всем, а Хлебников – некоторым.   Кто такой, к примеру, Удальцов? Оглобля. Но митинг его послушать подошёл профессор Егоров, профессор Некрасов, и даже я сам, «находящийся в центре бытия».  Я,  будда, слушаю чувака с  низким голосом, тренером молодёжной сборной по уличным толкалкам-кричалкам. Почему так? Он звезда. А  звезды нужны, раз они зажигаются. Потому что «я» растёт из почвы «мы», которое невозможно без Пушкина, без Ленина. Суть в том, что Белинский разбудил Герцена, герои революции разбудили Циолковского, а космонавтика  заставила весь мир подумать о русском космизме. Помните эту поэтическую мысль Бориса Слуцкого:  «Построили социализм, надо его заселить людьми».  Спутник, Гагарин, Титов – это пиар для Хрущёва с Микояном, но для миллионов это был великий фестиваль, великий карнавал, когда  бывший ГПТУшник, простой лейтенант какой-то, минуя звание капитана вдруг стал  королём земли,  хозяином космоса, мессией, каждый незашнурованный шнурок которого производил экстаз. Они выстрелили из Авроры, запустили Гагарина, Заратустру, Бодхидхарму, и теперь эту ноосферу надо заселить мною-нами.
Ещё одно слабенькое, плохенькое, политическое, и, что хуже всего, прозаической стихотворение, но годное для иллюстрации нашей мысли. Называется «Фидель на Урале в 1963 году».
Мама сказала:
            Идём Фиделя встречать,
«Вива, Куба!»
                будем кричать.
В детский сад
              не идём сутра.
На улице люди,
                простые и грубые.
Появился Фидель,
                закричали «Ура!»
Я один лишь кричал
                «Вива, Куба!».
 В  целом стих о славе Фиделя, но всё-таки  также и обо мне, который всё сделал правильно, хотя все остальные сделали неправильно. Мне, шестилетнему – оценка «пять».  А   им, большим дядям  -  всем троечка с минусиком.  Таков смысл поэтического мемуарчика. 
Кто думает,  «я» -  тусклая тень Державиных и Фейербахов, кто согласен со своей ролью тусклого  дурачка, то он, нам думается, таковым и является, и с ним у нас также нет разногласий…
Белинский - наше всё, он - внимательный читатель, и он достался нам в своих произведениях, как именно  читатель. Если нет читателя, зачем литература!
Именно Белинский  (а не Пушкин с Лермонтовым) - наше всё, а кто не с нами, тот от лукавого. Или как говорил незабвенный Жан-Поль Сартр (забугорное «ихнее всё»):  «Если  мы  с  вышесказанным  не согласны, то нас нет». 

                12 сентября 2012 г.


Рецензии