Ветеран войны

Над селом Сбруевка, что в Будёновском районе медленно, но неумолимо всходило солнце. Солнце было горячо, красномордо и громогласно. Как часто бывает в мае.
- Вставай! – возвещала водородная харя, - поднимайся, народ на труды праведные. Поднимайся!
Тоскливо пропел петух, изгоняя последних, засидевшихся на земле бесов загнивющего капитализма и либерастии. Сеня Котечкин, вышедший неделю назад из тюрьмы, радостно улыбнулся во сне.
Из приземистых изб потихоньку начали вылезать бабы. Поправляя платки, шли они по своим делам, кто скотину доить, кто в поля, где всходило жито. Жито, оно ведь не жид, оно кормилец, а не кровопивец. Шли бабы, головами льняными в такт дрожащим. Робким лучикам, покачивая. Песню напевали.

Там, где колос золотом блестит,
Там, где птица вольная кружится-летит,
Там, где речка косы свои вьёт,
Там девица красная песенку поёт.

О травах да муравах песня льётся,
И коса у девки вьётся-вьётся.
Девка топит воск, свеча дрожит,
Ворожит девица, ворожит!

Витязь славный, поскорее приходи,
Витязь славный, под руки меня возьми.
Поведи меня ты в суши-рум,
Ом мани падме хум.

Всё шло своим чередом, зачинавшийся как обычно день, продолжался в том же русле, которое дурак мог бы назвать обыденностью. Но  жители Сбруевки дураками-то не были, хоть соображали не всегда быстро, а посему доподлинно знали, что не обыденность это, а самая настоящая стабильность. Люб им такой порядок вещей и дорог.
Но ровно в полдень Сеня Котечкин, проснувшийся наконец-то в похмельном расположении духа и вылезший подышать воздухом на кособокую лавочку возле своего неряшливого домика, увидел Его.  Никакого особенно злого умысла коварной фортуны в этом не было, просто дом Сени стоял на восточной окраине, а Они обычно с Востока и приходят. Ничего в этом страшного для Сени, в принципе, не было, вот только от тяжелой жизни близорук он был немножко, а от похмелья так и не немножко, а изрядно. А очков, само собой, не носил. Да и ладно бы, что не носил, так ведь денег у него не было ни копья, а душа и желудок, понятное дело, требовали своего. Вот и сунулся дурачок, не приглядевшись толком, да мозгой не раскинув.
- Здоров, мил человек, - вразвалочку подкатил он к идущему, - не найдется ли у тебя мелочишки для поправки здоровья.
- Здравствуй, Сеня, - тихий, чуть треснутый голос заставил Сеню, наконец, разглядеть того, кто пришел с Востока.
И увидел Сеня ветхого старичка с длинной седой бородой, бесцветными глазами, на витиеватую палочку правой рукой опирающегося. Левую руку старик в кармане держал. Одет он был в старенький, но приличный зеленовато-военный френч. А на левой стороне груди, там, где у человека должно быть сердце, разлапилась рубиновая пентаграмма в кайме бриллиантовой. И меж  концами той пентаграммы лучи острые расходились, тоже бриллиантами присыпанные. А в середине, на кругляше голубой эмали, Град Золотой изображен, ветви дубовые, да слова могучие, колдовские.
И, как разглядел всё это Сеня, так захотелось ему слова свои глупые обратно в рот себе затолкать, да всю жизнь свою непутевую в то место, откуда она появилась, засунуть. «Мил… Человек… Дурак ты Сеня, ой дурак! Щас тебе поправят…»
- Верно, - отозвался тот, кто пришел с Востока, - всё поправимо, Сеня. Ты же помнишь это, милый мой?
Котечкин только кивнул в ответ, не в силах выдавить из пересохшего горла ни звука. Ему было страшно, очень страшно. Но одновременно с ужасом его переполняло томное предчувствие, будто бы вот-вот постигнет он безграничное, абсолютное удовольствие.
- Ничто не вечно, Сеня. Кроме одного, - произнес старик, доставая левую руку из кармана, - ты это поймешь, Сеня, ты почувствуешь это. Ты хочешь этого, Сеня? Ты готов отдать салют вечности, Сеня?! Тебя ведь посвящали в пионеры, Сеня?!!
Заворожено наблюдавший за рукой Котечкин с обреченным удивлением уронил только:
- Два.   
И кивнул.
Из-под красной пелены боли, стены ядовитого дыма, толщи смешанных с землею костей вылезало одно чувство. Штыки, для которых души, что плоть, начертали его на всём Сенином естестве. Не было больше похмелья, разочарования и страха. Была жуткая, невообразимая боль.  Но тысячекратно сильнее была Гордость. Алым цветком вырастала она из того, что было когда-то Сеней Котечкиным, сильно пьющим криминальным элементом. И это было красиво, а, значит, правильно.
Председатель сбруевского сельсовета был отважным и мудрым человеком. Отважным и  мудрым настолько, насколько это было возможно и прилично в Сбруевке. Он в своё время отслужил в ВДВ, закончил сельхозтехникум, один раз видел Юрия Ирсеновича Кима и носил фамилию Иванчук. Кроме того, его дед, Александр Ефимович  был священником, а отец, Борис Лазаревич Коган, служил в КГБ. Как вы понимаете, лучшего председателя для сбруевского сельсовета и придумать было нельзя.
Так вот, сидел майским днём Степан Иванчук в своем уютном кабинете, на втором этаже сельской администрации, совмещенной с продуктовым магазином, и занимался бумагами – подписывал документы, читал доклады. Очень часто попадалось слово удой, поэтому мысли председателя постепенно фокусировались на Гале. «А, что, баба-то она хорошая. Красивая да хозяйственная», - думал Иванчук, - «К тому же Юрке женское внимание нужно, да присмотр». Юркой звали его сына от давно и тихо умершей женщины, лицо которой уже смутно помнилось  Степану.
- Женщина-то, она свет в оконце, - разрезал тишину кабинета голос.
Иванчук ошарашено вскинул голову. Насколько Степану было известно, никого, кроме него самого, в кабинете не было.
- Ну, и дети. Дети-то само собой, - невозмутимо и вдохновенно продолжал сидевший в кресле напротив председательского стола бородатый старичок с лицом, состоящим, будто бы, из одних морщин. Безгубый рот застыл в задумчивой полуулыбке. Одну руку он держал у сердца, демонстрируя искренний порыв и особую правдивость своих слов. Другая рука покоилась в кармане зеленых брюк с красными лампасами, - ради них все наши труды, все наши победы, все наши жизни. И даже больше.
- Вы, собственно, кто такой? – пришел в себя Иванчук. Старикан не выглядел важной птицей, поэтому председатель  не стал особо церемониться – Представьтесь, будьте добры! Изложите проблему.
- Пробле-е-е-ему,- протянул посетитель, - у меня, собственно никакой проблемы нету. Точнее такой проблемы нету, которую ты был бы в силах решить. У меня, вишь ты, дело.
И отнял руку от сердца.
Сначала Иванчук глазам своим не поверил. Сморгнул раз, потом другой. На третий пришлось поверить.
- Так вот, - продолжил старик, будто бы не заметив произведенного эффекта, - а если ты птица такая важная, то представлюсь, что поделать…
Председатель зажал уши, зажмурился и стиснул зубы. Но разве уйдешь от этих слов, могущественных, вездесущих, всепоглощающих. В них основа основ, начало начал, конец концов, Конец начал, начало концов и прочая, и прочая…
- …я - ветеран войны.
Ледяной ветер проносится по кабинету, дрожит земля, миллионы теней, разворочено-багровых встают за спинами. Скалят острые зубы коричневые псы. И белые пальцы, вырастающие из цветков на обоях, алчно тянутся к Иванчуку. Отвага покидает председателя. Он кричит от ужаса. И плачет от эйфории. Долго, очень долго. Но его щадят.
- Вот, - удовлетворенно констатирует старик, поглаживая бороду, - вспомнил, значит, что за день, а еще прикидывался, шутки шутил с пожилым человеком. А звать меня можешь как угодно. Хоть Митхун Чакраборти.
- Так чего же вы хотите? – выдавливает из себя Иванчук.
- Я не хочу, - отрезал посетитель, - я обязан провести с подрастающим поколением беседу. А ты, милый мой, только бумажку подпиши, порядок такой.
Дрожащей рукой председатель подписывает подсунутый клочок бумажки. Из-за мутной пелены на глазах он различил только несколько слов «Извещение» и «Форма 4».
- Ну, вот и всё, бывай здоров.
Председатель поднял голову, несколько секунд остекленевшими глазами смотрел на пустое кресло.  Потом медленно встал, подошел, покачиваясь, к красному знамени, стоявшему в углу. Коснулся кончиками пальцев мясистого бархата и перекрестился. От уха до уха улыбнулся язвительный серп, серьезно кивнул головастый молоточек, и лукаво подмигнула золотая звезда.

- Как тебя зовут, дружище?
- Юркой меня звать… - мальчонка тушуется немного, стесняется такого старого и заслуженного человека,
- Да какой же ты Юрка? Вона, какой здоровый, да крепкий. Ты Юрий. Кем стать хочешь?
- Космонавтом…
- Как Гагарин! Славно-славно. Гагарин-то тоже почти наш. Он знаешь что сделал, Юра? Он утвердил то, что звезды это вечные огни, зажженные в честь нашего подвига.
-  Дедушка Митхун, дедушка Митхун, - тянет ветерана за локоть покоящейся в кармане руки девочка, - а за что ты такой красивый пентакль получил?
- Да за дело, не за игрульки всякие, - отвечает ветеран, - шли мы как-то по Патале, фронт пробивали. Сопротивление ожесточенное. Васуки позиции своими лучшими нагами укрепил, да ещё асуров три бригады подтянул - «Праламбу», «Махахану» и «Диргхаджихва». Наги еще ладно, справлялись мы с ними до этого худо-бедно. А этим-то наши глиняные пулеметы как с гуся вода. Полк краснознаменных кентавров Пржевальского так вообще весь полег, в клещи попал. Чую я, захлебывается наступление. Тут разведка докладывает, что перестраивать начали, в контратаку идти собираются, стало быть. А этого никак нельзя допустить было, артиллерия позиций нужных не заняла. Тут я встаю и командую: «В штыки, сукины, дети, висеть нам всем на Игдрассиле!» И повел своих ульфхеднаров в решительную атаку. И остановили мы их, не дали продвинутся. А тут и гаубицы Индры заговорили, выручили. Взяли мы этот Нижний из миров. И в память об этой победе много костров в Сварге зажжено. Вот одна искорка на меня и попала.
Дети слушали, разинув рты. Облепили они ветерана как мухи карамельку «Дюшес», всяк норовит поближе оказаться.
- А я тоже хочу быть глиняным пулеметчиком! – заявляет Юра, - чтобы отважно бороться с врагами нашей Сбруевки, как вы, дедушка Митхун.
- Эх, Юра-Юра, - качает головой ветеран, - молод ты еще. Ты в космос лучше лети, разноси весть о Победе, зажигай больше звезд алых, неси вечный огонь памяти во тьму.
- Так точно! – визжит Юра.
- Молодец, - отвечает старик и вытаскивают левую руку из кармана.
- Ой, дедушка, а почему у вас на этой руке только три пальчика?- спрашивает толстушка в сиреневом платьице.
- Да это так, царапина, - отмахивается от нее ветеран, - это мы с девом Цыпкиным бабу одну насиловали по законам военного времени, она и откусила.   
И ласково гладит Юру по голове.

-Но я знаю, не кончается на этом путь, не гаснут огни. Нет, они разгораются сильнее! – сбиваясь от волнения говорил политрук, присланный из города, то и дело касаясь дужки круглых очков и дергая ногой.
Попрощаться с сыном председателя собралась вся деревня. Степан стоял с неподвижным лицом и страшно молчал, сжимая в пальцах клочок похоронки. Юра лежал в гробике, сделанном специально для него в виде космической ракеты, облаченный в скафандр из фольги. И на лице его застыла торжественная целеустремленность, заметная даже через мутное стекло шлема.

Пять…
Тебя не может ждать ничего, кроме вечности, если ты шёл под красным флагом.

 Четыре…
Родина даёт нам звезды, чтобы плечи наши не знали слабости, подпирая небеса.

Три…
Гибель в бою – не оправдание, гибель в бою – не спасение, если ты имел глупость родиться в самой прекрасной стране во Вселенной.

Два...
Над деревней Клюевкой восходит солнце.

Один…
- А почему у вас пальца на руке не хватает?

Поехали!
Летят в черную даль ракеты. И молчаливые космонавты внутри слышат, как  глухо бьют в обшивку комья астероидов.