Учитель

Кабинет скульптуры был большой и почему-то всегда холодный. Только в самое пекло, когда на улице переваливало за +30С (что бывало крайне редко) пластилин приобретал еле прощупываемую мягкость. А в основном, мы практически грызли сей гранит скульптуры, скрючиваясь каждый над своим куском в немыслимых позах, чтобы отщипнуть, кусочек, отцарапать, откусить или сделать вмятину. 

Михаил Павлович Крамской был высоким, строгим и очень, очень пожилым учителем. И всё в нем дышало какой-то размеренностью и величием.  О родственных связях с «тем» Крамским он вежливо отмалчивался, лишь кивал головой, мол «да, родственники».  Ходил Михаил Павлович с помощью двух палочек, с силой опираясь на них так, что костяшки белели.   Поднимался на свой этаж, делал вид, что ему нетрудно… стоял, не шевелясь, минут пять, а потом начинал вести урок.

А у нас портрет. Портрет, пластилин и холод. Он подходил к каждому ученику и в какую-то долю секунды одним  движением пальца делал в этой куче (по нашим ощущениям  почти камня) бровь как у натуры, такие же полузакрывшиеся глаза и начало носа.  Я всегда поражалась такому волшебству. «Ну, неужели трудно, — ворчал он по-стариковски, — неужели трудно раз и вот так сделать?» Данилы Мастера из нас были никакусенькие…

Мы его очень уважали. За ту силу, которая ведет его, почти неходячего каждый день  в институт.  За то, что у него по всей России и за рубежом масса талантливых и уже добившихся многого учеников.  За его пальцы.

А однажды он рассказал нам историю.

«Поехал я как то на охоту. Позвали меня первый раз в жизни. Я по молодости и поехал.  Дали ружьё, объяснили — что к чему.  И вот вижу я — глухарь взлетает. Ну, я быстро прицелился и выстрелил.  Он и упал в снег.  Подбежал я к нему, а вокруг кровь. Взял я его на руки, поднял, прижал к груди, а он так часто-часто дышит….»

И в этот момент он отставляет свои обе палки к стене и показывает, как держал умирающего глухаря у груди.  «И никогда, никогда я больше на охоту не ездил».

               

Вот таким он мне запомнился.