Подберёзовики

Авдей Антипович живёт почти в самом центре провинциального украинского городка. Иногда, в конце дня, не отказывая себе в удовольствии, он неспешно бредёт в ближайшую кафешку с названием «Берёзка» испить пива, поразмышлять в покое и одиночестве о своём житье-бытье в этом грешном мире.

«Берёзка» ютится в окружении молодых стройных берёз, и весьма похожа на десятки других «гэндэликов» городка. В этот приют беззаботности с утра за опохмелом стягиваются стабильно пьющие граждане, которых саркастичные трезвенники язвительно прозвали подберёзовиками.

Авдей Антипович шум не любит, потому удаляется на задний двор, где каждый столик с трёх сторон уютно огорожен плетнём. Здесь буйные посетители не водятся – отдыхают лишь те, кто любит спокойно поговорить, в меру  чего-нибудь крепкого выпить и закусить горячим шашлычком.  Шашлыки готовит тут же, на заднем дворе, длинноносый азербайджанец, которого почему-то все кличут Мишей. Вкусный запах щекочет ноздри завсегдатаев "Берёзки", дарит обещание приятных минут расслабухи.

Начало сентября. На небе – ни облачка. Света много, но уже нет былой испепеляющей жары. Ветерок облизывает лицо, свежесть прохлады ублажает душу.
– Здравствуйте!  К вам можно присесть?

Откуда-то из-за спины выплыл приземистый крепкий мужик  в белой безрукавке с пакетом в руке и кружкой пенистого пива. На вид ему лет шестьдесят, на щеках и подбородке трёхдневная щетинка серебрится.
– Ненавижу этот  дурацкий музон и эти морды пьяные. Житья нет… Дома – жена, тут – разгуляй сплошной.  Негде спокойно выпить, нервы, так сказать, причесать.

За углом из колонки мартовским котом завывает какой-то страдалец, люто убивается о неразделённых чувствах к шалаве Светке.
«Свой человек, – решил Авдей Антипович. – Отчего же не пустить в компанию».

– Присаживайтесь, – жестом любезно указал напротив себя. – Хорошо вас понимаю – сам не люблю это бесконечное: «бум-бум-бум».  Вот раньше песни были, а теперь... «Ксюша, Ксюша, Ксюша – юбочка из плюша». Или: «Лёха, Лёха, Лёха, мне без тебя так плохо!» Нет ни мелодии, ни приличной поэзии. Примитив для тупых недорослей.  Куда им до Моцарта! Великая музыка нынче не в чести.

– Во-во, точно!  – охотно согласился незнакомец и медленно опустился на пластиковый стул. Пакет поставил под ноги, сдув пену, отпил несколько глотков пива. Прищурился, глянул оценивающе.
– Меня Мыколой кличут. А тебя?.. – запросто полюбопытствовал он.
– Зовите Авдеем Антиповичем.
– Во как! Никак интеллигентиком будете… И кем же работать изволите?
– Поэтом.
– Да, ну!.. – изумился Мыкола. Точно?..
– Точнее не бывает.

На самом-то деле Авдей Антипович до выхода на пенсию батрачил бухгалтером на автобазе.
Это лет десять назад от пенсионной тоски стал баловаться стишками и в чём-то даже преуспел: его литературные потуги опубликовали аж в трёх сборниках поэзии. Среди прочих сочинителей он выглядел весьма недурно, даже несколько раз был приглашён на фестивали поэзии, где познакомился с другими такими же великовозрастными творцами.

– В первый раз вижу живого поэта. Стихи в детстве читал, а поэтов встречать так близко прежде не доводилось. Жене расскажу – не поверит…
– Ну и как выгляжу?..
– Лучше мёртвого. Хе-хе-хе!.. Дай пожать вашу руку. За такое знакомство надо срочно выпить. У меня всё есть. На всякий случай… 
Говорил быстро, иногда по забывчивости переходя на «ты».

– Я счас, – сглотнув звук, он склонился за пакетом, в котором что-то звякнуло.
На столике мигом появились два свёртка, огурчики, помидорчики, пара увесистых луковиц, полбулки хлеба, перочинный нож, два керамических стаканчика и бутылка из-под коньяка, заткнутая винной пробкой. 

– Как говорится, всё своё ношу с собой. На даче у себя выращиваю.
– И самогон там же «выращиваете»? – подколол Авдей Антипович.

– Хе-хе-хе!..Ты, Антипыч, вижу, уже вторую бутылочку пива приговариваешь, а я, понимаешь ли, пока ещё безобразно тверёзый. Нечестно получается… А самогон у меня отменный: тройной перегон делаю, на перегородках грецкого ореха настаиваю и ещё кое-какие фирменные секреты имеются. Сам убедишься: не хуже коньяка, только ядрёнее градусов на десять будет. Не пугайся – скользит, как по маслу. Песня!.. Счас всё приготовлю: порежу сальцэ, огурчики-помидорчики разложу… Сало тоже сам, между прочим, солю, лесопилке своей не доверяю.

– Какой такой лесопилке? – не понял Авдей Антипович.
– Да-к, жене моей. Хе-хе-хе!..
– Почему – лесопилка?
– А потому и лесопилка, что пилит меня каждый день. Вжик-вжик... вжик-вжик!.. От меня только опилки веером летят. Судите сами: раз в неделю выпиваю, и то ей – слишком часто. Алкоголиком обзывает, стерва. Ну что за бабы пошли – совсем мужиков не ценят, феминистки треклятые!  Страх совсем потеряли. Чуть что: «Я тебя выгоню!» – орёт. На седьмой десяток давно перемахнула, а сама-то забыла, что на Алку ничуть не похожа, хоть и ровесница её – всего-то на два дня постарше.

– Вы, простите, про какую Алку?..
– Про Пугачёву, конечно. Пугачиха – баба лихая, готова каждый год молодых кобельков менять: вчера был Филька, сегодня – Максимчик Галкин, а завтра приглядит ещё кого-нибудь помоложе Максимки. Сколько будет жить, столько их и будет менять. Сексбомба!.. Атомная!.. А нашим бабам за примадонной никак не угнаться. Да и кому они, старые мочалки, нужны, кроме нас! Терплю. Привык терпеть…

Он говорил и одновременно орудовал ножом, его движения были торопливы, но точны. Чувствовалась выучка. Наконец, всё нарезал, разложил на бумажные солфетки, в стаканчики до краёв налил самогон. Довольно крякнул, грузно уселся по-хозяйски. Запаленной лошадью жадно допил пиво, отставил кружку в сторонку, утёр губы тыльной стороной ладони и потянулся к стопке.

– Ну... теперь можно принять на грудь за знакомство, так сказать.
В быстрых глазах полыхнула радость, улыбочка застыла на округлом лице и засахарилась.
– А с пивом сей продукт не опасно мешать? – удивился такой прыти Авдей Антипович.
– Ха!.. Да-к, как говорил Витёк, «водка без пива – деньги на ветер».
– Витёк? Какой Витёк?..
– Тот самый, который Черномырдин. Правильный был мужик, нашенский! Цицерон!..

Мыкола поднял указательный палец над головой, радуясь удачному сравнению бывшего российского премьер-министра с древнеримским оратором.
Наконец, чокнулись, выпили и торопливо закусили.

Вскоре Авдей Антипович почуял: абсолютно прав Витёк Черномырдин – захорошело... Настроение отполировалось до блеска. В глазах засветилась доброта, захотелось всех любить бескорыстно.

– Интеллигенцию я шибко уважаю, особливо творческую – льстиво заметил Мыкола, прожёвывая ломтик сала с хлебом и долькой лука. – Поэты – народ почти неземной. Без них никак нельзя. Без них даже песен не будет. А как без песни-то жить? То-то!.. Без песни и выпить не захочется. А коль народ не выпьет, он засохнет. Погибнет народ, говорю.  Вот ты… пардон, вы мне скажите: без вдохновения стихи не пишутся вовсе, али как?.. Может, муза какая-то особенная нужна для волнения души? Я не только про чужих баб говорю, я, так сказать, абстрактно… Сел писать и Она явилась… В мозгах. Расфуфыренная. А не явилась – сидишь, значит, напрасно, только геморрой высиживаешь.
Глядит пристально, выжидательно, раскрытия великого секрета жаждет.

Авдей Антипович  держит паузу. Мудрое молчание придаёт поэту значительность творческой личности. Подобострастие и лесть ему нравятся. Самомнение пузырится, надувается мыльно, начинает играть всеми нежными цветами радуги. Он свято верит в неземную особенность своего дарования, в собственную принадлежность к элите общества, к высшей касте. Мыкола затянувшуюся паузу не выдерживает, хватает бутылку:

– Потом, потом расскажешь! А сейчас предлагаю дёрнуть за твой талант, дружище. Он панибратски хлопнул собеседника по плечу и наполнил стаканчики новой дозой оптимизма. Доброта в глазах поэта мгновенно превратилась в ледок.

«Ты, братец, забываешься, с кем дело имеешь, – горделиво подумал Авдей Антипович. – Я теперь не какой-то бухгалтер из гаража, со мной полагается разговаривать на «вы» и по плечу не хлопать». Но промолчал – зачем пар выпускать?! Эдак можно и между рог схлопотать".

Выпили по второй, закусили. Настроение опять заблестело.  И у Мыколы глаза полированно просияли  – самогон с пивом шибает в голову ничуть не хуже политуры.
Наконец Авдей Антипович откинулся на спинку стула. Пауза закончилась, пришло время ответить на вопрос, интересующий простой народ.  Подняв взор к небу, принялся глубокомысленно рассуждать о природе поэтического вдохновения:

– Понимаете ли, дорогой друг, вдохновение – штука не для всякого. Божья милость, если угодно. Вот я сажусь к рабочему столу в своём кабинете, передо мной – белый лист. Он девственно чист. Его можно испохабить пошлостью, а можно выплеснуть на него бурю эмоций, найти самые сокровенные слова, которые вызовут у читателя ответную реакцию и даже слёзы. 
– Ишь ты! – только и воскликнул Мыкола.

– Н-да… И вот этот непорочно белый лист вызывает в душе пьяный восторг, обещает полную свободу полёта  мысли. Это предчувствие абсолютной свободы прекрасно и величественно в своём феерическом великолепии. Быть может, я не в силах наиболее полно объяснить, найти точные слова, чтобы нарисовать это волшебство.  Такое состояние не может возникнуть у человека обычного, стоящего у заводского станка или пашущего землю на тракторе.

– Ишь ты!.. Чудеса, да и только!.. Похоже на, как его там?.. экстаз.
– Да, это – экстаз.
– Оно, может, даже лучше оргазма. Ты говори, говори, я слушаю.
– И, наконец, вот оно – вожделение!.. – продолжает  поэт. Рождается первая строчка, за ней выползает вторая и начинает сосать душу. Сосёт и сосёт…

Авдей Антипович сделал секундную паузу и кинул победный взгляд на завороженного собеседника.
– Ну?.. – не вытерпел тот.

– Что есть поэзия?.. – задал сам себе глубокомысленный вопрос. – Это поиск образа, бесконечный полёт мысли в тёмном космосе, наивное движение к свету надежды. В поэзии живёт вечная непостижимость сути самой жизни, неутолённость жажды познания этой сути и – труд, труд, труд… Каторжный труд. Я пишу до полуночи, иногда – до рассвета.
– Ишь ты!.. Зачем так-то мучиться? Спать надо. Эдак можно и в психушку…
– Как – зачем! Я ищу самого себя…
– Чего же искать-то! Вот он ты весь…

– Ищу в каждом слове истину. Великую истину! Без неё поэзия мертва, а читатель это остро чувствует.
– Когда красиво сказано про жизнь или, к примеру, про любовь, читатель всегда тебя поймёт. Ты, Антипыч, не мучайся, зря себя не терзай. Спи спокойно по ночам. Читатель, он не дурак, он своё какое-никакое разумение имеет, Ему тоже трепыхание души, понимаешь ли,  необходимо.

– Жизнь – штука сложная. А поэзия сложнее жизни. Поэты – не просто люди, мы жутко ранимые существа, обиженные родным народом. Мы не поняты, отвержены и унижены. Не прав Евтушенко: поэт в России - меньше, чем поэт. Но, вопреки всему, мы несём свой крест, потому как ничего другого, честно сказать, делать не умеем. Нас власть во все века истребляла за наши пророчества, за непокорность, за наше, если хочешь, величие.

Авдея Антиповича понесло… Он говорил вдохновенно, глаза заискрились, по лицу блуждала туманная загадочность. Он свято верил своим словам. Впрочем, все эти цитаты он когда-то вычитал в разных умных книжках, но данное обстоятельство его ничуть не смущало – всё, что он изрекал, извергалось из его уст без стыда плутовства. Все эти пышные фразы он не впервые примерял на себя, как чужую и очень дорогую одежду.

– Ишь ты! Цветасто балакаешь,
– Поэт – это цветок, а цветок всегда тянется к свету.
– Хорошо и верно сказано. Ты, Антипыч, женат?
– Женат, конечно.
– Жалко мне жену твою.
– Позвольте узнать, почему?
– Трудно ей жить с таким умным мужиком.
– Нисколечко. Она меня понимает и очень уважает.

Но вдруг плечи опустил, отчего-то сдулся. Горестно махнул рукой, будто нечистую силу отогнал:
– Налей ещё. Хороша!..

Чокнулись, выпили махом, зажмурились, торопливо закусили.
– Вру я, - вдруг признался кислым голосом. - Ни хрена она меня не понимает. Вечно всем недовольна.
– Вот и я о том же: вредное сословие. Бабы, они все такие. Мозгов мало, а мужиков понять – западло. Чуткости не хватает. Моей что не по нутру – осой перед носом так и вьётся: з-з-з-з-з-з…  Отмахнусь, опять: з-з-з-з-з-з… И убить жалко, и терпеть никаких силов нет.

– Точно! – подтвердил Авдей Антипович. – Все бабы одинаковые. Им до наших фантазий дела нет. Для них настоящий мужик, это который бабло умеет зашибать. Все остальные – бесполезные твари. В бабах неистребима первобытная похоть к роскоши, чтоб всего в доме хватало.

– Шоб воно було! – уже заплетающимся языком согласился Мыкола.
– Вот-вот!.. Душу поэта не понимают даже самые близкие люди – в этом извечная проблема творческой личности. Кто Пушкина погубил? Баба. Блок от своей кикиморы бегал по кабакам, истину в вине искал. И Льва Толстого…
– Что – тоже?!..
– Тоже… Довела, живьём загрызла…

– Давай их, сердешных, помянём не чокаясь. Полегли безвинно в сыру землицу. Если бы не бабы, какая у нас была бы литература! – выдохнул густую печаль Мыкола.
Выпили, крякнули, но не закусили и продолжили.

– Ты, Мыкола, думаешь, что я пишу для читателей? О, нет! Ты, дружище, не прав: я пишу прежде всего для себя, родненького – признался Авдей Антиповичч, уже по-свойски называя случайного собеседника на «ты». – Человеку необходимо получать порцию удовольствия каждый день, – почти заговорщически прошептал с придыханием и пьяно икнул.
Голова поэта кружилась, в ушах нарастал противный звон. Но внутри черепа, под теменем, мысли плодились и тесно роились.
– Вот сижу я в кабинете, – продолжил он, – ко мне прилетает моя Муза, порхает рядышком. Рифмы чешутся в голове. И вдруг, в один прекрасный момент, случается соитие. Я её имею, я получаю удовольствие от работы. Появляется ощущение, что точка соприкосновения с неизвестностью придаёт мне силу. Вдохновение, скажу тебе Мыкола, это редкое счастье. Это исступление души, вершина любви, экстаз, оргазм, безумие – всё вместе взятое.

– Ишь ты! Гляди-кось…
– К тебе является Муза, и ты ей отдаёшься. Или она тебе… Забыл кто кому…
– Не путай! Я с ней не знаком, к тебе она приходит. Короче, Антипыч, поэзия – это сплошноё секс, – уверенно уточнил Мыкола.
– Это больше, чем секс! Секс забывается, а поэзия… Пушкин умер, а его творчество живёт.
– Я тоже хочу!
– Что?.. – не понял Авдей Антипович.
– Я тоже хочу стать писателем.

Авдей Антипович сербернаром снисходительно глянул на собутыльника, словно на беспородную дворнягу.
 – Забудь! Не спеши, Мыкола, на каторгу. Зачем тебе-то цепями звенеть?
Замолк на мгновение, потом горестно махнул рукой, выдал секрет:
– А на утро перечитаю написанное и пойму: фикция. Напрасные фрикции. Не поэзия, а сплошной онанизм.

– Ты, Антипыч, гений! Только гений может так мучиться и себя критиковать… Я завидую тебе.
– Опять ты спешишь. Ты совсем не знаешь, как дурно пахнет на писательской кухне. Там чаще всего дерьмо варят, чтоб народ непотребством кормить. Гениев мало – поваров слишком много развелось.  Только на сайт «Поэзия» триста пятьдесят тысяч графоманов сбежалось.  Расплодились, мать их!.. И каждый, как из пулемёта… Засрали всю русскую литературу. Гениев, если хочешь знать, вообще нет. Разве только один остался.
«Оп-па!.. Понятно, на кого намекаешь…» – прищурился Мыкола, подозрительно глядя на Авдея Антиповича, с которого после двухсот граммов древнерусского оптимизма макияж интеллигентности облупился и сполз. А вслух произнёс:

– Всё ж прав был Владимир Ильич: «Искусство принадлежит народу».  Триста пятьдесят тыщ, и все как один – поэты! Кто бы мог подумать…
– Дур-р-рак твой Ленин, и немецкий шпион! Настоящее искусство никогда не принадлежало народу.  Твоему народу что нужно? Жрачка и ржачка. Всё!.. Ему подавай Алку и чтоб рядом - Галкин … Кому нынче нужны Эдисон Денисов или Антонио Вивальди?!.. Кому?..  Всему миру нужны, а нам?.. 

Мыкола опешил, губы надул: «Да кто ты такой, чтобы Ленина в стадо дураков зачислять!» Он не ведал ни сном, ни духом про каких-то там Эдисонов с Антошей Вивальдиным.

Да и самому Авдею Антиповичу, если честно, они тоже вовсе не нужны – его музыкальные пристрастия не уходили в глубины классического наследия или современного модернизма. Этому краснобаю вполне хватало матерных деревенских частушек воронежской глубинки, которые достались ему от далёкого детства.  Иногда в весёлой компании он применял их, как оружие массового поражения.

Опьяневшего Авдея Антиповича несло всё дальше и дальше.
– Народу подавай хлеба и зрелищ, да ещё водку с голыми проститутками, – глаголил он, вращая мутными глазищами. – Чо уставился на меня? Правда не нравится?!.. Ненавижу ваши пьяные рожи!  Всех не-на-ви-жу, и тебя – тоже! До высокого искусства вы все не доросли. Карлики!.. Неблагодарная биомасса!..

- Шо?!.. - возмутился представитель народа.
Шея Мыколы побагровела, широким лбом он по-бычьи упрямо боднул воздух, медленно привстал и, словно клешнёй, резво схватил поэта за грудки. Крепко схватил, со стула приподнял. Рубашка затрещала, правдолюбец испуганно догадался: переборщил!

– Умолкни! Теперь послухай сюда, подберёзовик. Развелось вас, дармоедов и захребетников – до Москвы раком не переставить. А какая народу от вас польза?  Каждому дай вкусно пожрать и орден на грудь прилепи. Вши-во-та! Гомики, вечно всем недовольные! Бездарные хвастуны и пьяницы! Это не мы, а вы аплодируете голым девкам, которые кресты пилят, да в храмах бесовские пляски учиняют. А теперь прими, козлина, подарочек от всей нашей неблагодарной биомассы…

Увесистый, кувалдной силы удар пришёлся точно между рог. Ноги поэта мелькнули над плетнём, к нудному звону в ушах добавился по-праздничному яркий звёздный фейерверк в потемневших глазах.
«Уж лучше бы я навсегда остался бухгалтером», – уже почти в состоянии нирваны мелькнула последняя мысль.