Война. Украина

«…Дорогая Нина! Сегодня - 17 сентября 1941 года, мы покидаем Днепр. Мы отступаем. Горькая правда такова - за четыре месяца войны мы обескровлены. Боеприпасов и еды осталось на три дня. Люди смертельно устали от неудач и значительных потерь. Не хватает бойцов и командиров. Украинские села мертвы. Люди ушли на восток. Туда война не добралась. По всему видно, что раньше здесь жили хорошо. Но фашистский выродок согнал людей с насиженных мест. Мы все еще не теряем надежду. Родина будет освобождена и люди с радостью вернутся домой…»

- Стой! Кто идет? – приглушенный окрик из куста терна заставил Ивана остановиться.
- Свои, - из последних сил ответил он. Николай Шапошников несколько дней назад прибыл на фронт и впервые вышел сегодня в дозор. Перед ним стоял грязный босоногий солдат с палкой-посохом в руке и завязанными окровавленной тряпкой глазами. Рана на голове схватилась бурой коркой. 

- Товарищ командир, вот смотрите! Вышел из подсолнечника, сказал только «свои» и упал без чувств! Документов при нем нет, – доложил Шапошников командиру, аккуратно опуская с плеч бездыханного солдата.
- Живо в санчасть его! - приказал командир.

Под повязкой глазницы Ивана оказались пустыми. Позже он рассказал, что получив приказ добыть «языка», группа разведчиков отправилась в тыл врага и была обнаружена. В перестрелке все погибли, а Ивана взяли в плен. Разведчику выкололи глаза, содрали сапоги и до утра бросили в яму, откуда ночью ему удалось сбежать. Он бежал наугад, натыкаясь на деревья, спотыкаясь через пни и падая в ямы. Шел, как зверь, подальше от человеческих запахов -  армейской кухни и техники. Голова нестерпимо болела и мучила тьма. Первые дни шум в ушах мешал ориентироваться. Кукурузное поле стало спасением. Кукурузник перешел в подсолнечник. Сколько времени Иван бродил, не помнил, пока однажды не услышал чириканье воробьев. Голова перестала гудеть и подумалось: "Война, а птица щебечет, как в мирное время". Донимали мысли - немецкой техники навалило, значит готовилось наступление…

« …Милая Ниночка! Мне с трудом удается выкроить время написать письмо. Постоянное передвижение и короткие привалы оставляют время только на сон. Не всегда удается поесть. Особенно, если дождит. Украинская земля мгновенно превращается в черную вязкую кашу, из которой машины и пушки приходится вытаскивать на себе. От деревень гитлеровцы оставляют только пепелища. В одном селе мы нашли расстрелянную молодую женщину. Двое малышей лазили по мертвой матери, а еще двое обреченно стояли рядом, не понимая, что мать никогда больше их не приголубит. Ее убили за то, что она не отдала немцам кормилицу-корову. Каждый из нас понимает, что так фашисты могут поступить с нашими женами и сестрами…»

- Лёха, дай закурить! – сапер Степан Курский присел рядом с худощавым связистом Лехой, сматывающим провод.
- А свой чего, скурил? – доставая пачку «Беломорканала», спросил Леха.
- Отсырел, - буркнул Степан и, раскатывая протянутую папиросу, добавил. – Целый день брод искали. Вымокли насквозь.
- Нашли? – закуривая и присаживаясь рядом, спросил Леха.
- Да. Из Савинцов дед помог. В лесу встретился. Если бы не он, купались бы в холодной воде всю ночь. Говорит: «Та шо вы, хлопци, там воды - курци по щиколотку!» А на середине реки оказалось воды по грудь. Табачок сразу промок. Но самое интересное потом случилось, - жадно делая последнюю затяжку, продолжил Степан, надеясь «стрельнуть» еще одну папиросу у земляка. Леха заинтересованно взглянул на рассказчика и достал папиросу из пачки.
- На, кури.
- Спасибо, брат, - ответил Иван, видя в Лехе отчаянного слушателя.
- Ну? – земляк выразил нетерпение.
- Так вот, шли мы тише плывущей рыбы. Вошли в лес. Темень. Тут луна выскочила и мы на землю - фрицы на бронемашинах! Предупредил их кто-то о нашей переправе. Обычно ночью гады спят.
- Что ж получается? Дед сдал?
- Не похоже. У него два сына воюют: старший в Бресте – артиллеристом, младший на Черном море.
- Может, посекретничал с кем из местных? – спросил Леха.
- Может. Кому-то из односельчан рассказал, что солдаты брод ищут. Оборотней хватает. Им Родина – мачеха. За тридцать сребреников готовы перед фрицами пресмыкаться.
- Из кулаков кто?
- Неважно. Только советским людям ударять в спину им не совестно. Предатели – сузив глаза, сплюнул он. - Максим Горький сказал: «Даже вошь тифозную оскорбляет сравнение с предателем», а этим - трынь-трава.
- А дальше что? – выспрашивал Леха.
- Накрыли нас огнем. Вросли мы в землю, а после закидали в ответ гранатами и назад. Не вырваться, - Степан, пригорюнившись, замолчал.
- Думаешь - не выйдем? А я верю, что прорвемся! С нами генерал Куликов в окружении. Мне боец рассказал, что Константин Ефимович - буденовец, герой Гражданской войны. Храбрости на десятерых хватит, сможет вывести дивизию из кольца! - взорвался Леха не зная, что генерала Куликова вскоре тяжело ранят. Он попадет в плен и его отправят в финский лагерь для военнопленных, а его шофера расстреляют на месте.

«…еще я встретил Якова Группана. Мы вместе в прошлом году на курсах были. Помнишь, я тебе рассказывал о настоящем интеллигенте? Он - майор. С ним всегда приятно общаться - говорит спокойно, голоса не повысит, но его приказы исполняются мгновенно. Очень смелый и умный командир. Его уважают и командиры, и бойцы. Яков всегда в боевых порядках со своими солдатами. В Савинцах его бойцы отважно захватили мост, не смотря на яростное сопротивление противника, и только длительная бомбежка «юнкеров» отбросила их на прежние позиции. Мы вновь отступаем, что сильно тревожит. Только мысли о тебе, моя родная и Лидочке, не дает окончательно упасть духом…»

Полковники Варенников и Швыдкой только вышли из хаты и тут же попали под обстрел. Шквал пуль просвистел мимо ушей и врезался в стену, обсыпав волосы известью. Заскочивший в дом адъютант Варенникова, расторопный малый, доложил, что немцы атаковали село с двух сторон.
- Немедленно предпринять контратаку и восстановить положение! – отдал приказ Варенников. Ни один мускул не дрогнул на лице полковника. Врага отбросили наши броневики и кавалерия, освободив дорогу на КП 6-го стрелкового корпуса. Нужно было торопиться в штаб генерала Лопатина, организованный в школе на другом конце села. Школа встретила командиров непривычной тишиной. Без детских голосов в ней было неуютно. Тем неприятней слышалась Лопатинская ругань. В одном из классов он громко отчитывал командира автороты, застопорившейся на мосту. Спровоцированной пробкой воспользовалась вражеская авиация. «Юнкеры» закидали нашу отходившую колону. Погибло много бойцов и разворотило технику.

«Дорогая сестричка, здравствуй! Небольшой привал позволил написать письмо. Два дня мы прорывали окружение фрицев. Хотели переправиться через Оржицу. Но силы неравны. От нашей дивизии остался батальон. Оружия нет. Выбираемся мелкими группами. Не смотря на это, хочу тебе сказать - смерть не пугает меня. Каждый день мы поливаем родную землю потом и кровью, часто горькими слезами, без стыда признаюсь тебе в этом. Столько жизней тут положено! Мы по-прежнему одержимы желанием выжить и вновь начать наступление на фашистов. Этой серой чуме нет места не только на советской земле, но и во всем мире. Надеюсь увидеть тебя, моя хорошая…»

В могилу их положили вместе - майора Керженевского и его жену Веру Петровну, военврача 3 ранга. Их любви завидовали. Такая нежность в отношениях! Она не уехала в тыл, когда была  возможность. Осталась с мужем на фронте. Когда Кержаневские участвовали в советско-финском конфликте, Веру Петровну тяжело ранило. Её без сознания, в лютый мороз по сугробам Кержаневский нес на плечах более тридцати километров в медсанчасть. Там ее про оперировали. Она выжила. Вернулась в часть к мужу и воевала рядом до конца...

Дед Остап поднял с росистой травы листовку, сброшенную немецким самолетом. Такие частенько стали появляться. «Русский солдат! Ты окружен! Сдавайся!»
- Сучи диты, - ругнулся старик и зло смял бумагу.
- Правильно, отец, - раздался сзади тихий голос. Старик повернулся.
- Наш? – удивленно спросил, оглядывая бойца.
– Ваш, - тихо ответил разведчик. – Брод ищем.
– Е брод. Учора мои онуки чергували туточки. Бо в нас у сэли нимэць на танках, - сказал дед Остап. - Трэба питы зымовою дорогою. Там осока сховае. Бо трэба цёго гэрманьця быты, та ще кил осиновый ёму на могылу виткнуты. То умыраты не буду ще, хлопчики мои!
– Обязательно, отец, воткнем кол осиновый в эту сволочь, - солдат тепло пожал сморщенную стариковскую ладонь.
– От и гарно, сынку, так их! – дед Остап, повел группу разведчиков через заросли кустарника, огибая небольшие озерца, поросшие камышом. Возле оврага наткнулись на  русоволосую женщину.
– Доброго здоровечка, Ганна! Оцэ наши бийци. Трэба их до броду довэсты. Я не можу вжэ. Ногы болять, - дед Остап присел на траву.
– Доведу дедушка. Только молоко заберу. Сдоила только. Сюда милые, - позвала она. В овраге сделали короткий привал, пока она доставала из тайника буханку домашнего хлеба и бидончик молока. – Поешьте, хлопци.
– Коров не всех еще фриц порезал? – спросил боец, бережно беря кружку и блаженно вдыхая запах парного молока.
– Мы попрятали коров в лесу, - ответила она. – Я сейчас в село сбегаю. Дочки у меня там, а потом вернусь и покажу брод. Отсюда недалеко.
Но и через час, и через два женщина не вернулась. Когда совсем стемнело, появились две девочки:
– Мама не сможет прийти. Немцы в хате поселялись.
– Как же вы не боитесь ночью по лесу ходить? – спросил один из разведчиков.
– Боимся. Только мама тайком иконой перекрестила, чтоб Христос нас охранял.
– А дорогу обратно найдете?
– Да мы тут каждое дерево знаем!


Дубовая роща на другом берегу реки встретила разведгруппу холодным туманом. В лиственные перины обессиленные свалились спать. Роща прятала небольшой луг с пасущимися коровами. Пастух, сухонький семидесятилетний старичок, сидел возле копны сена.
– Доброе утро, отец!
– Доброе будет, когда земельку родную отвоюем, – пробурчал старик.
– Отвоюем обязательно, - заверил боец.
– То-то я смотрю, что много вас ходит, лазейки ищет. Знать гитлеровец крепко насел? – продолжал пастух.
– Как насел, так и слезет. Пусть даже с нашей кожей отдирать придется.
Словно очнувшись от невеселых мыслей, старик предложил:
– Давайте-ка, хлопцы, резать коровок и кормиться. Мяса давненько не ели – вижу. Чего Гитлера кормить? Коровок наших почти всех забрали немцы, а каких не успели, староста приказал для Гитлера откармливать, – сетовал он.
– Так убить за это могут!
– А хай убивают! Мне девяносто три, я нажился! Напоследок сынков накормить, шоб силы им прибавилось – вражину бить!


На сытный обед вышла группа пограничников с Полтавщины. Из пятисот человек осталось только пятьдесят. Суровый неразговорчивый командир со шрамом на лице, ел последним, дождавшись, пока свои порции получат вымученные бойцы. Сотни верст прошагали, отбиваясь от небольших немецких отрядов, рыскающих в поисках выходящих из окружения советских солдат. Некоторые бойцы, недоев, засыпали мертвецким сном прямо на месте. Мирно пасущиеся коровы навевали покой, заставляя забыть ужасы войны. После недолгого отдыха командир увел отряд на Лубны.

Их сменила группа красноармейцев, прорвавшаяся из Большого Селецкого, которых привели два мальчика, жителей Малого Селецкого. Там фашисты свирепствовали вовсю, утюжа танками хаты вместе с людьми, которых по доносу староста назвал партизанами. Долго сидеть армейцам на острове было опасно и тут вновь помог пастух.
– Надо вам на лодках переправляться, - посоветовал он.
– Да где же столько лодок набраться?
– У людей. У каждого в селе есть спрятанная лодка. Пойду людей просить.

Вечером старик пришел и сообщил, что лодки готовы у села Грабовка. Туда фашисты еще не добрались. Река здесь петляла и, житель Грабовки указал удобное для переправы место. Целая эскадра двинулась на плоскодонках к противоположному берегу, спящему под звездным небом.
 
«…Мама, представляешь, в Грабовке я встретил дядю Колю, твоего сводного брата, которого ты так усиленно искала до войны! Он меня первым узнал! Я же твой портрет! Его жена, Тамара Ивановна - фельдшер. Дочь Таня, ей пятнадцать лет. Он работал в школе учителем немецкого языка. Большое Селецкое захватили гитлеровцы. В их доме поселились немецкие штабисты. Они возмущались, что война с русскими затягивается, что мы наступаем, не смотря на нехватку оружия, что кругом орудуют партизаны. Их жутко боятся. Они не знали, что дядя Коля понимает немецкий и болтали обо всем. А он переснял тайком у них план наступления на Красную армию и передал партизанам. Мне подарил кортик. Я так рад, мама! Он надеется, что как только закончится война, мы все вместе соберемся…»

В Грабовке полковник Швыдкой заночевал в хате многодетной семьи. Хозяйка, пышная чернявая украиночка Оксана, зарезала двух цыплят и угостила вкусным ужином. В хате на печи лежал раненый летчик, сбитый фрицами. Его принес на себе хозяин дома. Оксана выхаживала его как могла. Раненый потерял много крови, слабый пульс едва прощупывался. Швыдкой сходил за хирургом в санбат. Тот осмотрел летчика, перевязал раны и оставил Оксане стрептоцид, йод и бинты.
– Товарищ полковник, лекарств совсем мало осталось! – доложил он.
– Ничего. Не бросать же бойца без помощи!

Когда деревню покидали, пришедший в сознание летчик упросил полковника оставить карту выхода к своим. Жизнь едва гнездилась в теле, а он думал о возвращении в строй…

« Уважаемая Полина Сергеевна! Ваш сын, Рылеев Петр Семенович, погиб под селом Большое Селецкое на Украине, мужественно сражаясь за освобождение Родины. Героический подвиг помог выйти из окружения значительной группе бойцов и командиров Красной армии…»

– Товарищи бойцы! Говорю правду! Всем через немецкое кольцо не прорваться! У нас нет другого выхода, как только начать ошеломительную атаку на танки! Остались только гранаты и бутылки с зажигательной смесью! Мне нужны шестьдесят человек! – тягостное молчание не остановило полковника Швыдкого. Он понимал, что одиннадцать дней прорывающие окружение бойцы, надеются выйти живыми. Всматриваясь в худые изможденные лица, красные от бессонниц глаза красноармейцев, стоящих перед ним в пожелтевших от дождей и солнца шинелях, он твердо добавил:
 – В первых рядах я лично пойду с бойцами.

Первым шагнул юный боец, в кармане гимнастерки которого так и осталось лежать неотправленное письмо маме о дяде Коле.