Нюша

    Когда Иван Н., прибывший на постой в деревню к бабке своей Мане Филипповне, едва только переступил порог её дома и, стуча тяжёлым чемоданом о косяки, пробирался через тёмные сени, пахнущие парным молоком и свежей соломой, а бабка, почуяв сердцем дорогого ей гостя, кричала и охала, и шаркала стёртыми туфлями навстречу желанному ей человеку - именно в эту минуту произошло странное происшествие, резко изменившее ход наметившихся было событий. Со стороны улицы раздался треск настежь распахиваемых ворот, ужасно загремели сбитые со штакетника в траву чугуны и вёдра, неистово заорали перепуганные куры, и над окнами взмыл белый пух, за мгновение до этого обогревавший розовые куриные подмышки, загудели затем деревянные ступени, оглушительно хлопнула входная тяжёлая дверь, сотрясая весь дом, полилась в чёрных сенях, нарастая, дробь тяжёлых шагов - и в комнату, чуть не на плечи ступившему на порог Ване, в грудь которого ввинчивалась рыдающая бабка, выпал какой-то хмырь, встал, зашатался затем, вращая ошалело глазами и - рухнул лицом вниз. Ваня разжал крепкие свои объятия, уронил на стул всхлипывающую старуху, у которой лицо жалобно сморщивалось от счастья, оглянулся и в удивлении присвистнул. Сейчас же, как по команде, мёртво лежавший человек приподнял голову и обвёл замутнённым взором комнату, затем лоб его снова со стуком повалился на пол, и нечёсаные вихры на его серых, пыльных волосах вздрогнули.
   - Совершенно пьян,- с улыбкой умиления констатировал Ваня, присев на корточки проверить, теплится ли жизнь в смирно лежащем возле его ног теле, одетом в грязные полосатые брюки, зелёную клетчатую рубаху и кривые сбитые кирзовые сапоги. Тело дёрнулось и заколыхалось из стороны в сторону. Старуха заплескала руками.
   - Митричев сын, Прошарев это,- громко, словно в трубу, вскричала она, утирая платком мокрое лицо, заикаясь от испуга и слабости.
   - Ну-ка, Прошарев, или как там тебя, вста-авай!- приказал Ваня и, кряхтя и краснея от натуги, принялся тянуть тяжёлое и, как оказалось, сильное и гибкое тело.
   - А-ну пусти!- толкая, вдруг истошно заорал Прошарев и, хватаясь за что попало, валя стулья и мелкие предметы со скатерти, встал, качаясь, точно под порывами сильного ветра.- Хто пьян - я? Не знаешь ты меня!- и он зашёлся мелким и хриплым, злобным хохотом, острые его плечи затряслись и куда-то поплыли.- Смотри!- И он мастерски, ни на сантиметр не сдвинувшись с места, сплясал звонкую чечётку сапогами, подбитыми стальными полосками.
   - А знаешь чё? Ну-ка..,- хитро прищурив в Ваню глаза, странно расположенные один выше другого, он поманил его к себе чёрным измасленным пальцем тракториста. Иван с опаской, бочком подплыл к жуткой, перекошенной, почти свиной или бычьей физиономии и тотчас погрузился в густой, вскруживший ему голову запах сивухи.
   - Не ходи к нему, ай не ходи!- грозно вскричала бабка и и попыталась за штаны удержать Ивана.- Нехай они, алкаши энти, огнём сгорять!..
   - Цыц баба!- гаркнул Прошарев и незлобиво хлопнул в неё губами.
   - Значить, ента, как его...- он опять страшными своими глазами уставился на Ваню, робко в двух шагах от него переминающегося с ноги на ногу.- Нюша гулять с тобой хочет... Так ты, эта, приходи сегодня вечером...
   - Куда приходить? Какая Нюша?- Ванино сердце тревожно и сладко вздрогнуло.
   - Та ты не боись,- успокоил Прошарев, выставив вперёд свою громадную, мозолистую ладонь.- Не тронем.
   Ваня сунул руки в карманы и гордо надул грудь.
   - Ладно, сказал и иди себе. Пошё-ол!- пришла на выручку бабка Маня, принялась выпихивать незваного гостя за дверь.
   - Так ты ж, смотри, не обмани, приди!- пригрозил Прошарев, упираясь, сверкая взглядом из чёрной прорвы сеней.- Слышишь? Нюша ждать тебя будет!- и исчез.
   До самого вечера Иван был сам не свой. Разговаривать с бабкой о происшествии он остерегался, чтобы продлить нежное состояние своего ожидания - тайны ли, чуда, Бог знает, и та тоже молчала , будто воды в рот набрала. Но к сумеркам, когда нужно было уже и идти, возле сердца его что-то сладко и густо дрогнуло,  толкая его действовать, и страх, и колющие больно опасения нахлынули на него. "А ну как бить будут?- думал Ваня, расчёсывая возле зеркала свои длинные волнистые кудри.- Деревня."
   - Слышьте, бабка,- намучившись, обратился он сурово к старухе.- Вот чего хочу спросить.
   - Ай,- раскрыв широко глаза и беззубый рот, вскрикнула бабка- никак идти собрался?- догадалась она, и руки её без сил опустились.- Ай не ходи, не делай этого, онучек мой, пьяные они все, и напоют тебя и пристанут,- ноги бабки отказали, и она с грохотом скатилась задом на скамью.
   - Вы, бабка, не правы,- принялся басом поучать Иван, выставив палец вверх, съедая кислую красную вишенку с тарелочки на столе, - и приказывать мне ни в коей мере не можете, так только - посоветовать разве что...- осторожно закончил он и весь обратился в слух.
   - Я и советую, онучек мой,- бабка ни капли не обиделась на Ваню, потому что в словесах она не шибко разбиралась.- Не ходи ты и всё, точка,- снова заладила она своё, чёрными испуганными глазами глядя на него снизу вверх.
   - А кто такова?- спросил Иван о главном, тихо присаживаясь рядом с ней.
   - Эта? Нюша-то? Сяру-уха!- наморщив нос, презрила бабка.- Росту два вершка от горшка, а гонору... И хитра дюже, охмурить может... Ой, смотри...
   - Ну это, положим...- Иван, в точности как Прошарев, выставил перед собой ладонь, беленькую и чистую, успокаивая не в меру разволновавшуюся старуху и...  себя заодно тоже.
   - С города, как и ты, прибыла,- бабка глядела, как курица, одним глазом, затем выражение её лица выровнялось, сделалось самодовольным и даже хитрым.- Пойдёшь-таки?- совсем другим тоном, слащаво-приторным, спросила она.- Ну дай-то Бог.
   - А пойду!- Ваня хлопнул себя по острым коленам и решительно поднялся. Он в сенях выпил кружку колодезной, ломящей зубы воды и, вернувшись, навис над старухой, опёршись рукой о печь.- Ну, чего ж вы замолчали?
   - Так ты один разок всего и сходи, ладно уж, а больше не надо, ну их... Шёл бы сейчас, засветло, а? Нехай поглядять люди, какой онук у меня вырос,- выдала с головой себя бабка; глаза её в предвкушении комплиментов односельчан вспыхнули, и щёки, как у молодой, зарумянились.- Тольки здоровкайся со всеми, кого повстречаешь, а солнце сядет, иди зараз же домой, нечего по ночам тебе шляться. Понял ты?
   - Я, бабка, не маленький уже, сам знаю, что мне делать, и хочу свой интерес соблюсти, а вы мне: иди! Никак похвастаться мной хотите?- выговорил он безжалостно, увидав в ней всё до капли.
   - Ну, так и иди себе,- засмеялась смущённая бабка. Она представляла себе уже, как её внук-студент, высокий и статный, передвигается по колхозной улице, а из окон народ во все глаза глядит: неужто Ванька, Манин внук?- думают.- Вырос-то как! Жених...
   - Ладно, иди, иди!- пустила она и тотчас успокоилась. Она по-старушачьи громко завздыхала и ушла лежать на печь, предаваясь вся мысли расспросить Ванюшу, когда придёт он, что да как.
   Ваня потянулся, зевнул, поправил на стене выцветший глупый портретик грудастой доярки из популярного женского журнала, прошёлся нервно взад-вперёд по комнате, устланной чистыми и яркими половиками, выглянул в маленькое оконце, выкрашенное синим, увидел красное солнце, полыхающее над крышами, вросшую в землю, густо залитую зеленью улицу, грязных курей, собиравшихся в стадо на ночлег, закурил пахучую сигаретку. Дым, подхваченный ветром, унёсся вверх, в бирюзово-жёлтое, неописуемой чистоты небо. "Приодеться, что ль?- подумал он, осматривая свои свитер и мятые джинсы.- Ладно, чего уж, деревня..." Он с силой бросился на выгнутый подковой жёсткий старомодный диван, закачался на нём, снова сладко потянулся, замер и на секундочку только закрыл глаза.
   - Будешь вечерять, Иван?- вдруг услышал из ниоткуда бабкин скрипучий голос.
   - А? Что?- вскричал он и подхватился. За окном было черно. Быстро, как молния, он забегал по комнате, переворачивая на ходу чемоданы и вытаскивая из них наряды попраздничнее и понаряднее. Через пять минут он был готов.
   На улице было удивительно тихо, свежо. Открывались наверху звёзды, мириады их, издавая какую-то глубокую, тягучую мелодию, пробивающую до самого сердца. Целый яркий ковёр сиял над ним. Оглушая, били сверчки. Иван даже испугался, никогда он такого в городе не слыхивал, ни видывал. Он засмотрелся. Ветер, совсем живой, гладил по лицу и уносился неведомо куда. Трава и деревья каждую секунду вздыхали, шепча о страшных ночных тайнах, о неведомом. Красная полоса лежала на самой земле, глубоко прожгла её, горела, воздух над ней дрожал, какая-то птица, взмахнув чёрным крылом, пронеслась там. Сладко и нежно, волнующе пахло влажной землёй, сеном и коровами. Оглядев прекрасную картину, Ване захотелось вспомнить замечательный стих по такому случаю, но все слова куда-то ушли, растворились перед несказанным величием увиденного, и от всех поэтических строчек, запечатлённых  в его голове, остались рваные куски и сладкий аромат. Почесав себе грудь, он прикоснулся к сердцу, чтобы ощутить его искренние биения и отлить вовне кусочек его тепла, вместо по сути грубого дрожания неприпомнившихся стихов.
    В домах кое-где тускло работало электричество, бубнили телеприёмники. Влажная, тёмная и узкая, как коридор, улица лежала перед ним, и Ваня, весь отчего-то горя, прислушивался, чтобы не пропустить знакомого голоса или смеха Прошарева. Над головой от края и до края рассыпался звёздный ковёр. Он вдруг остановился: где-то впереди, через сто, наверное, шагов, глухо бренькнула гитара, раздался, придавленный тяжёлым пластом воздуха хохоток. Ванины руки сейчас же взмокли, а ноги сами встали на носки; теперь он передвигался тихо, и ботинки его почти бесшумно ступали.
  - Ау, бау, рау,- прозвучало какое-то слово, не поймёшь, какое, едва-едва поколебав густое покрывало воздуха, исказившись, и снова весёлый хохот, и песня - глубокая, удивительно сильная, высоким и грустным надтреснутым голосом: "Мой организм отравлен алкоголем, но ничего в прошедшем мне не жаль..." Стоп!- Ваня остановился, широко улыбаясь дёснами в темноте.- Блок? Есенин переделанный? А чёрт с ним!.." И он неслышно подплыл совсем близко к небольшой компании, чёрным комом собравшейся вокруг лавки. В ночном воздухе серыми пятнами горели светлые рубахи, овалы лиц. Шумы смолкли, все видели тень, приближающуюся, слышали хруст камешков и веток,- только огоньки сигарет настороженно воспламенялись. "Мимо пройти?"- мелькнуло у Вани.
   - Ты, Мыкола?- пьяно и хрипло, страшно спросил кто-то из под чёрного забора с бугристыми под ним очертаниями.- Прынис?
    У Вани всё внутри захолонуло.
   - Не, ребята, это я...-тихо, не узнавая собственного голоса, сказал он.    
   - Хто "я"? А-ну, ходь сюды,- на лавке завозились, гитара стукнула звонко своим пустым боком. Ваня, души не чая, подошёл, и его крепко ухватила за руку чья-то огромная и горячая лапища, потащила его. Он стал ногами упираться, всё завертелось у него перед глазами."Так это ж Прошарев!"- подумал радостно, широко улыбнулся в темноте.
  - Ишь, лыбится!- гоготнул Прошарев, близко всмотревшись ему в лицо, обдав удушливым сивушным облаком.- Ваня, городской друг!- возрадовался он.- Пришёл-таки? Курыть будешь? Та то ж Ваня, бабин Манин внук,- засуетился, объясняя своим приятелям.- Щас!- он исчез во дворе, стукнув калиткой. В доме, в окнах, в слабых отзвуках света замелькали фигуры, забегали. На крыльце загремели сапоги.
   - Вань, а Вань? Иди сюда, ну!- сказал теперь какой-то чужой и умный, с коварной хитринкой голос. Ваня, успевший уже закурить, шумно начал затягиваться, выпуская крепкий дым через нос, курил быстро, как перед смертью. Какая-то звезда, перевернувшись, скакнула у него над головой, погасла. Он загадал желание.
    В просторных сенях под высоким тёсаным потолком тускло горела жёлтая лампочка. В воздухе пахло едой и водкой, где-то вдалеке гремели тарелки и миски. Приглушённые, слышались голоса.
   - Сюда, Ваня, сю-да...- тяжело гупая сапогами, вёл его за собой какой-то парень. Он видел оттопыренное ухо и полщеки того, никак не мог разглядеть большее. Открылась тяжёлая дубовая дверь, колыхнулись шторки за ней, и парень исчез. У законопаченной мохом деревянной стены было выставлено большое эмалированное ведро с крышкой, рядом на гвоздике висела кружка с отбитым краем. Иван, стуча кадыком, проливая на грудь, выпил холодной воды. Пробравшись через толстые и мягкие, как грудастые женщины, шторы с подобранными талиями, он очутился в большой комнате, наполненной людьми. Кричали отовсюду, не поймёшь, что, подкрепляя речи грубыми оборотами и взмахами рук. Долбала музыка. Иван растерялся.
   - Тише вы, у нас гости,- сказала какая-то молоденькая особа, и в Ваню сверкнули два её чёрных, как угли, глаза. Иван посмотрел: лицо её показалось ему некрасивым. "Господи,- подумал он,- пусть будет не она!"
    Кругом него плавали красные, злые лица, так не похожие на городские, хмель во-всю играл на них. Разнообразная, обильная закуска была выставлена на стол, огромные, мутные, захватанные пальцами бутылки хмуро возвышались над всем. Стаканов было море, всюду торчали их голубые гранёные бока: на скатерти, на стульях, на шкафах и полках, и даже на полу. Все - человек десять всего или дюжина - корчились,  скакали, орали и смеялись. Возле двери вздымалась куча башмаков и сапог. Ваня, помявшись, нехотя раззулся, и все увидели его белые и чистые носочки.
   - Проходи, садись, будь как дома...- парень, сопровождавший его, повернулся, и Иван с интересом увидел рябое широкое лицо со вздёрнутым носом, умные, злые глаза, тонкие брови над ними.
    - Выпьешь?
   - А то ж,- басом сказал Иван, и тут же вспомнил предостерегающие слова бабки. Ему захотелось домой.- Только немного,- быстро добавил он вдруг надломившимся голосом и показал пальцем: вот столечко.
    - Немного, немного, не боись...- лукаво кидая бровями, сказал парень и до краёв наполнил стакан мутноватым самогоном.- Садись, пей, закусывай.
     Иван, стоя, выпил полстакана, задохнулся, слёзы брызнули у него из глаз, земля под ногами качнулась, он упал на стул и, запрятав недопитый стакан за высокие миски, захрустел малосольным огурцом. Сдерживая огненное дыхание, он осмотрелся. "Которая же?"- спрашивал себя он. Хлопнула в сенях дверь.
   - Мыкола!- возрадовались тут все: вошёл кривоногий, рябой, улыбающийся кореш, в руках которого мутно поблёскивала трёхлитровая банка с белым пластмассовым козырьком крышечки.
   - Ну, шо сказала?- обступили все его, приветливо хлопая по плечам, стали расспрашивать.
   - Та ничого, вона на двор, до хлева, я в дом нырк, шур-шур - и уже здесь.   
   - От она задаст тебе, Мыкола!- засмеялись, заулюлюкали, точно демоны, все.- Батьке скажет!
   - Хто? Маманя? Та там ещё пьять, не заметить!- успокоил их Микола. Все гурьбой устремились к столу, посыпались на стулья. Из сеней, дёрнув шторы, возникла какая-то тридцатипятилетняя баба с огромнейшей кастрюлей, обёрнутой ярким в петухах полотенцем, пар из которой поднимался столбом, обдавая ей полное круглое лицо, отчего оно казалось вылепленным из мокрой глины.
  - От вам!- сказала она и, тяжело пробежав босиком по пёстрому коврику, уронила ношу свою на стол. Запрокинув голову и выставив квадратные зубы, она, точно лошадь, высоко и хрипло проржала. К ней тотчас подскочил какой-то конь, и, приложившись губами к белой, льющейся, точно снег, шее, уволок вверх ногами на диван. С треском открыв самогон, все принялись выпивать и закусывать. Ваня говорил, от смущения заикаясь, краснел; кругом, увидав его слабость, не жалели его, а, напротив, поддавали огню, подшучивая над ним и разыгрывая его. Очень досталось его белым аккуратным носочкам. Иван, наконец, обиделся, со злостью выпил ещё и примолк, решив отмолчаться и выведать - выглядеть и выслушать - необходимые ему сведения. Он всё глядел на пышную какую-то девку с большими, как булки, под халатом грудями, на её алые пылающие щёки, пухлые руки и интересные на красивом лице глаза. Девка засмеялась, изо рта её выглянули кривые клыкастые зубы, обёрнутые золотом, хищно блеснули. Ваня поморщился, и его интерес тотчас пропал.
     В комнате гуляли на славу: пили, ели, играли в карты, с силой шлёпая затёртыми до дыр листами, целовались без всякого стеснения взасос, прыгали ногами по диванам, гоняясь друг за другом, щекотали друг друга, трезвели и опять, допивая, пили. После третьего стакана у Вани в голове, наконец, застучали молотки, всё заскакало и стало переворачиваться у него перед глазами. Ему сделалось сначала очень весело, легко, показалось ему, что он начал к потолку взлетать и ещё выше, а затем вдруг охладел ко всему, захотелось уйти, показалось ему всё ненужным, пустым...
  - А почему вы не танцуете?- спросил он заплетающимся языком, сделал громче магнитофон, и, тяжело качаясь и ловя ускользающий пол, загромыхал пятками. Несколько человек некрасиво, угловато задёргались, точно сквозь них стало пробегать электричество, но через минуту снова тяжело попадали на диваны; опять послышались целования и, заглушая музыку, зазвучали дебильные крики и громыхания. Ваню к его неудовольствию как-то быстро забыли, все занялись своими важными делами. Табачный дым стоял столбом и ел глаза, вопила из динамиков никому не нужная музыка, крича, открывались рты, и блистали глаза, всякое слово, даже самое откровенное, говорилось здесь без стеснения, и уже от поцелуев переходили к более решительным действиям. Ваня вконец охмелел,  и криво одной щекой улыбаясь, глядел на всё это буйство, которое очень напоминало ему его лихие вечеринки в общежитии. Наконец, он увидал, что сидит один, покинутый всеми посреди жарких обниманий и чувствительных вздохов, охов и ахов. Впрочем - тут он с удивлением это заметил - напротив него через стол, куря тоненькую чёрную сигаретку и лукаво и очень в то же время тепло поглядывая в его сторону, была та молодая особа, которую он заприметил поначалу - и страшное подозрение закралось в его душу. Иван, встретив очередную волну её сладкого и насмешливого, пронизывающего его насквозь взгляда, отвернулся, сделал вид, что разглядывает компанию; краем глаза он наблюдал за ней: она что-то сказала в сторону, ей ответили, она красивой шеей повернулась и завязала разговор. Тогда Иван, останавливая распрыгавшиеся у него в голове столы и диваны, посмотрел прямо на неё. Она казалась почти девочкой, и если бы не что-то затаённое, глубоко запрятанное в ней, что наполняло всякое движение её, всякий взгляд знанием какой-то взрослой, значительной тайны,- то и вправду можно было бы сказать, что ей не более семнадцати лет. Она была невысока, но удивительно правильно сложена; кожа на лице её и руках была нежна и едва покрывалась загаром, ворот её белой рубахи был смело откинут, ровно на столько, чтобы вызывать волнение и мысли, фигура её только угадывалась за волнами старомодной, под самую грудь поднятой юбки, а ножка была чуть полная, но словно выточенная. Когда она поднялась, кругом все настороженно примолкли, но снова затем принялись шуметь и бегать. "Она"- обречённо подумал Иван, однако в этот раз уже интерес проснулся в нём, совсем в глубине себя Иван чувствовал, что то незаметное на первый взгляд в ней, приглянувшись теперь ему, может ярче разгореться, разрастись невероятно и заполнить собой всё, всю даже Вселенную - и точно, точно разгорится оно! Он крепко зажмурил глаза и услышал, как его сердце с надеждой на лучшее ударяется в груди.
      К ночи, которая незаметно подкралась, шум в доме стоял невообразимый. Чёрные окна раскрыты были настежь, и тёплый ветер влетал в них. Лампа под потолком была окружена сплошным туманом. Музыка орала бешено, и все, наконец, неистово сотрясаясь, танцевали. На столе подпрыгивали тарелки и весело звенели.
   - Нюша, иди к нам!- кричали, выделывая ногами кренделя, патлатые парни и зубастые девки (Она, она!- как сумасшедший повторял про себя Ваня и смотрел теперь во все глаза). Нюша, поднялась и, подражая русскому танцу, прошлась по кругу, согнув руки в локтях и чуть повернув набок голову, опустив долу глаза. Затем она вдруг остановилась и, выбрасывая вперёд-назад ножку, выбила чечётку, голова её при этом поворачивалась то влево, то вправо; неожиданно повернувшись и ударяя каблуками в пол, она пошла к Ване, глядя чёрными глазами прямо ему в лицо. Иван остолбенел, соображая, что предпринять. Тем временем Нюша приблизилась, к Ивану донеслось её дыхание, у него голова пошла кругом. Отчаявшись, он вскричал что-то тонким голосом, заломил одну руку за голову и принялся приседать и выбрасывать коленки. Нюша отступала, и Иван надвигался на неё, как туземец, выделывая всем телом. Всё завертелось перед ним, одно лишь лицо Нюши, серьёзное и сосредоточенное, было неподвижно и проносилось будто вместе с ним мимо столов, диванов и шкафов, мимо чёрных окон. Иван смотрел ей в глаза и снова видел в них какую-то чудесную тайну, которую она знала, а он не знал, и тогда он почувствовал себя совсем слабым перед ней, его стало затягивать в неё, будто листок водоворотом, он полностью готов был подчиниться ей. Музыка закончилась, и Иван, завершая танец, красиво упал перед ней на одно колено, разбросав в стороны руки и замер, удерживая вздымающуюся грудь. Нюша остановилась прямо перед ним и пестрая, сине-красная юбка её, ещё двигаясь, перехлестнулась, одну руку она подняла вверх, а ножку поставила на носок. Грянули со всех сторон аплодисменты и весёлые окрики.
  - Ладно, будет дурачиться,- сказала негромко Нюша, присаживаясь к столу, чуть-чуть тяжело дыша. Публика тотчас засобиралась, магнитофон выключили, и только голоса теперь витали в прокуренной комнате, пьяные, резкие. Все  желали Нюше спокойной ночи и расходились. Иван, задыхаясь, весь дрожа ещё от танца, стоял, неподвижно, как столб, посреди комнаты и потом вдруг, сам не зная, почему, пролетев, сел на краюшек табурета рядом с Нюшей. Все, на мгновение замерев, посмотрели; поглядела на него и Нюша и улыбнулась едва. Иван вздрогнул, подхватился и сказал, что пойдёт гостей провожать.
     В сенях, где выстроилась к воде очередь, Ваню окликнули.
   - Уходишь?- с удивлением спросил его рыжий парень, первым встретивший его в доме, которого все почтительно называли Парфёном.
   - Да я подышу воздухом,- не зная, что отвечать, сказал Иван. Они вдвоём вышли на крыльцо, закурили и принялись под безмолвно поющим тёмно-синим небом пускать дым. Гости, выйдя из калитки, стали удаляться по улице, всё глуше звучали их крики и пение. Зачем остался Парфён?- с тревогой думал Ваня и напрягал для проверки под одеждой мускулы.
    - Повезло тебе, парень,- вдруг начал отрывисто-злобно бубнить Парфён. Он встал спиной к перилам, и в Васю, заставив его закаменеть, упёрлась его горячая тяжёлая рука.- Не девка - огонь!- глуховато воскликнул Парфён, и глаза его в темноте страстно блеснули.- Руку б за неё отдал... Только на меня она и не смотрит...
   - Так откуда ты знаешь?- со звучащими в голосе жалостью и превосходством спросил Иван; ему было очень приятно, что сегодня он победитель.
   - Чего не знаю?- хмыкнул Парфён.- Что как огонь?
    Иван, жуя окурок, молчал.
   - Так, люди говорят...- недобро сказал Парфён, потянул из ладони и щелчком отправил брызнувший оранжевым окурок в кусты.
    - А Прошарев?- зачем-то спросил Иван; ему хотелось теперь всё про всех знать.
   - Влюблён, осёл, тоже,- зло хохотнул Парфён.- Попалась в силки птица, петух гамбургский...- Он зверски выругался.- Да ты никак трусишь?- повернулся к нему Парфён, блестя зубами. Но Иван уже входил.
    В комнате свет был теперь приглушен, посуда со стола была прибрана. В углах, за шкафами затаились тени, точно привидения.
    - Нюша?- несмело позвал Иван, оглядывался, думал почему-то о том, что надо было трусы другого цвета одеть, поцветастее.
    - Что?- ответила она тихо. Она внезапно появилась сзади и крепко обхватила его за плечи, прижалась горячей мягкой грудью к нему. У Ивана закружилась голова, он обернулся и упал перед ней на колени...


                2


    С утра в церкви не много прихожан. Ночные тени ещё задержались здесь повсюду, на всём нарисованы покой и тайна. Свет пугливо врывается в узкие оконца и в дверь и шарахается, и исчезает. Иконы хмурятся на свет спросонья, шаги, разбуживая их, слишком громко звучат и отдаются гулко под высокими сводами. Священник простуженно кашляет и кладёт неверные кресты на плечи первых рабов божьих. Вездесущие старухи уже здесь. Обёрнутые в тяжёлые до самых глаз платки, они касаются груди крючковатыми пальцами, шепчут без голоса и наперегонки кланяются. Вьётся ладан и ярко горят, треща, свечи. Перед церковью на улице разливается во-всю солнце, утро радостно звенит, разбуживая жизнь, а внутри, под сводами, в глазницах ризниц, на иконостасе и за амвоном угрюмо и молчаливо, там царит вечность...
     Нюша Голубкина, двадцать трёх лет, проснулась радостная и счастливая. Она сладко потянулась в постели, затем вдруг сжалась маленьким комочком, зажмурив глаза, и поспала ещё пять минут, и ей приснилось видение, светлое и торжественное - красное и синее, жёлтое и бирюза - какие-то большие и добрые, захватывающие образы виделись ей. Она откинула, наконец, одеяло, провела рукой по лицу и волосам, и, как кошка, выгнула спину. Поднялась затем проворно и огляделась: всё улыбалось ей; пыль стояла  перед окном и купалась в солнечном розовом луче, прыгнувшем на пол. Она, перелетев через него, выбежала на ещё прохладную улицу и, сморщив нос, посмотрела на разломанную синюю луковицу неба. Прогремев цепью, она набрала из колодца воды, понесла, уворачиваясь от мокрых лап яблонь, напилась, умылась и принялась одеваться перед зеркалом. Заглядевшись на себя, она остановилась и стала трогать своё тело рукой. Нежно и требовательно прикасалась она к своей ноге и чувствовала её упругость, она гладила своё тело, как гладят бесценное сокровище, она наслаждалась каким-то звучащим в ней теперь звонко чувством, что может она бесконечно много, что вся она, каждая капелька её, стоят дорого, очень дорого, и она знала это наверняка. Грудь её сжималась в предвосхищении длиной и счастливой жизни впереди, смех срывался с её губ... Затем она будто испугалась, что хочет слишком многого, тень пробежала у неё по лицу и, спохватившись, она быстро закончила одеваться.
    Она заперла калитку на засов, огляделась по сторонам, но ничего не видела теперь, глядела только вглубь себя и только там замечала движение и свет. Кланялись, шелестели над ней высокие, ветвистые деревья. Возле изб на скамьях безмолвными истуканами сидели злые, как крапива, усатые старухи в фуфайках и с палками, Нюша, проходя мимо них, опускала глаза и тихо здоровалась, старухи хмуро кивали ей и, тряся щеками, ругались у неё за спиной, видя её такую - с голыми выше колена ногами и простоволосую, вспоминали про неё свою единственно верную, нерушимую старушечью правду. Задумчива была Нюша, какая-то затаённая горькая решимость виделась на её лице, но то ли солнце рассыпалось слишком весело и ярко, то ли воробей закричал над ухом призывно, как звонкий колокольчик, то ли сердце её устало молчать и потребовало чего-то другого, кроме молчания, только оглянулась она раз и второй, увидела всю красоту природную и - очнулась от оцепенения душа её, оглянулась она будто по-новому и заметила всевозможные радостные мгновения, разбросанные здесь и там повсеместно. Деревья на ветру проворно трепетали изумрудными листьями, наклонялись, стараясь догнать её, и ветки, напрягаясь изо всех сил, тянулись к ней и касались мягкими, как пальцы, листами, её лица и её волос и отпрянывали, шумели, делясь с ветром своей радостью. Улица, выгнутая дугой, точно сокровищница, была полна различных богатств - всё сияло, сверкало, переливалось и, правда, как золотое или серебряное; и дома, и скамейки, и деревья, и небо, и даже щепки, и колесо ржавое, вросшее по самую макушку в землю, и всякая соринка расположены были на своём, только им приписанном месте, были частями одного чего-то великого, непостижимого целого. Всё, вдруг ожив, медленно двигалось навстречу ей, оглядывалось к ней, на мгновение показав свой удивлённый лик, и опять начинало заниматься своим нехитрым делом. Куры щеголяли в полосатых чулках  и ныряли делово в бурьян под ворота, показывая свои грязные натруженные зады, петухи хлопали победно крыльями. Воздух дрожал, наполняясь светом и соком, но в самом низу земля ещё была холодна и спала.
     Куда дорога, туда и Нюша, и перед ней, ещё на большом расстоянии, выросла деревянная церковь, сама, как старуха, худая и длинная. Она была черна от зим и дождей, белели только по углам кирпичные балки, белёные белым. Купол, похожий на расколотое ножом яблоко, был зелёного цвета, и из самой верхушки его, точно из могилы, вырастал прозрачный тоненький крест, почти невидимый на фоне ярко-синего неба. Посреди всеобщего шквала и грома света, отблесков земных и небесных, это тёмное, густое пятно одно было прибежищем возвышенных спокойствия и молчания. Пугающим холодом и вечностью повивало от церкви, и она, будто чувствуя свою такую особую значительность, ничуть не стыдилась своего изношенного одеяния и гордо поднимала голову с зелёною шапкой своего купола.
    Нюша, увидав церковь, быстро опустила глаза, так , будто не пришло ещё время ей раскрыть себя, показать взгляд и душу свои, наполненные теперь слезами и чистые. Мелкими торопливыми шагами подступала она всё ближе к ней, не смея смотреть на неё, и показалось ей вдруг, что она восходит на небо, потому что дорога вверх стала взбираться, и хлопанье крыльев птичье стало доноситься вокруг, точно ангельское. Она оглянулась мельком, чтобы запомнить оставшийся мир, и - вошла. Все краски тотчас сгинули, и тишина, наполненная её шагами, обрушилась...
    Нюша набросила на голову  приготовленный белый платочек и постояла в уголке, привыкая к густой полутьме, ожидая покуда таинственное свечение, исходящее откуда-то сверху из-под купола, не захватит всю её.
    Перед ней, точно он с неба опустился, появился священник в длинном волнистом одеянии.
   - Что тебе, дочь моя?- странно окая, спросил басом он. Старухи издали неласковые взгляды на неё бросали.
   - Хочу покаяться... Можно это у вас?- тихо, робко ответила Нюша, с немой мольбой посмотрела в лицо священника, как бы предлагая и ему говорить тише.
   - Отчего нельзя? Можно,- строго, но мягче ответил тот.- Какой же грех на душе твоей?- Священник был совсем молод, в почти детском, хотя и заросшем жидкой рыжей бородёнкой лице его совсем не было строгости, напротив - черты были мягкие, добрые, и сурово надвинутые на лоб брови, его длинная и чёрная до пят риза, весь его сан совсем не вязались с его по-домашнему розовыми щеками и озорно вверх вздёрнутым носом. Нюша, глядя ему в лицо, улыбнулась. Священник сделал движение рукой и Нюша опустилась перед ним на колени.
   - Я,- начала она несмело,- неверна мужу.- Она набралась смелости и снова посмотрела священнику в лицо. Глаза его, показалось ей, с особым интересом сверкнули.
   - Что же толкнуло тебя на совершение сего греха? Не таись, поведай всё начистоту, очисти душу свою. Спаситель наш Великий услышит тебя и простит,- говорящий смешные, непонятные слова священник прижал горячую руку к её волосам, перекрестил себя, её и прочёл первую молитву.
   - Я не знаю,- говорила Нюша с переливами удивления в голосе,- само как-то всё выходит...
   - Любишь мужа своего?
   - Да... кажется, люблю...
  - Чего же не хватает тебе в любви вашей? Может, здесь и кроется порок?
   Нюша подумала мгновение и качнула головой.
 - Нет, не то,- чуть громче, чем нужно было, и даже чуть нетерпеливо сказала она.- Вот здесь у меня что-то, в сердце... Влечёт будто... Влюбиться могу в одну минуту, а потом разлюбить... Когда обнаружила это в себе, тяжело было, плакала даже... Но что плакать - сама ведь на сторону иду!- снова удивилась Нюша и с испугом посмотрела на сверкнувший в неё, как молния, крест священника.
  - Сколько же раз совершила ты сей грех?- спросил святой отец, повернув голову на бок, и снова ей показалось - с потаённым интересом спросил, с вожделением. Из глаз Нюши вдруг посыпались слёзы, лицо, руки священника странно искривились, заклубились и превратились в одну большую блуждающую точку. Она снова неопределённо качнула головой.
   - Много...- прошептала она.
   - Значит, дьявол сидит в тебе,- вскрикнул святой отец, с наклоном головы пристально вглядывавшийся в неё, отошёл на шаг от неё.- Молись же, повторяй за мной...- он нараспев трижды произнёс молитвы, Нюша одними губами повторяла. Затем она целовала крест, светлые слёзы стояли в её глазах.
   - Спасибо, отец,- Нюша приложилась губами к его руке и задержала губы, снизу вверх глядя на него, почувствовала, как горяча, приятна его рука. Она улыбнулась, и глаза её и зубы ярко загорелись. Священник отдёрнул руку и с испугом отшатнулся.
   - Ступай!- ещё громче вскричал он,- твой грех отпущен. Молись беспрестанно и помни, что путь твой гибельный и гибель одну сулит...- он отрывисто положил на лоб ей знамение, будто вдогонку ей острый клин кинул, и, опахнув ветром, удалился. Нюша, печально и нежно улыбаясь, осталась одна перед высоким иконостасом и догорающими жёлтыми свечками. Старухи издали со злобным интересом глядели на неё.
   На улице ослепительно белое небо, точно пламя, обвалилось в неё, ветер нежно и преданно коснулся лица, волос, озорно дёрнул внизу за платье; деревья звенели, приветствуя её. Она зажмурилась и так, с закрытыми глазами, постояла, поглядела на солнце и увидела под веками раскалённый и пылающий круг.
   В деревне она повстречала долговязого Прошарева, тракториста и увальня, повела его по своему особому случаю поить креплёным вином. Прошарев, заметив её голые пышные ноги, обалдел и всю дорогу краснел и отдувался, а Нюша даже прижалась к нему разок из шалости. В просторной избе на три окна, где после смерти Нюшиной бабки никто не жил и куда Нюша наведывалась из города развеяться и погулять, среди строгого, почти математического порядка, устроенного её рукой, Прошарев примолк и, боясь испачкать ковры на полу в комнате, сидел в кухне, смущаясь и хлопая себя громадными ладонями по коленям. Скоро уже он был совершенно пьян, и язык его развязался. Он без устали теперь трещал надломанным прокуренным голосом, но больше разговаривал, получалось, сам с собой, потому что Нюша, занимаясь хозяйством, часто выходила из кухни. Она накормила кашей Прошарева и дала по случаю своего праздника три рубля. Схватив зелёную бумажку, тот с ужасом и восторгом смотрел то на неё, то на Нюшу, затем с грохотом повалился на пол и закричал: "Матушка моя, благодетельница, любовь моя, Нюша!.."- ползал на коленях и пытался облобызать ей ногу. Нюша хохотала и весело пихалась. Через минуту они выбрались на улицу, горящую жёлтым и голубым, и пошли. Нюша с грохотом грызла семечки, а Прошарев, шатаясь, как чёрт, плёлся за ней и разговаривал с курами и сизыми дворовыми псами. У самого края села, откуда открывался чудесный вид на колхозные поля, льющиеся точно золотая река от края и до края, они уселись на горячую, нагретую солнцем лавку, долго сидели, глядели вдаль и вздыхали о несбывшихся мечтах.
    Вдруг по далёкой излучине дороги, ведущей неизвестно куда и берущейся неизвестно откуда, показался ребристый автобус, издали похожий на горбатого жука, сверкнув на солнце то ли стеклом, то ли хитиновым крылышком, встал, окутавшись облаком пыли, и пошёл дальше. Когда пыль разлетелась, показалась маленькая чёрная точка, задвигалась, всё время увеличиваясь и дрожа, постепенно превращаясь в спичку, затем в свёрнутый листок, затем в маленького, смешного согнутого человечка. Человечек тащил тяжёлый чемодан, перекладывая его с руки на руку. Пассажир, которым оказался длинноволосый студент в синих модных брюках бананами, миновав Нюшу и Прошарева, в задумчивости не заметив их, свернул в какую-то калитку.
  - Кто таков, Проша, не знаешь?- со сладким замиранием в голосе спросила Нюша.
   - Да городской, Ванька, бабин Манин внук,- хмуро, с нотками ревности ответил Прошарев, бровямси залепил пол-лица.
    - Симпати-ишный,- нараспев произнесла Нюша, совершенно не замечая Прошаревых ужимок, и загадочно улыбнулась.- Поди догони...- приказала она, и, привалив спину к горячей сухой перекладине, закрыла глаза, и густая краска залила ей щёки...



1989