Астафьев...

Цикл новелл Виктора Астафьева "Царь-рыба" появился 1976 году и сразу вызвал противоречивую полемику и жаркие дискуссии. В то время, в журнальных вариантах,  были запрещены цензурой две вещи: «Норильцы» (в позднейшей редакции «Не хватает сердца») и «Дамка». Сегодня, перечитывая Астафьева, становится ясно почему: уж очень много в сочинениях автора мифотворчества в прямом и переносном смыслах.
Что такое миф? Миф это  космогоническое представление народа о себе, автопортрет, рисовавшийся тысячелетиями. Его герои огромны и физически и нравственно, их жития сформировали глубинные поведенческие критерии и законы жизни представителей своих этносов: – Гильгамеш, Зигфрид, Праведный Иов, Святой Георгий, Илья Муромец... Миф – это душа народа. И тут появляется новый мифотворец, уродующий образ прототипа русского человека.
Теперь это не былинный витязь - борец со Злом, теперь это опухший, мычащий нечленораздельную ругань пропойца, тупой кадавр с руками по локоть в крови, по колено в блевотине и испражнениях.  А Астафьев вызвался этому вы****ку – плоду собственного воображения прокурором, судьей и палачом. Со всеми тремя ролями автор блестяще справляется, со смаком и подробностиями копается в сказочной лжи, которую выдает за своеобразное видение истории.
В "Царь-рыбе" есть единое и цельное художественное пространство, действие каждого из рассказов происходит на одном из многочисленных притоков Енисея. "Река жизни" - емкий образ, уходящий корнями в мифологическое сознание: у некоторых древних образ "река жизни", как "древо жизни" у других народов, был наглядно-зримым воплощением всего устройства бытия, всех начал и концов, всего земного, небесного и подземного.
Астафьев выстраивает целую цепь рассказов о браконьерах, причем браконьерах разного порядка: на первом плане здесь браконьеры из поселка Чуш, "чушанцы", которые буквально грабят родную реку, безжалостно травят ее; но есть и другие браконьеры.
Гога Герцев вытаптывает души встречающихся ему на пути одиноких женщин, браконьеры осужденные, браконьеры вертухаи и лагерное начальство, браконьерами автор считает и тех чиновников государственного масштаба, которые так спроектировали и построили на Енисее плотину, что загноили великую сибирскую реку. Художественное единство здесь организуется не сюжетом, а больше скреплениями, несущими концептуальную нагрузку: все герои рассказов приходятся друг другу родственниками и переходят из рассказа в рассказ.
Астафьев хорошо вооружился. В его арсенале живой образный язык простонародья, аборигенов, насыщенный самобытными и, как бы самосочиненными автором словечками. Но это не особенно помогает слабому стилю, текст не удобен для чтения, громоздок, тяжел. Они, эти словечки-калечки, казалось бы, должны делать текст забавным, самобытным,  но к середине книги уже устаешь от них.
Начинает подташнивать от валежин, пупырок, маралух, усмыгивающих за пестрядью стволов к размоинам и оволглым овчинам тайги. И думаешь, а почему автор, напичкивающий свою речь такими перлами: «изморностью сваривал тело», «воду  не заплескивало  через  борт», «сжевывая пучок стеблей, как бы даже заглатывая его, заткнуто крикнул»,  «возникает  передо  мной синенькая жилка, трепещущая на виске земли», (Капля),   считается хорошим писателем?
 Он, создатель самодельной  сниженной лексики. Автор умело избегает матерщины.

Астафьев, безусловно хороший рассказчик, талантливый журналист, (что страшно, когда он приследует пределеннную цель, например, очернить что-то, кого-то) с  огромным житейским опытом. Дорогого стоит его прошлое: детдомовца, поселенца (охотника и рыбака), фронтовика. Он был с этими людьми из его рассказов, неужели ни в ком он не вызвал добрых чувств, любви? Ведь говорят, что любовь зажигает ответную любовь, «Кто любит, тот любим, Кто светел, тот и свят...»
И вот он выбился в люди, закончил литературные курсы, поднялся, стал писателем. И начинает мстить. Никого не пожалел Астафьев. Всем припомнил. Опустился до прямого хамства, опорочив отца («Бойе»). Братья и сестренки у него неказистые, мутные, шуганные. Мачеха неприветливая, робкая, серая. И только собака-лайка Бойе – с языка аборигенов значит «друг» - кормилец и охранник. Никто, естесственно не работает, тунеядцы.
В начале перестройки это был верный способ пробиться наверх, - добровольно расписаться в том, что ты росток-выродок, пробившийся сквозь толщу асфальта назло невыносимым условиям совкового образа жизни и тянешься к демократическом солнцу правды и общечеловеческих ценностей.
Очень многие сегодня известные писатели, бывшие коммунисты и члены Союзов опорочили все лучшее, что было в их жизни и  вывернули исподнее своих родных и друзей, учителей и наставников, - мол, я чудо эпохи, сам сделал себя таким выдающимся писателем упорным трудом. На самом деле такие, как Астафьев (подписавший в 19993м печально известное письмо 42х) при советской власти жирно жили: имели своих в ЦК, пользовались Литфондовскими и больницей, и курортными путевками, получали еженедельно продуктовые спецзаказы, ездили по всей стране с выступлениями, часто издавались.
И так привыкли жирно жить, что не захотели изменить привычного образа придворной жизни, перекрасились в демократы и продолжают рулить в этой литературной экономической нише, без всякого зазрения совести делят деньги, назначают премии...
В 2003 году политик Сергей Глазьев (будучи министром внешнеэкономических связей РФ, в 1993 году в знак протеста против роспуска Верховного Совета он подал в отставку) отметил: «Нельзя обелить преступников и палачей… Даже те, опозорившие себя надолго, деятели нашей культуры, которые подписали это, как вы его назвали, расстрельное письмо 42-х, и они, я думаю, понимают, что перечеркнули всё доброе и светлое, что создано было ими раньше».
Так вот. Вернемся к «Царь-рыбе». Астафьев жил не на Луне, жил так же, как и  все. Только как-то совсем безрадостно, без любви и нежности к всему живому вокруг, все видел дурным глазом.
Досталось всем, всем свидетелям: односельчанам – все они пьянчуги, воры, потаскухи, истерики, не знающие закона Божьего. Сельский труд – с зари до зари. Все бездельники при  своей нерадивости, как ни странно,  хорошо живут. По тексту выходит, живут охотой и незаконной добычей рыбы. А кто ж работает? У всех, однако, ухоженные огороды, скотинка,  моторные лодки, коптильни, ружья, снасти. Дети ходят в школы в лакированных туфельках и белых бантиках («У золотой карги»). Что-то не сходится.
«Это она,  моя  душа, наполнила все  вокруг беспокойством, недоверием, ожиданием  беды»,- догадвывается Астафьев. («Капля») Бандиты, урки, насильники и живодеры – все друг друга ненавидят люто. Если кто с кем и живет под одной крышей – не по любви, а по расчету, или оттого, что некуда бежать. Никто никого не уважает.
Мордобой, убийство, скорая расправа без суда и следствия – этого в «Царь рыбе» полно. Милиции не видать, община аморальна и не может самоуправляться. Но все это невероятно!  Повествование желтеет, от страницы к странице. Становится ясны претензии советской  цензуры.
В рассказе «Не хватает сердца» автор живописует леденящее душу людоедство кровавой гэбни, но вызывает смех у мало-мальски понимающего читателя. Вот как, по-астафьевски, везли зеков к месту отбывания наказания. «Много военного люду, затем  и гражданского пошло и  поехало по этапам - насыпью в вагонах, навалом в баржах.
В  Сибирь зимой  в вагонах везли, раз в  сутки воды давали,  об  еде  и говорить  не  приходилось.  По  очереди  ржавые вагонные болты лизали  - в куржаке они были, обмерзлые, кожа с языков обрывалась. (Болты что, снаружи вагонов были? Внутри плюсовая температура, как минимум!)   Весной в Красноярске погрузили нас на баржи, без нар, на  голом дощатом настиле,  под  которым плескалась вода, и  повезли  на Север. < ...> Шкипер  и охрана  лениво откачивали воду, настил  заливало, и  мы спали тогда стоя, "обнявшись как родные братья".  Кормили раз в сутки мутной баландой и подмороженным картофелем. На палубу нас не пускали, и оправлялись мы в бочки,  которые  погружены были вместе  с нами, под  рыбу.  Где-то,  на какие-то  уж  сутки, не помню,  начался  шторм, нас било бочками, катало  по утробе баржи,  выворачивало наизнанку. Мертвецов изломало, изорвало в клочья и смыло месиво под настил. Почти месяц  шли  мы до Дудинки. Наконец  прибыли, по колено в крови, в блевотине, в  мясной каше...»
Выходит, садились в вагоне южнее, но при минусовой, а на барже плыли при плюсовой температуре, хоть и на север? Хм... И подобные ляпы через страницу.
По его рассказу,  горы трупов отвозят из лагеря на острова, где они смерзаются. Весенний разлив Енисея должен поглотить их бесследно и похоронить в себе. Ан нет. Не задалась погодка. Трупы торчат на всеобщем обозрении и обещают скорый нагоняй от начальства из центра. И вот руководство лагеря за осьмушку хлеба и табачок назначает людей ломами и топорами  смерзшиеся трупы членить! И усталые зэки похоронной бригады тупо жуют свою пайку, курят, сидя на мороженных штабелях из тел своих бывших друзей-солагерников. А они-то без ягодиц! Ягодицы в харчи жиым пошли!.. О ужас, ужас, ужас. Как говорится, это не новость, если человека укусила собака. Вот если он укусил собаку,- это да, сенсация.
В интернете есть замечательная статья-рассуждение В.К.Алмазова «Бывшие зеки и Солженицин» об художественно-историческом вранье Нобелевского лауреата Солженицына. Зэки разбирают «В круге первом», и с цифрами и калькуляторами в руках доказывают, что действительно могло быть в Гулаге, а что художественный вымысел Исаича. Цитирую статью: «Потом, покачав головой, заговорил, — 300 тыс. мертвых душ на Беломоре?! Это такой подлый свист, что и опровергать не хочется... Я, правда, там не был — срок получил в 1937 г. Но ведь и этот свистун там не был! От кого же он слыхал эту парашу насчет 300 тыс.? Я о Беломоре слыхал от блатарей-рецидивистов. Таких, которые на волю выходят только затем, чтобы немного покуролесить и снова сесть. И для которых любая власть плоха. Так вот, о Беломоре они все говорили, что жизнь там была — сплошная лафа! Ведь Советская власть именно там впервые испробовала «перековку», т.е. перевоспитание уголовников методом особого вознаграждения за честный труд. Там впервые ввели дополнительное и более качественное питание за перевыполнение нормы выработки. А главное, ввели «зачеты» — за один день хорошей работы засчитывались 2, а то и 3 дня срока заключения. Конечно, блатари тут же научились добывать туфтовые проценты выработки и досрочно освобождались. О голоде и речи не было. От чего же могли умирать люди? От болезней? Так на эту стройку больных и инвалидов не привозили. Это говорили все. В общем, Солженицын свои 300 тыс. мертвых душ из пальца высосал. Больше им неоткуда взяться, ибо такую муру никто рассказать ему не мог. Все.
В разговор вступил Назаров:
— Все знают, что на Беломоре побывало несколько комиссий писателей и журналистов, среди которых были и иностранцы. И никто из них даже не заикнулся о такой высокой смертности <...>
Ясно, что книга пропагандистская, заказная. А премия — приманка для читателей. Премия поможет надежнее запудрить мозги читателям-верхоглядам, читателям-легковерам, — сказал Назаров.
Если эта книга и не рекордная по лживости, то автор уж точно чемпион по количеству полученных сребреников, — сказал я.»
Астафьев браконьер истории родной страны, такой же, как Солженицын. Так же лжет, и ложь его шита белыми нитками.
Во-первых, на каждого заключенного было заведено дело, на него выписывалось продовольствие, спецодежда. Это рабочая единица, выдающая норму и (в идеале) сверхнормы. Начальству не выгодно снижение показателей и отставание от плана выработки. Во-вторых, охранник легко может встать на место выбывшего без разумного объяснения зека - бойца трудового фронта.
Оскорбив, унизив оболгав свой народ, писатели, подобные Астафьеву, нанесли непоправимый вред совестким людям, своим соотечественникам, схожий с экологической катастрофой. Астафьев, так горячо ратующий за спасение сибирской природы, экологии рек, грубо вторгается в массовое сознание народа, искореняя дорогие воспоминания людей, заменяя их грязным вымыслом.
Человеку, сделавшему предметом литературной коммерции хулу на родителей, ничего не стоит замахнуться на экологию души своего народа.
Астафьев ненавидит люто. Вот некоторые портреты персонажей.
«Бойе». Мачеха. Равнодушная самка. «Мачеха все так же  отчужденно стояла на приплеске, не двигаясь с места, чаще и встревоженней дергалась ее голова. Я подошел, поцеловал ее в щеку. -  А  мы правда  думали, пропал,  - сказала  она.  И  не понять было: сожалеет или радуется.»
Отец. Полузверь, рецидивист. Страдает алкогольной деменцией. «...сам-то хозяин никого, кроме себя, не умел любить...», «Попав  на  руководящую  должность,  папа повел  бурный образ  жизни, да такой, что и не пересказать, будто перед всемирным потопом куролесил,  кутил и последнего разума решился.», «Папа  пьяный-пьяный, но смикитил:  на озера, в бригады ехать ему нельзя - разорвут голодные люди, под лед спустят и рыбам  скормят», «Видеть папину дурь, слушать его было на этот раз совсем неловко даже детям»,  «С похмелья  бывает такой сердитый и отстраненный мой  родитель.»
Зиновий Утробин, старший брат, Игнатьич. Главный герой. Пренебрежителен, высокомерен с односельчанами. Это прообраз кулака со всеми положительными, но и отрицательными особенностями характера. Его отчужденность скрывает в глазах соседей в нем глубинную гниль, опасный изъян личности. И люди не ошибаются.
Колька Утробин, младший брат. «Свой», «простой», «душа нараспашку», никем не уважаемый, но всем понятный, младший брат не умеет устроиться в жизни. Он только тем близок односельчанам, что понятен им, он такой же как и все. Независимый и «путевый» старший брат чужд им.
Колька, пожалуй, самый симпатичный персонаж. Он берет на себя ответственность за детей – своих сестер и братьев, когда посадили «папу», начинает тянуть семейную лямку. Но автор и его не любит, награждает его, чахлого, некрасивого как больная птица, полу-мужчину, полу-подростка злой похотью. («Бойе»)
Говорит о брате любимом: «Колька приволокся», «А что, если ему  она тоже  явилась?! – ожгла ревнивая подозрительность Колю. - Убью! Застрелю! Не дам!..», «Коля громко кашлянул, нарочито  грязно выругался, сплюнул под ноги пренебрежительно и поспешил  к зимовью» («Бойе»).
Старший брат умирает от рака на середине книги. Его действительно жаль.
Гай-юююю-гав! – не говорит, а гавкает недочеловек Дамка. Он, шестерка и полу-юродивый мужичонка,  носит собачье имя, прыгает из рассказа в рассказ, связывая его части в целое повествование о рыбаках Чуши (название села вполне знаковое).
Раскаявшийся, ныне крещеный, но при этом бывший коммунист, приспособленец и писатель, Астафьев ищет ключ к объяснению пороков личности под горящим в ночи фонарем, а не там, где он потерян. Как человек заблудившийся может научить духовности кого бы то ни было? Отвернувшись от Христа, Евангелия и обратившись вспять, к язычеству?
Он как бы говорит читателю: ну, не способны вы жить по заповедям – живите по завету предков, первобытных охотников-рыбарей. Но для этого я вам расскажу, раз вы забыли, древние правила до-христианского общежития.
Тогда человек устанавливал табу на произнесение истинных имен зверей-богов (урсул-медведь), чтобы не накликать на себя беду.
Между тотемными зверями и человеком был договор общежития (Р. Киплинг «Кот, гуляющий сам по себе.») , преступать которые он не имел права. Дамка – герой одноименного рассказа - так выражает мысль автора: «Природа сама устанавливает баланец меж добром и злом».
Такое, возвращающее современного читателя к космогоническим первоначалам представление о единстве всего сущего,  в "Царь-рыбе" подразумевает одно - Бога нет. Есть человеко-зверь и есть одушевленная природа.
Так, ребенок у Астафьева сравнивается с каплей воды на конце узкого листа ивы,  с зеленым листком, который "прикреплялся к древу жизни коротеньким стерженьком". Смерть стариков ему кажется похожей на то, как "падают в старом бору перестоялые сосны, с тяжелым хрустом и долгим выдохом".
А образ матери и ребенка превращается под пером Астафьева в образ Древа, питающего свой Росток: "Вздрогнув поначалу от жадно, по-зверушечьи давнувших десен, заранее напрягшись в ожидании боли, мать почувствовала ребристое, горячее небо младенца, распускалась всеми ветвями и кореньями своего тела, гнала по ним капли живительного молока, и по раскрытой почке сосца оно переливалось в такой гибкий, живой, родной росточек".
Какая безвкусица! Интересно, сам придумал или с чьих-то слов записал? Сам, конечно. Потому, что не похоже. Писать нужно о чем знаешь.
О речке Опарихе автор говорит: "Синенькая жилка, трепещущая на виске земли". Метафора корявая, высосана из пальца, это вид открывающийся с вертолета для очень укаченного человека.
А другую сравнивает: "Бедовый, пьяный, словно новобранец с разорванной на груди рубахой, урча, внаклон катился поток к Нижней Тунгуске, падая в ее мягкие материнские объятия".  Где это он видел таких новобранцев? И почему он падает в объятья не сержанта, а «солдатской матери»? Не годен к строевой?
Этих красивеньких странноватых метафор и сравнений, претендующих на художественность, очень, и даже слишком, много. Подобные ассоциации должны навести читателя на мысль, что человек и природа есть единое целое, и отношение человека к природе Астафьев предлагает рассматривать как отношение родственное, как отношение детей к матери.
Это получается у него односторонне, неубедительно. Автор не показал в рассказах своего  уважения к женщине, труженице, любовнице, матери. Сам через своих персонажей оскверняет женщину: и учительницу бьет, и брезгует мачехой, в другом расказе насилует в отместку. Известное дело, рыба гниет с головы.
Дидактичность всегда свойственна произведениям Астафьева, и в "Царь-рыбе" выступает с наибольшей очевидностью. Так, дидактика выражается, прежде всего, в торжествующей справедливости: каждый из рассказов–новелл обязательно заканчивается физическим, нравственным или  тем и другим вместе  наказанием браконьера, человека-хищника, поправшего в себе нравственный закон и перешагнувшего крайнюю черту, табу.
Жестокого, злобного рыбака-браконьера по кличке Командор постигает  возмездие, страшный удар судьбы: его любимицу-дочку, красавицу Тайку, сбил на машине пьный односельчанин. Она возвращалась с подружкой из школы с утренника, когда шофер, "нажравшись бормотухи", уснул за рулём и не справился  с управлением. ("У Золотой Карги"). Девочка, что угодила вместе с Тайкой под машину, осталась жива, хотя и ходила  на  костыле.
Автор вместе с главным героем рассказа размышляет: «..под спудом сознания давило, грызло: почему конопатая, редкозубая,  с  наземного цвета волосами девка жива, а Тайка-красавица погибла?  Почему? От Тайки  радость отцу  была. От нее  бы и дети здоровые да  красивые  пошли,  от  этой  что  уродится? Сор! <...> Так думать нельзя, увещевал себя  Командор. Скрутит его за черные такие мысли  судьба,  покарает, но  ничего  с собою  поделать не мог. Неприязнь  к людям, злоба на них заполнила все в нем, расползлась болезнью страшнее рака...»
Загубил ее пропойный забулдыга, сухопутный браконьер, не признающий правил вождения, как не признает их Командор.
Еще один, хохол: «Рыбак  Грохотало  недвижной  глыбой лежал  за жарко нагоревшим костром, сотрясая  берег  храпом, как  будто из  утробы в горло, из  горла в  утробу перекатывалась якорная цепь качаемого волнами  корабля. Увидев впервые этого уворотня, я  подивился его лицу.  Гладкое, залуженное лицо было лунообразно, и, точно на луне, все  предметы на нем смазаны: ни носа, ни глаз, ни бровей, лишь  губки  брусничного  цвета  и  волосатая бородавка, которую  угораздило поместиться  на мясистом выпуклом лбу,  издали похожая на  ритуальное пятно, какое рисуют себе  женщины страны Индии, бросались в  глаза.  При взгляде на этого окладистого,  всегда почему-то насупленного мужика, вспоминался старый добрый  британский классик:  "Увы, лицо джентльмена не  было овеяно дыханием интеллекта..."
Этот Грохотало, "мякинное брюхо" и неудержимый рвач, ослепленный удачей, похваляется пойманным огромным осетром перед человеком, который оказывается новым инспектором рыбнадзора ("Рыбак Грохотало").
Астафьев хочет и моделирует невозможное - торжество справедливости на земле. Для этого он соединил  в одно тело повествования такие разные судьбы и случаи из жизни, чтобы читатель  задумался, за что именно он (антигерой новеллы) несет наказание, за прошлые прегрешения против природы или какое-то конкретное,  против ближнего своего.
          Наказание по Астафьеву неминуемо настигает человека даже за давние злодеяния, таков смысл кульминационного рассказа из первой части цикла, давшего название всей книге. «Царь-рыба» - фольклорное иносказание. Вместо прямого названия рыбы «осетр» дается косвенное.  Игнатьич нарушает заветное правило, называет по имени осетра, а не иносказательно, и тем обрекает себя на наказание: «со всего маху жахнул обухом топора в лоб царь-рыбу...» Автор переносит в свой выдуманный мир специфические языческие представления о взаимосвязи в природе всех явлений, материальных и духовных, о неизбезности возмездия и наказуемости зла, представления о первобытном могуществе сил природы.
           Рассказ о том, как наиболее положительный и вроде бы самый порядочный из браконьеров Зиновий Игнатьич Утробин (имя-то какое! Змей Горыныч просто какой-то) был увлечен в реку гигантской рыбой, приобретает некий мистико-символический смысл: оказавшись в пучине, превратившись в пленника собственной добычи. Почти прощаясь с жизнью, Игнатьич вспоминает давнее свое преступление, как он еще безусым парнем, "молокососом", пакостно отомстил своей "изменщице", Глашке Куклиной. 
И то, что с ним сейчас произошло, сам Игнатьич воспринимает как кару за то преступление: "Пробил крестный час, пришла пора отчитаться за грехи...".
Вторая часть начинается рассказом "Уха на Боганиде", где рисуется своего рода нравственная утопия. Боганида - это крохотный рыбацкий поселок, "с десяток кособоких, до зольной плоти выветренных избушек", а вот между его обитателями: изувеченным войной приемщиком рыбы Кирягой-деревягой, бабами-резальщицами, детишками - существует какая-то особая добрая приязнь, прикрываемая грубоватым юмором или вроде бы сердитой воркотней. В поселке ритуал: с первого бригадного улова "кормить всех ребят без разбору рыбацкой ухой". Автор обстоятельно, смакуя каждую подробность, описывает, как встречают боганидские ребятишки лодки, как помогают рыбакам тащить улов, что "даже самые лютые, нелюдимые мужики на боганидском миру проникались благодушием, милостивым настроением, возвышающим их в собственных глазах".
Варится уха. И, наконец, "венец всех дневных свершений и забот - вечерняя трапеза, святая, благостная", когда за общим столом сидят свои и чужие и дружно едят уху из общего котла. Эта идилическая картина - единение людей, разумно и дружно  живущих в сообществе, в ладу с природой и между собой – и есть мечта автора, его представление о всеобщем счастье.
То, что изобразил, намечтал, напридумывал Астафьев – утопия. Невозможно опроститься и ходить за плужком в атомный потребительский век. Человек, ленивый и продолжающий расслабляться, вкусивший пагубных благ цивилизации, никогда не откажется от своего образа жизни.
 Не случайно на последних страницах "Царь-рыбы" автор обращается за помощью к вековой мудрости, запечатленной в Священной книге человечества: "Всему свой час, и время всякому делу под небесами. Время родиться и время умирать. «Время войне и время миру". Но эти уравновешивающие все и вся афоризмы Екклезиаста тоже не утешают, и кончается "Царь-рыба" трагическим вопрошанием Автора: "Так что же я ищу, отчего я мучаюсь, почему, зачем? И нет мне ответа".
Искомая гармония между человеком и природой не наступила. Да не наступит никогда... Это разные природы. Адам и Ева – райские жители, зимующие, страдающие, любящие, прощающие, верящие в Небесный Иерусалим.
 Автору этого не понять. Он потерялся в поисках ВЫГОДЫ!
Не люблю я Астафьева. Да и не я одна. Ловит он тухлую рыбу в мутной воде, нагло, беззаконно.  Нет ничего подобного у  патриотов России : Платонова, Шолохова,  Лавренева, Трифонова, и - которые, в отличае от Астафьева,  любили своих героев, светлых людей в страшных условиях.  А мне все видится Белый дом.  И бегает вокруг классика актриска Ахеджакова с воплями: «Да бить их всех надо!» (Патриотов России.)
 Это ведь нас!!!
Вот и «Царь -рыба» о том же.

*  *  *
Очень надоели  “деревенщики”,
Те, что  обитают в городах:
Сплошь
степные дикие помещики,
С грамотой с российской не в ладах.
Все они с “крестьянскою закваскою”,
Силой переполнены земной,
Упивались бабкиною сказкою
Под телегой
    или бороной.
Груни, клуни, горницы да сени,
Прясла,  коромысла да овин, -
Может, матом их Сергей Есенин,
С места не сходя, благословил?
Может, лучшее просто не родиться
В обществе осинок и калин,
Чем в портки мужицкие рядиться
И онучи вешать на камин?

   
 стихотворение  Игоря Жданова. 30.06.84