Веселый кавалер. Глава 4

Baroness Orczy. The Laughing Cavalier

Баронесса Орци. Веселый кавалер
       
Глава 4

НОВОГОДНЯЯ НОЧЬ

     Конечно, только слепой случай мог явиться причиной того, что барышня Берестейн решилась обменяться несколькими фразами с тремя чужеземными искателями приключений, одетыми в обноски, праздными и бездомными, которых случай забросил в Харлем – одному Богу известно, ради какой цели и с какими надеждами.
     Барышня Берестейн получила замечательное, хотя и довольно суровое воспитание; она была хорошо образованна, и ее знания были гораздо обширнее, нежели у большинства девушек ее круга. Минхер Берестейн, ее отец, пользовался в Харлеме огромным уважением, а поскольку его дети остались без матери, едва лишь младшая из них появилась на свет, он вдвойне заботился о том, чтобы его дочь никогда не чувствовала, что ей недостает той нежной опеки, которой по воле Бога она была лишена. С юных лет она была приучена держаться подальше от всех, за исключением небольшого числа внушающих доверие молодых людей, лет на пять-шесть старших ее, знакомство с которыми одобрялось ее отцом или братом. Что же касается иностранцев, которые, явившись по делам торговым или иным, менее благовидным, наводнили Харлем своими привычками, часто развязными и редко – не противоречащими приличиям, в ее правилах было относиться к ним с презрением и никогда ни словом, ни жестом не вступать с ними в общение. Можно ли себе представить, чтобы она решилась заговорить с тройкой бесшабашных гуляк, да еще в столь поздний час, если бы не оказалась свидетельницей их доблести и не захотела с царственной снисходительностью вознаградить их милостивым словом.
     Ей был очень приятен поцелуй, почтительно, хотя, возможно, и с некоторой долей иронии запечатленный на ее руке: именно так в ее представлении должен был вести себя преданный вассал, гордый тем, что удостоился внимания своей госпожи. Однако столь прямодушно высказанное желание оставить ее общество, чтобы продолжить свой путь в таверну, подняло в ней волну негодования и презрения. Она была рассержена, как никогда, и пока священник обращался к прихожанам с новогодней проповедью, вдохновенной и поучительной, мысли ее витали далеко отсюда и гнев к объекту явно недостойному занимал ее чувства вместо более приличествующих случаю смирения и благочестия.
     Проповедник избрал для своей речи возвышенные слова из Нового Завета: "Блаженны милостивые, ибо они помилованы будут". Он полагал, что первый день нового года был прекрасным поводом для того, чтобы добрые обыватели Харлема оставили все свои раздоры и с этого дня жили в мире и согласии друг с другом. "Возлюби ближнего твоего, как самого себя", – страстно заклинал он, и горожане вместе с их празднично одетыми женами мучились угрызениями совести по поводу былых ссор и давали себе обет следовать в будущем этой святой заповеди.
     Барышня Берестейн также вспоминала обо всех своих друзьях и знакомых с самыми теплыми чувствами и ни к кому не ощущала в сердце своем неприязни. Во всяком случае, ни к кому из тех, кто не давал повода для этого. Что же касается этого нахала, с веселыми сверкающими глазами и насмешливой улыбкой, то Бог, конечно, не может требовать от нее, чтобы она была милостивой к нему. Более неблагодарного, более дерзкого негодяя она еще не встречала. Единственным утешением служила ей мысль о тех лишениях и невзгодах, на которые обрекли себя трое оборванцев, отказавшись от столь великодушно предложенной ею помощи, и том раскаянии, которое охватит по крайней мере одного из них при воспоминании об этом.
     Гильда была так поглощена своими мыслями, что даже не заметила, как закончилась служба и священник вместе с его помощником прошествовали к выходу. Великий исход, начавшийся вокруг, вернул ее к действительности, и ей стало стыдно за собственную невнимательность во время богослужения. Шепотом она попросила Марию подождать ее, вместе со слугами, снаружи.
     – Мне нужно еще немного помолиться одной. Будьте у северного входа, я выйду к вам через четверть часа.
     Она опустилась на колени и скоро забылась в молитве.
     Мария нашла в толпе двоих слуг и передала им приказ госпожи. Собор был переполнен, прихожане расходились очень медленно, задерживаясь в проходах, чтобы обменяться последними городскими сплетнями и поздравить друг друга с Новым годом.
     Причетник потратил немало усилий, выпроваживая всех из здания; стоило ему убедить одну компанию любителей почесать языками продолжить свою беседу за стенами собора, как рядом он замечал другую, также имевшую намерение обсудить все новости здесь, в тепле, прежде чем выйти в промозглую ночную тьму.
     – Я должен запереть на ночь собор, – жалобно повторял бедный малый. – Неужели вы думаете, что мне не хочется поспеть домой к праздничному ужину? Выходите, выходите, господа. Мне велено запереть собор не позднее часа.
     Он подошел к группе людей, сидевших в тени тяжелой колонны у самой кафедры.
     – Все, господа, время закрываться.
     Собравшиеся, однако, не сделали ни малейшей попытки сдвинуться с места.
     – Все в порядке, Перк, – шепотом ответил один из них, – нам надо еще немного побыть здесь.
     – Мало ли что надо, – проворчал служитель, основательно проголодавшийся и успевший растерять всю свою любезность, – чего ради должен я позволять вам здесь оставаться?
     – В память о Яне, – прозвучал ответный шепот.
     Поведение причетника сразу изменилось, эти несколько слов, очевидно, хранили в себе некую тайну, ключом к которой он обладал, – едва ли приходилось сомневаться, что ключ этот был из чеканного серебра.
     – Хорошо, господа, – тихо проговорил он, – через несколько минут церковь будет пуста.
     – Обойди собор, Перк, – приказал тот, кто заговорил первым, – и дай нам знать, когда все будет спокойно.
     Причетник, пригладив волосы, беззвучно удалился. Люди, собравшиеся под колонной, молча ждали его возвращения. Прихожане уже почти разошлись, топот башмаков по каменным плитам собора становился все глуше и наконец замер вдали.
     Та часть Гроте Керк, где величественно возвышалась украшенная резьбой кафедра, почти утонула во мраке, совершенно пустынная, если не считать несколько застывших в ожидании безмолвных фигур, казавшихся тенями.
     Наконец служитель вернулся. Он отсутствовал всего несколько минут.
     – Все спокойно, господа, – сказал он. – Последние из прихожан только что вышли через главный вход. Я запер все двери, кроме западных. Если вам что-нибудь понадобится, вы найдете меня там. Я оставлю вам одну свечу, остальные я должен потушить.
     – Разумеется, Перк, потуши их, – с готовностью прозвучало в ответ. – Мы сможем найти дорогу и в темноте.
     Причетник ушел, его шаркающие шаги вскоре затихли, поглощенные громадой собора. Люди, добившиеся наконец желаемого уединения, придвинулись друг к другу теснее.
     Их было шестеро, пламя свечи освещало сосредоточенные, угрюмые лица, с застывшей на них решимостью. Все шестеро были молоды, только одному из них, возможно, было за тридцать. Темные плащи, плотно обвивавшие их фигуры, создавали атмосферу таинственности, как и само место, избранное для встречи. Было очевидно, что их привело сюда дело чрезвычайной важности. Общий интерес был прикован к высокому, худому человеку с бледным лицом и запавшими глазами в ореоле теней, свидетельствующих о привычке к ночным бдениям или, быть может, о снедавших его тайных мыслях. Жесткие, тонко очерченные губы незнакомца подрагивали, выдавая владевшее им возбуждение, так же как и не знавшие покоя руки. Его товарищи внимали ему, ловя каждое слово.
     – Расскажи нам о своих приключениях, Стаутенбург, – нетерпеливо попросил один из них.
     Стаутенбург рассмеялся, резко и безрадостно.
     – На это понадобились бы годы. Возможно, когда-нибудь я соберусь написать о них. Тогда они заполнят собой множество томов.
     – Хорошо уже, что тебе удалось спастись, – произнес другой, – и ты снова здесь, среди нас.
     – Я здесь, чтобы отомстить за все обиды, которые так же бесчисленны, как песчинки на морском берегу.
     – Но, находясь в Голландии, ты подвергаешь себя опасности, – заметил первый из говоривших.
     – Да, мой добрый Берестейн, мне это хорошо известно, – Стаутенбург тяжело вздохнул. – Твой отец не задумываясь отправил бы меня на виселицу, представься ему такая возможность. Не простил бы он и тебе дружбу со мной.
     – Мой отец всем, что у него есть, – своим положением, богатством – обязан штатгальтеру, – ответил Берестейн с горечью. – В его представлении покушение на принца Оранского – ужасное злодеяние, которое невозможно искупить всеми муками ада. Если бы он только знал, что я сейчас...
     – Понимаю. Но он ведь не в силах поколебать нашу дружбу, а, Николас? – Ты ведь по-прежнему вместе с нами?
     – С тобой до самой смерти! – пылко произнес Берестейн. – Так же как и все мы.
     – Да, навсегда! – в один голос воскликнули остальные, а один из них сухо добавил:
     – И мы больше не намерены терпеть поражение, как в прошлый раз, доверившись подлым наемникам – готовым на предательство, едва послышится звон монет.
     – Тогда, в феврале, мы были окружены корыстолюбцами и бездельниками, – сказал Стаутенбург. – Моего брата Груневельда не интересовало ничего, кроме денег, Слатиус был одержим своей злобой, ван Дейк вообще неизвестно зачем ввязался в это дело, не говоря уже про этого напыщенного осла Коренвиндера. Что ж! Они получили по заслугам, и их души уже на небесах. Мы же, помня о случившемся, должны на этот раз сами обо всем позаботиться.
     – Говорят, что штатгальтер тяжело болен, – хмуро произнес один из собеседников. – Порой недуг способен нанести удар более губительный, чем кинжал.
     – Ну уж нет! Я не стану попусту терять время, дожидаясь его смерти, – грубо возразил Стаутенбург. – Есть более надежный способ добиться цели, нежели уповать на болезнь. На следующей неделе штатгальтер отправляется в Амстердам: бюргеры его любимого города пригласили его присутствовать на освящении Вестерн Керк, построенной минхером ван Кейсером, а также на открытии нового здания Ост-Индской Компании. От такой возможности покрасоваться перед народом он не захочет отказываться. Празднества, связанные с двумя этими событиями, будут для него достаточным искушением, чтобы решиться на путешествие, несмотря на слабое здоровье. Его визит в эту часть страны – блестящий шанс для нас, и я не намерен его упускать.
     – Теперь не так-то просто оказаться рядом со штатгальтером, – заметил Берестейн. – Он нигде не появляется без свиты.
     – Никакая свита не спасет его от моей мести. Наша позиция ныне сильнее, чем когда бы то ни было. У меня есть приверженцы во всех городах Голландии и Зеландии; да и на юге – до самой Бреды, а на востоке – до Арнема. Уверяю вас, друзья, я раскинул свою сеть по всей стране, и Морицу Оранскому не удастся избежать ее пут. Нынешняя организация дела также гораздо лучше прежней. Мои шпионы есть в лагере при Спранге, преданные мне люди расставлены по всей стране от Бреды до Амстердама – в Гонде, в Дельфте... Особенно в Дельфте.
     – Почему именно там? – спросил Берестейн.
     – Потому что предпринимать покушение все же лучше не в самом Амстердаме. Как ты сам говорил, подобраться к штатгальтеру на виду у всех – слишком трудное и опасное дело. Дельфт же у него на пути, и Мориц наверняка сделает там остановку, хотя бы для того, чтобы посетить место гибели отца. Я уверен, что он проведет более чем одну ночь в Принсенхофе. Из Дельфта дорога ведет на север, мимо Рейсвейка. А ведь именно там три недели назад я разместил свою штаб-квартиру. Да, друзья мои, – торопливо продолжал он, от возбуждения его речь казалась почти бессвязной, – именно в Рейсвейке я храню оружие и амуницию, и именно этот город является местом сбора всех моих сторонников... ветряная мельница!.. помните?.. рядом с деревянным мостом через Схи. На этой мельнице у меня достаточно пороха, чтобы взорвать двадцать деревянных мостов... а штатгальтер вместе со своей свитой должен проехать как раз по этому мосту, перекинутому через Схи, недалеко от мельницы, где находится моя штаб-квартира... весь этот план запечатлен в моем мозгу... я жду лишь сообщения о точной дате, когда штатгальтер покинет свой лагерь... завтра я смогу более подробно ввести вас в курс дела, а пока хочу знать, найдется ли здесь несколько человек, на которых я мог бы рассчитывать в случае необходимости... кого можно бы было использовать в качестве лазутчиков или курьеров... наконец, кто смог бы поддержать меня в Рейсвейке, когда настанет надобность... достаточно бы было тридцати или сорока человек... если они хорошие воины... я, кажется, упоминал об этом в своем послании к вам?
     – Лично я, узнав о твоем предложении, сразу же принялся за дело, – сказал один из присутствующих. Нанял десять храбрых вояк – немцев и швейцарцев, которые не понимают ни слова по-нашему. Я им хорошо плачу, и они не задают никаких вопросов. Эти люди будут сражаться за тебя, шпионить для тебя, делать все, что ты прикажешь, и ничего не способны выдать, так как ничего не знают. Они в твоем распоряжении в любой момент.
     – Прекрасно, дорогой Хемскерк, благодарю тебя.
     – В моем поместье есть с полдюжины крестьян, на которых можно положиться, – произнес другой из друзей Стаутенбурга. – Они добрые воины, искушенные в боях, и ради меня пойдут в огонь и воду. Они не менее надежны, чем иностранные наемники, так как сделают все, что я им велю, и при этом не станут доискиваться причин.
     – Я тоже могу предложить человек восемь-десять чужеземцев, – вступил третий. – Как я понял, они прибыли из той части Британии, что зовется Шотландией. Я наткнулся на них неделю назад, когда они высадились в Схевенингене, и там же нанял к себе на службу.
     – А у меня всегда под рукой около дюжины молодых подмастерьев на фабрике моего отца, – добавил четвертый, – они всегда не прочь порезвиться, будь то драка или другая забава, и готовы последовать за мной хоть в преисподнюю, если понадобится.
     – Как видишь, ты вполне можешь рассчитывать на три дюжины молодцов, – заключил Берестейн.
     – Три дюжины молодцов наготове. Пока этого вполне достаточно. Зная, что они у меня под рукой, я смогу нанести решающий удар в самый подходящий момент. – Стаутенбург стиснул зубы. – После такого удара все остальное окажется просто. Те, кто колеблется, не станут себя никак проявлять, пока не убедятся, что наш успех предрешен. Наши же тайные сторонники в Голландии исчисляются десятками, а в Зеландии и Утрехте – сотнями. После того как Мориц Оранский кровью заплатит за свои преступления, когда я над его мертвым телом провозглашу себя штатгальтером Северных Провинций, капитаном и верховным адмиралом страны, тысячи сплотятся вокруг нас, собравшись под наши знамена. Тысячи чувствуют, как мы, думают, как мы, и знают, что Ян Барневельд не успокоится в своей могиле, пока я, последний из его сыновей оставшийся в живых, не отомщу за него. Кто сделал Республику тем, чем она стала? Мой отец. Кто дал штатгальтеру власть, которой он ныне обладает? Мой отец. Мой отец, чье имя почиталось во всей Европе и которого неблагодарная рука заклеймила как предателя. Штатгальтер отправил моего отца на эшафот, зная, сколь беспочвенны все возводимые на него обвинения. Только собственной кровью может он искупить это преступление. В прошлом году нас постигла неудача. Наемники, которым мы доверились, предали нас. Мой брат, наши друзья отправились вслед за отцом, став жертвами хищных амбиций и мстительной злобы штатгальтера. Я спасся чудом. Да, друзья мои, это было чудо, сотворенное Богом мщения. "Мне отмщение, Я воздам", – сказал Он. И: "Кто прольет кровь человеческую, того кровь прольется рукою человека". Я орудие Его возмездия. Я избран Им, и я отомщу!
     В течение всей своей речи Стаутенбург ни разу не повысил голос; но оттого что произносились шепотом, слова его звучали не менее выразительно.
     Его слушатели застыли в молчании, пораженные силой изливавшейся на них горькой ненависти, которой, казалось, было пропитано все его существо. Смерть отца и брата, многих друзей, бесчисленные напасти, годы лишений, потеря положения, состояния, дома истребили в нем все чувства, кроме жажды мести.
     – На этот раз я никому не доверю своей работы, – произнес он после минутной паузы. – Если вы не отступитесь от меня, я поражу штатгальтера собственной рукой.
     При этих словах он возвысил голос, разбудив эхо, дремавшее в опустевшем здании.
     – Тише, – прошептал один из его друзей. – Ради Бога, тише.
     – Ерунда, собор пуст, а причетник слишком далеко, чтобы слышать. Я повторю это снова. Я заявлю об этом громогласно, сейчас, в этом соборе, перед алтарем Господа: я убью штатгальтера собственной рукой!
     – Тише, ради Бога!
     Несколько приглушенных голосов слились в предупреждении, а рука Берестейна тяжело опустилась на плечо Стаутенбурга.
     – Тише, наконец! – хрипло прошептал он. – Кто-то шевелится в темноте.
     – Наверное, крыса, – беззаботно отозвался Стаутенбург.
     – Да нет же, прислушайтесь!.. Здесь кто-то есть. Кто-то находился здесь все это время.
     – Шпион, – раздался чей-то шепот.
     Все моментально схватились за шпаги – Стаутенбург и Берестейн обнажили свои. Не произнеся ни слова, они лишь обменялись быстрыми взглядами, в которых сквозила мрачная решимость.
     Кем бы ни был тот, кто сейчас бесшумно шевельнулся во мраке, – шпионом или просто случайным свидетелем, – он должен был жизнью заплатить за то, что подслушал их тайну. Эти люди больше не могли рисковать. Если смысл речей, произносимых Стаутенбургом, был уловлен кем-то посторонним, то слова эти легко могли стать ступенями, ведущими на эшафот. Они означали смерть либо для укрывшихся под колонной друзей, либо для их соглядатая, и шестеро заговорщиков решили, что платить за свое любопытство придется свидетелю.
     Сдерживая дыхание, подобно затаившимся хищникам в ожидании добычи, они вперили взгляды в окружавшую их густую тьму. На их лицах было написано напряжение. Свет от единственной свечи, закрепленной на колонне, выхватывал застывшие в молчании фигуры, причудливо играя на накрахмаленных брыжах, сравнимых по цвету с мертвенной бледностью щек. Вдруг слуха их коснулся звук, заставивший всех вздрогнуть и вопросительно переглянуться; это было шуршание женского платья по каменным плитам пола. В зловещей тишине время медленно отбивало секунды. Каждый удар сердца, казалось, отдается эхом под сводами собора. Медлительность, с которой темнота выдавала свой секрет, была невыносимой.
     Наконец, едва различимый, из сумрака возник женский силуэт. Сначала заговорщики разглядели только покрывавший голову накрахмаленный платок и мерцающие на груди под плащом драгоценности. Постепенно фигура, похожая на призрак, становилась все более доступной жадным взорам: женское лицо, кружевная сетка на локонах, золотая вышивка на корсаже. Все это поочередно появлялось из тьмы, чтобы вновь исчезнуть через несколько секунд – ибо женщина шла очень быстро, не оглядываясь по сторонам, скользя по полу словно привидение – стремительное и бесшумное, – скорее плод воображения, нежели существо из плоти и крови.
     – Призрак, – хрипло прошептал один из присутствующих.
     – Нет, женщина, – прошипел другой.
     Берестейн и Стаутенбург не проронили ни слова. Они молча смотрели друг на друга, снедаемые тревогой, с выражением немого отчаяния в глазах.
     – Гильда! – наконец прошептал Стаутенбург.
     Шуршание юбки замерло в отдалении, никто не попытался остановить женщину или пуститься ей вдогонку.
     Барышня Берестейн, конечно не была шпионкой и оказалась здесь случайно. Но тем не менее теперь она обладала тайной, раскрытие которой грозило всем присутствующим смертью.
     – Интересно, много ли она услышала? – спросил Стаутенбург.
     С жестом, означавшим подчинение неизбежному, он вложил шпагу в ножны. Он не мог поднять руку на женщину, даже если бы она не была Гильдой Берестейн.
     – Вряд ли она могла что-то разобрать, – произнес один из собравшихся, – ведь мы говорили шепотом.
     – Если бы она что-то слышала, то знала бы, что только западный вход остается открытым. Она же направилась прямиком к северному порталу, – поддержал его другой.
     – Коли уж она не поняла, что сказал служитель, – неуверенно произнес третий, – то, наверное, и нас она не могла услышать.
     Предположения и догадки сменяли друг друга. Только Берестейн молчал. Ни единого звука не сорвалось с его губ, после того как он первым узнал свою сестру; в его взгляде из под насупленных бровей по-прежнему сверкала суровая непреклонность, и он все еще сжимал в руке шпагу.
     – Что ты об этом думаешь, Берестейн? – обратился Стаутенбург теперь уже только к нему.
     – Думаю, что моя сестра все же кое-что слышала из нашей беседы, – тихо проговорил он.
     – О Боже! – воскликнули остальные.
     – Но, – медленно добавил Берестейн, – я даю тебе слово, что она нас не выдаст.
     – Как ты можешь быть в этом уверен? – усмехнулся Стаутенбург.
     – Это мое дело.
     – И наше тоже. Мы ничего не сможем предпринять, пока у нас не будет такой уверенности.
     – Тогда ждите меня здесь, – решился Берестейн. – Я принесу вам гарантию нашей безопасности, еще до того как мы расстанемся этой ночью.
     – Давай я пойду и поговорю с ней, – предложил Стаутенбург.
     – Нет, пойду я.
     Стаутенбург сделал движение, как будто хотел задержать приятеля, но затем, видимо, передумал и отступил. Берестейн не стал дожидаться дальнейших напутствий от своих друзей и, резко повернувшись, заспешил прочь, пересекая огромное здание. Вскоре его высокая фигура была поглощена тьмой.         
    
Перевод с английского.