Поведение слов-2

Общество потребления. Советский вариант

Вместо вступления
Долго ли идти до уверенности, если конечно, идти к уверенности.
Дойти до уверенности (= состояние), конечное состояние или первый шаг?
Начинать легко, когда ты уверен, если не в себе, во внешних обстоятельствах. Но как начинать, чтобы дойти до уверенности. То есть, нужно ли начинать, когда нет уверенности, в самом себе. Берется нехитрый рецепт – изгнать сомнения, преодолеть. Определить себя: время сомнений в прошлом, прошло.
Что же тогда остается, вернее, начинается?
Бремя решений.

Можно ли освободить себя от решений?
Не проблема, если есть желающий взвалить на себя бремя решений. Прочим, вот она уверенность, ее тяжелая поступь, гораздо ближе стремление освободить себя от заботы о хлебе насущном. Именно к этому блаженному состоянию и рванулись революционные массы, воодушевленные началом всеобщей российской дележки: "...пролетарии рассматривают «переданную им в руки промышленность», как «неосушимое море, из которого можно без ущерба выкачивать бесчисленное количество благ»" (Геллер/Некрич, с.55). Опоздать легко, опередят, взломают, разделят. «Я явился на завод и начал осуществлять рабочий контроль» (Там же). Контроль = слово? Вовсе нет, действие: «Я вскрыл несгораемый шкаф, чтобы взять на учет деньги, но денег там не было…» (Там же). Контроль есть дело, а деньги есть Слово.
Дана нам некоторая уверенность, она всегда с тобой.
Наше слово против слова вашего? Неужели мы допустим господство внешних условий!

Зачем все-таки нужна уверенность?
Чтобы не спотыкаться, не обращать внимания на придурков, да на всякие там мелочи. Скажем, такие, как испуганные глаза, покатый лоб, школьная униформа. А если не мелочи, мы же не из тех, кто мелочится? Тогда уверенность – это признак силы. Есть силенка, рабочую смену можно смело прогулять. Можно даже выпить, во время смены. Смело так, взять и отложить свои трудовые руки куда-нибудь в сторону, подальше от станка или коров. Трудовые обязанности не убегут, сегодня у нас будет выходной.
Какой это был порыв. Но именно и только порыв (= несостоявшийся прорыв).
Если б знать, что в конце останется постоянно урезаемый паек.

Чем хороши Слова? Закрой глаза, и слушай "музыку слов".
"Револьверный лай", уже сложнее, но некоторым удается и такое.
На ЧЕРТЕ, идти туда, добровольцев нет, слова уже о конечном продукте, в виде пепельниц.
Увы, рано или поздно приходится начинать разговор, приходится говорить. А в Словах, даже в самых нелепых, отрывочных, невразумительных, уже содержатся действия. Действия – до реальных действий. Но какой человек может ограничиться Словами? Не может и не хочет выйти за Слова? Один тип известен: «это интеллигент-неудачник. Человек физически слабый, больной, одинокий, скрытный, озлобленный, внутренне готовый вступить в бой с целым миром…» (Чаликова, с.9).

Как же сравнить (= измерить) Слова?
Вот целая библиотека слов, буквально стопки слов, они к тому же мечутся: «стопку книг туда, стопку оттуда» (Петрова, с.126). И вот несколько слов, даже словечек, «выпил бы столько стопок водки» (Джилас, с.149). И до кучки не дотянут, не то, что до стопки. И какие же слова перевесят? "А где бы взять" такое Слово, бросил на весы, в каком-нибудь споре. И столетний спор тут же затих, иссяк, выдохся. Остался бы некий словесный навоз, и все. Дальше тишина, можно, не спеша, чуть сгорбившись, покашливая, идти на следующую ферму. Или на скотный двор, кому как привычнее.
Цепочка слов –; цепочка действий.
В совокупности «цепь унизительных компромиссов и неудач» (Чаликова, с.10).

1.
Люди охотно вспоминают о начале: «Начнем с начала» (Алаев, с.205).
Сложилась такая привычка. А на самом деле? На самом деле, люди предпочитают пропустить начало, чтобы сразу заглянуть в конец, к этому и сводится задача любой теории. И лишь в том случае, когда начало пропустить невозможно, они возвращают начало на его место, в начало. Скажем, начало дня (впрочем, как и окончание дня), не слишком зависит от наших поползновений. Зависеть от начала дня? Не таков человек, он тут же устраивает другой мир, параллельный первому, теперь начало будет зависеть от меня.
День начинается утренней дойкой, с первыми лучами, а мнение участников?
Утренняя дойка начинает день, есть график. День сам по себе, наши дела – сами по себе.
Проще говоря, на смену естественному дню, приходит день рабочий. Если дойка не состоится? День все одно начнется. А если рабочий день не начнется? Какая дойка, когда мир предписаний и обязанностей рухнул! Но в этот день все сложилось, и начало дня, и утренняя дойка. Далее, самые достойные (= «впереди идущие», так их окрестила районная газета) поехали на «районный слет животноводов», прочие = старший дояр + подсобный рабочий, две пары испытанных рабочих рук, остались на ферме.
Коров не бросишь, а раз так, что этим, рукам рабочим, грозит?
Всего-то, один день одиночества.

Конечно, центральная фигура предстоящих событий – старший дояр (= 53 года).
Конечно, сначала портрет, затем настроение, оно обычное для таких случаев, обошли, ущемили.
Лицо «в мелких прожилках». Шея, когда-то была крепкой. На голове, кепка, на «грузинский манер». Пиджак, карманы оттопырены, инструментом. Завершают картинку «стоптанные кирзачи». А если коротко: «Вид затрапезный». Что-то гнетет его, раздражает, мается, «чувствуя неодолимое желание чем-то отвлечься от надоевшей будничности» (Бородкин, с.140). Летняя прелесть, побоку. В сердцах отшвырнул газету, опять передовики, сколько можно. И вдруг застыл, забыл о маяте, о передовиках, не желающих идти вровень, его вниманием завладел «пешеход, поднимавшийся из-под горы с большущим рюкзаком» (Там же).
А еще говорят, фундаментальная черта русских,
«острый интерес к перспективе, способность думать о будущем и готовность действовать сегодня с учетом глобальных оценок» (Попов, 2000, с.107). В переводе на нормальный язык, сие означает способность пожертвовать настоящим ради будущего. Еще бы, ведь там преодоление «всех бед», там все устроится.

Но пока устроился, течет лишь текущий день.
Что в этом дне, на самом его донце? А что в этой душе, на самом ее донышке?
Острое недовольство товарищами по работе (они в передовиках, лучших коров прибрали), «обида на директора совхоза» плюс «ущемленное честолюбие». Еще шаг, другой, и начнется конструирование образа врага. Бороться? Особого желания нет, зато есть толика презрения, проживем и без орденов, но ощущение второсортности присутствует. Итак, что ожидает старший дояр от дня текущего? Хлопот бы поменьше, эх, поменьше бы этих «бумажных душ». И вдруг все меняется, вернее, переворачивается. Мир бумажных душ отдаляется, и в ущемленной, но живой душе обнаруживается радость,
она тут же истекает кликом, судьба посылает ей апостола.
Подошел, узнал, развел руки и «воскликнул с неподдельным изумлением, будто бы явился перед ним сам Христос» (Там же). Мир в ответ сузился, и нужные слова посыпались, сами собой.
Здорово, дядя, «загораешь»?
Поджидаю тебя, рюкзак «сбрось».
Надо покурить, пошли туда, «на зеленую». А как выстраивались слова в суженном мире? Видимо, в обратном порядке: на зеленую, сбрось, загораешь. Действительно, пора дать зеленый свет душе, ее самой душной спертости, пусть обретет бедолага, сама себя в этом стиснутом мире.

Ну да, родственник, дальше родственники двинулись обычным путем.
Хоть и дальний, но все же родственник, из соседнего села. Перебрался в Питер, устроился на стройку, крановщиком. В настоящий момент в отпуске, не зря такой вместительный рюкзак. В голове старшего дояра что-то сработало: прочие «уехали на районный праздник животноводов, а мы и здесь не хуже справим» (Там же, с.141). Нетерпеливые взгляды на рюкзак, родственник, человек сообразительный, тут же предлагает, как насчет? «Он еще спрашивает! Святой человек! Филимонов даже слюну сглотнул» (Там же).
Филимонов = старший дояр, теперь просто дядя Тимофей, это по-нашему, по-родственному.
И сразу сошлись и нужные слова, и нужные предметы: «Эх ты, все будто на самобранке! И стаканчик пластмассовый нашелся» (Там же).
«Самобранка», ух, ты, ухнем.
«Стаканчик» пластмассовый, нашелся.
Выпили, по стаканчику. А как шептались слова в суженном мире? Видимо, снова в порядке инверсии: выпили, стаканчик, самобранка. Выпили, «свежая травка под боком, листва лопочет над головой» (Там же). Вот оно, лето, то ли под боком, то ли над головой. Тем и хорош сегодняшний день, что можно поговорить, вот так, свободно, «за жизнь». Вернее, вот так, свободно, сначала удовлетворить разумные потребности, а затем столь же свободно приступить к удовлетворению высших потребностей. Удовлетворить которые, по определению, невозможно.

Родственник приехал, на то он и приехал, чтобы угостить родственников, от души.
«Толька достал из рюкзака колбасу, батон, банку консервов » (Там же).
Толька = тот самый дальний родственник.
Общественное богатство польется, доказывал классик, нужно лишь почистить имеющиеся источники. Когда классик фантазировал на эту тему, богатство существовало для немногих, избранных, ибо в их руках были источники богатства. Но теперь-то? Где-то в России, в ее центре, где-то на умирающей ферме, дояр + крановщик, какая уж тут избранность. Но и здесь льется, тем самым «полным потоком», открыли источник? Ужели пришло время, о котором так убежденно говорил классик? Толька молод, не помнит. Но Филимонов мог бы рассказать ему, он-то все пережил, мог бы напомнить о голодных 40-х, полуголодных 50-х.
нужно ли вспоминать дальние времена, будоражить дальние чувства.
Не лучше ли продолжить день сегодняшний, в более комфортной обстановке, дома.
Что ж, деньги есть, у того же родственника. Мотоцикл под рукой (мотоциклы, похоже, у всех, чем не примета времени?), Толька сгонял «до села, и разговор продолжался с прежним воодушевлением» (Там же).

Правда, подсобный рабочий, она же  Наталья Кудрявцева (в реальной жизни она была, возможно, не Кудрявцевой, а Румянцевой или Коноплевой) попыталась испортить праздник. Внешний мир ворвался в дом Филимонова шумом, криком: «Слышишь, мычат на всю деревню» (Бородкин, с.141).
Одной не управиться, «хоть умри».
«…испортим стадо», иди.
Бесполезный шум.
«Наталья хлопнула дверью», Филимонов что-то прокричал вслед. Подсобный рабочий не знала, что задолго до ее появления, все ее крики уже были отнесены к бесполезному шуму. Напротив, ее полезность определялась не криком, а шепотом, еще лучше, молчанием, молчи и делай свое подсобное дело.
Нельзя же мешать разговору (= социальное действие), решается судьба мира.
Слово решало (паника – причина – плевал), кто в центре мира.
«И снова Толька вскрывал ножом консервы, толсто кромсал колбасу» (Там же, с.142). Блаженный день продолжился, он был выбран весь, до донца. Лишь под вечер Толька отправился в свое село, пошел один, Филимонов «в провожатые не годился». А как же ферма, коровы? Коров-то хватает, а вот рабочая сила, такой же дефицит, как и «Современный английский детектив». Поругают, пожурят, придется каяться, руки заламывать, глаза прятать, но простят: «Без нас совхоз не обойдется» (Там же, с.145)..

2.
Блаженный день, блаженство старшего дояра.
Его суть? Ему кажется, он преодолел неуверенность. Даже жена, не говоря уж о других, и та сегодня пребывает на празднике. А он, «мужик и хозяин», как будто забыт, обойден. И вот он, сам, достиг состояния уверенности, состояния, когда он уверен в своей силе. Он сам себя убедил – мои слова есть сила. Ибо сам я есть сила. Через своих сыновей, через жену свою. Плюс жены сыновей. И даже будущее, через детей своих сыновей. Они пойдут за мной, почему? Он даже не задумывается. Таков порядок, он вырос, освоил, и теперь сам утверждает своим поведением, словами, в которых бьется – я несу нужный порядок.
Он словно врос в это место патриарха, семья там, где я, она за мной.
Пережиток прошлого? Как бы то ни было, обильное возлияние да поведение дальнего родственника открыли ему некоторую очевидность. А с очевидным разве поспоришь, все равно, что стучать лбом. В этот момент он не вспоминает, что может быть другая очевидность, о которую тоже можно расшибить лоб. Но до этой другой очевидности еще надо дожить. Если за мной моя очевидность, неизвестно, чья возьмет.
За мной или со мной?
И может ли, некто персонально, претендовать на очевидность.

Молодой парень (= Шурка) уехал из деревни, в город.
Школа позади, остаться бы? – «все надоело». А в городе? Техническое училище, отучился, и слесарь. «Веселая жизнь была!» (Овсянников, с.40). Поселился, в общежитие, конечно, не дом, куда деваться. «Когда устроился на завод и жил один, – все было неплохо» (Там же). Но если начало дано, надо продолжать. Начал устраивать жизнь, по заведенной традиции, свадьба, жена, молодая семья. И все бы ничего, но жилье? Даже не обещали. Отгородились шкафом, все в том же общежитии, занавес. А дальше, колея. Впереди комендант, за ним соседи, жалобы. Пошли затраты, на того же коменданта, и чем дальше, тем больше. Денег не хватает, начал продавать вещи. Видимо, тоже в порядке возрастания, часы, туфли, рубахи, костюм.
А тут еще завод, не ладится, хоть беги.

Через три года вернулся, в ту же деревню, что новенького?
С ним жена, ребенок. А в родном доме? Все так же: «…и круглый стол в центре, и диван с порванной спинкой, и голландка посередине» (Овсянников, с.40). Нет, перемены есть, «два младших брата» подросли, за ними сестренка тянется. Что ж, можно устроить «кучу-малу», для начала. Мать накрыла, позвала за стол. Как водится, глава семьи и старший сын, по стопочке. Отец помалкивает, а мать как начала спрашивать, так и выспрашивает. В отпуск? Надолго? – Никак ей не понять. И почему уехал из города, если было хорошо. И если приехал насовсем, то почему так неожиданно, без предупреждения.
Выпили, разошлись, сын остался с матерью, наедине.
Где жить будете?
История повторилась. Дом маловат, восемь человек собралось, тесно.
«Самый больной вопрос». На новой работе квартиру обещали. Обещание из тех, которым нет конца. «Шурка злился, ругался и у директора и у председателя сельсовета, а тут еще дома нелады» (Там же, с.40 – 41). Дома дела домашние, привлекли невестку, «все валится из рук». Мать «хозяйство на себя», тянет, кому ей выговориться, отцу, ближе всех. Но Глава отмалчивается. Шурка стал задерживаться, работа, мол, «начал помаленьку выпивать», горизонт как будто раздвигается.
Мало-помалу, но скандал назревает.
А где выяснять отношения? Конечно, перед обществом. Как директор старшего дояра на виду у всех: резко, жестко, свободен, так и здесь надо бы разобраться. Объект накачки определен, наказание заслужено, пора бы устраивать порку, показательную. Но кто будет исполнять роль директора совхоза? Шурка, не зная, не видя, не предполагая, бросился навстречу судьбе.

3.
рабочая смена окончена. С дружком зашел Шурка «в чайную». Обычное дело, пара кружек пива, на каждого. Приятель достал бутылочку, «налили, запили пивом, как вдруг Шурка увидел за одним из столов отца, тот тоже заметил сына» (Там же). Видать, не велика была та чайная. В очередной раз, куда деваться. А потому двинулся Шурка, «пошел к отцу, сел напротив, поставил кружки». Как назло, место напротив, было свободное. Хотя, может быть, это происки автора.

Как хороший сын, привечает, не дома все-таки, батя, угощайся.
Да и настроение смени, сколько можно сердитый вид держать. Такой вот мирный почин. Но батя стал возражать, ничего, мол, такого и не было, даже в мыслях. Не надо было возражать, задело Шурку, «кулаком по столу» даже принялся стучать, внимание привлекать. Ну, тут он переоценил себя, свои силенки, может, публичность происходящего вдохновляла его, может, просто надоела такая жизнь.
В очередной раз, все надоело.
Отец пошел навстречу сыну, решил одернуть.
Так немного, чтоб не зарывался. Но чтоб нес свой крест более достойно. То есть решил отец указать сыну, как нужно блюсти достоинство. Перечислил все. Никто не поднесет, нужно самому расстараться, не с дружками бегать, а искать жилье, глядишь, кто-то сдал бы. А если зазорно, надо было написать, упредить, тебе бы подыскали. А теперь мать «выбивается одна». Ребятишки, они-то, почему должны мучиться из-за твоей нерасторопности. А под конец вовсе жестоко: «Думаешь все на родителях проехаться, выучили тебя, выкормили; а ты что сделал, чтоб получше тебе жить?» (Там же, с.42).

Не задевай, да еще так глубоко, да еще на виду у всех.
Ох, и подскочил Шурка. Любопытные взгляды, искоса + улыбки, он «все больше кипел и распалялся, приглашая всех посмотреть на отца» (Там же). Да тут же местные, кого, кого, а местного кузнеца знают, как облупленного. Если и смотрят, то прикидывают, как долго тот будет сдерживать себя. Тем временем Шурка «подскочил к буфетчице, кинул ей мелочь и, схватив с прилавка несколько кусков хлеба, бросил их перед отцом». Не попрекай хлебом, уж на хлеб-то заработаю, и тебя прокормлю, если понадобится.
Мало? Нет проблем.
«Кинулся к другим столам и притащил еще и еще куски, они падали со стола» (Там же).
знать, не один рейс совершил, пока перетаскал. А что же отец? А он сидит, бледный. Желваки ходят, кулаки сжимаются. Знатные кулаки, даром, что такие огромные. Не зря же, кузнецом.

Развязка не заставила себя ждать.
Не отец, Глава семьи, рода возвращается домой. Не понял Шурка этой перемены, догоняет, хотел что-то сказать, может, повиниться. Слова, патриарх «крепко размахнувшись, ударил его в переносицу» (Там же). Ни крика, ни стона, полетел. Пока летел, снес калитку. Мать, жена, мокрое полотенце, бросаются приводить в чувство. Не то отец, взял ведро, да и окатил «грудь и лицо сына».

Чем выделяется Шурка, черта, штрих? Вот он приехал домой, на попутке.
Понятно, надо рассчитаться с шофером. Мелочь, порылся, собрал всю мелочь, сунул.
То же и в чайной. Подскочил, кинул мелочь. Хотя бы рублик, увы, на колбасу явно не потянет.
«Отец поднял его, занес в дом и положил на диван». Нет, все закончилось благополучно. Пока в себя приходил, подобрали ему мазанку, «окна большие, тепло, видно, бабка все лето подмазывала стены» (Там же). Ожил Шурка, хозяйский глаз открылся, тут доски заменить, там трубу поправить. Вот она новая жизнь: «Шурка враскачку обошел вокруг стола, не выдержал, пристукнул два коленца с прихлопом» (Там же). Что ж, можно сравнивать: «Однажды повезло: в четырехкомнатной квартире … удалось снять так называемую комнату «для домработницы», как раз помещались в ней столик, стул и топчан» (Бакланов, с.9).
Кто снимал угол, тот поймет.

А батя? Он предупреждает, как умеет, насчет жены, не бей!
Зачем? Не думай, коль живешь отдельно, что вышел из-под моего ведения.
Я гляжу, и твоя жизнь еще не отделилась от моей зоркой власти. И вот шепчет Шурка свои последние слова, в этом рассказе: «Понял, батя. Все понял» (Там же). Что ж, Шурке повезло, он встал в строй, пройдет какое-то время, заменит отца (или Главу?), да свершится назначенное. Разве это не уверенность в будущем, разве это не определение своего завтрашнего дня, хоть и грубо, но весомо? Остается одно:
решить, где же нам уютнее, в мире Слов или в мире Кулаков?

Необходимое продолжение
Что главное, что бросается в глаза, изобилие? Сытость. Можно смело сопоставлять, каких-то двадцать лет или чуть более, люди мечтают об отмене карточек, что-то несбыточное. Вот не будет карточек, и можно будет пойти и купить хлеба, сколько хочешь! Вошел в магазин (не храм все-таки) и покупай, захочешь, хоть на всю зарплату. И вот оно, это золотое время, пришло, хлеба сколько хочешь. Лежит свободно, и не  только ржаной (= черный), батонами можно уплетать. Молодой шалопай, запросто подходит к прилавку, высыпает мелочь, не глядя, не считая. Мелочь! И сгребает весь хлеб, по крайней мере, который перед ним.
Мало? Ах, мало! Тогда держи, держи.
К соседним столам, с соседних столов, сгребает, бросает. Ешь, батя.
И никто не протестует, не возмущается, не встает с чугунно поднятыми кулаками, не заходится крик бешенства. Скорее, любопытство, веселый азарт зрителя. Действительно, стоит ли рядиться, из-за мелочей, два или три куска хлеба. Бросаются хлебом? Да нет, просто страна обрела новое лицо, сытое.
Народ приник «к низкому уровню потребления» (Попов, 1990, с.238).
И вдруг, вдали показался совсем другой уровень. Нужно ли было, привыкшим к нищенскому уровню жизни, показывать богатство. Речь и не шла о богатстве, богатой может быть только страна. Но есть низший предел: богатым можешь ты не быть, но сытым быть достоин. Пусть так, но обрести бы достоинство?!
Кто терял карточки, тот поймет.
Однажды Жданов покритиковал Зощенко, понятно, в выражениях не стеснялся, потом рассказывал с улыбкой, как свежий анекдот: «…у писателя просто отняли продуктовые карточки» (Джилас, с.148).

Счет стал совсем другим, место пайковой стопки заняла совсем другая стопка.
Стопка купюр = денежная оплата труда. По стопочке, по полной, еще останется, на закуску.
Не только хлеб (и картошка) на столе. Вспомним. Толсто кромсает, колбасу. Перочинным ножиком, лихо вскрывает банки, одну за другой. Когда такое было? То, что сытость достигнута, можно подтвердить в любой момент, в любое время. Холодильник опустел, хватай мотоцикл, до магазина. Есть магазины, и есть мотоциклы. Сел, сгонял, продолжай удовлетворять. Как будто остановилось время, так теперь будет всегда. Меняется, хотя кто его знает, может и не меняется, одно, будет еще больше. Теперь жизнь открыта: больше, больше, больше. Сколько сундуков было набито, в деревнях. Сколько сервизов запасено, в малых городах. Потом кто-то провозгласил: дальше, дальше, дальше, но до этого еще не скоро, а пока:
ковры-самолеты, холодильники-мотоциклы, телевизоры-линзы.

Но какое-то движение, социальное, идет.
Из жизни совхоза (= госпредприятие) и колхоза (= кооператив), картинка.
Директор изгоняет нерадивого работника, потерял всякое чувство меры, обнаглел. Но кого он изгнал? Оказывается, это в совхозе он рядовой, хотя и имеет видную приставку «старший». Но за пределами совхоза он – Глава, целой семьи. Изгнали меня – лишились целой семьи. То есть, оставил хозяйство без рабочих рук, болезненная потеря. Взял эти рабочие руки, в свои пьяненькие ручки, и унес, прощай, немытые коровы.
А сами-то рабочие руки?
Они уже помыты, одеты, чистенькие и нарядные, куда их?
К соседям, в колхоз, то есть к председателю колхоза. Колоритная фигура. Голова гладкая, толстые пальцы, щеки нависающие, «как будто врос в председательское кресло», век в этом кресле. А, поди ты, еще не утерял тягу к экспериментам. Цыгане по осени попросились. Решил приохотить их к оседлой жизни. Те прокормили своих лошадей, сено колхозное, а по весне испарились. Кто просится? Председатель понимает, еще как! Но дело в рабочих руках, нужны ему руки. И он берет никудышного работника, но ставит условие, вместе с семьей, с «достоинством молвил». А жилье, семья ведь? – гарантирую! «Вышел Тимофей на улицу – аж кружение в голове почувствовал, ослеп от солнца…» (Бородкин, с.146).
Они нашли друг друга, два распорядителя.

Чего же не понял директор?
Молодой, еще нет и сорока, «по спортивному собранный», на должности недавно.
Да, надо было наказать. Устроить экзекуцию, отчитать, поиздеваться. Даже потоптать, раз заслужил, терпи. А потом смягчить тон. Простить, слегка отряхнуть, почистить, воодушевить. Мол, не смотря, ни на что, ты наш, ты впереди всяких там передовиков. И впредь будем считать тебя опорой Заречья, хозяйства. Какой бы преданностью ответил, старший дояр, доказал бы, что достоин доверия. Понятно, вкалывать сам не бросился бы, не тот уже дух. Но всю свою родню напряг бы. Совхоз у нас хороший, но главное, наш директор, он, прежде всего, хороший человек. А хорошему человеку надо помогать.

«Числил Вас и числю среди своих друзей…» (Попов, 1990, с.17).
Иначе: «В Административной Системе фактор личной преданности, как и фактор личной ненависти, действует в полной мере» (Там же). Иначе говоря, поведение Филимонова определяется (или, может быть, рассчитано?) очень простым правилом. Да, его поведение может обернуться затратами, и немалыми (= для совхоза), но не жертвами (= для него). А затраты он отработает, нагонит, придет нужная минута, встанет за директором, рванет рубаху. Одним словом, у «каждого барона своя фантазия…» (Там же, с.22).
Вот он я, Филимонов, и есть твоя фантазия.
А моя фантазия уже буйствует, на обочине, под березами.
Да, авторитарная система порождает баронов. Но стоит только состояться одному барону, в кресле директора или в кресле председателя, неважно, как шустрые ершики бросятся к креслу. Вы не подумайте, чего, надо бы поддержать креслице, чтобы не закачалось, вот мы и сгрудились. Вот и стена, и пробить ее уже совсем не просто, а вылететь из обоймы, напротив, очень просто.

Да, директор изгнал старшего дояра Филимонова.
Одного барона хватит на все хозяйство, с избытком. А в ответ? Понятно, надо бы оторвать ему «руки-ноги». В чем же внутренняя суть поведения Филимонова (разумеется, и самих баронов)?
Эскалация. Ее независимый результат?
Вырождение.

Несколько заключительных слов
1.
Как не вспомнить проклятое самодержавие, время крупных землевладельцев. Мощный экспорт зерна, на равных со Штатами, а то и впереди, на исходе 19-го века. С этими баронами покончил Октябрь, землю поделили, кого-то порешили. За время НЭПа до баронов дело не дошло, но справные крестьяне (= кулаки) подросли. Дождались Великого Перелома, новых форм социалистического хозяйствования. Советское время вызвало к жизни новые фигуры крупных распорядителей общей земли (заодно и рабочей силы). Колхозно-совхозные бароны, вросшие в свои руководящие кресла . Их смела Перестройка + крах СССР. И что? Все повторилось: «Некоторые холдинги имеют по сто тысяч гектаров пашни и более» (Семин, с.3).
новые бароны и новая рабсила.

Явные признаки воронки: баронов сменяют бароны.
Но что такое «бароны» + ближний круг + рабсила? Определенный общественный порядок. Порядок, при котором устанавливается, постепенно твердеет и закрепляется непосредственная власть одного человека над другим. Непосредственная связь – между людьми нет универсального посредника, денег. Некоторые социологи не сдерживаются: по словам одного "из идеологических холуев нынешней власти, «должно быть счастливое забвение прошлого»" (Гудков, с.12).
Сами по себе бароны еще не вся воронка.
В лучшем случае, лестница для восхождения, не меньше, но и не больше. Социальная же воронка, в том смысле, который ей придает социолог Римашевская: элита, то есть созданный ею порядок, порождает лодырей и холуев. Если перейти на жаргон советских времен, тепленькие местечки и ближний круг.
Очередная ступень, на первой: больные и бедные.

2.
Что же, не без юмора, описали два советских автора 70-х.
Производство, погрязшее в бытовых проблемах. И быт, переносимый на производство.
Эти ситуации (или картины повседневной жизни?) хорошо иллюстрируют принцип перенапряжения – «распространения силы на слишком обширную область» (Коллинз ). Проще говоря, у директора совхоза не хватает сил (финансовых средств) на использование и хозяйственное развитие закрепленной за ним земли, шире, территории. В том числе, и по причине ухода людей (= переселение + старение) Поэтому он решает закрыть дальнюю ферму в Заречье, просто бросить. Его соперник, председатель, ловко использует данное обстоятельство: «…все равно ваше Заречье попадет, так сказать, под колесо истории» (Бородкин, с.146).
Сначала семья, потом ферма, под конец, и само Заречье.
Напротив, у сельского кузнеца хватило сил удержать ситуацию под контролем. Правда, тут речь идет о семье, об одной семье. Она достаточно велика, к счастью, нашлась возможность расширить пространство обитания семьи. Чем и воспользовался глава рода. Плюс нецивилизованные способы воздействия на сына, позволившего себе что-то похожее на бунт отчаяния, по-русски бессмысленно.
Какое-то время семья сможет расти, скажем, родить еще одного внука.
Пространство роста, не построить ли здесь воронку? Воронка, собственно говоря, и есть требуемое, одновременно, и укрепляемое пространство роста. Подрастут младшие сыновья, получат специальность, начнут работать. Им тоже понадобится жилье. Что же здесь образует воронку? Не бедные, не больные, еще не слишком старые люди, во всяком случае, большинство. Коммунальные люди порождают коммунальных людей (в русской традиции – община, общинная психология)?
Почему же они не строят новое жилье?
Сами?

Заявления об увольнении на столе, надо подписывать, уходит бригада.
Заноза: молодые. Надо было «отделить их от родителей», разорвать семейную связь.
Охваченный досадой, директор совхоза звонит председателю колхоза, не по-соседски, переманиваешь рабочую силу. Председатель спокоен, улыбается, беру, а какой тут грех? Не может отказать в удовольствии, напоминает: «Сам же смеялся, когда я цыган принял на работу» (Бородкин, с.147). Так что, не обессудь, теперь и я посмеюсь, не долго, но от души. Так здесь в миниатюре – дан раскол элиты. Раскол, который зародился в 70-е и резко проявил себя во второй половине 80-х годов.

Чемодан, два узла, мазанка.
И всюду человек, стоящий с протянутой рукой.
Должно быть, это особенно печально, сытый человек с протянутой рукой.


Литература:

1. Алаев Л. Россия и опыт восточных демократий // Знамя, 1992, № 12.
2. Бакланов Г. Старый старичок // Октябрь, 1991, № 11.
3. Бородкин Ю. Филимонов из Заречья // Наш современник, 1977, № 2.
4. Власова О. Как умирают царства // Эксперт, 2004, № 45.
5. Геллер М., Некрич А. Утопия у власти. Кн. 1-я. Социализм в одной стране. – М.: Издательство МИК, 1995.
6. Гудков Л., Дубин Б., Левинсон А. Фоторобот российского обывателя // Новая газета, 2008, № 82.
7. Джилас М. «Разговоры со Сталиным» // Смена, 1990, № 1.
8. Ильин И.А. Путь к очевидности. – М.: ЗАО Изд-во ЭКСМО-Пресс, 1998.
9. Лисичкин Г.С. Люди и вещи. – М.: Современник, 1989.
10. Овсянников С. На пороге. Рассказ // Юность, 1976, № 1.
11. Петрова Е.П. О библиотекаре замолвите слово… // Смена, 1990, № 1.
12. Попов Г. Блеск и нищета Административной системы. – М.: ПИК, 1990.
13. Попов Г. О модели будущего России // Вопросы экономики, 2000, № 12.
14. Семин А. Минус «фермеризация» // Литературная газета, 2009, № 45.
15. Чаликова В.А. Утопия и свобода. – М.: ВИМО, 1994.


Рецензии