Белига

- Я  родился  и  вырос  далеко  от  моря, и  до  тринадцати  лет  в  глаза  его  не видел. – Рассказывает  Петька  Ноговицын. – А  родился  я  и  вырос  в  Китайском  городе  Харбин. Со  времён  постройки  КВЖД  и  до  революции, даже  в  Советские  времена  охрану  и  эксплуатацию  дороги  осуществляли  Российские железнодорожные  войска. Отец  мой  после  окончания  Военного  училища  в  Питере  безвыездно  находился  в  Маньчжурии, служил  в  штабе  управления  КВЖД. Там  же  в  Харбине, они  поженились  с  моей  матерью  и  родили  нас  с  сестрой.
 В  Харбине  было  очень  много  русских. И  основан  он  был  русскими  при  постройке  Квантунской  железной  дороги, и  считался  русским  городом. Даже  маньчжуры  и  китайцы  вполне  сносно  изъяснялись  на  нашем  языке  и  учились  в  наших  школах, где  преподавали  по  системе  и  методикам, разработанными  нашими  же  педагогами.
 В  1948 году  Советский  Союз  разрешил  эмигрантам, по  каким-то  причинам  покинувшим  страну, вернуться. Из  разных  стран  и  континентов  люди  стали  возвращаться  на  Родину  и  половина  из  них  тут  же  отправлялась  в  лагеря  и  ссылки. Однако  народ  продолжал  стремиться  домой.
 После  долгих  раздумий  и  обсуждений  семья  Ноговицыных  разделилась. Мать  с  Петькой  вернулись  в  Россию, а  отец  с  дочкой  уехали  в  Соединённые  Штаты. На  Родине, в  результате  тщательных  и  многоступенчатых  допросов  Петьку  с  матерью  отправили  на  север  Красноярского  края, в  Норильск, где  мать  устроилась  на  работу  в  химической   лаборатории  большого  комбината, а  Петька  продолжал  учёбу  в  школе.
 В  1955 году  ребят  призывного  возраста  1936  и  1937  годов  рождения  не  хватало, так  как  “отец  народов”   со  своими  верными  дружками  без  промаха  расстреливали  в  затылок  мужиков  детородного  возраста. В  армию  стали  брать  детей  ссыльных  и  политзаключённых. Так  Петька  Ноговыцын  оказался  в  матросском  экипаже  в  Совгавани.
 - Когда  мы  жили  в  Харбине, - рассказывает  Петька  дальше, - приехал  к  нам  близкий  друг  моего  отца  по  Военному  Училищу. Теперь  он  скитался  по  морям  на  своей  яхте, а  зачем, мало  кого  интересовало. Мне  было  тринадцать, когда  в  летние  каникулы  родители  разрешили  отправиться  в  путешествие  на  яхте  папиного  друга. Отец  называл  его  Петькой, как  и  меня, а  по  судовым  документам  он  значился  Питером  Ганном,  шкипером  из  Норвегии.
 Говорили, что  у  него  действительно  есть  дом  в  Норвегии, а  кто-то  говорил, что  у  него  один  дом  в  Чили, в  портовом  городе  Вальпараисо, а  второй – на  одном  из  Канарских  островов. Никто  не  смел  задавать  ему  вопросов  на  эту  тему, а  он  никому  не  докладывал  о  своей  жизни. Мои  отец   с  матерью, может  знали, но  они  тоже  не  рассказывали. Скорее  всего, яхта  и  была  его  родным  домом  и  ему  так  было  удобно.
 Все  два  с  половиной  месяца, что  я  был  на  его  яхте, мы  ходили  между  Вальпараисо  и  Танжером. По  пути  туда  и  обратно  заходили  на  острова  Зелёного  мыса  и  Канарские  острова. Каждый  раз, куда  бы  мы  ни заходили, мы  разгружали  что-то. Какие-то  бочки, какие-то  ящики  или  мешки. Трюмы  у  нас не  большие  и  грузов  было  немного. Взамен  разгруженным  ящикам  мы  брали  мешки  или  бочки, а  иногда  наоборот. Всем  этим  занимались  мы  с  двумя  нашими  матросами. А  дядя Петя  куда-то  уходил. К  его  возвращению  грузы  были  уложены, закреплены  и  мы  ждали  команды  капитана. Все  эти  погрузки  и  загрузки  происходили  после  захода  солнца, в  темноте. Позже  я  догадался, что  мы  просто  занимаемся  контрабандой.
 Одного  из  матросов, с  красными  выпученными  глазами  и  толстой  шеей, дядя  величал  Иваном, а  сам  он  называл  Хуаном. У  него  были  большие  руки  и  толстые, волосатые  пальцы. Однако  он  красиво  играл  на  гитаре  и  пел  песни  на  непонятном  языке. Этот  человек, Хуан  Сапата  Эскобар  Сампайо  Фернандес, был  человеком  очень  необычным. Я  считаю  так, потому  что, когда  он  брал  в  руки  гитару, начинал  играть  не  сразу. Он  становился  серьёзным  и  сосредоточенным. Принимался  осматривать  и  ощупывать  струны, поглаживал  деку  ладонями. Кажется,  он  ещё  принюхивался  и  прислушивался  к  чему-то, что  было  не  дано  уловить  и  понять  другим. Ни  я, ни  кто-то  другой, не  засекал  время, но  продолжалось  это  довольно  долго. Теперь  он  настраивал  инструмент. Обычно, когда  музыкант  настраивает  инструмент, во  всяком  случае, мои  сверстники-гитаристы  в  подворотнях, они  прикладывают  к  нему  ухо, прислушиваясь. А  Хуан  в  такие  моменты  сидел  прямой  и  спокойный, будто  всматривался  во  что-то  за  горизонтом, или  вспоминал  что-то  забытое.
 Внезапно  вы  замечали, что  глаза  у  него  вовсе  не  выпученные  и  не  красные, а  тёмные  и  глубокие, и  взгляд  их  совсем  не  здесь, а  где-то  далеко-далеко, и  он  видел  что  угодно, только  не  вас, не  палубу  и  не  мачты. И  шея  у  него  оказывалась  нормальной. И  пальцы  рук  были  совсем  не  волосатые  и  не  толстые, а  гибкие  и  сильные, танцующие  по  струнам, извлекая  из  них  чарующие  звуки.
 Дядя  Петя  или  Эмилио, которого  он  называл  Емелей, могли  в  это  время  быть  занятыми  чем-нибудь. Тогда  публикой  оказывался  я  один, и  мне  посвящался  этот  потрясающий  концерт. Я  ни  разу  не  заметил, чтобы  он  взглянул  на  меня, на  дядю  Петю, если  он  тоже  решался  послушать  Хуана, или  на  Эмилио.
 У  него  было  четыре  гитары, все  в  разных, специально  сработанных  чехлах, и  все  он  возил  с  собой. Играл  он  всегда  тихо, в ползвука  и  пел  тоже  не  надрываясь, будто  разговаривал  с  самим  с  собой. Сначала  я  думал, что  он  поёт  на  испанском, однако  нет. Испанский  звучит  совсем  по-другому. Кажется, в  Европе  такого  языка  нет… Второго  матроса  наш  патрон  называл, как  я  уже  говорил, Емелей, а  Хуан  величал  его  Эмилио. Оба  они  пытались  говорить  по-русски, но  получался  у  них  и  не  русский, и  не  испанский, а  какой-то  никому  не  известный  язык, который  приноровился  понимать  только  я  и  выступал  для  дяди  Пети  вроде  переводчика.
 Зато  с  погрузочно-разгрузочными  работами, как  и  работами  со  снастями  яхты, они  управлялись  виртуозно  и  научили  этому  меня. Это  были  сильные  и  сметливые  люди  и  они  знали, что  на  других  судах  и  на  другой  работе  они  не  получат  тех  денег, что  зарабатывали  у  дяди  Пети  на  его  яхте.
 Однажды  мы  шли  из  Вальпараисо. Прошли  Магелланов  пролив, вышли  в  Атлантику  и  легли  курсом  на  северо-восток, к  экватору. Мы  были  на  палубе  и  каждый  занимался  своим  делом, а  если  точнее  бил  баклуши. В  это  время  я  увидел  высоко  в  небе  большого  альбатроса, но  это  был  необычный  альбатрос. У  него  был  один  огромный  глаз! И  я, что  было  мочи, заорал: «Смотрите, смотрите, альбатрос  с  одним  глазом!». Ко  мне  подскочил  Хуан, схватил  за  плечи, резко  повернул  в  другую  сторону  и  продолжал  держать, чтобы  я  не  поворачивался. Из  того, что  он  быстро-быстро  пролопотал, я  понял, что  этих  одноглазых  альбатросов  называют  Белигой, что  у  них, как  и  у  всякой  птицы, два  глаза, но  они  соединены  одним  большим  чёрным  пятном, отчего  кажется, что  у  них  один  большущий  глаз.
 В  стародавние  времена  парусного  флота, среди  матросов  было  распространено  поверье, будто  корабли, с  которых  увидели  одноглазого  альбатроса, обречены, они  обязательно  терпят  крушение, а  экипажи  гибнут.
 Как  я  понял, Хуан, как  и  Эмилио, верили  этой  легенде. Оказалось, что  и  дядя  Петя, человек  высокообразованный  и  бывалый, тоже  верит  этому. Целых  две  недели, пока  мы  добирались  до  островов  Зелёного  мыса, никто  не  разговаривал  со  мной. В  Танжере  дядя  Петя  сказал, что  отсюда  мы  пойдём  в  Шанхай, а  там  меня  встретят  родители.
 - Но  ведь  у  меня  каникулы  ещё  не  кончились! Впереди  больше  месяца!
 - Тебе  надо  отдохнуть, набраться  сил  и  подготовиться  к  новому  учебному  году. – Последовал  ответ. – Ты  заработал  приличные  деньги. Можешь  купить  себе  мотоцикл, или  даже  машину. Остальные  отдашь  отцу  с  матерью. – Обольщал  он  меня, чтобы  отделаться. Я  стал  думать  о  причине  столь  внезапного  изменения  настроения  моих  товарищей-путешественников. Других  причин, кроме  старого  поверья  об  одноглазых  альбатросах, я  придумать  не  мог.
 Дядя  Петя  был  непреклонен. По  пути  он  дал  телеграмму  моим  родителям, а  в  Шанхае  сдал  им  меня  из  рук  в  руки. Уже  будучи  в  Советском  Союзе, мы  с  мамой  получили  письмо  от  отца  и  сестры. Они  писали, что  «Пахарита»  потерпела  крушение  в  Магеллановом  проливе. О  дяде  Пете  больше  никто  ничего  не  слышал, как  и  о  матросах, Иване  и  Емеле.