Кашмирская Байка

Стоял теплый и сухой октябрь 2005 года. Пакистанский Кашмир только отходил от разрушительного землетрясения, сравнявшего с землей Музаффарабад. Столица «Свободного Кашмира» лежала в руинах. Массовые братские могилы десятками появлялись вокруг города. Тысячи тел, извлеченных из обрушившихся зданий постепенно заполняли бездонные братские могилы. Сотни тел оставались под завалами, и в безветренную погоду дышать в городе было почти невозможно. В долине реки, чуть выше города саперы пакистанской армии безостановочно взрывали горы щебня. Они пробивали русло для воды, которая угрожающе накапливалась в запруде от гигантского оползня. Оползень накрыл кишлак, вместе с его пятьюстами жителями, которых без особых церемоний и расследования уже объявили погибшими и похороненными.

Лагерь ООН был разбит на школьном стадионе на окраине города. Целой от стадиона осталась только трава. Трибуны пошли широкими трещинами, двух-трех этажные здания по периметру были обнесены оранжевыми лентами с надписью «Не входить – возможно обрушение». Толчки, хотя и меньшей силы, продолжались, и как-то рано утром одно из этих зданий действительно просело и рухнуло, подняв тучу пыли и напугав весь наш палаточный городок. В тот же день к нами прислали американских военных инженеров с бульдозерами, которые споро доломали оставшиеся здания.

Несмотря на ужас ситуации, жизнь в Музаффарабаде продолжалась. Гуманитарный мост уже работал вовсю, доставляя в город по воздуху несметные количества помощи. Так же по воздуху нам доставили всю нашу технику, автомобили, аппаратуру связи, одежду, еду и воду, докторов и лекарства. Все это доставлялось на доступные для посадки вертолетов площадки, а так же на военный аэродром в 20 километрах от города, как только военные инженеры расчистили от оползней дорогу. Гуманитарная помощь тут же развозилась на склады под охраной пакистанской армии, а оттуда всеми доступными средствами – в кишлаки в зоне землетрясения.

Ситуация в кишлаках становилась совершенно отчаянной. Люди ночевали под открытым небом, опасаясь находиться в своих поврежденных домах. Отрезанные от мира оползнями и разрушенными дорогами, они быстро расходовали имевшиеся запасы. Начинался голод. От нехватки топлива и тепла простужались и умирали дети. Раненные получали помощь с задержкой на неделю и более, и массами умирали от простейших осложнений. Размеры катастрофы были ошеломляющими, и несмотря на всемирное внимание, помощь поступала с запозданием. Один из вертолетов, доставивших гуманитарную помощь в отдаленный кишлак толпа отчаявшихся селян взяла штурмом сразу после посадки, выхватывая мешки с рисом друг у друга из рук прямо от дверей. Экипажу, пытавшемуся навести порядок крепко досталось от местных мужчин. После этого доставку помощи проводили как военную операцию: сначала площадку брал под охрану высадившийся взвод солдат, и только потом прилетал вертолет с рисом.

Я решил разведать дорогу вверх по ущелью Ниилум. Водитель забросил меня, насколько смог на нашем могучем Ниссан Патроле, но скоро мы уперлись в груду камней, и дальше можно было идти только пешком. С рюкзаком, рацией и спальником, я отправился вдоль заваленной камнями дороги, навстречу десяткам и сотням беженцев, тащивших на руках детей, престарелых родителей, ковылявших на костылях, палках, замотанных в гниющее окровавленное тряпье. Картина была апокалиптическая. Я и еще пара пакистанцев с какими-то мешками и тюками на плечах шли в глубь ущелья, все же остальное человечество шло навстречу, хромая и задыхаясь, преодолевая зыбкие языки оползней, пугаясь каждого толчка, который мог вызвать новый обвал, неся свою боль и страдания в город, где должна была быть помощь и безопасность. Я не хотел, да и не мог рассказать им, что от Музаффарабада, который для них когда-то был большим прекрасным чистым городом остались только пыльные руины с сотнями разлагающихся под развалинами тел. Им всем предстоял шок от увиденного, но я не хотел быть гонцом с плохими вестями: узнают и без меня... 

Пройдя километров десять вверх по ущелью, я решил, что кажется пора поворачивать назад. Было уже около двух часов дня, а я планировал вернуться в тот же день. Я убрал фотоаппарат в рюкзак и двинулся вниз, присоединившись к потоку. Радиостанция уже давно не ловила ничего из Музаффарабада, и я включил и подвесил на рюкзак спутниковый телефон. Меня несло неплотным ручьем людей, с их запахами, небритыми лицами, усталостью, зареванными детьми и молча страдающими раненными. Качнуло под ногами землю, и все присели, держа каждый свою ношу, кто детей, кто какие-то мешки. Земля качалась довольно долго и мощно, так, что устоять было невозможно. Все сидели на остатках дороги, покрытой метровыми трещинами и валунами и терпеливо дожидались конца толчков, когда откуда-то снизу по ущелью, метров, вероятно, с пятисот раздался множественный крик и вслед за ним гул и грохот катящейся вниз по склону массы земли. Я выхватил камеру, но успел лишь заснять, как лавина, пройдя пыльным языком сквозь деревья и легко перескочив дорогу, достигла реки на дне ущелья и расплылась над водой желтым пыльным языком. Люди на дороге испуганно остановились, высматривая, что происходит впереди, задирая головы, озирая склоны, с ужасом в глазах ловя признаки камнепада или оползня. Кто-то начал невольно пятиться назад, вверх по дороге, но выждав несколько минут, толпа народа как накопившаяся в запруде вода обреченно потекла вниз, к вожделенному городу. Мы преодолели свежий язык оползня, густой и вязкий холм грунта, песка и камней, проседавший под ногами, засасывавший в свою коричневую массу словно болото. Люди, пытаясь удержать равновесие, хватали меня за одежду, за рюкзак, и я, уже слившись с ними в один утомленный, грязный, пропахший потом и гноем поток, помогал им, поддерживал, подталкивал, протягивал руку тем, кто упал и не мог подняться.

Никто уже не замечал, что я иностранец, белый человек в голубой ООН-овской безрукавке, с большим рюкзаком за плечами, с телефонами и радиостанциями, висящими по бокам. Меня уже не благодарили, не замечали моего отличия от них, принимали мою протянутую грязную руку, поднимались и шли дальше, даже не глянув в лицо. Я слился с этой утомленной толпой, с ее запахами, звоном котелков, стонами и непрекращающимся страхом новых толчков. Вместе со всеми я задирал голову вверх, высматривая катящиеся камни, замирал, когда казалось, что началась серия содроганий, приседал на дорогу, когда таковая действительно случалась. Мы все пережидали толчки, держась за грунт. Старики, дети, больные, уже не в силах звать на помощь и предупреждать остальных, просто сидели на дороге, обреченно глядя вверх по склонам или в пустоту, лелея каждый свою собственную боль.

Я добрался до нашего лагеря на стадионе уже затемно. Быстро набросав доклад для начальства о том, что я установил за день (в основном проходимость дорог и условия связи), я сбегал под холодный душ в банной палатке, затем залез в спальный мешок и провалился в сон.

Утром меня разбудил один из пакистанцев, лейтенант из роты ополченцев пограничников, присланных из Кветты на помощь в зоне землетрясения.
- Сэр! – Браво козырнув, обратился он ко мне. – Там на воротах ситуация...

На воротах действительно была "ситуация". На приставном стульчике у ворот сидел дед, на вид настолько древний, что я даже не стал угадывать его возраст. В Азии это редко удается: нелегкая жизнь старит людей, и пятидесятилетние мужчины могут выглядеть древними стариками. Старик привел с собой ослика, который был привязан тут же у ворот. Выцветшая куртка на старике, размера на три больше, чем нужно отдаленно напоминала военную форму, но выглядела на нем как нелепый музейный экспонат. Лейтенант подвел меня к деду, и сказал, что тот искал кого-то из начальства.

- И ты привел меня? – Спросил я пограничника.
- Сэр! По-моему, ему нужны именно вы... – Немного смущенно ответил лейтенант.

Попросив лейтенанта переводить, я обратился к старику:
- Салям! – Я приложил ладонь к груди. - Я отвечаю за безопасность ООН в городе. Что я могу сделать для вас?

Дед начал говорить, но, оказалось, его речь была настолько неразборчива для лейтенанта, или, вероятно, лейтенант из Белуджистана просто не понимал языка, на котором говорил старик, что лейтенант молча слушал, кивая головой, но не переводил ни слова. После довольно длинного вступления старик начал стаскивать со спины ослика свой мешок. Он долго развязывал непослушными артритными пальцами узел, распахивал горло мешка, рылся в нем, наконец, извлек оттуда завернутую в желтую, уже почти истлевшую тряпицу продолговатую картонную коробку и подал ее мне. Я переглянулся с лейтенантом.
- И что я должен с ней делать? – Спросил я старика, и лейтенант спросил что-то на своем языке.

Старик показал ладонями: открывай!

Я осторожно размотал старинную тряпочку и вынул из нее картонную коробку. Она была закрыта на простой, но с мелкими узорами латунный крючок. Рассмотрев его вблизи и разобравшись, как он открывается, я откинул крючок и двумя ладонями, медленно, что бы не рассыпать содержимое растворил коробочку. В ней, прикрытая еще одной тряпицей лежала потертая медаль.

Необычно большого размера, с прямоугольным длинным ухом зеленого цвета, она выглядела странно для моего советского глаза, и была явно старой, отлежавшей в коробке не один десяток лет. Из-под донца коробки виднелась короткая черная тесемка, указывавшая, что там есть что-то еще. Я потянул за тесемку, дно коробки приподнялось, как страница книги, открыв мне древнего вида желто-серую фотографию.
Я глянул на старики, спрашивая у него разрешения достать фотографию. Он явно ждал моего вопроса и с готовностью закивал головой. Опасаясь повредить фотографию своим прикосновением, я осторожно приподнял дно коробки и вынул карточку. На черно-белом снимке стоял, браво выпятив грудь со свирепым выражением на черноусом лице, молодой солдат в британской колониальном военном мундире, с тюрбаном на голове, с кривой саблей в руках, в бриджах, запущенных в высоко повязанные обмотки и в грубых тупоносых ботинках.

Я всмотрелся в полуслепые глаза старика, подернутые катарактами. С момента, когда был сделан этот снимок прошло уже не менее шестидесяти лет, но невозможно было не узнать в этом немощном старике молодцеватого солдата с фотографии. Его пиджак, имитировавший старый британский военный френч, конечно, был не тот, что на фото, но старик явно приоделся для встречи.

- Он говорит, - наконец что-то разобрал мой белуджистанский лейтенант, - что был английским солдатом. Он спрашивает, не мог бы британский офицер помочь ему сегодня.
- Британский офицер? – Переспросил я. – Он думает, что я британский офицер?

Лейтенант попытался выяснить у старика, с кем конкретно тот, вообще-то, хотел встретиться. После пары минут он наконец повернулся ко мне и сказал:
- Кто-то сказал ему, что начальником службы безопасности ООН в городе является какой-то офицер, говорящий по-английски. По-моему, - предположил лейтенант, - он решил что все иностранцы в Кашмире – англичане.
- Скажите ему, - обратился я к лейтенанту, - что я не англичанин. Я майор русской армии.

Лейтенант заговорил со стариком. Тот внимательно слушал. Трудно было понять, что из того, что лейтенант пытался объяснить было ему понятно, однако когда в потоке речи прозвучало «мэйджор» старик перевел на меня взгляд своих катарактных глаз, вскинул трясущуюся руку к голове и застыл по стойке смирно, держа левой рукой свой мешок. Вопреки всем уставам, с непокрытой головой, более машинально, чем обдуманно, я ответил ему советским отданием воинской чести, и только когда я опустил руку старик тоже хлопнул правой рукой по бедру.

Мы стояли и смотрели друг на друга.

- Он понял, что я не англичанин? – Спросил я лейтенанта после некоторой паузы.
-Не знаю, сэр.  – Ответил тот неуверенно. – Кажется, нет... Для них все иностранцы – англичане. Здесь до землетрясения вообще-то была закрытая зона, иностранцев тут не было лет пятьдесят, кроме тех, что на индийской границе, но их тут не видят. Они летают туда-обратно на вертолетах.

Я усадил старик на его приставной стул и попросил лейтенанта узнать, что ему нужно. Лейтенант долго расспрашивал старики, затем повернулся ко мне и сказал:
- Он и его семья живут здесь в Музаффарабаде. Колонны с гуманитарной помощью идут мимо его дома каждый день, но ни он, ни его семья не получили ничего. У него дети, внуки. Они уже почти голодают, у них нет воды.

Быстро поразмыслив, я попросил его подождать у ворот и пошел в палатку к старшему Всемирной Продовольственной Программы в городе. Я объяснил ему ситуацию.
- Мы не можем оказывать помощь одной семье. Если им не доставили помощь, значит кто-то провел оценку их нужд и решил, что она не критическая.
- Хорошо, - сказал я. – Давайте тогда я возьму пару мешков с рисом и доставлю их к нему домой сам, на своей машине.
- Вообще-то не положено, - замялся старший, почесав в затылке, - но ладно, для Вас я дам команду.

Велев деду ждать у ворот, я сел в машину и отправился на склад. Меня уже ждали. Мне выдали два мешка риса по тридцать два килограмма каждый, увесистый мешок фасоли, несколько банок подсолнечного масла и килограмм десять муки, а так же целый пакет всякой мелочи вроде спичек, соли и даже пластиковых ложек с вилками. На обратном пути я еще остановился у пункта раздачи воды и забросил в машину литров сорок питьевой воды в бутылках.

Старик терпеливо сидел у ворот, сжимая в руке маленькую бутылку воды, выданную ему кем-то из солдат. Когда я вышел из машины он снова вскочил и попытался отдать честь, но запутался с руками, которые были заняты водой и мешком. Я жестом показал ему, что он может вести себя «вольно», и показал ему на машину: «Залезай!»

Мы медленно поехали по узким улицам Музаффарабада, объезжая завалы из разрушенных зданий. Дед сидел на переднем сидении у опущенного стекла, сжимая в руке веревку, на которой за нами бежал, стараясь не отстать, его ослик. Только когда мы наконец добрались до его дома я открыл багажник, и старик впервые увидел все, что я набрал для него на складе. Он не сразу рассмотрел своими полуслепыми глазами все неслыханные богатства, что теперь были его собственностью, а когда наконец осознал свое счастье всплеснул руками и заговорил что-то, перемежая свою речь словами «алла» и «альхамдолиля»... Сбежалась вся его семья, все мужчины и мальчишки высыпали во двор разбирать помощь, а старик все держался возле меня, стараясь стоять по возможности прямо. В его покрытых бельмами глазах стояли слезы, то ли от переполнявшей его радости, то ли просто от старости...

Мы перенесли мешки и воду в дом, и мне пора было ехать назад. Старик командовал семьей, как военным подразделением. Мужчины приглашали меня остаться на ужин, давали мне бутылки привезенной мною же воды, какие-то лепешки. Я взял одну бутылку и лепешку, но остаться отказался. Мальчишки бежали за мной несколько минут по узкой дороге, крича «мэйджор! мйэджор!», и только когда я выехал на асфальтированную дорогу и прибавил газу, наконец, отстали.

В Кашмире погибло почти сто тысяч человек...


Рецензии
Душещипательная и умилительно трогательная история с большой верой в добро.

Сергей Ковальчук 4   04.04.2020 19:16     Заявить о нарушении