Какая же вас муза укусила?

   Какая же вас муза укусила?
   ~~~~~~~~~~~~~~~~~~~~~~~~~~

   Примечание от автора
Этот рассказ из жизни литобъединений (с замыслом на безобидные сатиру и юмор) был написан в начале 80-х прошлого века и рассчитан только для кулуарной сценической постановки. Была другая эпоха, другой реализм жизни. Но, вполне возможно, что в этом рассказе что-то будет интересно и сейчас.

   ***   ***   ***

Милена Петровна сквозь очки смотрела на новенького. Смотрела  изучающе, строго, назидательно. Перед ней стоял молодой мужчина средних лет, среднего роста, средней упитанности. Его лицо было  майским, в канапушках, и, в то же время, летним, южным, обожжённым жаром. Глаза голубые. Один подбит.

— Как вас зовут? — спросила она, скашивая взгляд на запылённые носки чёрных ботинок.
— Кол, — простодушно ответил молодой мужчина.
— Простите, в соседней комнате кантату репетируют, я не расслышала.
— Меня зовут Кол, — повторил мужчина.
— Оригинальная фамилия. — Милена Петровна дипломатично улыбнулась.
— Это не совсем, чтобы фамилия.
— А какая, чтобы совсем?
— Колышкин.
— Значит, ваша фамилия Колышкин, а зовут вас Кол?
— Ну... Так меня все наши мужики зовут и ба… — Колышкин сделал паузу, — и женщины тоже. На работе.
— А где вы работаете?
— На металлургическом.
— Это хорошо, Колышкин. Рабочие кадры нашей культуре нужны. Рассказывайте: какая муза вас укусила?

— Да я… — Колышкин помялся, — я стихи принёс.
— Чьи?
— Мои.
— Хорошие?
— Так это не я… вы должны сказать.
— Что я должна сказать?
— Ну… что они хорошие. — Колышкин встретился с глазами Милены Петровны, сделал нерешительную паузу и внёс поправку: — Или не совсем хорошие…

Наступила очередь Милены Петровны выдержать решительную паузу. Колышкин немного струхнул и на всякий случай сделал шаг назад.
— Покажите стихи, — приказала Милена Петровна.
— Есть! — Колышкин отдал честь и квакнул резиновыми каблуками. На стол легла зелёная школьная тетрадь с потрёпанными уголками. Тетрадка сверху была подписана: "Колышкин. Стихи".

Милена Петровна перелистнула страницу, другую, пробегая глазами синие, чёрные и фиолетовые строчки, прыгающие и плутающие, как тропинки в лесу.
— М-м-м… Колышкин, вот здесь вы пишите:
          "Сказал мне Ваня:
          — Кол, ты дефективный,
          И дефективна вся твоя родня.
          И думал я: какой я дефективный? —
          Когда кругом такие же, как я…"

— Скажите, Колышкин: я, по-вашему, дефективная?
— Да нет… — неуверенно произнёс Колышкин, всмотрелся в лицо Милены Петровны и уверенно сказал: — Нет, вы точно не дефективная.
— Вот видите, — обобщать нельзя. Обобщения — враг вдохновения. А кто этот Ваня?
— Друг мой.
— Хороший друг?
— Нормальный. Иногда критику на меня наводит.
— А фонарь под глазом кто навёл?
— Да он же, Ванька. Но сначала я ему, за критику, а потом он мне. Для справедливости.
— Это хорошо, что у вас развито чувство справедливости. — Милена Петровна перелистнула очередной листок и процитировала:
          "— Дурак ты, Ваня, и не понимаешь,
          Что ты и я — два сапога.
          Ты, Ваня, левый,
          Я, конечно, правый,
          Поэтому и правый я всегда".

Затем спросила:
— Колышкин, вы давно дружите с Ваней?
— Со школы.
— А вы не задумывались над тем, что превозносить себя над давним, школьным другом, да ещё в образе сапога, неэтично?
— Это же в стихах. А в жизни я с Ванькой на равных.
— Всё равно. Что у поэта на уме, то и в стихах.

Колышкин тяжело вздохнул:
— Ладно, ум и стихи я переделаю.
— Обязательно переделайте. И не забудьте в собирательный образ своего друга Вани внести что-нибудь от Павки Корчагина.
— От Павки? Да Ванька ни в жизнь в тифу, в грязи и под дождём работать не станет.
— Колышкин, я же сказала: собирательный образ, а не фотографический.
— Ладно, образ Ваньки соберу из Павки, принца Гамлета и Вассы Железновой.

— Вассу Железнову замени на Олега Кошевого. — Милена Петровна перевернула страницу. — А вот здесь... здесь неплохо. Есенина напоминает.
          "Никогда я не был на Босфоре,
          Был два раза с Клавкою в кино.
          Я в её глазах увидел море
          И в том море плаваю давно".

— Клава — это первая любовь? — спросила Милена Петровна.
— Не-е… Третья. Первая Валька была.
— А кто же вторая?
— Жена, Любка.

Милена Петровна протёрла очки и перешла на "ты".
— Должна тебя предупредить, Колышкин, у нас порядочное литературное объединение и богема не поощряется.
— Да я знаю, что с любовью шашни не крутят.
— Ну вот, знаешь, а крутишь.
— С любовью буду исправляться, — Колышкин тоскливо спрятал глаза в потолок.
— Исправляйся, ты же рабочий класс, — какой пример подаёшь интеллигенции? Кстати, вот это место…

Милена Петровна придавила строчку пальцем и прочитала:
          "Постой, паровоз, сбрось копыта-колёса,
          Щас Клавка должна подойти.
          Хотя бы вдвоём нас никто не увидел,
          Без Клавки не будет пути…"

— Это обязательно переделай. Придай образу Клавы побольше комсомольского романтизма двадцатых годов. Помнишь? — "Дан приказ: ему на запад, ей в другую сторону…"

Колышкин затосковал на две октавы ниже и упрятал глаза в дальний угол комнаты:
— Да мы с Клавкой и так по разным сторонам завода…
— Вот это хорошо. Любовь прекраснее не расстоянии. Кстати, Колышкин, кого из поэтов и писателей ты любишь?
— Да я их всех люблю.
— Ну-у-у, так нельзя. Всеобщая и всеобъемлющая любовь может быть к родине, к своему народу, к народным вождям, к вечному искусству. А к поэтам и писателям, Колышкин, любовь должна быть строго избирательной. Нельзя любить всех подряд. Можно сделать политическую ошибку.

— А что же мне делать? — Колышкин растерянно моргал глазами.
— Вот тебе список поэтов и писателей, достойных любви и уважения, определись, с кем ты близок духовно, и люби себе на здоровье.
Милена Петровна закрыла тетрадки, посмотрела ему в глаза.

— Что я могу сказать, Колышкин. Рабочая поэзия — это особая поэзия... не классическая... Твои стихи естественны, правдивы, натуралистичны, но требуют доработки и хорошей редакции. В нашем литобъединении тебе помогут, привьют художественный вкус, откроют тайны написания современных поэтических образов. Завтра у них очередное заседание. Да, кстати, Колышкин, какое стихотворение ты прочитаешь своим новым товарищам по перу в качестве своего творческого портрета?
— Ну… Есть у меня одно. Ночью, в грозу, для себя писал. Вдохновение было выше крыши.
— Прочти, пожалуйста. Заодно отрепетируешь дикцию и вхождение в образ. А чтобы  войти в образ, сделай вначале лёгкое, отстраняющее движение рукой. Вот так, будто отодвигаешь занавес.
Милена Петровна показала движение.

Колышкин кашлянул, застегнул пиджак на все три пуговицы, сделал неуклюжее движение рукой, отстраняя тяжёлый, невидимый занавес, и прочитал:

          "Моя тетрадь — моя большая дверь
          В большой вокзал, где множество народа.
          Где жарко, как в мартеновской печи,
          И где на всех так мало кислорода.
          Не нужно мне, ни денег, ни наград,
          И не нужна путёвка в город Сочи.
          Всего-то нужно мне, чтобы вставал,
          Рассвет над миром после тёмной ночи.
          Мою тетрадь — мою большую дверь
          Я пронесу сквозь годы-непогоды
          В наш старый краеведческий музей,
          Где тихо шепчут голоса природы.
          Тетрадь свою, как древний экспонат,
          Зажатую железными тисками,
          На подиум музейный положу
          И подпишу: "Не трогайте руками!"

Колышкин поклонился, давая понять, что показательный сеанс поэзии завершён.

Милена Петровна милосердно улыбнулась. По её лицу было видно, что стихотворение Колышкина ей понравилось.
— Ну что ж, Колышкин, совсем неплохо. Только вот "Не трогайте руками!" — не подойдёт. Как можно познать творение человеческих рук, не трогая его руками? Нужен другой заключительный символ. Оптимистический взгляд в будущее.

Колышкин задумался, прибавляя взгляду оптимизма.
— Ну, может быть... "Смотрите и читайте сами"?
— М-м-м... из размера выпадает. Но это ничего. Для наших поэтов из литобъединения будет пища для ума и творчества. Запомни, Колышкин: мир поэтов и писателей суров, как пустыня Арктики. В чём-то напоминает пустыню Сахара. Ты к этому готов?
— Всегда готов. В горячем цеху с чугуном накрутишься, так никакая Арктика не страшна.
— Прекрасно... — Милена Петровна облегчённо вздохнула. — Хорошо, когда в поэты приходит рабочий класс. Ничто его не согнёт, не остановит и не испугает.

И Милена Петровна направила рабочего поэта в тенета литобъединения, мысленно благословив его на новые трудовые и поэтические свершения. После ухода Колышкина затаённо, тихо вздохнула. Наверное, от предчувствия суровости Арктики и Сахары...


Донецк, 1983 г.
----------------------