Киллер для венценосной особы. Глава 16

Глава 16

   Оканчивая рассказ, следует непременно рассказать о дальнейшей судьбе его героев.

   Охлобыстин, не запираясь, признал свою вину во всех четырех убийствах, представив дело таким образом, будто Петр Иванович его изловил и пресек дальнейшее кровопролитие. За этот подвиг Петру Ивановичу объявили благодарность от милицейского начальства и наградили волшебными именными часами. Стоило посмотреть на такие часы в присутствии гаишника – и тот немедленно брал под козырек, оставляя без последствий любой проступок по части правил движения.

   Суд признал Иннокентия Андреевича сумасшедшим и невменяемым и, согласно закону, отправил на принудительное излечение в психиатрическую лечебницу. К некоторой досаде врачей, лечение пошло на удивление успешно: больной вскоре избавился от светобоязни, перестал бояться рассыпанных предметов и даже с удовольствием начал поедать чеснок, которого ранее на дух не выносил. На следующем этапе удалось побороть припадки, возникавшие при виде крови. Поначалу пациент исступленно бросался на лабораторные пробирки с анализами, но через полгода уже относился к виду крови спокойно и даже с некоторой брезгливостью. Еще через полтора года врачам пришлось нехотя констатировать, что Иннокентий Андреевич полностью выздоровел и может быть выпущен из больницы; однако из политических соображений его удержали. Главному врачу пришла счастливая мысль, оставив Охлобыстина на положении пациента, совершенно прекратить процедуры и поручить ему обязанности медбрата, за что он даже стал получать небольшую сумму денег. Со своими обязанностями Иннокентий Андреевич справлялся великолепно, особенно когда следовало утихомирить буйных. У него развился удивительный взгляд – кроткий, успокаивающий. Одного только этого взгляда хватало, чтобы усмирить самого «тяжелого» из буянов. Через некоторое время его перевели на облегченный режим содержания, позволили свободно перемещаться по территории лечебницы; но за пределы территории, конечно, выходить не разрешали. Ссориться с милицией главврач не собирался и в задушевной беседе с Иннокентием Андреевичем как-то раз открыл ему дальнейшую перспективу жизни: остаться навечно при больнице на положении пациента-медбрата при самом доброжелательном и мягком к нему отношении. Даже пообещал выделить отдельную комнатку, что и было вскоре сделано. Охлобыстин горячо благодарил и клятвенно уверял, что по его грехам это самое мягчайшее наказание.

   Когда Петр Андреевич и Анна Даниловна (они поженились и даже успели завести дочку) посетили Охлобыстина в последний раз, перед ними предстал красивый, статный брюнет лет двадцати семи с румянцем во всю щеку: как раз таких и брали в конногвардейцы в царствование Александра Павловича. Он уверял, будто всем полностью доволен, и постоянно смущал Петра Ивановича эпитетами вроде «отец родной» и «благодетель вы мой».

   Тем не менее через неделю после этого посещения Иннокентий Андреевич сбежал, оставив прощальное письмо, в котором на восьми страницах благодарил персонал лечебницы поименно. Оправдывая свой поступок, он молил простить его за неблагодарность и уверял, что ему «однако же, хочется человеком пожить: не чудовищем, не больным, но человеком будничным». С тех пор о нем не поступало никаких известий, несмотря на объявление всероссийского розыска.

   Только через год Петр Иванович получил весточку заказным письмом. Почтальонша, прежде чем выдать письмо, сделала Петру Ивановичу выговор за безграмотность отправителя. Действительно, все надписи на конверте хотя и были сделаны каллиграфическим почерком с завитками, но в дореформенной орфографии, со всеми положенными ятями, ижицами и фитами.

   – От чурки какого-то письмо, что ли? – в сердцах спросила почтальонша. – Чего это он мягкие знаки после каждого слова лепит?

   – Типа того, от чурки, – ответил Петр Иванович, с замирающим от радости сердцем расписываясь в ведомости.

   – Это не мягкие, а твердые знаки, – поправила из-за его спины Анна Даниловна. – Так раньше писали. По телевизору об этом говорили. На канале «Культура», между прочим.

   Почтальонша буркнула что-то неодобрительное в адрес культуры и отправилась разносить почту дальше, а взволнованные супруги, буквально растерзав конверт, обнаружили в нем письмо следующего (за выпуском ятей и ижиц) содержания:

   «Здравствуйте, любезный друг и благодетель Петр Иванович и милейшая Анна Даниловна!

   Как я уверился в своем выздоровлении, тут же решил избавить любезных моих докторов от тягостного обо мне попечения, о чем и отписал им в записке. Удалился я в Сибирь, в леса, где теперь проживаю неподалеку от деревни Никольской, что на берегу Тобола. Житие у меня самое удобное: ручеек рядом, еще и колодец. Я себе избушку срубил, печку сложил, огородик есть, да из деревни добрые люди еду приносят; очень даже удобно живу. Посмеетесь, верно, над грешником, но в округе пошла обо мне молва, будто я благой отшельник. Начали ко мне люди за советом приходить, детей крестить приносили, так я их гнал, зная грехи мои. Только после одного случая гнать перестал, теперь уже и советую, и детей крещу.

   Случай такой. Возвращаюсь я однажды с огорода, а меня у дверей поджидает человек в светлых одеждах. Я его по привычке гнать собрался, думал, опять кто-то пришел душу мою мучить, Божьим человеком называть, но на сей раз ошибся. Поднял пришелец руку свою, да велел мне замолкнуть: и от того приказа у меня язык к гортани прилип, слова не мог вымолвить. Ибо не человек то был, но Ангел Господний, присланный объясниться за мою непутевую жизнь. Вошел я с ним в горницу, душою трепеща, ожидая суда и расправы за многия мои грехи; однако и с радостию тоже. Наконец-то, думаю, окончание наступает. Столько ждал!

   И что же Вы думаете? Лишь только в горницу вошли, Ангел тут же переменил суровый лик на кроткий и смиренно начал испрашивать у меня прощения. Я, конечно, пожелал объясниться, и вот что узнал.

   Никому не секрет, что наш мир полон зла и несовершенств. За содеянное зло людям положено держать ответ перед Господом; однако столь много на свете людей, что за всяким Господу не усмотреть. На то существует сонм Ангельский; они и наблюдают. Ранее по одному Ангелу приходилось на каждого человека, но с некоторой поры люди размножились, а Ангелов сколь было изначально, столько и осталось. Оттого и безверие пошло, что надзора должного не стало.

   За таким недоглядом произошла со мной неслыханная история, – ошибся мой Ангел, будучи отягощен многими делами. Очень уж случай оказался непростой. По всей наружности показалось ему, будто я и впрямь замыслил цареубийство, а потом, еще того хуже, пытался небесных своих наставников обмануть притворным раскаянием, вознося лживые молитвы. Всякий раз, когда я на государя императора «покушался», он за мной следил и в последний (как он полагал) момент заставил меня произвести неверный выстрел, а заодно и Рогова наказал. Уж я его и так, и сяк спрашивал: «Как же Вы в мысли мои не проникли; я же совсем иное мыслил!» А он (Ангел мой) только хмурился и плечами пожимал, мол, поленился, судил по одной только наружности поступков.

   И вот решил мой Ангел еще при жизни меня проучить, дабы я, не совершивши задуманного преступления, все же не сумел уйти от расплаты, поплатился бы за задуманное. Захотел он, чтобы я если не того, так иного греха своего ужаснулся и, раскаявшись непритворно, предстал на суд Божий. Так рассудил: коли я задумал душегубство – так пускай и совершу, да еще и самое грязное, какого только мой мнимый замысел был достоин.

   А я, оказывается, все поперек его замысла совершал. Гнилая веревка у меня в лавке на крюке висела; я же, глупец, новую купил и оттого провисел в петле год с лишним, вместо трех положенных дней. Далее следовало мне неделю побыть кровопийцей, а потом загрызть девочку-нищенку. Еще неделю мне положили совестью мучиться, признаться в мнимых грехах моих (будто истинных грехов недостаточно!), а затем меня крестьяне косами бы забили и тем самым отправили бы ответ держать перед Господом. Когда бы так случилось, все сразу же и сошлось бы, ибо только Ангелы ошибаться способны, а сам Господь – никогда. Судит-то он! Но я «греха» не признал, и, видит Бог, не было его за мной – за то и мучился две сотни лет без малого.

   Наконец Ангелу моему указали свыше на неисправность: нету такого закона, чтобы даже самого лютого грешника двести лет терзать; повелели покончить. Солдатики эти, которых я убил, оказывается, под смертью уже ходили. Через полгода новая война в Чечне начнется, им суждено было заживо сгореть в военной машине. Вот Ангел и рассудил – пускай лучше с пользой, мне в укор погибнут, нежели так, нехристям на радость. А потом так все подстроил, чтобы Вы мне голову мечом срубили. Да только опять что-то не заладилось у Ангела моего, и в Вас он тоже ошибся! Вроде все как надо подстроил, а Вы по-иному решили, по собственному разумению.

   Из-за Вас все провалилось и получило огласку, сам Господь наш всемилостивейший взор обратил на мое дело и тут же понял ошибку. Ангелу строго-настрого приказали явиться и покаяться, а мне за стойкость даровали благодать. И теперь я могу, стало быть, и людям советовать, и детей крестить; даже обязан. Решено, что, раз уж так вышло, пускай я доживу до старости и своей смертью умру. Они не торопят. Ангела я простил, от всей души. Ошибиться всякому возможно, по себе знаю.

   Да, вот еще, самое главное! Коль скоро он и перед Вами виноват, Ангел мой просил привет передать – и Вам, и Анне Даниловне, и детишкам Вашим благословение. Сказал, что у Анны Даниловны скоро мальчик родится, Сереженька, так вот – будет здоровеньким и счастливым, равно как и прочие детки. Он обещает.

   За сим прощаюсь, Вечно Вам Благодарный

   Иннокентий Охлобыстин».

   Повертев конверт в руках Петр Иванович обнаружил почтовый штемпель, поставленный за неделю до рождения сына. Да, собственно, они и не назвали его еще; все спорили – Петр Иванович хотел Сережей назвать, а Анна Даниловна – Данилой, в честь отца.

   – Ну что, мать, кажется, теперь ясно, как назовем?

   Анна Даниловна посмотрела на мужа изумленно и ответила:

   – Да, Петечка. Теперь-то уж точно – Сережей. Хорошее имя, ласковое.

   – Узнаю Иннокентия… Это ж надо такое ляпнуть – через полгода война в Чечне начнется… Да наши импотенты там, наверху, скорее всех своих голодом переморят, чем этим обезьянам с автоматами по шее надают… А хотя… Про Сережку-то он угадал? Или нет?

   – Мне кажется, угадал…

   – Ладно, мать. Ты вот что – про письмо помалкивай, ладно? Все-таки Иннокентий в розыске. А тут обратный адрес проставлен. И штемпель почтовый. Вот дурак, а? Ну что ты с ним будешь делать? Сам на рожон лезет…

   Если бы Петр Иванович был американским мормоном, он непременно снес бы это письмо к нотариусу, чтобы засвидетельствовать факт божественного чуда. Но будучи человеком русским и отчасти даже советским, он подумал прежде всего о всероссийском розыске опасного маньяка Охлобыстина и о человеческой судьбе, в которой неожиданно для себя принял участие. Потому он без малейшего колебания щелкнул зажигалкой.

   Так было утеряно единственное в своем роде доказательство существования Бога.