Брезгун

          «Боги не засчитывают в счёт жизни время, проведённое на рыбалке».

— Брезгун! Брезгун! Да вы ли, дамы, скажите, не брезгуши! Да вы ли, братцы, не брезгливцы! Осенило на неделе меня, вдруг, описать своё внутреннее состояние в экстремальных ситуациях. Потому-то прошу вас, господа, отогнать детей и внуков от компьютеров и их ноутбуков розгами, а лучше с помощью пряника иль шоколада усадить за сказочки Пушкина, дабы начитаны были и не выли бы белугами, на душе то.

Увековеченное на древних ассирийских плитах изречение старцев была дополнена нами ещё таки и охотой, на которую, видно, на камне не хватило места. Вы, верно, поняли, что я питаю слабость к драматическим сюжетам, вызывающим позывы рвоты, а потому прошу пред сим прочтением невыдуманного моего рассказа, временно воздержаться от приёма пищи. Считайте, что пекусь я не о своём, а о вашем здоровье.

Перебрав все даты по календарю, опишу-ка я, как охотясь за блуждающими во поле зайцами, забрели мы с прокурором Орешкиным и, ментом в законе Ментжуевым, в одинокую казахскую землянку, угодив на их национальный праздник «Курбан-байрам». Хотя… Это мы с прокурором так думали, что попали на ту хату по чистой случайности, однако, как оказалось, в семье с многочисленными своими родичами проживал помощник участкового — сержант Садыков, которого непосредственный, вишь ли, его начальник желал за определённую мзду взгромоздить по служебной лестнице до начальника околотка. Ну и, продвинул — до тюремных казематов, испортив всю жизнь пастуху.

А тогда… Отмотав во поле по сугробам не менее двенадцати км, мы выглядели, как пленённые под Сталинградом немцы. В народе недаром шутят: «Парни то они не плохие, да вот только охотой порченные»… Да что и описывать, коль не только ружья, но мы уже еле волочили за собой и ноги в унтах. Кое-как и отогрелись в тепле у печурки, пребывая в томительном ожидании, когда ж… нас, наконец, к столу пригласят.
Хотя какой там стол — поляна… в ухетованной хате, но главное, в тепле. Под нашими уставшими телами: кошма из некой валяной бараньей шерсти, клеёнка, на которой: варёные голова с лопатками барана… для почётных гостей, да разные солёности с оченно острыми специями.

Тут же к нам подошли наряженные уже возрастные тётки: с чашами, кувшинами и полотенцами. Помыли перед обедней руки. Затем они поднесли подушки под уставшие охотничьи тела для комфортного отдыха, будто мы бросили свои кости для сугрева у них на неделю-две.

Тогда-то… пир для кого-то начался, но только не для меня. По одной рюмке проглотили, по второй скушали, третью осушили, закусывая с погреба маринованными огурчиками. Хорошо… Тепло растекалось по телу и уже тянуло ко сну. Тишь, да гладь, да Божья благодать. Но я находился в пасмурном состоянии, будто, скажи, заскучал о кончине вождя мирового пролетариата, Ульянова-Ленина. Где-то я слышал, что если Господь Бог желает кого-то наказать, то он действует куда более изощрённо. Но это уже, ишь, новый уровень бытия и иного измерения.

Вот тут-то… и подходит к месту пиршества изжелта-копчёный старикашка с козлиной маслянистой бородкой, в тюбетейке и яловых сапогах. Скажу откровенно, что на каждой охоте мой взгляд становился всё зорче и обострённей. И понял я, поймав его на мушку ястребиным своим оком, что именно он — мулла степей, который, как мне думалось, в той кочевой казахской семье играл, конечно же, первую скрипку. Держал он в своих, уже высохших руках, огромное блюдо. Тут же, явилось вновь и окружение тёток, как статусное к мулле приложение. Они следом и внесли деревянные пиалы с горячим бульоном. Тут я и заметил, что сам занервничал и засуетился, что мне там ни усидеть ни улежать.

— Бешбармак! – чуть не кричал он от восторга, подняв вверх вопросительно брови. – Лучшие для вас куски баранины с нашей самодельной лапшой! – пояснял он во всеуслышание, садясь на полу во главе «стола»… свернув кривые ножки дужкой и прикладывая башку к подушке.

Я уже отчётливо представил себе оную картину, как ту лапшу рвало всё детское сопливое население стойбища, бросая её в кипящий, в котле, мясной бульон, что меня, рисующего ту картину, начинало мутить и воротить от пищи. Хорошо хоть того я не видел. Но кто когда-либо едал украинские галушки, тот поймёт, как рвётся тонко раскатанное тесто и подаётся в блюде, называемом — бешбармак и, никак иначе. А вот то, что далее в хате творилось, было для меня совсем фантастическим и нечто, мне не совсем понятным, что очень напрягло и моё, чрево то.

Не первой молодости и свежести, Абай, пододвинув к себе огромное блюдо с кормом, вытянул перед собой левую руку, а правой доставал с него разварное парящее мясо с рваной лапшой, раскладывая аккуратненько на ладонь и запястье левой руки аж… до локтевого сустава, чередуя: мясо — лапша… мясо — лапша. Уложив таким образом мясной натюрморт, он подносил его званым в берлогу нужным гостям.
Вот тут-то… каждый из гостюющих чинов и званий, должен был смахнуть своим ртом со всея поверхности руки Абая его подношение. Я был крайне удивлён, что у главного мента района всё так ловко получилось. Ненасытный Ментжуев разинул свой рот так, что хрустнуло у него за ушами и все увидели его клыки, которые, в ожидании мяса, готовы, поди, были рвать его ещё сырым, до полного приготовления то.

Мог ли я когда-либо подобное в своей жизни видеть, чтоб оное первобытное Существо сумело подмести языком всё кушанье с руки бабая, обсосав даже его скрюченные временем пальцы, которые, верно, помнили голову самого султана Хан-Гирея, когда вычёсывали с неё вшей… гребнем то. Мне казалось, что офицерское то недоразумение острыми бивнями могло и руку отхватить у степного старца… по локоть то.

— О, Господь Всемилостивый! Что бы мне, – думаю, – такое предпринять, дабы только не уподобляться проглоту с милицейского околотка. Такое гостеприимство брезгливому моему нутру было не совсем по нраву, и я находился в таком состоянии, будто мне готовился прямо за тем «столом» — «Обряд Обрезания». Для меня это было одно и то же. К чертям собачьим такой сабантуй! Как объяснить всё, никого, при том, не обидев, и от оной пещерной процедуры приёма пищи отказаться. Так и хотелось орать и волком выть на восхоящую луну, что не моя, дескать, эта кормовая база… не мой, мол, это рацион! Ну, таки ж… будьте любезны, знать, что среди званых может затесаться и ботанофаг.

А старче уже «заряжал» новую для кого-то порцию. Не смог бы я, при всём желании, того вынести, даже ж… наперекор своему голодному желудку. При всём показном уважении к семье Садыковых, их празднику, национальному кушанью и гостеприимству, я должен был им как-то отказать, пустив в ход всё своё обаяние и сладкословие в адрес всех присутствующих и даже инако со мною мыслящих. Ну, брезгун я…

— Чёрт! Чёрт! Чёрт!.. Кудесники! Надо же ту жратву так подавать! Не только пальцы, но надоть ведь ещё и руку облизать! – молвил я всё шёпотом Орешкину, ища у него помощи, защиты и понимания. Матом тут же я сформулировал и отношение к хитрому бабаю, бо от него шёл такой духан, что после такого кушанья, можно было смело сандалии в угол ставить и призывать к телу батюшку, дабы исповедоваться, признавшись в совершённых пред Богом грехах. А рядом со мной все веселились, найдя, после водовки, меж собой общий язык. Но для того Кирилл с Мефодием и придумали буквы, чтоб складывать слова в песнь, которой можно увлечь любую компанию.

— Уважай многовековые традиции нацменов! – отвечал прокурор. – Они, гля… к тебе со всей душой, а ты к ним своим широким бычьим багажником! Нос он воротит! А традиции для них — Закон! Брезгун хренов! – отчитывал меня и выносил приговор сослуживец и тут же, перевернув в рот очередную стопку, смёл с руки старче всю… приготовленную для него порцию бешбармака, словно их с Ментжуевым с пелёнок баловали оным приёмам злоупотребления тем кушаньем. Я же… туча тучей и тёмный, аки ночь, всё смотрел на них сентябрём.

Ведь они с такой лёгкостью расправились со своими порциями, да с явным удовольствием и аппетитом, что я дивился, пучил и закатывал бельма, придумывая изощрённые реплики, как от того корма отказаться, при том, не обидев гостеприимных и радушных, чтоб их, хозяев.

— Очередь ведь моя! Мать ети… А у меня с самого детства наблюдается аллергия, на баранов то! Чтоб им пусто было! – шептал на ухо обжоре Орешкину. Спасай… ради Святой Богородицы. Ведь подавлюсь, – нашёптываю, – мясом! Асфиксия… Полоснёт же, понимаешь!

— Не надо, – успокаивал меня прокурор, – рыдать и мычать раньше времени! Собери всю волю в кулак и, аки корова языком. Раз… и нету.

Однако, видя, что я обиженно нахохлился, яко воробей, приютившийся в лютый мороз на проводе, и зная собачий год моего рождения, что своим протестом, раздражением и недовольством могу поссорить всех и вся с семейством, учинив скандал, да к тому же, видя, что меня, действительно, вот-вот полоснёт на пригретом рядом с ним месте от такого подношения, он резко отстранил ручонку вездесущего Абая.

— Не-е-е-е… Ему, – заявляет, – чудаку, нельзя-с… Вегетарианец, знаете ль, всё на подножном корму! Вы уж… его извиняйте, он вас всех уважает, да вот для всех нас он — настоящая беда и проблема в гостях. Он у нас в уезде председатель самого большого общества — «По защите прав баранов». – сказал прокурор, подняв перст свой указующий выше тюбетейки Абая, подчёркивая важность всея моей персоны.

—Он у нас — Голова! Лишь салату предпочтение отдаёт, салатику и зелени! – сказал прокурор, засунув мне в рот огромный, с лапоть, солёный огурец, которым я чуть было не подавился. – Всю дорогу теперь и нас пилить будет по оному поводу! Ага… матюгами!

Мысль и сказ прокурора были столь ослепительны, словно в моё ложе поутру заглянул луч солнца и упал на оголённый живот, разбудив непроснувшиеся и скрытные во мне самоуверенные мужские фантазии, развязные желания и, самые предерзкие инстинкты. А у Абая аж… тюбетейка упала с головы от удивления и недоумения, что кто-то может отказаться от всеми любимого блюда-деликатеса, каким является бешбармак. Тюбетейка же, упавшая ко мне в салат, походила на чашу от женского бюстгальтера, чем на мужской головной картуз.

— О! Значица и он, – молвил бабай, – тоже большой нашальник! Так пусть кушает салат! Принесите-ка ему с погреба другие салаты! В этом доме всё есть… Есть всё, и даже немного счастья! – отдал распоряжение Абай сморщенным и загоревшим у печурки павам, суетившимся и сутулившимся подле нас, больших для них гостей-«нашальников».

— Надобно, – радостно нашёптываю я прокурору в ухо, – в следующий раз передать ему в подарок с десяток лифчиков за то, что он отстал от меня со своим угощением! – сказал я соседу, доставая из салата головной убор гостеприимного и оченно хлебосольного хозяина хаты.
— Зачем ему бюстгальтеры? – удивился прокурор.
— Да на каждый случай жизни… ведь из них выйдет двадцать тюбетеек, нежели аккуратненько чаши от лифчиков отделить! – сказал я шефу.
— Ха-ха-ха! – закатился тот, сложившись медленно пополам от заразительного смеха и порядком уже выпитого крепкого коньяка.
— Гы-гы-гы! – ржал мерином и мент вместе с хлебосольными хозяевами в унисон… прокурору, так явно подхалимничая, хотя ни хрена не слышали ни слова нашего разговора и, не зная даже всея причины оного соблазнительного смеха. Ну, на то он и мент, чтоб лизать зад.

— Вам, смотрю, всё одно, что сметаете с руки старика с такой животной страстью! А мне нет! – говорил я опять же тихо прокурору. – Если бы, скажем, подать Абаю кусок свинины на стол? Он точно был бы в таком же восторге от съестного, как и я! Так… почто я должен нюхать его потовыделения! Брезгун! Разумеется… брезгун! Конечно, привередлив! Вестимо, разборчив! – отвечал я, когда уже вышли покурить.
— Да и время, – сказываю, – сейчас такое… Кругом суициды, инфаркты, сифилис, наконец! А отравлений столько, что не успеешь и глазом моргнуть — вот он, твой тесный саквояж и вечный покой — три на два с подкопом. На диком бугре… у нашего комбикормового завода!

— Мой отец, – сказываю, – когда-то, ради хохмы, взял, да подложил казаху Тюрюмбаеву Андрею… «не свинью» даже, а свиной пятак в карман пиджака на свадьбе, где они гуляли вместе. Так, тот плевался… плевался, да чуть не захрюкал от позора. Так и сорвал всем свадьбу! И не знаю, простил ли тот в конце жизненного пути отца, когда он оказался у врат Рая. Хотя… вряд ли тот казах мог забыть такую пакость.

— Он ли не брезгун… Ещё каков!..

Но жить как-то надо, надо… чёрт бы меня побрал с оными подозрениями, да и питаться необходимо, кроме салатиков. А потому, всё же взял я с чаши лопатку от убиенного барана, обобрал с неё постное мясо, да с аппетитом спорол под водочку, ни на кого не обращая внимания. Вкусной, однако, мне показалась та баранина. Очень вкусной…
Брезгун… Родственница моя, просуществовавшая со мной более тридцати лет в законном браке, не выносит, к примеру, лягушек. А коль увидит противную и скользкую жабу, так месяц будет шарахаться от кухонного стола и еды на нём. А знать, и мне тогда лишь палец сосать.
А те же казахи пользуются жабами и охлаждают на чабанских точках, в отсутствии холодильника, как молоко, воду, так и вино с пивом.

— Заставь-ка… ты её или меня выпить молоко из банки, откуда наглыми бельмами за тобой зрит та мерзкая тварь, таки желудок наизнанку вывернет со всем чревом, что с неделю эскулапы будут его вправлять в исходное положение! – доказывал я прокурору сущую свою правоту.

— Надобно уважение оказывать хозяевам за их гостеприимство, а не противиться, принимая из их рук угощение! – не сдавался Орешкин.

— А я что, либо не оказываю… Но то не означает, что я должен глотать ту хреновину, которая мне в глотку совсем не лезет! – отстаивал я свою правоту перед прокурором… уже по приезду к нему домой, где он, временно, был холостяком. – Как же мы на корейские земельные наделы набеги по осени совершаем, яко татары-монголы ранее на нашу Русь, запасаясь луком на зиму. Те сразу оговаривают, какое, скажем, блюдо у них из откармливаемых там же, у землянки, собак, а какое из говядины, закупленной у браконьеров. И никто обиды не держит на меня за то, что я заказываю им прямо с порога мясо с крылышками или не припоминаешь…

— Вам, – говорю, – не меня надобно было брать на охоту, а Олега-потрошителя, который фамилию Якунин носит, тому, вишь ли, всё фиолетово! Бывало зайдёшь к нему в морг по уголовному делу что-либо узнать, а на столе труп девчушки, к примеру, распластан, а он руку мне тянет, а то и две: здороваться, значит, желает… и меня, верно, как старого приятеля поприветствовать оченно хочет. Так ему же всё, видите ль, до фени… до лампочки, все одно — без разницы.

— Это как же ты, Олежка, представляешь себе то, чтобы я с тобой здоровкался? – вопрошаю я его, готовясь бежать оттудова… сломя голову.

— Мало того, откроет там же, бывало, шкапчик, рядом с разделочным для трупов столом, достанет шкалик, разольёт по мензуркам и предлагает, значит, с ним припить. На мой же отказ, сам опрокинет в глотку свою лужёную и ненасытную и давай пороть какую-никакую закусь. А труп, скажи, пялится на него открытыми зенками… будто за меня хочет опрокинуть. Вот он точно не брезгун! Хотя там от одного трупного запаха сорвёшься куда и глаза твои не глядят, а не только с ним бухать в том, не всем доступном приунылом учреждении.
— А ты, скажем, не будешь брезговать, когда подходишь к мангалу, на котором Алик по праздникам жарит в морозные дни шашлык на рынке. Он одной рукой, скажи, заквашенное мясо перемешивает, а другой нос свой сопатый вытирает то и дело, то и дело, и рукавом всё, рукавом… Зараза! Увы и ах — как не крути, а чудовищно пренеприятно, право. Посмотришь на него — таки аппетита навсегда к любимому блюду лишишься. Разве можно то сносить, сопеть и молчать, когда у него из носопырки течёт и течёт, а он кулаком её курносую, рукавом её… сопливую.
— Тьфу… мать честная! Брезгун! Конечно, брезгун! И какой может быть спор! Неуж… такое можно терпеть!
Это только голодные студенты ищут специально Алика и идут к нему на запах шашлыка через весь город, глотая слюну, чтоб на ночь насмотреться на него — сопатого и уйти успокоенными домой, так как даже голодным им не по нутру тот шашлык жареный. Брезгун…

Кто-то скажет: «Страдалец выискался!»… Страдалец не страдалец, а брезгун точно-с… Такой уж… я уродился. И что!? Ведь кто-то не верует и в жизнь после смерти… Хотя и называла когда-то меня тёща: «Тридцать три несчастья!»… Но она не лучше меня и уж… я о том прекрасно знаю.
Но яства употребляю всё же теперь умеренно, как предостерегал нас ещё Царь Пётр Первый, дабы брюхом отяжелевшим препятствий страстным желаниям нашим в ложе с любимой не учинять.
— Да продли же, Иисус Христос, наши дни! Так, приятного всем вам, граждане, аппетита.