Музейный роман

 

  Наверное, ни кто не станет спорить - практически, во всех явлениях есть оборотная, скрытая для многих "двуногих безрогих", сторона. Мало кто догадывается, что,скажем, в провинциальных музеях существует не только дневная, но и, не связанная с основной деятельностью заведения, жизнь ночная. Поздним вечером сюда стягиваются полу-интеллигентные личности: кто с гитаркой, кто с флакончиком, чего-нибудь булькающего, кто с домашними пирожками, кто с банкой солонины. Тут решаются насущные вопросы, затеваются около-культурные прожекты, обсуждаются опусы и трактаты, ну и душевно-дифузные устремления - их никто не отменял. Естественны в таких странных сообществах так же приступы самовыражения: в остроумии, в поэтических радениях, тут показывают новые песенки (после восьмисотого уламывания: Оленька, ну спой!), рисунки, картины, тут сквернословят обаятельно и бездарно, тут влюбляются благоговейно и неандертальски непосредственно. Вы пробовали любить девушку на макете театра военных действий? Не знаю каково девушке, но наверху - дух захватывает, картины эпические. Может, только, грома пушек не хватает и криков "ура!" или "банзай!".

  Музейчик, в котором мне довелось проторчать около года, спасаясь от бандитских бригад и кредиторов, был большим добротным сельским домом о шести комнатах. Дедушка-директор был моим кирюхой и я, без проблем, пользовался привилегиями домового.

  После долгого трудового дня, когда последних посетителей: стариков и насильно загнанных школьников сменяла тишина, и мы садились пить чай. "Мы" - это те, кто оказывался в данный момент под рукой у дедушки. Народ делился на постоянных "подданных" и залетных.

  У директора была шикарная язва и связанный с ней, печальный, добрый и мудрый взгляд. Дедушка тихо сиял глазами, радовался за нас, когда мы вливали в кадыки дешевую водку и закусывали селедочкой с лучком.

  В миру все ребята где-то трепыхались: трудились, чем-то заведовали, что-то с чем-то комбинировали. Но ночью, по волшебству неизвестных чародеев, обращались в поэтов, бардов, писателей, историков, философов, блин, самодельных. Врач Валера Лукьянов, походя, вспоминал истории от Софокла или из практики своего коллеги Гольдберга. В обоих случаях можно было порвать кишки от хохота. Наверное, о многих ребятах из той компании можно было бы если и не книгу написать, то отдельного рассказа достоин каждый. Взять, хотя бы, Володю Саяпина, такого же тучного и громадного, как и Валера, атамана района, председателя торговой палаты в миру, а в музейной братии барда с чудесным голосом. Когда-то он победил на Всесоюзном конкурсе "Красная гвоздика" на пару с Ксенией Георгиади. В изложении Володи, она звала его в "даль светлую", а он, якобы, "свинтил" в последний момент. Врет, конечно, но талантливо. Чтоб я так жил: Георгиади посылала бы мне позывные, а я ей отказывал, отказывал, отказывал...

  Была у нас и своя мать Тереза, Зоя Сизова, поэтесса, писавшая на местном диалекте. Когда альманах с ее стихами отослали в Москву для печати - тамошние редакторы нашли в ее произведениях около двухсот "ошибок", настолько неподъемными оказались для них наши кубанизмы.

  Зоя была таких же исполинских размеров и обладала чудовищной слой. Если она прижимала по-дружески тебя к своей груди высокой, то голова на время превращалась в параллелограмм...
 
  Всех не перечесть, не вместить в небольшой рассказ.

  Будучи физруком по диплому, я руководил историко-литературным журналом... Целыми днями "разводил рамсы" между ветеранами войны и труда, которые пытались вбухать в сто страниц журнала свои километровые мемуары, мирил поэтов, "хороших и разных", пресмыкался перед спонсором, единственным и неповторимым. Ко мне приходили фото-художники, студенты-стажеры из журфака, худграфа, библиотекари с вопросом: когда ждать номера?

  Я бурлил, я кипел, я горел и сгорал. Но, когда в конце дня я уже обращался в кучку пепла, но дымок надо-мной еще курился, я спрашивал себя: ну какое право ты имеешь делать все это, почему все эти пентюхи подчиняются тебе как Тамерлану? Тайна сия мне так и не открылась...

  Справедливости ради, замечу, что деятельность эта была овеяна лучезарным ореолом бескорыстия. Хотя, пребывая в репродуктивном возрасте, кое-какие дивиденды я, все-таки, имел. Равно тому, как от льда на вешней реке откалываются льдины, так и мне в этом живом общественном процессе доставались крохи радости незатейливой.

  Тут необходимо ввести в рассказ новую персону, моего многолетнего друга Женьку. Он в те поры был директором зоопарка и  по-совместительству бардом. Он не был моим оруженосцем, но на любые мои авантюры подписывался с веселой готовностью. Вот и работу в журнале он он воспринял, как отвлечение от серой действительности, и участвовал во всей этой кутерьме с энтузиазмом Санчо Пансы. Стоит ли говорить, что его гитарка позвякивала в музее, практически, едва ли не каждый вечер. На этот звон, как ученые китайские рыбки, стекались людишки. Таким манером к нам приблудились две филологини, две Оли, в опасном двадцати-трехлетнем возрасте. "Лыцарям" в нашем с Женькой лице - под сорок - за сорок. Девушки привнесли в музей свои статейки, смуту и тревогу, потому как волосы их были прянными, губы свежими, глаза живыми, а мысли хоть и взлохмаченными, но не без искры божьей.
   Оли были разнокалиберными. Оля-большая "щипала струны" и пела низким шопотом. Оля-меньшая ничего не щипала и не пела, но талантливо слушала, вовремя смеялась и огорчалась тоже вовремя.

  Очень скоро мы с Женькой вырвали прелестниц из общего потока редакционной работы и пушили и топорщили перья  в эксклюзивном режиме под "Рябину на коньяке".

  У нас, к тому времени, уже было чем кружить прелестные головки: у Женьки сложилось с десяток песенок, а у меня скропалось столько же стишков. Девы млели, проявляли щемящую проникновенность в материал, что автоматически переводило их в разряд наших музейных муз.

  Когда девушки вышли "попудрить нос", мы с Евгением, по старой, как мир, схеме "расписали":  кому - какая. Уверен, Оли, помимо естественных отправлений, занимались тем же.

  Я, будучи в подвешенных жизненных обстоятельствах, ни на что серьезное запрограммирован не был. Женька был из откинутых женатиков и раны зализать уже успел, а значит входил в число "возможных вариантов".

  Из этой диспозиции произрастало, что я - бабуин безнравственный, чистой воды потребитель, а Женька - воплощение бюргерского потенциала (с "потенциометром" наперевес). Для "стремительных отношений" я затребовал Олю-маленькую. Я всегда в таких случаях не проявляю амбиций (боже, сколько раз я ошибался!). За логикой - Оля-большая доставалась Евгению.

  Следующий концертный блок нашего дуэта Оля-маленькая провела у меня на коленях. Я уже приступил к поверхностному сканированию ее анатомии, как мой верный бардиссимо, между исполнением произведений начал яростные мимические этюды. Стало ясно - Евгений вызывает  для совещания.

  - Чего тебе надобно, старче?

  - Я ее не потяну - характерная - жуть!

  -Нет проблем! Ченч - так ченч. На том и порешили.

  Следующий тост был "За то, что на кончиках ресниц!", естественно, ресницы я разглядывал у Оли-большой. Оля-маленькая в недоумении глядела на нас, свой вектор симпатии она уже выстроила, а тут такая резкая смена галса!

  Я понимал: положение спасет только эскалация насилия - я решительно увлек свою новую Олю в дальний зал для углубленного ознакомления с экспозицией. Оля-маленькая, как аистенок отставший от стаи, курлычила свои зазывные кличи через два зала, не переступая, впрочем, через порог. Но было уже поздно, наше с Олей краеведение зашло в решающую фазу, я прилежно изучал все ее четыре очаровательных "глобуса" со рвением капитана Гранта и Жака Паганеля вместе взятых. Когда все открытия свершились, мы все из себя такие похорошевшие, вернулись в уют-компанию - для друзей вечер был подпорчен, но не настолько, чтобы наши отношения были разорваны. Психика у девушек в этом возрасте еще пластична, к тому же им хватило ума не поцапаться между собой.

  Журнальная жизнь взбурлила с новым напором: мы уже вчетвером отбрехивались от ветеранов, убеждали юных гениев творить беззастенчиво, параллельно  готовили фотовыставку к 9 мая. Дата праздничная. Советские оформительские каноны предполагали большое количество красного цвета. Гуаши я не жалел, поэтому руки у меня по локоть были кровавого цвета, как у Августо Пиночета. Чтобы не запачкать часы, я надел их на руку Оли-моей. Впрочем,"моей" - это только для условного обозначения - Оля-большая была замужем и,   в течении недели, я дважды спасал ее от суицида. Уже на второй день после нашего сближения Ольге стало совершенно ясно,что я - именно тот, кого она безуспешно искала в трех своих предыдущих браках.

  Подавленная Оля сидела на завалинке в палисаднике музея, когда я случайно туда забрел. Она была задумчива и держала в руках небольшой, изящный (как это по-дамски) нож.

  - Наше вам с кисточкой! И чего это вы тут?

  - Жить не хочется.

  - Пуркуа?

  - Хочу быть с тобой, но вот Сережку жалко. (Сережа - это последний Олин муж). Я технично изъял нож из дамских ручек. На одной из них, на левой, яувидел белесые полоски шрамиков.

  - Оленька, откуда у тебя это?

  - Я уже однажды уходила из жизни.
 "Какая же нежная душа у тебя, девушка," - подумалось мне, и я прижал ее к груди своей широкой. Остаток дня я был нестерпимо мил и внимателен, но уже к вечеру отнял у неугомонной бардессы горсть снотворных таблеток. Сейчас такие фокусы я щелкаю "на раз", но тогда... День был солнечным, настроение - остропозитивным и мы весело работали всей гурьбой во дворе музея над фото-стендом. Мои часы, как я уже сказал, красовались на пост-суицидной олиной руке, а я, весь чумазый, возился со стендом. И тут Оле взбрендилось зайти в соседний бар за сигаретами. Курильщицей она, надо заметить, была вдохновенной. Я отпустил девушку с легким сердцем, и та выпорхнула за музейную калитку.

  Уже через пять минут, в ту же калитку, по сценографии водевиля, ворвался быковатый молодой брюнет и заорал во всю мощь легких. Он ходил вокруг меня гоголем, вращал бельсиками, но сучить конечностями не пытался. Скорее всего, он не расчитывал увидеть здесь зрелого крепкого дядьку. Я врубился, что это Сергей, Отелло местного разлива, и пошел в ответную атаку.

  Мужу Ольги я объяснил, что я тут редактор и оформитель, а часы отдал на хранение Ольге потому,что работаю с краской.

  Беспечная Ольга покупала в баре сигареты, когда за ее спиной вырос Сергей. Ситуация из анекдота:

  - Милая, ты где?

  - Я дома, спать укладываюсь.

  - А я в баре, за твоей спиной...

  Сердце любящего мужчины безошибочно учуяло измену. И Сергей за эти самые часы привел Ольгу на "место преступления".

  Пока мы обменивались дицибелами, шум  услышали ребята из, проходящего мимо, милицейского наряда. В ту же калитку вбежали "двое из ларца" с кокардами. При виде двух орущих мужиков, один из которых был по-локоть в "кровище", они достали стволы...

  Первый вопрос стражей порядка был деловитым:

  - Где труп?

  Ольга молча поднесла им под носы ведерко с краской.

  - Почему шумим, скандалим? Я не нашел ничего лучше, чем сказать: творческий конфликт... Но за объяснение это сошло.

  Милиция ушла. Сергей молча взял за плечи Ольгу, забыв про часы, увел в калитку. Я на минутку из главного героя превратился в статиста. Пока очапывался от стресса - калитка снова скрипнула.

  - Я ушла от него, а он сказал, что убьет. Водевиль на глазах перерастал в драму и стремительно катился в трагедию. Дальше в шкале Рихтера значились только катастрофа и катаклизм. Да клизмы кое-кому сейчас бы не помешали...

  События перешли в семейную плоскость. Во-первых: родителям надо было как-то объяснить, почему их дочь не является домой. Я чувствовал себя в капкане. Жизнь звала к действию. Для начала я решил умыться и повел Ольгу к пруду, чтобы обмозговать ситуевину. По цивилизованной логике я, как честный человек, должен был жениться. Ольга успела мне понравиться, но не настолько, чтобы я мог абстрагироваться,от того, что я вдрызг разорившийся бизнесмен, от которого сбежала жена с детьми, и я барахтался между кентами и ментами, пытаясь погасить пожары, поднять руины после своей предыдущей деятельности.

  Мы сели на бетонный парапет и обменялись "вверительными грамотами", каждый рассказал о своей прошлой жизни. Из слов Ольги выходило интересное кино: еще в первом классе, ее изнасиловал собственный дедушка, директор школы, коммунист. "Веселая" жизнь у девушки продолжалась до 9 класса, пока дедушка не преставился. О необычном строе Олиной психики говорить не приходилось, она приняла, мягко говоря, причудливый вид. Все известные виды соития были изучены Олей с любопытством ребенка и с прилежанием студентки-отличницы. К двадцати трем годам - три брака при полном попустительстве родителей-врачей...

  Мы вызвонили отца. Он приехал на своей машинёшке. Я экстрактно изложил нашу нехитрую фабулу. Моей задачей было не допустить фатальной развязки с Серегой. Я передал Ольгу, как переходящее знамя, папе и был готов умыть руки. Но шиш я угадал! Лёля мертвой хваткой вцепилась в меня: а как же я?!

  Ох, и мягкий же был я тогда! - уныло поплелся к папе, просить порезанной руки его непутевой дочери. Ответа не получил - дочку забрали. Ну и - "славься, яйца!"

  В течении недели произошло следующее: Сергей разгромил супружескую спальню, развесил гирлянды из презервативов на деревьях вокруг дома и уехал "на веки!". Родители погоревали, Оля вместе с ними, не упуская, впрочем, нити событий из рук. Когда туман в мозгах у "маман" и "папа" слегка развеялся, дева пошла в атаку. "Фортификации" домашних крепостью никогда не отличались и их легко размыли сопли и слезы Оленьки. "Гарнизон" сдался. "Девоньку-березыньку" собрали. Приданное составили: спортивная сумка и два целлофановых пакета.

  На вокзале нас провожала сестра Ольги. Мы приехали в приморский городок к моим родственникам. Увы, идилии не получилось. Матерь моя, учуяв в Ольге железный карахтер, протекла на все выделительные системы. Кошачий вой оборвал лишь наш уход из дома. Днем я работал на студии телевидения, а ночью мы спали в "МАЗе", оставшемся у меня от бизнес-жизни.

  То туапсинское лето я вспоминаю, как самое яркое и сумасшедшее лето своей жизни. Мы поднимали местное телевидение, которое из "слепой" рекламной фирмы потихоньку прозревало видовыми материалами, зарисовочками из местной жизни, репортажиками, возникали потуги на авторские программы. Мы их делали, черт возьми! практически из воздуха. Бес-плат-но! Но не считать же за деньги те 780 рэ, что платил нам владелец. Их хватало на "раз посидеть" под вареную колбасу.

  И сейчас, глядя, насколько туапсинское телевидение выросло, оперилось... И ведь ни одна собака не вспомнит нас, скромных тружеников треноги и монитора, тех, кто все это начинал. Ну, да и ладно...

  Чем меньше, скромнее студия телевидения, тем шире круг обязанностей, а значит, и умений у ее сотрудников. Для того, чтобы директор мог вечером отвезти кассету с дневным материалом на ретранслятор, мы, "пехота", должны были "прополканить" (неологизм - мой) по городку с десяток километров с треногой камерой монитором и кабелями. Ольга была за штатом, но шагала со мной рядом, не сбиваясь с ноги, куда бы я не направлял свои стопы. Мы задумывали, снимали, вели репортажи, монтировали, озвучивали. Закрытых тем - не существовало. Мы снимали: балет Григоровича в "Орленке", городские праздники, ветеранские сходы, плавно переходящие в банкеты, выставки, милицейские рейды, естественно, тяжело больную нарцисизмом Главу Администрации. Может, только, на брачные ночи горожан заказов не поступало...

  Стал вопрос об оборудовании новостийной студии. Это поручили нам с Олей. Для построения декораций нам отвели место в доме на горе, где, собственно, и находилось оборудование ретранслятора. Как-то незаметно мы начали там жить. Днем - на студии, в городе, ночью - на горе, на ретрансляторе. Чем жили - загадка! Зарплата заканчивалась в день получки. После своего бизнесменства веса денег я не ощущал. Чай-кофе - на студии бесплатно, случайные перекусы на банкетах и съемках богатых заказчиков. Но чаще всего - свежий морской воздух, и немотивированные надежды на будущее... Очень здорово нас выручала овчарка, жившая на ретрансляторе. Это было весьма беспринципное животное, такая овчарка-пацифист, лаять на кого бы то ни было она отказывалась решительно. Жила, исключительно, за счет обаяния. Мы отчаянно врали, что Альма несет караульную службу по букве устава. За это она разрешала нам брать безучетно гречку из ее мешка.

  Парижские, да, наверное, и рижские рестораны тоже не имели такого разнообразного меню, какое Ольга выжимала из простенькой крупы: гречка с луком, гречка без лука, гречка на масле, гречка на воде...

  На "овчарочной" диете Ольга чертовски похорошела, стала худой, свежей и яркой.

  Когда я вез Олю в Туапсе, на коленях она держала листок с моим стишком "Бардесса", посвященном, естественно, ей. Работая над фильмом "Гончар Бурковский", мы вместе написали песню "Гончар". Южные ночи утопали в нашей любви, питавшей творчество. Но, как показали дальнейшие события, ей не хватало даже этой, взахлеб поглощаемой жизни. Но это потом, а пока мы возвращались в 3 часа ночи из города к ретранслятору, ног не чуя от усталости. При походе освещенному двору нашей "махарайки", к нам из леса выбежала голая высокая девушка красоты изумительной. Длинные волосы золотым клином указывали на крестец и ниже, а указывать было на что!: длинные стройные босые ноги струились под плоским животиком, русалочьи грудки нахохлились от ночной прохлады...

  Она кинулась к нам, как птица к людям, в минуту опасности, ища защиты. В общем, так и оказалось: веселая компания, после ресторанного загула, заехала на макушку горы, чтобы поставить заключительный акцент пьесы в виде сексуального акта(ов). Эта вот девица заартачилась, и, была раздета и оставлена в одиночестве размышлять о вечных ценностях.

  Ольга вынесла ночной гостье халатик и тапочки. На предложение остаться доночевать она ответила отказом, ехать домой не захотела.

  - Отведите меня к подруге.

  Оператору ретранслятора отлучаться, к его сожалению, было очень нельзя. Оля устала. На Ланцелота я тоже не тянул, но проводить вызвался.

  Мы спускались с горы в кромешной тьме. Девушка рыдала. Я, деревянным языком, как мог, утешал. Вдруг (это сакраментальное "вдруг"), дева наткнулась на поломанную молодую сосну, упавшую на тропинку на манер шлагбаума, я, невольно, на деву...

  Такого сметанно-мягкого, электрически-теплого роскошного тела от рождения не ощущало тело мое. Я обнял это облачко телесного счастья и замер в испуге. Облачко не шевелилось, а тихо изливало теплый дождик слез. Я гладил девушку, как фантом, нежно и воровато. Траектория целомудренных поглаживаний свернула на древнюю природную магистраль.Халатик был всклочен и таинство свершилось.

  Парадоксальным образом, фею ночи это успокоило и мы продолжили траверз. Плечо горы перечеркивало шоссе, за которым теснились частные гаражи. И снова "вдруг" - девица кинулась под колеса машины. Выручила моя спринтерская реакция: в последний момент я вырвал "спринцессу" из-под фар автомобиля. Тот, не сбавляя скорости, выматерился на своем клаксонном языке и полетел дальше, в ночь. Пыхтя и проклиная странную девицу, я оттащил психопатку в гаражи и начал повторный сеанс "психотерапии". Это снова возымело лечебный эффект, красавица слабо улыбнулась:

  - Ты меня снова спас...

  - Рад стараться, ваше сиятельство! Пошли?

  Когда через пол-часа мы подходили к дому ее подружки, моя подопечная сказала:

  - Я могла сделать глупость - ты мне не позволил, а я не привыкла оставаться в долгу... Не бог весть какая "Энигма" (шифровальная система) - я уже привычно разобрался с дамской атрибутикой.

  Подруги дома не оказалось. По дороге на ретранслятор, в результате беглого опроса, было выяснено, что главный персонаж этой восхитительной ночи, дочь главного портового туза, что она до чертиков боится папу и ехать домой в таком виде, до его отъезда на работу, не хочет.

  Уже рассвело. Оля с оператором не спали, а резались в карты под кофеек. Я предложил искупаться в роднике неподалеку. Так как оператору пост покидать было нельзя...

  Картина, на которой две лесные Дианы плещутся в родничке между сосен в лучах утреннего солнышка в хрустальной воде, будет преследовать меня и на смертном одре.

  Ольга постелила на полу два матрасика на троих и мы, наконец, улеглись. Я и гостья - по краям, Ольга - в центре, как кинжал. Сон сразу не пришел. Я потревожил Ольгу, Ольга потревожила девушку и нам всем стало, как-то по особенному, хорошо...

  Утром мы расстались навсегда.

  Скоро выяснилось, что в мое отсутствие, Олю грязно и цинично домогался видео-инженер Игорь. Полушутя, я спросил свою подругу:

  - А ты его? В ее глазах промелькнул ма-а-аленький такой бесенок. Но ведь бесенок! "А не протестировать ли мне тебя, мой друг",-  подумалось мне.

  Тест прошел на троечку. Вердикт: не уму - ни перцу!

  Спустя четыре месяца, после нашего приезда, Ольга влюбилась в оператора Макса. Среди ночи Леля порывалась бежать к нему. "А ну вас, бардесс забубенных",- подумал я, профессионально набил Оле лицо и отвез её к папе.

  Так закончился этот кувыркательный "музейный" роман.

  Женька женился на Оле-маленькой. У них двое пацанов.

  Ольга нынче известная поэтесса, у нее мно-о-о-го поклонников в интернете. Она растолстела, родила двоих детишек. Сотрудничает в районной газете. Изменяет мужу и ездит на винные фестивали. В общем - все как всегда.