На мосту

     Если долго смотреть с моста вниз, можно увидеть реку.
       Нет, не так.
       Если долго смотреть с моста вниз, можно не увидеть реку.
       Жёлто-зелёная - такого вот гнойного цвета - вода несёт к дамбе бумагу, щепки, консервные банки, дерьмо, трупы и отжившие своё презервативы. Это ни разу не фигура речи - в воде действительно полно презервативов. А презервативы полны жизни. Мёртвой квинтэссенции жизни.
       Небеса тяжелы - они беременны дождём и вот-вот родят.
       Человек на мосту следит за поплавком; удочка в его руках похожа на меланхолически поникший член, слишком тонкий, чтобы быть актуальным. Леска - это та единственная, слабая, нить, что связует человека с реальностью, от которой он давно отказался. Пёс, сидящий рядом, тревожно принюхивается к миазмам реки, воображая себя первой собакой. Наверняка это сука или кобель.
       Рыбы, которые живут в реке и не по-наслышке знают о её подводных камнях, могли бы, при желании, сотню раз клюнуть на поникшего целлулоидного мотыля, но Красная книга не позволяет им попасться на эту удочку. Мотыль - бездушное творение рук человеческих - никогда не станет той жертвой, которая способна искупить правду жизни. Он не отказывает себе в удовольствии отомстить своему создателю. О Франкенштейн техногенного времени!
       Из поезда, с грохотом проносящегося по мосту, можно увидеть реку с мёртвыми презервативами и задуматься о смысле бытия, но пассажиры пьют чай. Проводницы пьют чай. И нездоровая старушка со вставной челюстью, в седьмом купе, тоже пьёт чай. А машинист спит, и ему снится, что он - машинист поезда. Такова диалектика жизни, во всём её непроглядном и неприглядном мракобесии.
       Где-то часы бьют полдень, где-то рождаются люди. Где-то они умирают, забыв посмотреть на часы. Когда полдень, часы и смерть соединяются воедино, где-то рождается будущий машинист поезда, призванный прийти на смену ушедшему. Переселение душ тоже не обходится без человеческого фактора. Иногда карма стоит не дороже прошлого, не дороже бумажки с надписью "Билет на поезд".
       Когда полдень, смерть и часы сходятся в одной точке, колёса поезда вдруг отрываются от рельсов. Скрежеща костями, лопаясь в сочленениях, хрустя хитином пластика и металла, бессильно громыхая бесконечностью ног, состав испуганно поднимается на дыбы и, проламывая ограждения моста, устремляется вниз. Река принимает его в свои объятия, привычная ко всему. Верная супруга своих берегов, она изменяет им с поездом - легко и непринуждённо, без ненужной манерности и кокетливых "нет", которые "да".
       Грохот той бешеной страсти жить, которую дарует одна только смерть, сменяется тишиной. Запах недолгого ужаса рассеивается в пространстве вместе с душами, которые его уже не чувствуют. Стрекоза возвращается на камыш, как жизнь - на круги своя, и покачивается на головке, напоминающей эскимо, и грезит о мухах. Вычеркнутые из жизни примеряют траурные рамки. Разбуженные ненадолго рельсы опять засыпают.
       Река уносит за горизонт недоживший поезд, недолюбленных проводниц, вставную челюсть нездоровой старушки из седьмого купе, чайные пакетики и презервативы - пустые, как звуки колокола, который уже прозвонил. И это ни разу не фигура речи - они действительно пусты, как грех.
       Человек на мосту вздыхает и сматывает удочку. "Разве рыба пойдёт, - ворчит он в сторону пса. - Да никогда не пойдёт рыба под поезд". А пёс мудро жмурится и молчит и воображает себя первой собакой.
       А небеса тяжелы.