Ангел Хранитель

Небо – серое с редкими голубыми разводами. Так, словно кто-то очень рассеянный разлил акварель на серую бумагу. Так, словно кто-то оборонил неловкие слезы. Склейку из воспоминаний. Белыми тонкими пальцами аккуратно пытался ближе придвинуть фрагменты разорванной фотографии.
Я смотрю это видео – диск, случайно найденный в закромах бесконечного письменного стола. Я смотрю это видео, которое снял кто-то. Видео с серым небом. Видео с голубым морем и белым песком под ногами.
На нем белая хлопчатобумажная рубашка, которая обнажает острые ключицы, стоит только ветру позволить пофлиртовать с его отросшими темными волосами. На нем белые брюки, на нем легкая улыбка, на нем чужие поцелуи и чужие руки.
И женщина. У нее длинные прямые темные волосы, прямая челка, черные-черные глаза и пухлые алые губы – нежная ласковая девушка-смерть. Костлявая с изящными руками взрослой женщины, ногти, окрашенные в черный, щекотливо царапают его грудь, когда она ласково обнимает его сзади и запускает руки под рубашку. Смех за кадром. Потом камера переходит в его руки.
Фокусировка на губах. Чуть выше. Тоненький, аккуратный носик. Глаза – широко распахнутые, но отнюдь не кукольные. Глаза той, которая знает, чего хочет. Женщина-кошка, женщина-сама-по-себе. Длинная челка. Длинные ресницы.
Она смеется, смущенно прикрывается руками. Спрашивает что-то, получает ответ, говорит «а-а». Она улыбается так какое-то время, потом оглядывается.
Небо – серое с голубым, внезапно сделалось глубоко-голубым, темно-синим, никаких больше разводов. Намек на ночь.
Она смеется – алый рот кажется почти черным.
Внезапно стягивает с себя платье. На ней платье черное – изящно подчеркивающее ее хрупкую и худую фигуру,- у меня такой фигуры никогда не было. Во мне никогда не было столько худобы. У меня никогда не было такого алого пухлого рта. Таких ребер. Таких косточек. Тем не менее, она стягивает с себя платье и остается в одних только трусиках.
У нее белая-белая кожа, красивая грудь, но совсем не изящная и некрасивая худоба – ребра так и выпирают, руки кажутся неестественно большими. Она смеется, прикрываясь руками. Так, голышом, спрятав под длинными черными волосами свои кости, она совсем не кажется красивой. Тем не менее - камера падает на песок, и все следующее кажется смутным сном, но нам не обязательно видеть. Мы можем слышать.
Я сижу в его комнате и слушаю все это.
Эту склейку из воспоминаний, вздохов, стонов и обещаний. Тени на песке – вот они перекатываются, она кажется еще более худой, а вот шум моря. А вот он ласкает ее грудь, а вот она хрипловато смеется, а вот шум моря. А вот песок. Белый-белый, как их кожа.
Я сижу в его комнате и прислушиваюсь.
Потом я просто выключаю плеер и осторожно укладываю диск на место. Меня душит какое-то непонятное чувство, я вновь ныряю в шкаф и вытаскиваю еще один диск. И еще один. Да сколько их тут?
Следующий – еще одно откровение.
Она спит. Комната белая, белое постельное белье, белая ее кожа и бледные ее губы – сильный контраст здесь только с черными-черными волосами, расплескавшимися по подушке, да длинными черными ресницами. Она спит. Сквозь белые занавеси прорывается теплый солнечный свет и скользит по ее плечу. Она абсолютно обнажена – он вдруг протягивает руку и чуть стаскивает одеяло, обнажая грудь.
И я сейчас, сидящая в его комнате и смотрящая все это, чувствую, что залезла на личную территорию. Туда, куда залезать не следовало.
Сундук с воспоминаниями. Коробочка с личным. Шкатулка с секретами. У каждого есть такая.
Он зовет ее тихо, по имени, но она не открывает глаз.
Я не знаю, как можно передать трепетность и волнение простой съемке. Можно ли вообще передать дрожь внутреннюю – тем не менее, все на какой-то момент застывает, он мучительно-долго и взволнованно прислушивается. Потом она вдруг сонно приоткрывает глаза и смотрит на него. Говорит «господи, опять ты с камерой». Говорит «выключи». Говорит «ну прекрати!». Он смеется, извиняется – смех его кажется чем-то расслабленным, так, словно ему вдруг позволили дышать после долгой задержки дыхания. Так, словно какой-то груз с души спал.
Так, словно он каждую ночь прислушивается к ее дыханию, отсчитывает вздохи и прикрывает ее же темными волосами ее же торчащие кости.
Камера вновь остается забытой – тем не менее, сейчас она не падает в песок, сейчас я слышу не только их стоны; более того – я все вижу. Я вижу и страшную ее худобу и любящего, и взволнованного его; я вижу, как она выгибается под ним, хрипловато посмеиваясь, но при этом получая в ответ лишь «я люблю тебя»; я слышу, как тихо скрипит кровать, но совершенно не слышу, как дверь за мной приоткрывается.

Представьте, что вы очень кого-то любите.
По правде говоря, нет ничего эгоистичнее, чем любить кого-то. Эта вечная претензия на желание знать все о любимом человеке – поверьте, не самая хорошая затея. О, не стоит говорить о том, какие вы благородные и что вам достаточно стоять в сторонке и наблюдать – стало быть, в вашем случае это совсем не любовь. Стало быть, в вашем случае это всего лишь восхищение. Всего лишь уважение. Всего лишь неловкое увлечение – так, словно кто-то на вашу белую жизнь неловко разлил капельки розовой краски. Не стоит так же уверять меня в том, что ваше отношение не поменяется к человеку, вне зависимости от того, что вы о нем узнаете. Нет ничего страшного в том, чтобы узнать о пристрастиях вашего любимого человека. Нет ничего страшного в его истории болезни. В случайных связях. В наркотической зависимости. И уж тем более в другой мишуре. Все – лишь мишура.
Просто – тссс. Молчите.
Ничего не говорите.
Молчание – дороже всего.
Просто представьте, что вы очень сильно кого-то любите.

Дверь за мной приоткрывается и все, что можно увидеть в комнате, должно быть, не самая радужная картинка – я вскрыла ящик с секретами. Простая уборка в небольшом кабинете не прошла должным образом. И сейчас моя лохматая голова гордо смотрит на что-то, что мне не следовало бы знать. Мне даже думать о таком нельзя.
В следующий момент – я поворачиваюсь.
И не нахожу ничего лучше, чем принять расслабленный вид, схватить вовремя попавшуюся под руку пивную банку и выдать:
- Простите, я думала, что у Вас тут порнушка будет!

Если я и не слышала звук разбивающегося мнения обо мне, так это не потому, что у меня неважный слух, а потому, что все, что услышала я – это рассеянное, до ужаса смущенное «А». Просто «а». Звук-код. Расшифровывается как «убирайся отсюда».
Я встаю, подправляя юбку (еще и пришлось прикинуться ярым онанистом, о господи, прости меня), я встаю и, меланхолично напевая что-то под нос, покидаю этот кабинет, минуя его, этого человека-с-видео и оставляя его дрожать одного.
О господи.
Прости меня.

Тем не менее, один диск так и остался у меня в папке.
Но все, что остается мне - это сгореть от стыда.

Вечер проходит с претензией на обыденность. Мы обедаем вместе с другими людьми-сотрудниками, кто-то, подвыпив, чуть подталкивает меня локтем, спрашивая о наших отношениях, но все, что остается мне – это неловко рассмеяться.
Про себя же я думаю – о, мой, бог. Какие отношения. Кажется, позже мне придется возвращаться домой.
То, что я сделала – ужасно.
И единственное оправдание мне – это моя влюбленность.
Если бы это еще было оправданием собственной тупости, то, может, и был бы какой шанс на примирение, но, боюсь, единственная мысль, которая навещает сейчас его голову – это как бы побыстрее меня убить.

Это, черт возьми, совсем не смешно. Я молю о том, чтобы побыстрее наступила ночь; на деле же я уповаю на мирное утро. Я хочу, чтобы все это забылось как сон. Я хочу отмотать время назад, но голая худая женщина так и маячит в моем воображении.
То, как он улыбается. Смеется – ласково и нежно. Шепчет ей что-то на ушко.
Я улыбаюсь гостям, которые приходят частенько в квартиру и присутствуют на репетициях, я улыбаясь сотрудникам, которые разговаривают с ним, но когда я стою у зеркала – я придирчиво разглядываю себя.
Я не умею – так.
Да и надо ли уметь, собственно, когда он меня ненавидит.
Рассеянно смотрю на то, как он льет кофе мимо.

Я проклинаю этот день, проклинаю собственное любопытство и диски, случайно выпавшие из его стола.
Прибраться решила, ага. Вообще-то я не уборщица и не претендую на такую роль, разве что у нас была какая-то претензия на отношения – А. как-то искренне высказался, что был бы рад видеть нас парой, Т. добавил «он в тебе и вправду очень нуждается», а К. охотно закивал, мол, «вот он хоть и не говорит, а по нему видно, как он к Вам привязался».
Я бьюсь головой об стену, я бьюсь лбом об стол и все, чего мне хочется – это уметь удалять воспоминания.
Я бы удалила это воспоминание из его головы. Из своей головы. Я бы удалила эту женщину как ненужную раковую опухоль. Ее стоны. Ее тело. Ее кости. Ее волосы. Ее всю, целиком.
Я одиноко восседаю на стуле у окна и разглядываю удивленную луну, такую же подвыпившую, как и я, сотрудники сзади приходят и уходят, но вскоре квартира пустеет.
Я чуть было не падаю со стула, когда он вдруг подходит сзади ко мне и обнимает. Говорит:
- Хорошо сегодня посидели, правда?..
Я неловко киваю.
- Больше так никогда не делай,- вдруг просит он.- Есть вещи, о которых я не хочу говорить. Вещи, которые уже не играют никакой роли. Просто не трогай все это, хорошо? Дай всему этому зажить.
Я киваю и поворачиваюсь к нему. Между нами – неловкость, какое-то жалкое расстояние, но он неловко выпрямляется, говорит что-то про остывший кофе и удаляется.
Любопытство гложет меня и, тем не менее, диск я убираю подальше.




Чтобы посмотреть его ночью.

Видео – склейка из разных фрагментов мозаики. Вот отрывистое – они смеются, вдруг она кашляет, окрашивает белый платок кровяными капельками.
Вот видео другое – у нее под глазами залегли уставшие тени, она плачет, у нее нет волос, и она кажется умирающим цветком, плачет и плачет, кричит «перестань снимать все это на камеру!». Потом вдруг кто-то снимает его, очевидно, кто-то из друзей.
«Я просто хочу показать это все ей. Потом. Когда мы справимся. Мы справимся, правда. Оба».
Следующее видео – у нее вновь длинные-длинные волосы (парик?), она чуть улыбается, неловко и рассеянно, потом говорит «у нас будет ребенок». Плачет.
От ослепительного лета и той их любви на пляже, на белом песке – счастливые, молодые, здоровые?.. и сейчас – плачущие, рассеянные, неловкие, бледные, тощие. Я смотрю видео у себя на ноутбуке, вслушиваясь в каждый шорох.
Следующее видео – она просто лежит рядом с ним. Сонная и умиротворенная. Говорит:
- Я очень хочу, чтобы у нас был ребенок. Мне главное протянуть еще немного…
И сладко улыбается. Он говорит:
- Ты будешь жить еще долго, очень долго. Доктора говорят, что у нас еще так много времени и…
- Тссс.
Она протягивает палец к нему, прижимает к губам. Говорит:
- Ты такой глупый.
И чуть смеется. Совсем как тогда.

Представьте, что вам осталось совсем мало. Представьте, что вы видите, как ваш любимый человек чахнет на глазах.
Теряет интерес к жизни, плачет громко, как ребенок, когда понимает, как же ему хочется жить.
Как плачете вы, когда понимаете, что есть необратимые вещи.
Представьте, как вы кого-то очень сильно любите.
Очень-очень сильно.

Камера переходит в руки кому-то другому – очевидно, это его друг. Они разговаривают, его снимают – бледный, сильно похудевший, тонкий и хрупкий – совсем не такой, как тогда, на тех дисках.
Он говорит:
- Доктора говорят, что велика вероятность того, что…
Делает глубокий вздох.
- Что ребенок умрет. Родится мертвым.
Потом смеется, нервно.
- Это все ерунда. И, послушай, выключи уже эту чертову камеру.

Тем не менее, съемки продолжаются.
Она чахнет на глазах, никакая косметика не может это скрыть. Становится еще более хрупкой, еще более тонкой – кажется, что когда он обнимает ее и успокаивает, ее кости трещат в его объятиях.
Ее живот кажется неестественно большим. Непропорциональным по сравнению с худющим телом. Впалые щеки, выпирающие скулы, слабая улыбка и этот огромный живот. Он гладит ее животик, разговаривает с ним, говорит:
- Когда все закончится и станет лучше, мы будем смеяться над этим. Все вместе, втроем.
Она смеется тоже – кажется чуть более веселой, чем на прежних записях, тем не менее, слова, что она говорит – слова без какой-либо тени надежды:
- Нет, милый, лучше уже не будет.
Видно, как это задевает его и как он борется с раздражительной горечью. Тем не менее, он всего лишь улыбается ей и говорит, как он сильно ее любит.
Он добавляет:
- Когда он родится, я сделаю все, чтобы…
- Тссс,- шепчет она.- Ты глупый маленький ребенок…
И увлекает его за собой.

Смотреть дальше – страшно, колко, горько. Я бесконечно думаю о вариантах развития этой истории и мне страшно.
Тем не менее.

Следующий эпизод – очевидно, камера опять в руках у друга.
Его трясет. Он сидит в кресле напротив, кулаки крепко сжаты, сидит и беспокойно вздрагивает на каждый шорох. Кто-то отчаянно плачет за стеной, стонет, врачи бегают туда-сюда, а он сидит и плачет сам, обняв себя.
Как маленький ребенок.
Как человек, теряющий все, постепенно, по кусочку.
Кричит, сквозь слезы:
- Выключи эту гребаную камеру!

Следующее – отрывочно.
Он и его друг забегают к ней в кабинет , друга вдруг останавливают врачи,
Вам туда нельзя
И мне туда нельзя, но я смотрю и меня чуть трясет
Камера мажет по воздуху – но тем не менее, она попадает в кадр.
Она стоит у окна, белая-белая смерть – черные пропасти вместо глаз, длинный белый халат, запачканный кровью, стоит с абсолютно отрешенным видом, не живая не мертвая.
Запись прерывается.
Я осторожно извлекаю диск из дисковода и перевожу дыхание. Потом успокаиваюсь, долго думаю, вставляю диск обратно.
Но дальше – ничего, пустота.
Дальше – опять записи ее, но перед этим – он начитывает текст, шепотом.
Он говорит:
- Не забыть удалить все то, что было. Отредактировать. Чтобы потом… потом, когда ей будет легче, мы вместе смеялись над тем, что было.
Даже если не получится смеяться так же, как раньше.
Он снимает ее –
Вот она сидит в кровати, смотрит в сторону. Она больше не улыбается, просто смотрит в одну точку и не реагирует ни на что.
Он говорит:
- Сегодня твоя мама навещала тебя. Она принесла твои любимые пирожные, смотри…
Она не смотрит. Просто сидит, неестественно выпрямленная и переломанная, сидит и смотрит куда-то в сторону, словно на кого-то, кого нет в комнате.
Он говорит:
- Мы справимся со всем этим. Пожалуйста… Ты мне так нужна. Пожалуйста, пусть все будет хотя бы немножко лучше…
Он шепчет:
- Пожалуйста…
По ее щекам скатываются слезы, запись прерывается.

Дальше – никаких записей. Потом, внезапно – их спальня. Словно кто-то забыл выключить камеру (но кто-то же ее и включил?). В спальне пусто. Внезапно показывается их друг – тот, что снимал тогда, в больнице, и раньше, когда все было лучше.
Он поворачивает камеру к себе, это все тот же наш сотрудник – тот же, что сидит всегда ближе всех к нему, тот же, который посоветовал мне «не торопить события» и сейчас все фрагменты одной мозаики стали целостной картинкой,- он поворачивает камеру к себе и говорит:
- Сегодня… пасмурно. Один из самых дождливых дней за весь месяц.
Неловко улыбается – под глазами у него тоже залегли уставшие тени. Потом шумно вздыхает и выключает камеру.

Следующая запись отрывочна как и предыдущие – кладбище, похоронная процессия, слезы, только он не плачет, а просто стоит, ссутулившись и глядя на гроб. Бледная поникшая фигура. У него в руках белые-белые цветы – совсем как ее кожа – он стоит и что-то шепчет, прикрыв глаза.
Следующая запись, видимо, спустя достаточное количество времени – они с другом на пляже, совсем как та первая запись, с которой все начиналось. Они разговаривают, он горько усмехается и тянет себя за бинты на запястьях, потом снимает нашейный крестик и швыряет его далеко-далеко в море.
Море шумит в ответ.
Запись прерывается.
Диск шумит, и дисковод вдруг выплевывает его.
Я сижу в кровати и пытаюсь как-то разложить по полкам в голове увиденное.
Все чертовски и отвратительно ясно – меня душат горечь и слезы, мне неуютно в собственной постели, слишком душно и страшно. Я ненавижу эту женщину, ее несчастные кости и ее уши, которые слышали то, как он зовет ее, так, как не звал никого больше и никогда, ее несчастные глаза, которые видели его таким счастливым – таким, каким никто и никогда…
Мне хочется уткнуться в подушку и разрыдаться, но все, что я делаю – это сижу в собственной постели и, обняв свою голову, дрожу.

Представьте, что вам надо как-то жить дальше.
С огромным грузом в душе и ошибками. С грехами и болью. С любовью, которой никогда не будет выхода. Никогда больше.
Представьте, что весь ваш мир вдруг разрушался – за какое-то жалкое время. Представьте, как…

Я не выдерживаю и встаю с кровати. Убираю диск куда-нибудь подальше. Беспокойно хожу по комнате. Я не знаю, что мне делать и делать ли вообще что-то.
На меня вдруг накатывает такая боль и такое отчаяние, что хочется кричать.
Хочется пойти к нему в комнату, уткнуться куда-нибудь в его шею и просто полежать так какое-то время.
Получить хоть какую-то жалкую долю тепла – от всего того, что доставалось ей – этому несчастному умирающему цветку в его огромном сердце.
Прижать его к себе, сказать, что все проходит, что время пусть и ни черта не лечит, но есть же люди, которые…
В этот момент я понимаю, что это похоже на жалость к себе – вот, какая я хорошая, что же Вы до сих пор…
Эта мысль заставляет меня разреветься.

Я решаю – я буду Вашим ангелом-хранителем. Я никогда больше не коснусь этих разговоров. Не коснусь ран. Я буду нежной и ласковой, только бы Вам стало немножечко легче.
Утро начинается с кофе и вкусного завтрака – я все подготавливаю и бужу его, ласково и аккуратно. Он кажется расслабленным и сильно уставшим, в какой-то момент – вдруг счастливым и будто бы нет никаких смертей и болезней – но потом открывает глаза, мажет взглядом по потолку и опустевшей кровати и резко выпрямляется. Говорит, чуть помолчав:
- Спасибо.
Добавляет, пытаясь улыбнуться:
- Правда, спасибо. Меня так давно никто не будил.
Смеется.
Наши дни проходят почти уютно – он на какой-то момент, кажется, даже готов обо всем позабыть (или я утешаю себя такими мыслями), часто смеется и шутит. Иногда он напивается, но я не останавливаю его – просто сижу рядом и подливаю, рассеянно глядя на встрепанные волосы. Помогаю подняться, тяну в спальню, получаю в ответ: «пожалуйста, побудь со мной немного», ложусь рядышком. Я стараюсь не реагировать, когда вижу его, просматривающего свои диски у себя на компьютере.
Я стараюсь заставить свое сердце не реагировать.
Я стараюсь, но в один день не выдерживаю и, подойдя сзади, заставляю дисковод выплюнуть диски. Он недоуменно смотрит на меня в момент, когда я беру диск и, швырнув его на пол, стараюсь разломать каблучком. Когда на диске появляется трещина, до него доходит.
Он отталкивает меня, кричит:
- Не трогай!
Прикладывает друг к дружке фрагменты диска. Кричит:
- Что ты наделала?!
Его голос срывается, он рушит все, швыряет вещи, бьет стеклянные фигурки. Я думаю о том, что он сейчас меня придушит или просто очень сильно ударит, но я ничего не делаю.
Я стою и кричу в ответ:
- Хватит уже пересматривать это! Ничего не поменяется!
Бьется посуда. Он меня ненавидит, и его ненависти сейчас нету никакого выхода. Как и любви, все эти годы.
Я кричу:
- Нельзя так жить! Нельзя оглядываться на прошлое!
Я тоже срываю голос и хриплю:
- Ничего не поменяется, нельзя ничего вернуть и от того, что Вы все это пересматриваете, ковыряя раны, ничего не поменяется!
Он вдруг подходит ко мне и хватает меня.
- За-мол-чи,- выдыхает по слогам.
Но я – растрепанная дурацкая птичка, я кричу:
- Она бы не хотела, чтобы Вы так страдали!
Если слова могут ударить – только что это и произошло.
Он пошатнулся, так, словно получил сильную пощечину. Выпрямился. Пробормотал что-то и указал мне на дверь.
Я, сдерживая слезы обиды и собственной тупости, поплелась к выходу.

Представьте, как вы шагаете по длинной-длинной дороге, и на вас капает дождь. Представьте, как все, что вы любите, осталось позади, и вы сами все разрушили.
Представьте, как никто не идет за вами.
Вас никто не слышит. Никто не видит. Вы никому не нужны. Каждый из вас. Каждому из вас.
Я иду по дороге, сталкиваясь с женщинами и их детьми, я иду по дороге, сталкиваясь с мужчинами и их женами, я иду и вижу огромную пустоту перед собою – весь мир – смазанная картинка.
А небо - серое с редкими голубыми разводами. Так, словно кто-то очень рассеянный разлил акварель на серую бумагу. Так, словно кто-то оборонил неловкие слезы. Склейку из воспоминаний. Белыми тонкими пальцами аккуратно пытался ближе придвинуть фрагменты разорванной фотографии.

Представьте, как вас вдруг резко кто-то хватает сзади и тянет обратно.

Я не успеваю что-то сказать, как мне говорят:
- Куда пошла?
Мне неудобно идти потому, что меня сейчас тащат обратно.
- Помогла бы прибраться хотя бы, для начала.
Я хочу возмутиться в ответ, но получаются одни только слезы.


Мычу что-то невразумительное, но на меня даже не смотрят – просто тащат обратно.
Я благодарю это небо.
В момент, когда я убираю все дома и уныло помогаю вытаскивать мусор из квартиры, небо кажется темным-темным.
Мы сидим на балконе какое-то время – он очень долго курит, курит, курит, курит, курит, посылает дым в небо и смахивает пепел, а я стою и смотрю на его затылок.
Небо – серое с голубым, внезапно сделалось глубоко-голубым, темно-синим, никаких больше разводов. Намек на ночь.
Я не знаю, что говорить и как улыбаться, но меня просто привлекают к себе. Мне неудобно, опять хочется плакать и бесконечно извиняться за то, что я никчемный ангел-хранитель.
Я совсем не умею залечивать раны.
Но стоит мне только открыть рот, как я получаю в ответ:
- Тссс.
И потом:
- Ты такая глупая.
И потом – слабую улыбку, ту самую, с той самой крупицей тепла.
Этого достаточно.

Представьте, что вы очень сильно кого-то любите.
Представили?..
А теперь откройте глаза.

Тссс. Молчите.
Ничего не говорите.
Молчание – дороже всего.

Этот кто-то очень сильно любит вас тоже.
Даже если не так, как вы сами того хотите,
Это вовсе не значит, что он не любит вас всем сердцем.




Только – тссс.